Текст книги "Сестра"

Автор книги: Петра Хаммесфар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Роберт владел левой рукой очень ловко, даже немного лучше, чем правой. Но он не мог себя убить. Это было абсолютно исключено. Даже Волберт не должен был этого допускать. Они же не нашли при нем ни оружия, ни даже патронной гильзы.

„Или убийца унес гильзу с собой“, – сказал Волберт. „Или он пользовался пистолетом с барабаном“.

Он спросил об оружии, только для проформы, как он подчеркнул. У Роберта был один пистолет, надлежащим образом оформленный, с правом на ношение оружия. Несколько лет назад, в нашем районе произошла серия чрезвычайно жестоких ограблений. Ни сигнализация, ни сторожевая собака или, даже, задействованная служба безопасности, не могли остановить преступников. Роберт последовал – если даже и неохотно – примеру некоторых соседей и обзавелся оружием. Где он его хранил, я не знала.

„В своей спальне“, – сказал Волберт и улыбнулся. Мы конфисковали пистолет. Это чистая формальность. Я уверен, что, как оружие преступления, он будет исключен после обследования. Калибр семь шестьдесят пять – тут вышла бы пуля. Другого оружия нет в доме?»

Я снова покачала головой.

Несколько недель назад, я попросила Сержа достать мне пистолет, что он немедленно и выполнил. Маленький револьвер, марки «Кольт» с маленькой коробочкой прилагающихся патронов, двадцать второго калибра.

Роберт нашел вещицу в моем Ателье и забрал ее. «Что это значит, Миа?», – спросил он тогда. «Зачем тебе эта игрушка?»

Зачем же еще? Если в течение десяти лет мучиться от непереносимых головных болей. Если регулярно, раз в неделю, приходится выслушивать от какого-то халтурщика, что нет никакой органической причины, что есть только страх, страх потерять брата или, по крайней мере, контроль над ним. Когда приходится понимать, что единственного мужчину, который для тебя всем является, обманывают почем зря, и который закрывает оба глаза на действительность. Если из ночи в ночь слышишь, как он в соседней комнате немножко нежности вымаливает. Когда днями напролет он ходит только еще с этим удрученным взглядом. Когда он на каждое слово и каждый добрый совет этим «Пожалуйста, Миа, перестань наконец», реагирует. Чего же еще можно хотеть – с маленьким кольтом?

Роберт его спрятал, но мне не понадобилось много времени, чтобы его найти. Но я не забрала его снова. Я думала, что достаточно того, что, в случае необходимости, я знаю, где он лежит.

Теперь я себя спрашивала, знала ли Изабель тоже об этом. Маленький калибр, никакого выходного отверстия. Я была уверена, что знаю, из какого оружия был застрелен Роберт. Выкинула ли Изабель кольт, или у нее хватило дерзости положить его обратно, на место? Вероятно, нет. Настолько глупой она быть не могла. Если бы оружие нашли в доме, оставался только лишь маленький шаг к убийце.

Половину ночи я провела за тем, что представляла, как Роберт лежал сейчас в морозильной камере в институте судебной медицины. А она лежала в теплой постели, которую он с ней раньше делил. Я обдумывала, как мне себя вести, когда полиция придет с дальнейшими вопросами. Высказать открыто мое подозрение? Что значит подозрение? Мою уверенность!

Нет! Изабель была только моим делом. Я не хотела смотреть, как ее увезут. Я не хотела слышать, как судья приговорит ее к паре смехотворных лет заключения. Это было слишком дешево. Так что я промолчала, ни словом не упомянула, что незадолго до своей смерти, Роберт еще раз был у меня и потом поднялся наверх. И не один, попрошу заметить, не один!

Поначалу Волберт был мил и неназойлив. Несмотря на то, что он задавал уйму вопросов, он не казался ни любопытным, ни надоедливым, а только лишь старательным. Друг и помощник в несчастье, которого не заботило то, что другие могли ему нашептать. Что изменилось, однако, как раз тогда, когда я начала считать его порядочным человеком.

«У вас была ночью ссора с вашим братом». Это уже не было вопросом. Это было установленным фактом.

