Текст книги "Женщина и обезьяна"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

3

Они были в пути семь дней.

В первую ночь они добрались до предместий Лондона, а дальше путешествовали днём. Сначала через парки и пригородные посёлки, потом вдоль полей и изгородей и, наконец, вдоль речек, через сады и леса. Люди их не видели, и даже дикие животные, мимо которых они проходили, даже фазаны, лисы, барсуки и олени не успевали заметить – они тут же исчезали, не оставляя за собой ничего, кроме непонятного для животных запаха человекообразной обезьяны с лёгкой примесью духов.

Единственными живыми существами, которые могли следить за ними достаточно долго, чтобы определить направление их движения, были хищные птицы, которые пролетали над ними, неожиданно появляясь откуда-то с неба, спускались к ним и на мгновение зависали в воздухе. Когда Маделен видела их, она махала им рукой, как бывает, когда два мотоциклиста или две монашки, завидев друг друга, подают друг другу сигнал, словно сообщая: все остальные чем-то связаны, одни мы свободны.

Если бы Маделен умела летать и, поднявшись в небо вместе с птицами, полетела бы с ними, то увидела бы, что каждая отдельная птица представляет собой часть общего рисунка – она лишь одна из миллионов птиц, которые одновременно, через всю Европу, пересекают одну и ту же параллель – всё с одной целью: любить, строить гнёзда и заводить детей, и по отношению к этому великому замыслу каждая отдельная, исключительная и свободная птичка несвободна и неотличима от других. Но Маделен не умела летать, а её мысли в этот момент едва ли отрывались от земли, для этого она была слишком занята тем, что впервые в своей жизни могла без всяких ограничений делать то, что хотела. Она никогда подолгу не смотрела на птиц и не предполагала, что если они лишь совсем короткое время парят над ними, то не потому, что отказались от них, как от возможной добычи, или отказались их понять – наоборот. Было это потому, что птицы понимали: подобно им самим, это одновременно и лохматое, и гладкое многоголовое существо не охотится и не убегает. Оно направляется к определённому географическому и психическому пункту – оно было перелётной птицей, как и они сами.

Могло показаться, что это обезьяна выбирает их маршрут, и, возможно, сама она так и считала. Но в действительности именно Маделен, женщина – как это часто случается – с минимальным, почти пассивным, но постоянным интуитивным упорством, направляла их движение.

В первую же ночь, при свете едва занимающейся зари, обезьяна, без всякого участия Маделен, умело взломав двери универмага, запаслась двумя надувными матрасами, двумя спальными ковриками, двумя чрезвычайно длинными одеялами из гусиного пуха, двумя комплектами спального белья и большим походным рюкзаком, чтобы нести всё это самым удобным образом. Когда обезьяна в первый раз устроила им постели на высоком дубе, на краю пригородного ботанического сада Святого Альбана, на надувных матрасах, и Маделен заметила, что у Эразма хватило выдержки и терпения, чтобы на ощупь найти в темноте магазина постельное бельё из особо мягкого, длинноволокнистого египетского хлопка, она поняла, что он не только большая человекообразная обезьяна, но и настоящее животное-паразит, и с этого момента она начала определять направление их движения.

На перекрёстках, отгадав на расстоянии надпись на дорожном указателе, она незаметно принимала решение. Когда лесное прикрытие заканчивалось и нужно было выбрать дорогу дальше, она осторожно предлагала какое-то направление, основываясь на неясном представлении о сторонах света. Она сопоставляла – сама, практически не отдавая себе в этом отчёта, – названия тех деревень, мимо которых они проходили, с фрагментом своей внутренней карты.

Эразм съедал, как она обнаружила, от десяти до двенадцати килограммов свежих фруктов в день, лучше с добавлением орехов и изюма, лучше с мёдом, ещё лучше с тремя литрами взбитых сливок, и главное, чтобы эта еда была легкодоступна, чтобы надо было просто протянуть руку, как, например, на холодильном складе или в припаркованном у обочины грузовике. И он не любил холодную воду, у него, так же как и у Маделен, была глубокая, возможно неврологическая или генетическая потребность каждый день мыться в тёплой воде.

