Текст книги "Сказки"

Автор книги: Петре Испиреску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

СОЛЬ В ЕДЕ

За морями, за горами, за дремучими лесами, в неизвестном царстве, в тридевятом государстве, давным-давно жил-был царь. И было у того царя три дочери. Царь рано овдовел и всю свою любовь перенес на дочерей.

Вот стали царевны подрастать. Видят, как отец старается, чтобы их грамоте научить, от всего злого оберечь, и сами все так делают, чтобы царь-отец свою тоску позабыл, – очень уж он по их покойной матушке убивался.

И что же как-то тому царю на ум взбрело? Стал он старшую царевну спрашивать:

– А ну скажи, доченька, как ты меня любишь?

– Тебя, батюшка? Как мед, вот как люблю! – отвечала старшенькая, хорошенько подумав: мол, что всего слаще на свете, – мед! И как думала, так отцу и сказала.

– Да хранит тебя господь, доченька, чтобы я, на тебя глядючи, радовался.

А потом спрашивает среднюю царевну:

– Ну, а ты как отца, любишь, доченька?

– Как сахар, батюшка!

Что ей в голову пришло, то и сказала.

– Дай бог тебе счастья, доченька! И чтоб я, на тебя глядючи, долго радовался.

Видно, обе старшие дочери от роду очень льстивы были, – умели отцу свою любовь показать больше, чем они его на самом деле любили.

Обрадовался царь, что его старшие дочки так ему ответили. Он, вишь, думал: коли они его, как мед и сахар, любят, значит, больше уж нельзя.

А потом поглядел на самую младшую, а она в сторонке стоит и на него робко так смотрит.

– Ну, а ты как отца любишь?

– Как соль в еде, батюшка! – отвечала девушка и ясно так, с любовью ему в глаза глянула и потупилась, зарделась вся, своих речей застыдилась.

А застыдилась она потому, что отец с нею, самой младшей, заговорить соизволил.

Как услышали сестры ее ответ отцу, так и прыснули со смеху, от нее отвернулись.

А царь-отец разгневался, нахмурился и молвит младшей царевне:

– А ну, подойди поближе, неразумная! Объясни мне свои слова. Ты что ж это, не слышала, когда мне твои старшие сестры сказали, как они меня крепко любят? Почему же и ты мне, как они, не ответила, не сказала, как сладка твоя любовь дочерняя? Для того ли я стараюсь, вас холю и лелею и всему учу, чтобы вам равных на свете не было? Ступай с глаз моих долой с твоей солью!

Как увидела меньшая царевна отцовский гнев, поняла, какая напасть на ее голову пала. Чуть было она от горя и стыда сквозь землю не провалилась, что своего батюшку так рассердила. Собралась меньшая царевна с духом да и молвила ему:

– Ты прости, батюшка, меня, глупую! Не хотела я тебя рассердить. Только я своим слабым умом так думаю: я тебя, батюшка, не меньше люблю, чем мои старшие сестрицы, а может статься, что и больше. Чем хуже соль, чем мед и сахар?

Тут уж царь-отец и вовсе разгневался:

– Ах, ты, дерзкая! Туда же, старших сестер судить! Прочь отсюда, бесстыдница! И чтоб я о тебе больше не слышал!

Сказал так и ушел, дверью хлопнул.

Испугалась, замолчала девушка, плачет-разливается.

А старшие сестры прикинулись, будто утешают, а сами ее только пуще злым языком язвят, больше зла, чем добра ей сделали.

Видит царевна, что и сестры ее не жалеют, и порешила уйти совсем из родного дома, куда глаза глядят.

Захватила она с собой самое что ни на есть плохонькое платье и пошла путем-дорогой от села до села, от города до города, пока наконец не дошла до соседнего царства.

Пришла царевна к царскому двору и стоит у ворот, ждет.

Увидела ее царская ключница, подошла к ней, спрашивает: чего, мол. ей надо. Царевна и скажи, что она бедная сирота, хочет батрачкой на царский двор наняться, если место найдется.

А как раз тогда у ключницы ее помощница ушла, и ключница другую искала. Поглядела она на девушку – как будто подходящая! Решила царевну себе взять да и спрашивает ее. какое ей жалованье положить. А царевна отвечает, что она пока жалованья не просит, а вот послужит здесь, поработает, и если ключница ее работой довольна останется, пусть ей столько пожалует, сколько она заслуживает.

