Текст книги "Убийственное совершенство"

Автор книги: Питер Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

15

Наоми, глубоко задумавшись, едва осознавала, что они уже в машине, что за рулем Джон, что они въехали наверх по пандусу и притормозили возле будки охранника. В автомобиле было душно и жарко, бумаги под ногами неприятно шелестели. Джон опустил стекло и передал охраннику парковочный талон. Тот взял его и принялся рассматривать с таким придирчивым видом, словно он был офицером иммиграционной службы, изучающим документы, а Джон – потенциальным террористом. Удовлетворившись, охранник поднял шлагбаум. Джон закрыл окно.

Наоми почувствовала, что вспотела.

Они выехали на улицу. Сорванный с пальмы лист на мгновение прилепился к лобовому стеклу. Сильный порыв ветра почти ощутимо качнул автомобиль. По обеим сторонам возвышались многоэтажные дома, ощущение было такое, словно они едут по дну каньона, и Наоми невольно взглянула вверх. Ей показалось, что стены вот-вот зажмут машину. Высоко над головой, в узком проеме между домами, ветер гнал черные тучи. Тяжелая капля дождя упала на стекло и сползла вниз.

Утром по телевизору сказали, что сегодняшняя погода для июля аномальна. Похоже, аномальная погода в Лос-Анджелесе стояла все те семь лет, что они тут прожили.

Во всем обвиняли глобальное потепление. Это из-за него погода во всем мире будто сошла с ума – таково было всеобщее мнение. А в глобальном потеплении виноваты, разумеется, ученые. Не надо было вмешиваться в природу. Ученые постепенно превращались в еретиков нашего времени. Сначала атомная бомба, потом загрязнение окружающей среды, потом генетически модифицированные продукты. Что дальше? Дети на заказ?

Паника накрыла ее с головой.

Хорошо. В таком случае примите мои поздравления. У вас будет девочка.

Если уж он даже в этом ошибся – Детторе, доктор Детторе ( пожалуйста, просто Лео!), – если он даже пол ребенка не смог запрограммировать, то…

О господи, что мы наделали?

Джон повернул налево, потом еще раз налево, потом остановился у светофора на перекрестке с бульваром Ла-Сьенега и включил правый поворотник. Им надо было к югу.

Наоми вытащила из сумки свой айфон и быстро просмотрела расписание на сегодня. После рекламной кампании, посвященной фильму Оливера Стоуна, она сразу подписала шестинедельный контракт с Bright Spark Productions. Эта кинокомпания делала цикл документальных фильмов о молодых режиссерах. Первая серия должна была выйти на канале Bravo через две недели.

В два тридцать у Наоми была назначена встреча в киношколе при университете. Сейчас было двадцать минут первого. Ее машина стояла возле дома, но Наоми нужно было еще заехать в офис, чтобы забрать там кое-какие материалы. Двадцать пять минут езды, если не будет пробок. В офисе ей потребуется минут тридцать, чтобы сделать необходимые заметки. Еще тридцать минут на дорогу до киношколы. Оставалось не так уж и много времени. Наоми терпеть не могла опаздывать, когда дело касалось работы.

– Что за кретин этот врач! – Джон наконец-то решил нарушить долгое молчание. Выйдя из кабинета доктора Розенгартена, они не обменялись ни словом. – Абсолютный, невероятный кретин.

Наоми ничего не ответила. В пять она должна была встретиться в баре отеля «Четыре времени года» с приятельницей – журналисткой из журнала Variety. Отменить встречу было нельзя. Как, черт возьми, пережить этот день? Наоми опустила стекло со своей стороны. Воздух, хотя и насыщенный выхлопными газами, немного освежил ее. Все лучше, чем тошнотворный запах разогретой пластмассы, стоящий в машине. Джон немного продвинулся вперед. Рядом грохотал здоровенный тягач.

Зазвонил мобильный Джона. Он нажал на сброс, и Наоми почувствовала прилив благодарности. Через пару секунд ожил ее собственный телефон, и она тоже выключила его. Это мог быть кто-то из офиса, по работе, но она была просто не в состоянии обсуждать деловые вопросы.

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросила она.

– Он ошибся. – Джон нажал на педаль газа. Поворот получился чуть более резким, чем он рассчитывал. Автомобиль проскользнул прямо перед носом у автобуса, который бешено загудел вслед.