Осознав всё это, Маделен поняла также, что им необходимо держаться окраин посёлков и деревень. В первую ночь их путешествия она чувствовала, что вся Англия лежит у их ног. Теперь она сделала ещё один шаг на пути понимания, что такое свобода. Она поняла, что им придётся балансировать на канате, проволоке, туго натянутой между разрушительным действием технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Что у них с самого начала было только одно направление движения, а именно к тому месту, где одновременно можно было спрятаться и жить на всём готовом, месту, которое давало бы простор и для их врождённой тяги к свободе, и для их врождённой лености. Она полтора года провела в потоке зоологической информации. Она знала, что в Англии существует только одно такой место.

Когда они на шестой день добрались до окраины городка Чаттерис, она сделала решающий выбор. Если бы она повернула на восток, как сделал бы любой другой homo ferus[6]6
  Дикий человек (лат.).


[Закрыть] или любое другое настоящее дикое животное, то они бы оказались в самом отдалённом, самом пустынном, самом уединённом месте Англии – в непроходимых болотах Бедфордской равнины. Вместо этого Маделен повела их на север. В направлении леса Святого Фрэнсиса, закрытого заповедника Лондонского зоологического сада, самого крупного в Европе научно-исследовательского центра разведения животных.

В пути Маделен учила Эразма и английскому, и датскому языкам, и обезьяна училась быстро, не так, как учится ребёнок, – ведь дети учат язык под большим давлением потребности выразить свои мысли, – но в игре и без всякого труда. Седьмой день они двигались в молчании, без языковых уроков, без наблюдений за поведением животных, не подавая знаков птицам. К вечеру они наткнулись на высокую стену, похожую на многие другие и всё же чем-то значительно отличающуюся от них, и на опушке леса, над густо заросшей травой равниной они остановились. Внутренний компас Маделен завертелся дико и беспорядочно. Они были на месте.

По равнине, навстречу им, двигалась большая серая скала.

– Вот этот, – спросила обезьяна, – лазает по деревьям?

Маделен покачала головой.

– Ест людей?

Маделен выросла в пригороде крупного города и на мгновение засомневалась. Потом она снова покачала головой.

– Это слон, – объяснила она.

Когда опустилась темнота, они в развилине дерева устроили костёр и смотрели, как он вспыхивает, а потом превращается в угли и как это происходит, когда дерево сухое и уложено на шесть таблеток сухого спирта. Они прислонились друг к другу, усевшись на надувные матрасы, лежащие на ровной, надёжной и удобной основе из жердин. Настал предвечерний, педагогический час.

Их занятия языком, как и их путешествие, проходили по определённому маршруту, при том что сами они не очень это осознавали. От личных местоимений они перешли к целому лесу существительных из окружающего их мира, а оттуда дальше ко всё более абстрактным языковым областям, и как раз сейчас Маделен обратила внимание на то, что чего-то им не хватает, чего-то важного, к чему они, обойдя кругом, естественно подошли. Им не хватало тела, человеческого тела.

Она дотронулась рукой до ступни Эразма.

– Ступня, – сказала она.

Животное дёрнулось, они оба засмеялись. Это был лёгкий, почти беззвучный смех, такой же, как фырканье людей перед алтарём, – последнее смущение перед моментом истины.

Маделен провела рукой к колену обезьяны.

– Голень, – объяснила она.

Эразм не отвечал. Она положила ладонь на его грудную клетку и повела её вниз. Тело животного было неподвижно. Но прямо под пупком ей встретился его детородный орган. Маделен взяла его в руки. Он был белый и сначала показался почти ненастоящим. В нём была гладкость льда или прохлада ветерка, касающегося щеки, и одновременно – за этой на первый взгляд мягкостью – была убедительная твёрдость нагретого гранита.

Маделен подняла глаза. Она положила другую руку на лицо обезьяны и заметила, что оно того же цвета. Кожа была светлой, совсем тонкой, прозрачной. Под ней и на ней она увидела микроскопические, быстро сменяющиеся волны настроения, тоненькие, как иголки, кровяные разветвления капилляров. И под всей этой хрупкостью таилось нечто другое – биение пульса, настойчивость возбуждения.