Царская ключница ее мудрому ответу подивилась, взяла девушку себе в помощницы. Рассказала она ей, что и как делать, выдала ей на руки целую связку ключей. – у ключницы-то таких связок великое множество было.

Девушка оказалась послушной, работящей и смышленой. Принялась она кладовую убирать, в тех сундуках порядок наводить, от которых у нее ключи были, каждую мелочь на свое место укладывать.

А как она искусно всякое печенье пекла, как варенья варила и разные яства готовила, что обычно в царских кладовых хранятся! Скоро вся забота о пище на царском дворе к ней перешла. Да и как ей всего этого не знать было! Недаром она сама царской дочерью уродилась.

С тех пор больше никто никогда во дворце не роптал: всех она своими руками по-хозяйски оделяла, ни в чем ее упрекнуть нельзя было.

А чтобы она с дворцовыми прислужницами в праздных беседах забылась, либо с теми людьми, что за пайком либо месячиной приезжали, заговорилась – упаси бог! И никогда-то она ничего не сказала не подумавши, никогда сама неразумные речи слушать бы не стала. А услышит, застыдится и такие правильные слова найдет, что всякого пустомелю приструнит, на место поставит.

Она с другими дворцовыми людьми дорогого времени попусту не теряла, а коли уж у нее свободная минута выдастся, тотчас же за книгу берется. И при дворе ее все уважали, никто за ней ничего такого не знал, за что бы ее осудить можно было.

Слух о ее мудрости и скромности дошел до самой царицы. И пожелала ее царица видеть. Вот предстала девушка пред царицыны ясные очи. и понравилось царице, что она так перед ней показаться сумела – без притворства, без излишней смелости с нею говорила.

Полюбилась девушка царице. Она, вишь, сразу догадалась, что помощница ключницы не простого рода.

Так вот, оставила царица девушку при себе, своей наперсницей сделала. Куда царица, туда и девушка. Сядет царица за работу, и она возле нее с работой сидит и, за что ни возьмется – шить ли, кружева ли плести, все чудо как хорошо у нее выходит. Но больше всего радовали царицу мудрые речи ее любимицы. Нечего греха таить – полюбила ее царица, как свою кровную дочь.

Царь такой царицыной милости немало дивился. И был у царя с царицей единственный сынок. Только и свету у отца с матерью было, что молодой царевич. Души они в нем не чаяли.

Вот уехал как-то раз царь на войну и сына с собой взял: пусть, мол, к военному делу приучается.

И уж не знаю, как это вышло, что случилось, только привезли царевича домой раненого. Посмотрели бы вы, как мать-царица над ним рыдала-убивалась, не знала, что сделать, лишь бы сын скорее поправился. А когда она, день и ночь за ним ухаживая, так устала, что с ног валилась, позвала царица свою любимицу на выручку и доверила ей за сыном ходить. И так они обе – то девушка, то царица – сменялись, неотлучно у постели раненого сидели.

Ласковые и мудрые речи девушки, искренняя ее ласка, скромность и ум заронили в сердце больного чувство, о котором он до тех пор ничего не ведал. А больше всего понравилось царевичу, что у нее рука легкая: так ловко и безболезненно умела девушка рану перевязать. За все это полюбил ее царевич, как сестру родную.

Вот как-то раз – он уже поправлялся – сидела царица вечером у его постели, а царевич и говорит:

– Знаешь что, матушка, я задумал жениться.

– Хорошо, милый, женись. Лучше смолоду, чем потом, когда в жизнь войдешь. Подыщу я тебе невесту среди царских дочерей, красивую, родовитую и хозяйку…

– Я себе уж невесту нашел, матушка.

– Кто же она? Я ее знаю?

– Выслушай меня, родимая! Не гневись за то, что я тебе скажу. Полюбилась мне твоя наперсница. Она мне дороже света. Сколько я царских и королевских дочерей видел, ни одна мне так по сердцу не пришлась!