– Конечно. Это конечно жеошибка.

– Никто не может с точностью определить пол ребенка на сроке двенадцать недель, – уверенно сказал Джон. – Довольно тупое и самонадеянное заявление с его стороны.

– Он высокомерный и надменный. Он не обращает внимания на нас, обыкновенных людишек. Если бы мы с тобой были знаменитостями, вот тогда он проверил бы все тысячу раз. Он бы просто не посмел ошибиться.

Автобус снова появился в зеркале заднего вида. Они проехали пересечение бульваров Уилшир и Сан-Винсент.

– Он был погружен в свои мысли.

– Нам нужно проконсультироваться у кого-нибудь еще.

– Проконсультируемся. Розенгартен кретин, и он ошибся. Шестнадцать недель – это самое раннее, во всех книгах об этом говорится. Через четыре недели мы запишемся на прием к другому доктору.

– Я не хочу ждать четыре недели. Я не могу ждать так долго, Джон. Я должназнать сейчас. Мыдолжны знать.

– В Сети есть информация о каком-то анализе крови, но я не уверен, что это надежно. На сроках до шестнадцати недель точность результата не гарантируется. Мне кажется, мы не должны поддаваться панике.

– Я беспокоюсь, – стояла на своем Наоми. – Если пол ребенка запрограммирован неверно, то и другие гены, возможно, тоже. Должен быть какой-то стопроцентно верный способ выяснить это уже сейчас, а не ждать целый месяц. Ведь правда? Как насчет теста на ДНК? Может быть, это сработает?

– Кроме того анализа, о котором я тебе говорил, возможны только инвазивные процедуры. Я перечитал массу разной информации в Интернете о диагностике генетических заболеваний у плода и так далее. Если брать на анализ околоплодные воды, существует угроза выкидыша. Риск небольшой, но… стоит ли рисковать?

«Рисковать»? Наоми попыталась собраться и мыслить разумно. Если Розенгартен просто ошибся, то рисковать, поддавшись панике, действительно безумие. Но если нет…

– Если это правда, мы снова полетим в клинику. Потребуем от Детторе объяснений.

– Думаешь, он скажет нам правду? Если он в самом деле совершил ошибку, по-твоему, он возьмет и признает ее?

Джон вдруг замолчал, словно что-то обдумывая.

– Он… у него ведь нет никаких причин…

Наоми проглотила комок в горле. Ей стало очень страшно.

– Причин?

– Сделать девочку, когда мы просили мальчика.

– Позвони ему, – потребовала Наоми. – У тебя есть его номер, позвони ему прямо сейчас.

До дома оставалось меньше полумили, но Джон послушно свернул на стоянку перед небольшим торговым центром. Он нашел нужный номер в своем «блэкберри», набрал его и прижал телефон к уху.

Наоми не отрываясь следила за его лицом. Через несколько секунд молчания Джон произнес:

– Это Джон Клаэссон. Мне необходимо срочно поговорить с доктором Детторе. Пожалуйста, попросите его перезвонить мне на мобильный. – Он продиктовал номер и дал отбой.

– Автоответчик? – спросила Наоми.

– Да. – Джон взглянул на часы. – Они на Восточном побережье, значит, сейчас у них на три часа больше. Двадцать минут первого. На корабле двадцать минут четвертого. Может быть, какие-то проблемы с коммутатором. Раньше я тоже пару раз не мог ему дозвониться.

– Я не заметила там никакого коммутатора.

Джон засунул телефон обратно в держатель.

– Похоже, мы много чего не заметили.

Наоми промолчала.

16

Когда Джону исполнилось восемнадцать, ему пришлось принимать решение, от которого зависела вся его дальнейшая жизнь. Он уже знал, что хочет заниматься наукой, но колебался, какую именно область избрать. Это оказалось нелегко. Джон буквально разрывался между своей любовью к биологии и влечением к физике, математике и технике.

Математика была волшебством, чудом, мистикой. Иногда ему казалось, что он вот-вот прорвется сквозь время и выйдет в новое, еще не открытое измерение, решит задачу, поставленную перед человеком неким высшим разумом. Как будто каждая из теорем являлась частью своего рода космической головоломки и, разрешив их все, можно было получить ключ к разгадке человеческого бытия.