Она кивнула в сторону члена.

– Член, – сказала она.

Примат протянул руку и, положив тыльную сторону ладони на её ногу, осторожно стал сдвигать её под платье. Маделен почувствовала между ног тепло его руки, хотя он её не касался. Он вопросительно смотрел на неё.

– Влагалище, – объяснила она хрипловатым голосом.

Не сводя глаз с лица животного, она стала поднимать своё платье, пока не показалась её грудь, и, медленно наклонившись вперёд, примат склонил голову, словно в ритуальном поклоне, и взял в зубы её сосок.

Она выпрямилась, и они посмотрели друг другу в глаза – так, как живые существа обычно не смотрят друг на друга. Потом он взялся за её трусики, очень осторожно, руками, которые даже в кромешной тьме могут отличить хлопок атласного переплетения от обычного мерсеризованного, и снял их. Маделен откинулась назад, двигаясь по-прежнему медленно, и обезьяна наклонилась к ней.

Они едва поцеловали друг друга. Чмоканье и фамильярность, которые могут присутствовать в поцелуе, были бы в данном случае окольным путём. Маделен была очень мягкой, очень тёплой и очень готовой принять его в себя. И именно в это мгновение Эразм остановился, и на мгновение Маделен показалось, что возникло какое-то недоразумение.

– Иди же, – сказала она.

Он не двигался, и она нетерпеливо приподнялась на локте и посмотрела на обезьяну.

Из-за мерцающего света угольков и глубоких теней было трудно точно прочитать, что написано на его лице. Однако у Маделен не возникло никаких сомнений. Она увидела в этом лице не просто вожделение, не просто дикое животное, не просто наивность. Там было и что-то другое – тонкий садизм уличного мальчишки. Животное остановилось не из-за недоразумения. Оно сознательно сделало паузу.

Она пыталась остановиться, конечно же, она пыталась выйти из игры. Она ждала, что отвращение наполнит всё её тело. Но оно не приходило, вместо него появилось нечто другое, ещё больше желания, требование, которое не терпело отлагательств, вне вопросов о гордости и смирении.

– Пожалуйста, – попросила она.

Эразм вошёл в неё с какой-то нежной жестокостью, по золотому серединному пути между болью и чувственностью, и одновременно она укусила его за мочку уха, осторожно, но вместе с тем глубоко, пока не почувствовала на кончике языка первый железистый вкус крови и её ноздри не наполнились ароматом, целым морем ароматов, континентом ароматов, животного, мужчины, звёзд, горящего дерева, надувных матрасов и горелой резины.

4

Лес Святого Фрэнсиса был заложен первым герцогом Бедфордским в XVI веке, в надежде, что получится копия райского сада. Герцог был благочестивым человеком и назвал этот сад именем святого, покровителя животных, спроектировав его в точном соответствии с немногочисленными и не очень ясными указаниями в истории сотворения мира и в «Божественной комедии», песнь 28 из «Чистилища», где имеется подробное описание райского сада, перед которым Вергилий оставляет Данте и где тот встречает Беатриче. Как и во всех больших садах в истории Европы, в основе его устройства лежала мысль, что ничто, и уж ни в коем случае не природа, не может быть хорошо само по себе. В замыслы герцога и его последователей входила не просто мягкая корректировка пейзажа, они хотели сконструировать машину, садовую машину, которая должна была овладеть сознанием посетителя и обратить его мысли к Богу. Они вознамерились создать садовый наркотик, некий пейзажный галлюциноген.