Мать-царица поначалу было противилась, а потом видит, ничего не поделаешь – стоит царевич на своем, да и все тут. Подумала-подумала царица: девушка ведь послушная, и умница-разумница, и сердечная, и работящая. И дала свое согласие. Оставалось только царя уговорить, чтобы и он выбор сына благословил. Ну, здесь-то все как по маслу пошло! Оба, – и царица-мать и царевич, – упали перед ним на колени, и так ту девушку расхвалили, что царь согласился. Обручили они сына с царицыной любимицей и назначили день, когда свадьбе быть.

Вот и стали царь с царицей гостей на свадьбу сзывать, а невеста их просит, чтобы одного из соседних царей непременно на свадьбу позвать, а почему и кем ей тот царь приходится, никому не сказала.

Свекры ее желание исполнили, позвали на свадьбу и того царя.

Ко дню свадьбы понаехало гостей видимо-невидимо. Пошло веселье и, уж как принято на царской свадьбе, продолжалось целые сутки напролет.

А ввечеру стали они пир пировать, гостей угощать. Столы под яствами так и ломятся! Мед, вино, пиво рекой текут, пироги какие хочешь, сластей сколько угодно. И все такое вкусное – пальчики оближешь!

Невеста, вишь, сама все к свадьбе готовила, сама поварам наказывала, какие яства к пиру готовить, и те же блюда для своего гостя своими руками сготовила. А потом позвала верного старого слугу и строго-настрого ему наказала тому гостю, царю, которого ее свекор по ее просьбе на свадьбу позвал, только те кушанья подавать, что она сама наварила, и чтобы, упаси боже, как-нибудь кому другому те блюда не подал, – другой, мол, от них и помереть может!

И верный слуга ее наказ свято выполнил. Сели гости за свадебный стол, едят да похваливают, медом, пивом яства запивают. А тот царь – отец невесты – тоже ест, да не очень.

Он, как вошел, на невесту все поглядывал, что-то ему сердце подсказывало. Только он, хоть и видел, что невеста на его младшую дочь смахивает, а своим глазам не верил. Да и как бы его дочь могла за царского сына замуж выходить? Ничего он не понимал, а спросить у других не решался. Горе и тяжелый труд так бедную девушку изменили, что ее и родной отец не признал.

Сидит гость, кругом оглядывается, видит, все другие гости с охотой едят, а ему от той еды с души воротит. Он бы и рад со всеми веселиться, питьем и яствами насладиться, только какой кусок в рот ни положит, он ему в горло не идет, – так слуга полные тарелки и уносит.

Дивится царь: как это все за столом за обе щеки уписывают, а он в еде никакого вкуса не находит и двух кусков подряд проглотить не может?

Наконец собрался с духом и спрашивает своего соседа справа, нравится ли ему еда, а тот отвечает:

– Я таких отличных яств отродясь не едал!

Тогда попросил гость разрешения еду из тарелки соседа отведать. Попробовал, – вкусно! Так вкусно, что у него слюнки потекли. Голод-то не тетка! Взялся он опять за еду, да как тут есть то, что ему подают?! Возьмет когда – никогда в рот кусок так только, чтобы соседи не смеялись. Терпел царь, терпел и, наконец, не помня себя от обиды, встает и говорит царю-свекру громким голосом:

– Для чего ты меня, царь, на свадьбу звал? Чтобы надо мною насмеяться?!

– Полно-те, гость дорогой! Да как тебе на ум такая мысль взбрела?! Все видят, я здесь гостей без различия чествую, ото всей души подчую…

– Ты уж мне этого, царь, не говори! Вон блюда, что другим гостям подают, какие вкусные! А что мне дают, – с души воротит.

Распалился гневом царь-свекор, приказал поваров позвать: пусть-де ответ держат, а он виновных лютой смертью казнит.

А вы ведь знаете, как дело было: сама невеста для отца все блюда без соли, с медом да с сахаром сготовила. И в солонке-то перед ним не соль, а толченый сахар на столе стоял. Напрасно бедняга еду солил, – только слаще еда становилась.