В биологии такие ключи тоже были, но их было гораздо меньше. Генетика будоражила воображение Джона, но в конечном итоге она тоже сводилась к механике. Генетика, казалось ему, могла ответить на любой вопрос о человеке, кроме одного, самого главного, того, который не давал ему покоя: почему и зачем мы существуем? После долгих раздумий Джон решил, что в данном отношении биология – слишком ограниченная наука. Среди биологов мало кто верил в Бога или в идею высшего разума. Математики и физики отличались куда более широким мышлением, и в конце концов это определило решение Джона заняться изучением информатики и вычислительной техники.

Он поступил в Уппсальский университет, старейший и известнейший университет в стране. Тогда Джон еще не понимал, что, несмотря на технологическую революцию, жизнь основной массы ученых не изменилась. Проблема финансирования встала перед ним в полный рост уже после окончания университета, когда Джон с головой окунулся в реальность. Деньги на исследование выделялись только на короткий срок, редко превышавший три года. Исключение составляли лишь те ученые, что работали на крупные корпорации. Это означало, что, вместо того чтобы полностью посвятить себя исследованию, ученый тратил львиную долю энергии и времени на выбивание субсидий, письма в компании, научные институты и фонды, заполнение различных форм и прочую возню в том же духе.

Именно в таком положении и находился сейчас Джон. Он провел в Уппсальском университете семь лет, защитил диплом, потом остался в докторантуре, но в конце концов решил, что в Швеции расти ему некуда. Кроме того, ему всегда не нравились короткие и темные зимние дни. В двадцать шесть лет Джон получил предложение от университета Суссекса, в Англии, и был вне себя от радости. Ему давали место лектора и возможность работать в лаборатории над проектом по когнитологии под руководством профессора Карсона Дикса. Этого ученого Джон глубоко уважал и считал настоящим провидцем. Ему уже доводилось работать с Диксом, когда тот читал годовой курс лекций в Уппсале.

Джону настолько нравился проект и сотрудничество с Диксом, что он даже не возражал против небольших заработков. Однако прохладное отношение к научным исследованиям в Британии серьезно разочаровало его. Через три года профессор Дикс покинул университет и принял пост в государственном научно-исследовательском институте. Вскоре после этого и Джону предложили работу в Университете Южной Калифорнии – чтение лекций и собственную лабораторию при научном отделе, возглавляемом доктором Брюсом Катценбергом. Отдел был на государственном финансировании. Тогда Джону было двадцать девять лет. Разумеется, он ухватился за предложение. Доктором Катценбергом он тоже восхищался; кроме того, работа в лаборатории предполагала создание и изучение виртуальных форм жизни. Это объединяло интерес Джона к биологии и точным наукам – проект был его сбывшейся мечтой.

Теперь, шесть лет спустя, Джон претендовал на постоянное место в штате университета. Несомненно, он получил бы его, если бы главой отдела оставался доктор Катценберг. Но год назад профессора переманила крупная компания из Силиконовой долины, занимающаяся программным обеспечением. Извиняющимся тоном Катценберг признался Джону, что от такого предложения не отказался бы и сам Господь Бог. До завершения проекта оставался год. Перспективы дальнейшего финансирования выглядели туманно, если не сказать больше, так же как и возможность войти наконец в штат. Многие коллеги Джона, вместе с ним работавшие над проектом, потихоньку начали отсылать резюме в другие места.

Джон родился и вырос в Оребро, красивом университетском городке в центральной части Швеции. Город пересекала река, а посередине возвышалась средневековая крепость, окруженная рвом. Летом Джон ездил в школу на велосипеде, через парк, а зимой, когда ложились сугробы, добирался туда на лыжах. Он любил ходить пешком, гулять, любил, чтобы вокруг был простор, и поэтому Лос-Анджелес иногда вызывал у него клаустрофобию.

Времена года здесь не слишком отличались друг от друга, и Джону порой не хватало этой разницы – даже больше, чем Наоми. Ему нравились длинные дни, и, разумеется, летом тут было просто великолепно, но иногда он многое бы отдал за глоток свежего, холодного, острого осеннего воздуха, за это ощущение приближающейся зимы. Больше всего он скучал по снегу. Конечно, они могли поехать в горы и покататься на лыжах в выходные или сесть в самолет и в мгновение ока оказаться в Теллурайде, или Парк-Сити, или на любом другом горнолыжном курорте, но это было не совсем то. Видеть, как кружатся снежинки за окном, как снег медленно укрывает землю, деревья, машины, – вот чего хотелось бы Джону. И еще ему не хватало весны. И чувства сплоченности, когда знаешь всех в округе и можешь положиться на своих соседей.