Конечно же, это была нелепая затея, пожалуй, даже кощунственная, поскольку тот Бог, работу которого, как полагают, можно в такой степени усовершенствовать, не может, естественно, быть всемогущим, в лучшем случае он может быть способным – но не лишённым недостатков – садовником-декоратором, и конечно же проект провалился. Стремясь во всём придерживаться Библии, где написано, что райский сад воздействует так облагораживающе, что лев и ягнёнок пасутся бок о бок, герцог поселил здесь несколько видов диких животных. Когда его предприятие уже должно было увенчаться успехом, когда он в течение тридцати одного дня кормил с рук четырнадцать иудейских львов жареной картошкой и уже собирался объявить, что дикие животные приручены и обращены в вегетарианство, львы не оправдали оказанного им доверия и сожрали его. В течение последующих четырёхсот лет сад много раз переходил из рук в руки и претерпел большую перепланировку во второй половине XVIII века под руководством знаменитого садового архитектора Брауна по прозвищу «Капабилити», и когда Королевское зоологическое общество приобрело его в начале семидесятых годов XX века, он со своей холмистой пышностью, своими озёрами и ручейками, своими рощами, своими экзотическими цветами и деревьями, каменными каскадами и благоуханными персидскими розами являл собой точное соответствие людскому представлению о рае.

К этому времени за ним утвердилась дурная слава, и на протяжении двухсот лет его владельцам было невозможно найти работников среди местного населения. На его долю выпало такое множество наводнений, засух, ударов молнии, лесных пожаров, случаев голландской болезни вязов, красной бактериальной гнили, нашествия красных гусениц бабочки-адмирала и сердцевинной гнили, а владельцев этих мест подобным образом мучил столь же нескончаемый ряд человеческих стихийных бедствий, что казалось, сама земля оказывает сопротивление, словно вся эта местность – большое животное, какой-то зарытый в землю кит, который, когда люди царапают ему спину, отряхивается, чтобы сбросить их с себя. Подобно тому, как существуют дети, которых очень трудно воспитывать, и области человеческой психики, которые очень трудно контролировать, так и лес Святого Фрэнсиса был настолько неуправляемым, словно на этом месте царила необъяснимая географическая и биологическая анархия. Последний владелец успел, вскоре после Второй мировой войны, увидеть завершение работ, и в отдельные краткие мгновения ему начинало казаться, что он победил это место. Ни тогда, когда его жена сбежала с садовником, ни тогда, когда его дочь вскоре после этого сбежала с сыном садовника, он не хотел сдаваться. Только когда брошенная его женой гончая ощенилась дворняжками от дворняги садовника, он осознал, что все его достижения были не окончательной победой, а всего лишь кратковременным зависанием маятника в крайнем положении, и что впереди его ждёт падение. На следующий день он выставил сад на продажу.

Став заповедником, это место впервые начало процветать. Он стал первым местом за пределами Африки, где стала размножаться горная горилла, первым местом за пределами русской тайги, где начал размножаться сибирский тигр, первым местом за пределами Австралии, где удалось вывести птенцов порхальной совы, в нём на протяжении 70-х и 80-х для некоторых вымирающих видов были получены лучшие результаты по разведению в сравнении с любым другим зоопарком или заповедником, и об этих результатах было сообщено общественности, у которой сложилось впечатление, что дикие животные в лесу Святого Фрэнсиса нашли для себя Эдем, даже лучше того, из которого они происходят, что они живут в нежном зоологическом комфорте. Это публично заявлял и Адам Бёрден, когда стал руководителем Института изучения поведения животных, под чьим покровительством находился лес Святого Фрэнсиса, в качестве аргумента в пользу того, что это место должно оставаться закрытым. Что если туда не пускают посторонних, объяснял Адам, никаких представителей организаций, занимающихся охраной животных, никаких учёных, которые не были бы заранее отобраны и приведены к присяге, и ни при каких обстоятельствах журналистов или представителей широкой общественности, – то всё это лишь для того, чтобы не нарушить в этом парке исключительную атмосферу высокого зоологического настроения.

На самом деле это было не просто приукрашенной действительностью, это было наглой, но необходимой ложью. Лес Святого Фрэнсиса был одним из первых научных центров, который был устроен в соответствии с современным представлением о том, что чем больше животные предоставлены самим себе, тем лучше они себя чувствуют. Лес этот функционировал при самом незначительном вмешательстве, в соответствии с чем здесь установилось некое подобие равновесия, которое совсем не являлось небесной гармонией, но напротив – следствием свойственной животному миру несентиментальной жестокости.