Встает тут невеста из-за стола и говорит царю-свекру:

– Батюшка-свекор, это я для гостя еду сготовила. И вот почему: гость этот – мой родной батюшка. Нас у него три дочери, три сестры. Вот как-то раз он нас спрашивает, как мы его любим. Старшая моя сестра сказала, как мед. Средняя – как сахар. А я ему ответила, что люблю его, как холь в еде. Я так думала – больше и любить нельзя! А батюшка мой на меня разгневался, прогнал с глаз долой. Вот теперь я отцу доказала что без меда – без сахара человек прожить может, а без соли – нет. Я ему все яства без соли сготовила. Пусть твой царский ум нас с ним рассудит: кто прав, а кто виноват.

Тут все гости в один голос порешили, что напрасно царь на дочку разгневался, девушку из родного дома прогнал. Покаялся царь – он, мол. дочери ценить не умел. Стал со слезами у нее прошения просить. А невеста отцу руку поцеловала, просила и ей простить, коли чем его огорчила.

Тут пошло такое веселье, что весть о нем далеко по свету прошла.

Отец невесты веселился, да не больно. Зато свекор от всей души радовался и гордился такой невесткой, и мудрой, и трудолюбивой.

И я на той свадьбе был, ел-пировал, мед-пиво попивал. По усам текло, да в рот не попало. Всем-то подносили ковшом, а мне решетом!

Вот и сказке конец, всему делу венец.

УМНЫЙ ПАСТУХ

Было это давным-давно. С тех пор немало воды утекло. В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жили-были царь с царицей. И были они оба молоды, собой прекрасны и к людям милостивы. А и как же они друг друга любили! Одно у них горе было, – не дал им бог детей. Чего только царица ни делала, каких только зелий она ни пила – ничего не помогало.

Вот как-то вечером легли царь с царицей почивать и заснули крепким сном. Только-только уснули, может, самую малость поспали, а царица как прянет во сне, как закричит!

Пробудился царь, спрашивает:

– Что с тобой, царица? Чего ты так испугалась?

– Да вот привиделся мне сон, такой прекрасный и страшный! Хочешь я тебе его расскажу? – Снится это мне, будто я в прекрасном саду. Я такого сада наяву не Видывала. Деревья в нем тенистые да высокие, все одно к одному, как нарисованные. И все-то они рядочками растут, а я будто между ними гуляю. И справа и слева сада будто лесная чащоба, и такие деревья могучие, глаз не отвести. Иду я, иду и дивлюсь. И дошла я до самой середины того сада. А там такая красота, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Бегут-змеятся дорожки, сходятся и расходятся. И нее-то они травушкой-муравушкой поросли, словно бархатом зеленым устланы. А промеж них кусты растут, одни цветами сплошь покрыты, другие всякой ягодой, а третьи – словно шатры потаенные, тенистые, веточки до самой земли гнутся-клонятся. И каких только там цветов не было! Одни других лучше, ярче, душистее! От одного духа голова кружится.

И, видать, заблудилась я, на них заглядевшись да на плоды чудесные, от которых ветви к земле клонились, заслушалась пения птичьего. А певчих птах там видимо-невидимо, сидят на ветвях, меня не боятся, не пугаются. На самой середке сада вода высоко-высоко из белой мраморной чаши бьет-играет, и от нее во все стороны ручейки прозрачные, студеные растекаются.

Гуляю это я по саду, не могу на красоту цветов нарадоваться-наглядеться, их духом медвяным надышаться. Слышу вдруг голос нежный, ровно соловьиный. И твердит тот голос: «Кто меня съест, понесет! Кто меня съест, понесет!» Стою, слушаю, силюсь отгадать, откуда тот голос слышится. И кажется мне, что он из одного кудрявого кусточка доносится. Иду я на голос и что же вижу! Стоит тот кусточек, а вокруг него трава, сочная да зеленая, мне по самые по колена. А среди той травы цветики колышатся. И сколько их! Травы стебелек и цветок, стебелек и цветок! Жалко ногой ступить, травушку измять! Потянет ветерок, а трава то приляжет, то опять подымется, словно волны по ней ходят. Я тихонько так, на цыпочках иду. Чуть-чуть травушка под ногой шуршит. Все стараюсь, чтобы той красы цветочной не помять. Дошла я до самого кустика. Внизу, одна веточка выше всех других подымается, будто для того, чтобы всем видать было. А на ветках кустика дрожат ягодки мелкие, и одна сторона у них алая, будто на огне зарумяненная. Стою я, слушаю, ягодки меж собой шепчутся, так и выговаривают: «Кто меня съест, понесет! Кто меня съест, понесет!» Тут уж я не выдержала, сорвала ягодку, в рот положила. А как назад пошла, на колючку напоролась. Впилась мне в ногу та колючка. Крикнула я криком и проснулась.