Возможно, так бывает во всех больших городах.

Он свернул с Джефферсон-бульвар к выходу номер восемь, кивнул охраннику в будке и припарковался на стоянке. Потом достал с заднего сиденья сумку с ноутбуком, закинул ремень на плечо и пошел обратно к Джефферсон-бульвар. Пересек Макклинток, неподалеку от статуи троянца. Днем тут было вполне нормально, но ночью студенты и преподаватели старались ходить большими группами или в сопровождении охранника. Район был, мягко говоря, небезопасный.

Вообще-то темная сторона Лос-Анджелеса, к счастью, ни разу не коснулась ни Джона, ни Наоми, так что они не часто задумывались об этом. Хуже было другое: постоянные напоминания о Галлее. Везде, в любой части города, находились места, связанные с прошлым. Самым ужасным была Санта-Моника. Когда заболел Галлей, они почти целый год провели в больнице Святого Иоанна в Санта-Монике. Она буквально стала их вторым домом. Джон и Наоми по очереди спали в палате Галлея, сменяя друг друга. И бессильно наблюдали, как он уходит. Надеясь на чудо, которое так и не произошло…

Иногда одно только это название, Санта-Моника, вызывало у Джона острую боль в сердце. Он надеялся, что после рождения Люка все изменится. Что прошлое наконец отступит и они начнут жить настоящим – и будущим. Но теперь, после заключения доктора Розенгартена, будущее представлялось неопределенным и страшным.

Господи Иисусе, во что я нас втравил?

В глубокой задумчивости Джон вошел внутрь и поднялся в лифте на третий этаж, туда, где располагался отдел когнитологии. Всего в здании было четыре этажа. По коридору слонялись несколько студентов; все лица были знакомые, но по именам Джон знал лишь пару человек. Было время ланча. Обычно в этот час Джон брал перерыв и обедал, а не начинал рабочий день.

Симпатичная студентка-китаянка преградила ему путь:

– Доктор Клаэссон, не могли бы вы уделить мне пару минут? Я кое-что не поняла в вашей лекции в прошлый четверг, насчет теории отбора групп нейронов – нейродарвинизма, и я бы хотела…

– Может быть, мы поговорим немного позже, Мэй Линь?

– Конечно. Мне зайти к вам в кабинет?

– Да, часа в четыре. Вам удобно? – Джон понятия не имел, что он будет делать в четыре, он забыл свое расписание, но сейчас у него просто не было сил на разговоры. Ему нужно было побыть одному.

Подумать.

Дозвониться до доктора Детторе.

– В четыре. Отлично!

– Ну и хорошо.

Джон пошел дальше. Пол коридора был устлан блестящим линолеумом; по одной стороне стояли серые металлические шкафы для документов, по другую были двери.

За последней дверью скрывалась компьютерная лаборатория. В ней было десять машин, за некоторыми сидели студенты и аспиранты Джона. Один, в полукоматозном состоянии, откинулся на спинку стула. В руку он сжимал банку кока-колы. Другой в раздумье скрючился над клавиатурой. Сара Нери, та самая молодая аспирантка с копной рыжих волос, почти уткнулась носом в монитор, изучая какую-то таблицу. Джон на цыпочках прошел мимо и скрылся в своем кабинете, неслышно затворив за собой дверь.

Кабинет был вполне достойный, разве что немного безликий, приличных размеров, с современной мебелью и окном, выходящим во внутренний дворик между двумя другими зданиями кампуса. Окно было расположено несколько высоковато. Все свободные поверхности, включая стулья для посетителей и большую часть пола, были усеяны бумагами. На столе стояли большой маковский монитор и клавиатура. На стене висела белая доска, покрытая формулами и алгоритмами; в углу ее разместилась кривая схема, которую Джон наспех начертил, чтобы объяснить что-то студенту.