Адам знал, что в зоопарке публика хочет созерцать ласковых тигрят, милых пожилых медведей, словоохотливых тюленей, общительных павианов, радующихся детям слонов – и иметь уверенность в присутствующем повсюду абсолютном контроле. В лесу Святого Фрэнсиса они бы увидели страшную безжалостность животного мира по отношению к меньшим, старым, больным, непохожим. Они бы увидели пятнистого дятла, ворующего птенцов синицы из гнезда, муравьедов, высасывающих внутренности из малышей большой мары, львов, подающих своим детёнышам на обед котят гепарда, зебр, охраняющих свою территорию, убивая детёнышей водяного козла, белок, уничтожающих гнёзда большого ястреба и пожирающих его птенцов, щук, очищающих берег реки от утят, – они бы увидели то, что понимали в то время только зоологи: то, что действительно активизирует животных и даёт им возможность жить, расти и размножаться, представляет собой противоположность праздности и защищённости. Их день должен быть заполнен простой борьбой за выживание.

Место, где оказались Маделен с Эразмом, было первым парком в Европе, который на самом деле стал похож на свой идеал. Не какой-нибудь уютный рай, а тот сад с животными, который должны были видеть Адам и Ева, с той смесью очаровательного, стимулирующего работу мысли, ужасного и совершенно катастрофического, во что превращается мир животных, когда его предоставляют самому себе.

Это они и увидели. Но кроме этого они поняли нечто другое, нечто, что никто из биологов, садовников, сотрудников или владельцев парка не мог понять на протяжении четырёхсот лет. Они увидели исключительность этого места, его топографическую душу.

Первой поняла это Маделен, в самое первое утро. Она проснулась, Эразм куда-то исчез. Поднявшись, она увидела его. Он сидел на корточках у берега реки и пил, так, как пил всегда, засовывая всю руку в воду, а потом слизывая оставшуюся на ней влагу. В такой сидячей позе, на солнце, его не покрытые волосами ягодицы были похожи на две половинки огромных медовых дынь. В это мгновение Маделен поняла, куда они попали. Они оказались в порнографическом райском саду.

5

Они пробыли в лесу Святого Фрэнсиса семь недель, и за это время он поставил перед ними три вопроса, первый из которых был задан уже в первое утро, вскоре после того, как Маделен проснулась. Она шла через луг, по направлению к обезьяне, она была обнажённой, шла медленно и чувствовала, что светится. Светилось её лицо, светились её грудь, её лоно, её ладони. Через минуту Эразм обернётся и будет ослеплён.

Обезьяна сидела к ней спиной. Когда между ними оставалось пять шагов, он обернулся.

– Доброе-утро-как-спала? – проговорил он.

Маделен остановилась. Лицо обезьяны было открытым, отдохнувшим и гордым оттого, что он усвоил, как надо здороваться. Но не было никаких признаков той благодарности, которой она ожидала и на которую претендовала. Вчерашний день прошёл, ночь закончилась, не оставив ни малейшего следа.

В эту минуту Маделен стало страшно.

Маделен жила любовью, и так было всегда. Точнее сказать: она жила зависимостью. Те отдельные случаи, когда она рисковала, те отдельные самостоятельные шаги, которые она сделала на протяжении тридцати лет своей жизни – до какого-то момента три недели назад, – на них ока решилась только потому, что знала, что под ней растянута сетка безопасности. Этой сеткой была уверенность в том, что те мужчины, которые её любят, зачахнут и умрут, если она оставит их. Эта уверенность была жизненно важной для её личности аминокислотой. А уж чего не было в стоящей перед ней сейчас обезьяне – так это страха. Пусть была бы хоть чуточка страха, хотя бы малейший намёк на покорность и испуг. Но этого не было – животное не испытывало ничего подобного.

И тогда сад задал ей первый вопрос, отчётливо, словно его произносил диктор, и вопрос этот звучал так: кто принимал решения во всех любовных историях твоей жизни? И пока она ещё слышала, как звучит этот вопрос, пока он не был произнесён до конца, она уже знала, что не собирается оставаться здесь так долго, чтобы услышать ответ.