– Дивный сон тебе, моя царица, привиделся! – молвил царь. – А и крепко же ты крикнула! И меня испугала.

Не прошло и двух недель, стала царица добреть, телом полнеть, а спустя девять месяцев родила красавицу-дочь. Целую неделю кряду пировали во дворце и по всему царству. Вот стала царевна подрастать – умнее и прекраснее становиться. Царь с царицей на нее не нарадуются, ею не надышатся.

Выросла она всем на диво, – такая красавица, такая умница-разумница! И любила царевна с мамушкой в поле погулять, за бабочками погоняться, цветов полевых набрать да в той речке искупаться, что за царским садом протекала. В ней вода такая прозрачная была, как слеза! Заметила матушка, что царевна охотно пастушью свирель слушает. А там, за речкой, пастушок овец в поле пас, на свирели поигрывал. Вот вышла как-то раз царевна с мамушкой погулять. Слышат они, молчит свирель. И подумали, что нет пастуха поблизости. Разделись и давай в речке купаться, плескаться. А пастушок-то под ракитой прикорнул. Спит, овцы у него далеко по полю разбрелись. Вдруг его комарик речной укусил, он и проснулся; видит, царская дочь из воды выходит, да так и застыл на месте.

Ушла царевна с мамушкой. Постоял пастушок, постоял, собрал овечек и отправился восвояси.

До сих пор он на свирели кое-как поигрывал, а с того дня так играть стал, – соловьем его свирель заливается. И такие дивные дойны тот пастух на свирели выводил, что, бывало, слушаешь его и наяву сны видишь, сладко так и больно сердце щемит.

Стала мамушка примечать, что царевна больно уж той свирели заслушивается. Никому мамка словом не обмолвилась, только ходить с ней в поле больше не ходила.

А тот пастушок был стройный да пригожий. Как увидел он, что девушка больше в поле не выходит, загрустил, бросил овец и ушел, – нанялся в город к одному купчине на двор работником.

У царя с царицей только и свету в очах, что их царевна. С каждым днем она все краше и разумнее становится. Вот пришло время ее замуж выдавать. Говорит царь царице:

– Царица моя милая, дочка-то у нас заневестилась. Надо бы нам ей среди царских сыновей жениха подыскать, чтобы такой же был пригожий и мудрый, как она сама.

Отвечает царица:

– Нет, пусть наша дочка за того пойдет, кто у нее на теле метинки угадает.

Послушался царь жены, приказал глашатаям по всей стране и в соседних государствах в трубы трубить – всех известить, что кто тайные метинки царевны угадает, за того царь дочь отдаст.

Как узнал народ о царской воле, все в том царстве и в соседних государствах взволновались. Стали добрые молодцы собираться, в путь-дорогу снаряжаться, валом к царскому двору женихи повалили, счастья попытать, царевнины метинки угадать.

Прослышал о том и пастушок. Сказал хозяину, что уходит, получил, что ему причиталось, продал, что лишнего было, и на эти деньги купил себе коня, да платье сменное, да припасу съестного самую малость, сколько денег хватило, и отправился с зарей в путь-дорогу.

Выехал пастух за городскую заставу и повеселел, и так – трух-трух! трух-трух! – ехал рысцой, покуда не стемнело. А как свечерело, остановился на ночлег недалеко от дороги, на лесной опушке.

Видит он, едут по той дороге царские и княжеские сынки с молодыми боярами, все в золотом и серебром затканные одежды разодеты, кони под ними – не его кляче чета! – так и пляшут, так и играют, из ноздрей у них пламя пышет. И столько их было, что они всю дорогу запрудили. Бедный пастушок скорее оттуда в сторонку убрался. Случалось ему и прежде борзых коней видеть, седла да сбрую драгоценную; встречал он и прежде молодых бояр в дорогом платье, слышал, что много среди них таких, что избалованы, болтливы, насмешливы и спесивы, – до носу клюкой не достанешь! А таких вот, как эти, еще отродясь не видывал!