«Я не могу припомнить никакой ссоры», – сказала я.

О чем я помнила, однако, не играло уже никакой роли. То время, которое я, со сбивчивыми мыслями и страшными представлениями, бесполезно потратила впустую, Изабель и Йонас, напротив, использовали основательно, чтобы содействовать работе полиции. То, что потом произносил Волберт, было уже только констатацией, и от меня он хотел только ее подтверждения.

В последнее время у вас часто происходили стычки с вашим братом! В ночь на пятницу вы принимали алкоголь, и ваш брат дал вам, дополнительно, сильный медикамент против ваших болей! Могло ли быть, что эта комбинация является причиной вашего провала в памяти? Частые ли у вас затруднения с вашей памятью в последнее время?

Нет, проклятье! Возможно, то тут, то там и не хватало нескольких часов. Допустим, что последние полчаса с Робертом тоже сюда принадлежали. Но мы не ссорились. Мы вообще никогда не ссорились.

В то время, пока Волберт продолжал со своими вопросами, которые таковыми не являлись, его ученик слонялся по моему Ателье. Сначала он стоял перед одним из окон, смотрел в сад и бормотал что-то, про прекрасный вид. Потом его потянуло к столу, где лежали мои инструменты.

В течение десяти лет лежали они там, не использованные, до последнего резца. После несчастного случая я не могла больше работать. Ваяние только с одной рукой, невозможно. Пробовать – я пробовала, но когда-то должна была капитулировать.

Последняя скульптура, над которой я работала, стояла в углу помещения. Она была высотой в человеческий рост, покрытая покрывалом. Моя последняя работа, и моя лучшая. Последняя работа – всегда самая лучшая, пока она не закончена полностью. Я хотела назвать ее Циклопом, хотя она и не обнаруживала большого сходства с одноглазым великаном из греческой саги.

Позже это вернулось злым предзнаменованием. Позже, это я была циклопом. Я только надеялась, что любопытный мальчишка не стянет покрывало и не начнет, при этом, задавать мне глупые вопросы.

Мы праздновали, тогда, вступление во владение частью «Сезанна» – Роберт, Марлиз, Олаф Вехтер и я. Олаф распрощался незадолго до полуночи, сославшись на свою контору, где, на следующий день – аккуратно к девяти, его ожидали за его письменным столом.

Было очень весело, и много выпито. Мы оставались до закрытия бара и только тогда отправились домой. Роберт сидел за рулем, Марлиз рядом. Она хотела сесть сзади, но я считала, что ее место рядом с Робертом. Итак, я втиснулась на запасное сиденье, непосредственно за Марлиз. Я хотела видеть Роберта и это было бы невозможно, если б я сидела сзади него. Он был в таком хорошем настроении, кругом счастлив и доволен.

В течение вечера он выпил несколько бокалов шампанского – не так много, однако, чтобы быть неспособным вести машину. Этого было лишь достаточно, чтобы забыть о своей привычной предусмотрительности. Он стал по настоящему задорным и мы, вначале, получали от этого еще и удовольствие, чувствуя себя, с шампанским в крови, немножко, как на американских горках.

И тогда – незадолго до одного, плохо просматриваемого, поворота – Роберт пошел на обгон. Там оказалось встречное движение. Я видела, приближавшуюся к нам навстречу, пару автомобильных фар. Роберт видел это, естественно, тоже и попытался снова вернуться в ряд. Но там был этот грузовой автопоезд, который он хотел обогнать…

Марлиз умерла на месте – ей отрезало голову. Голова упала назад. Пожарной команде потребовались часы, чтобы ее и меня освободить из обломков. Я из этого ничего не видела и не слышала. Я была милосердно избавлена от вида ее отсеченной головы, лежавшей у меня на коленях. Роберт, к сожалению, нет. Он получил только незначительные ушибы, мог сам освободиться и, еще до прибытия спасателей, пытался нам помочь.

Это почти лишило его рассудка. Он думал, что я тоже мертва, потому что мое лицо представляло примерно такое же зрелище, как и обрубок шеи на переднем сиденье. Правая часть была просто снесена. Это должно было выглядеть, как расколотый череп. Скула была только лишь раздробленной массой, челюстные кости и зубы были обнажены. Правое плечо было полностью разбито.