В последующие три дня ока держалась на расстоянии от Эразма. Они вместе чинили своё гнездо на деревьях, они нашли в парке одно из мест кормления, куда каждый день выкладывались фрукты, и выяснили, когда за этим местом никто не следит. Во время всех этих дел Маделен обращалась с животным со спокойным дружелюбием, и внешне она была весёлой и беспечной девушкой из лета.

Но внутри у неё наступила зима. Она наблюдала за приматом, изучая его иначе, чем раньше. Она использовала его для того, чтобы ориентироваться в парке, чтобы понять, в каком направлении находится ближайшая часть внешней стены, чтобы определить, насколько рискованно ходить пешком, она использовала его, чтобы добывать пропитание. Она готовилась к своему уходу, к попытке бегства из Рая.

Третий день был теплее предыдущих. На заросшей травой равнине, спускавшейся к реке, росли три гигантских рододендрона, в тени которых отдыхали Маделен и обезьяна. Кусты плыли, словно зелёные и фиолетовые горы по морю травы. Маделен почти не спала в три последние холодные ночи. Теперь она заснула.

Она проснулась от того, что примат лизал её, то в одном месте, то в другом, от колен и вверх по бёдрам, и его язык обладал той же нежностью и скрытой настойчивостью, что и его член. Маделен потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, сон разоружил её, и когда она совсем проснулась, было уже слишком поздно. Желание медленно подплывало к ней, словно корабль по травяной равнине, и когда оно уже достаточно приблизилось и она увидела, что находится на борту, что нет никакой возможности сойти с него, она вдруг почувствовала полную ясность. В проблеске эротического сатори она поняла, что и последний остаток её свободы передвижения оказался иллюзией. Её привело сюда, в это место и к этому языку, скользившему сейчас по её животу. И не только её, обезьяну тоже привело, потому что хотя в её губах в это мгновение было что-то требовательное, в них была и мольба, он молил её о том, чтобы она сдалась, без всяких слов Эразм просил её, поскольку и он был жертвой.

Последнее, что Маделен услышала, прежде чем сдалась, был ответ на первый вопрос сада. Она сама ответила, и ответ состоял в том, что кто бы там ни решал, это не был «ни он, ни я».

С Эразмом и Маделен случилось то, что случается со всеми, кто по своей воле или по объективной случайности проходит через Рай: любовь овладела ими и делала с ними то, что хотела. Но в отличие от многих других они не сопротивлялись. Они не успели подготовиться, у них не успела появиться надежда или предубеждения, и когда она поразила их, им некуда было обратиться и не у кого было просить помощи. Они просто-напросто сдались, предоставив себя свойственной всей этой непредвиденной ситуации неопределённости.

Ни разу за всё то время, пока они жили в саду, Эразм не давал Маделен никаких обещаний. Вначале она уверяла себя – наполовину в гневе, наполовину в панике – что животное находится на низкой стадии развития или что оно, во всяком случае в языковом отношении, стоит на слишком низкой ступени, чтобы понимать все те тонкости, при помощи которых любовники-люди бесконечно убеждают друг друга, что они сами и их любовь живы и чувствуют себя прекрасно, что они по-прежнему связаны тёплой пуповиной. Но спустя несколько дней она поняла, что дело не в том, что Эразм не может это высказать. Ему просто не приходило это в голову. И более того. Она и сама этого не желала. Она заметила, что её самоуспокоительные фантазии умирают, она отмечала, как сама отказывается от своих обещаний ещё до того, как они произнесены. Впервые в жизни она двигалась по канату, не глядя вниз. Впервые в жизни она стала терять интерес к будущему.

Они двигались к некоему подобию вечности. Однажды ночью, когда Маделен сидела верхом на Эразме, она обнаружила, что они не одни. Она была не просто с ним, она была с двумя мужчинами, один был сейчас в ней, другой ласкал её, и она ощутила, закрыв глаза, кто был тот другой – это была Смерть. Запрокинув голову, она посмотрела в небо и отказалась от всякого сопротивления, поняв, что когда перестаёт существовать время, то настоящий момент не свободен от тёмных сторон, даже в Раю.