Остановились и они там же, под лесом, развели костры – хоть быка целого жарь! – и уселись у костров ужинать, а поужинав, стали бахвалиться, всякие небылицы рассказывать, шутки меж собой шутить недобрые. Кажись, ничего-то они на свете не пропустили, обо всем вкось и вкривь судили, лежа на богатых, шелком расшитых коврах.

А ночь была теплая, ясная. На небе ночном ни тучки, ни облачка. И такая тишь! Только одни щурки да сверчки напоминали, что ты еще на этом свете. Чуть колышет листву ночной ветерок, щеки прохладой ласкает. Лежит пастушок под цветущим шиповником, думу свою думает. Тут же его клячонка пасется. Глядит пастух на Млечный Путь. Видит – горят, искрятся Стожары, Водолей воду на коромыслах несет. Дивится он сиянию утренней звезды и, глядя в небесную высь, с тоской гадает, какая из этих небесных лампад звезда его царевны, чтоб ей поклониться.

И пока он так лежал, в свои думы погруженный, заметили царские сыновья и бояре, что, кроме них, еще кто-то тут же отдыхает. Подозвали они пастушка, стали его расспрашивать, допытываться и узнали, что он тоже в стольный город едет. Видят, пастух с ними говорит с оглядкой, и давай над ним издеваться:

– Ну и женишок для царской дочери выискался!

– Этот уж наверняка ее метинки отгадает!

– Что и говорить! Лучше суженого-ряженого ей днем с огнем не сыскать!

Кричат, смеются, гогочут, как гуси.

А как увидели, что он на их слова не отзывается, молчит, обступили его да и говорят:

– Эх, ты! Сколько там до тебя царевичей, королевичей, княжеских и боярских сыновей перебывало, а до сих пор ни один еще царевниных метинок не отгадал. Что ж ты, умнее их себя считаешь?

– Каждый человек должен в жизни счастья попытать и раз, и другой и, самое большее, третий, – отвечал им пастух. – Кто так делает – умный человек! Ну, а кто всю жизнь только и делает, что счастья пытает, у того какой-нибудь клепки не хватает! Я никому не помеха и вовсе не думаю, что мне такое счастье выпадет.

Царских да боярских сыновей мудрые слова пастуха не на шутку рассердили. Порешили они меж собой ему за них отомстить, с лихвой отплатить, а пока что легли спать.

А пастушок поутру с зарей поднялся, студеной водой у колодца умылся, богу помолился, сел на свою клячонку и – трух-трух! трух-трух-трух! – отправился дальше, не дожидаясь, пока его спутники проснутся. А те поздненько пробудились, не сразу в путь собрались, с едой долго, провозились и когда, наконец, в путь двинулись, солнце уж к полудню стояло. Нагнали они пастушка и перегнали. А нагнавши, опять его задирать принялись, на ссору вызывать. Только пастушок знай молчит, своей дорогой едет. Он-то хорошо знал, что тише едешь, дальше будешь.

А ввечеру опять царевичи с боярскими сыновьями на ночлег у дороги остановились, на лесной опушке.

Поздно ночью добрался до них пастушок, измученный, усталый и голодный. Развел и он себе костер в стороне, коня обрядил, напоил-покормил, сам поел что бог дал, лег и тотчас же заснул. А царские и боярские сынки вздумали над ним подшутить. Дождались, чтобы он покрепче заснул, взяли его шапку да и бросили в костер. Растолкал его один из шутников да и говорит:

– Эй, брат, вставай! Твоя овца в костер свалилась, порядком опалилась!

– А ну ее! Пусть горит! – отвечал пастух и к пущей их потехе повернулся на другой бок и опять заснул.

Насмеялись вдоволь царевичи и бояре, легли и уснули.

А пастушок встал, все оружие у них пособрал: и копья, и стрелы с колчанами, и мечи. Покидал их в костер, а когда все сгорело, – только докрасна раскаленное железо осталось, растолкал-разбудил их, стоит палкой в костре помешивает и говорит:

– Вставайте, бояре! Поглядите, как овечьи косточки горят.