Не снимая пиджака, Джон уселся за стол, достал из сумки ноутбук и открыл файлы, над которыми работал дома прошлой ночью, потом проверил свое расписание.

– Черт! – вслух произнес он.

На шесть часов была назначена встреча, о которой он совсем забыл. Журналистка из USA Today собиралась написать статью о его отделе. В принципе такие интервью обычно давал Сол Харанчек, возглавивший отдел после ухода Брюса Катценберга, но Солу пришлось уехать из города, и он попросил Джона сделать это вместо него. Мало того что Джону вообще не очень хотелось заниматься этим, так вдобавок интервью должно было состояться именно сегодня, когда больше всего на свете ему нужно было вернуться домой пораньше и побыть с Наоми.

Он набрал номер Детторе, снова попал на автоответчик, потом набрал Наоми в офис.

– Ты звонил Детторе? – Голос у нее был грустный.

– Да, все то же самое. Я позвоню еще, чуть позже.

– Как насчет другого врача? Еще одной консультации?

– Давай сначала поговорим с ним. Боюсь, сегодня я немного задержусь. У меня интервью.

– Ничего, у меня тоже сегодня просмотр, я абсолютно забыла. Только его мне сегодня не хватало. Я буду никак не раньше девяти. Что насчет ужина, какие у нас планы?

– Хочешь пойти куда-нибудь? В какое-нибудь мексиканское заведение?

– Не знаю, не уверена. Пока не знаю, полезет ли мне что-нибудь в горло. Может, попозже решим?

– Конечно. Я люблю тебя, – сказал Джон.

– Я тоже тебя люблю.

С тяжелым сердцем Джон повесил трубку. Потом открыл свою почту и написал Детторе короткое резкое письмо, сообщив о заключении доктора Розенгартена и попросив связаться с ним как можно скорее.

Джон отослал письмо и подошел к окну. Несмотря на холодный ветер и капли дождя, во дворике все же было несколько человек. Некоторые сидели на скамейках и жевали свой ланч, другие болтали, один или двое курили. Студенты. Уже не дети, но еще не взрослые. Знают ли они, какое будущее их ожидает?

Он засмотрелся на одну особенно стильную компанию. Все как на подбор в модной мешковатой одежде, с модными стрижками. Дурачатся, хохочут. Такие веселые. Такие беззаботные. Их родители не вмешивались в их гены. Но когда придет их время стать родителями, какое решение примут они?

Знают ли, что они последнее поколение детей, чьи генотипы не подвергались преобразованию? Понимают ли, что, какими бы умными они себя ни считали, через некоторое время окажутся низшим классом? Что у них будет возможность сделать своих детей бесконечно умнее, сильнее, здоровее, чем они сами?

Какой они сделают выбор?

Джон отвернулся от окна. Сердце его снова сжалось от страха. Может быть, Розенгартен ошибся. Но если нет? Если ошибся не он, а Детторе? Сколько еще ошибок он сделал?

Двенадцать недель. На каких сроках еще можно делать аборт? Шестнадцать недель? Или восемнадцать?

В половине пятого он еще раз позвонил Детторе и оставил еще одно сообщение, более настойчивое, чем предыдущее. Затем позвонил Розенгартену и сказал секретарше, что хочет срочно поговорить с ним.

К шести часам ни от Детторе, ни от Розенгартена ответа все еще не было. Джон позвонил в офис Наоми, но ему сообщили, что у нее деловая встреча. Он посмотрел на часы. Если Детторе сейчас на борту своего лайнера, то у него на три часа позднее. Девять вечера. Разозлившись, Джон уже почти снял трубку, чтобы позвонить еще раз, но тут телефон зазвонил сам. Он схватил трубку, однако на том конце провода оказался не Детторе.

Звонила журналистка из USA Today, молодая женщина с бодрым голосом, по имени Салли Кимберли. Она сообщила, что застряла в пробке на 101-м шоссе, что прибудет через пятнадцать минут, и спросила, не приехал ли уже фотограф.

– Я не знал, что предполагается еще и фотограф, – сказал Джон.

– Это очень быстро. Всего пара снимков на случай, если нам вдруг понадобятся фотографии.

Она приехала только через тридцать пять минут. Фотограф был уже там и перекладывал предметы с места на место, добиваясь лучшей композиции.

Детторе так и не перезвонил.