Повскакивали тут все царевичи и бояре, глядят на раскаленное железо, не знают, что сказать. Бросились было за оружием, – оно у них по веткам развешено было, – а его нет, как и не бывало!

Видят они, перехитрил их пастух, почернели со злости как земля, но до поры до времени обиду затаили.

Пастушок же рано поутру в дорогу собрался, – только-только еще светало, – сел на коня и убрался подобру-поздорову. И недаром: он, вишь, опасался, как бы ему от бояр на орехи не досталось.

Нагнали его бояре и царевичи и перегнали, а обогнав, пуще прежнего над ним издевались. Только к самой ночи нагнал их пастух; они уже на ночлег стали. Доехал до них пастушок, костер в сторонке развел, коня своего обрядил, привязал его надежно, да пастись пустил, а сам кусок хлеба водой запил и улегся спать.

То место, где они этой ночью стояли, близко к болоту было. Видят бояре, заснул пастух. Взяли они его коня, погнали его, пока не завели поглубже в болото. А потом будят его и говорят:

– Эй, пастух! Вставай, твоя кляча в болоте увязла, оттуда выбраться не может!

Парень хорошо помнил, что он коня привязал. «Не иначе, – думает, – как опять бояре напроказили!»

– А чего ее черт в трясину понес? – отвечает он будто спросонок. – Пусть сама выбирается! – повернулся на другой бок и захрапел.

Ну и потешались же над ним бояре! Ну и смеялись же! А досыта насмеявшись, легли и заснули.

Видит пастух – спят все. Встал он, понадрезал у их скакунов шкуру у самых копыт, завернул ее повыше колена да и подвязал лыком. Потом засунул каждому коню в рот по палке так, чтобы у них зубы оскалились, будто смеются, да и загнал их в болото, где его конь увяз, а сам пошел растолкал бояр:

– Вставайте, бояре! Поглядите, какое чудо! Ваши-то скакуны увидели, что моя клячонка в болоте увязла, засучили портки, да и полезли ее из трясины вызволять. Гляди-гляди, как смеются!

Повскакивали тут и боярские сынки, и царевичи. Ну, держись! Видно, пастух опять над ними злую шутку сшутил. Так и есть! Схватились они за голову. Волосы на себе рвут. Только на кого им пенять, как не на самих себя.

Один из них, самый спесивый, порешил от пастуха не отставать, повсюду за ним следом держаться.

Вывел пастух свою клячу из болота и в суматохе улизнул оттуда, – только они его и видели. Уехал и оставил их в дураках! А они руки опустили, стоят – головами качают, с горя посвистывают. Только спесивый и бессовестный боярин увязался за пастухом, догнал, и так и этак старается его обойти. Въехали они оба в стольный город, и отправился пастух прямо во дворец к царю: хотелось ему счастья попытать, заветные метинки у царевны угадать.

А спесивый боярин держится за него, как пьяница за тын, ни на шаг не отстает.

Поглядел царь на пастуха. А тот стоит перед ним чистый такой да ладный, по-праздничному, вишь, приоделся, и такой молоденький, еле-еле усики над губой пробиваются. Больно уж он царю по сердцу пришелся. Любо ему, что парень перед ним так смело стоит, орлом глядит.

И разрешил ему царь счастья попытать, царевнины метинки угадать.

Предстал пастушок перед царским советом. А там уж и царь с царицей, и царевна сидят. Глянул парень так хитро на царевну да и говорит:

– Батюшка-царь и матушка-царица! У дочери вашей, у царевны, на груди солнце, на спине месяц, а на плечах по утренней звезде.

А тот бесстыжий боярин, что за пастушком увязался, тоже себе:

– Вот-вот, – говорит. – И я то же самое сказать хотел.

А и как же все удивились, когда услышали, какие метинки пастух у царевны угадал! А царь во всеуслышание признал, что это так и есть.

А ведь до того царю с царицей только и приходилось слышать:

– Она у них горбатая!

– Нет, хромая!

– Ан нет, у нее там-то и там-то на теле знак! Царица-то, как ею тяжела была, видно, маслину, либо вишню, либо какую другую ягоду пожелала и, чтобы свою прихоть исполнить, одну ягодку скрала да и съела, а потом своего тела невзначай коснулась. Вот и у младенчика, у царевны-то, на том же месте метинка-ягодка и появилась.

И так-то, почитай, все до пастушка отвечали, ни один царевниных Метинок угадать не мог.

Стал тут царь с царицей советоваться, за кого из этих двоих дочку отдать.

А царские советники одни за то стоят, чтобы за боярина выдать: он, вишь, знатен! А другие – за пастуха: он, мол, первый царевнины метинки отгадал.

Думал, думал царь и решил: пусть царевна завтра утром сама любого из этих двоих выберет. Дочери же своей срок на раздумье определил: до завтрашнего утра!

А покуда что приказал обоих женихов, как дорогих гостей, напоить, накормить и спать уложить.

Постелили им обоим в одной из царских опочивален.

Пастушку еще засветло удалось от спесивого боярина убежать. Он в город сходил, себе маковок купил и воротился во дворец.

Вот спесивый боярин его и спрашивает:

– Где это ты. брат, ходил?

– Ножичек купил.

– И на что тебе тот ножик сдался?

– Так… Пригодится!

Боярин, чтобы от него не отстать, скорее в город, купил себе тоже ножичек.

Воротился он во дворец, а им уж ужин подали.

Поели они и легли отдыхать. А опочивальня такая богатая, такое повсюду великолепие, что бедный пастух только дивится: как это можно по таким дорогим коврам в сапогах ходить?

Еще больше он удивился, когда боярин из города воротился, сапоги у него грязные, все в пыли, а он по тем коврам, как по рогожкам, шагает.

Стены в той опочивальне белые, словно кипень, в золотую полоску. На окнах шелковые занавесочки висят, на золотых прутьях ходят. Вдоль стен дивной резьбы лавки стоят, а посередине стол из благовонного дерева, как видно, знатным мастером сработанный. Их кровати по обе стороны опочивальни стоят под парчовыми балдахинами. Каждый балдахин четыре улиткой витых столбика поддерживают. А постели белоснежными льняными простынями застелены, да такими тонкими – пальцем ткнешь, насквозь прорвешь!

Пастушок робко так вошел в опочивальню, на цыпочках по коврам еле ступает, чтобы как-нибудь те ковры не испачкать. Он и на постель-то с оглядкой ложился: как бы простыни ненароком не измять.

А спесивый барин так, сапог не снявши, как был, на постель повалился.

Вот задули они свечу, пастушок лежит да маковки грызет.

– Ты что там, брат, грызешь? – спрашивает его боярин.

– Да вот отрезал себе нос да и грызу.

Боярин сейчас же достал ножичек – чик! – отрезал и себе нос и давай грызть. Думал, видно, что так надо, чтобы начатое дело ему счастливее закончить.

Ночью слышит: опять пастух что-то грызет:

– Что ты, брат, ешь? – спрашивает.

– Да вот, уши себе обрезал да и ем.

Боярин себе тотчас же оба уха отхватил и давай их грызть, чтобы ни в чем от пастуха не отставать.

Всю-то ночь он от боли глаз не сомкнул, корчился, как пиявка от соли. Но не кричал, не стонал, – стыдился.

А пастушок заснул сном праведным, да так до самого утра не поворачиваясь и проспал. Как встали они, их сейчас же в царский совет позвали, чтоб царевна себе жениха выбрала. И что же царевы советники видят? Входит боярин, страшный, безносый, весь в крови – падаль да и только! Его царские слуги взашей из дворца вытолкали. И приказал тут царь пастушка в дорогое платье нарядить, обвенчал его со своей красавицей дочерью. Много дней кряду на их свадьбе все гуляли-пировали.

Но не в том дело! Вскоре стал царь примечать, что зять его не только собой хорош, и статен, но и умен, и что ум его, чем дальше, тем тоньше и острее становится. И заставил его царь в один прекрасный день несколько труднейших дел разобрать. А царев зять оказался человеком прямым и честным. Как услышали царские советники, какие он мудрые решения вынес, от удивления рты поразевали. А царь-то уже стар был и слаб. Вот он на свой престол молодого царя – своего зятя – и посадил. И стал пастух тем царством править и коли не помер, то и поныне там правый суд вершит.