Месяцами я лежала в клинике. Правую руку мне удалось сохранить только благодаря одному высококвалифицированному хирургу. Она неподвижна, но, по крайней мере, свисает все еще с моего плеча. Мой правый глаз спасти не удалось, так же, как и отношения с Олафом.

Он приходил ко мне каждый день. Сменяясь с Робертом, час за часом сидел у моей постели, когда я еще даже не приходила в сознание. Позже я слышала от Роберта, что в первые дни Олаф не отходил от меня ни на минуту, держал мою левую руку и умолял – не покидай меня, Миа, я люблю тебя, ты мне нужна, и так далее…

Когда я пришла, наконец, в себя, он сделал мне предложение. Он размечтался, как гимназист. Свадебное путешествие в США. «Это будет сказочно, Миа. Ниагарский водопад, Лас-Вегас, все, что ты хочешь, Миа». А затем, переезд в новый дом. Он действительно уже купил для нас дом.

«Зачем?», – спросила я. «Наш дом достаточно большой для четырех человек. Собственно, даже если Марлиз родит полдюжины детей, у нас еще будет достаточно места».

Тогда я впервые узнала, что Марлиз не пережила автокатастрофу. Вся моя голова еще находилась под повязкой, только левый глаз и кусочек рта оставались свободными. Я не могла кричать. Я даже не могла его ударить, я могла только шептать. «Ты, подлый мерзавец. Ты предлагаешь мне свадебное путешествие. Я должна развлекаться в Лас-Вегасе, в то время, когда мой брат задыхается от чувства вины? Ты думаешь, что я смогла бы оставить Роберта одного в такой ситуации? Именно сейчас?»

«Роберт согласен», – сказал Олаф.

Да, естественно. Роберт был со всем согласен. Роберт принимал свой смертный приговор и даже собственноручно завязывал петлю. Вероятно, он дал бы палачу еще и щедрые чаевые, чтобы не видеть дольше того, что он натворил в минуту безрассудства. Это безжизненное, изувеченное тело его жены. И меня.

Я же должна ему показать, что он не положил конец моей жизни. Что я могу еще наслаждаться – думать, видеть и просто существовать. Я должна помочь ему сбросить эту жуткую груду, которую он взвалил себе на плечи. Мой кроткий, милый, щедрый, добродушный брат, который никогда бы не смог, умышленно, причинить человеку зло. Который только один раз, в течение пары секунд, неправильно среагировал.

Олаф расстался со мной, пока я лежала в клинике. Он не может долго делить женщину с другим мужчиной, объяснил он. Даже тогда, когда этот другой является единственным братом. Он надеется, что мы останемся хорошими друзьями. И так далее, и тому подобное.

Еще в течение недель после этого разговора, он посылал мне, каждый второй день, букет цветов. Я впадала в истерику всякий раз, когда сестра, с пышной охапкой, входила в комнату. Но и это прошло.

После шести месяцев и, в общей сложности, пятнадцати операций, меня выписали из клиники. Роберт отвез меня домой. Он был таким маленьким, тихим и беспомощным. Мы целый вечер сидели в его комнате. Он поменял обстановку, все было так, как до его свадьбы с Марлиз. Но он ни о чем другом не мог говорить, только об этом страшном моменте.

«Она была так полна жизнью», – сказал Роберт. – «Она наверняка была бы хорошей матерью. Я все разрушил. Если бы я мог только это как-нибудь исправить, Миа».

В конце концов, я подвела его к тому, чтобы сменить тему. Он рассказал, как в прошедшие недели у него побывал Олаф, чтобы аппелировать к его здравому смыслу. «Если бы не Олаф, то я бы здесь не сидел», сказал он. «То, что Марлиз у меня на совести, это уже скверно. Но она не должна больше страдать. И врач сказал, что она не мучилась. Это произошло так быстро, что она даже не понимала, что ее ожидает. Но ты, Миа, ты должна была понимать, и ты уже месяцами страдала, и ты…»

«Это неправда», – возразила я, перебив его этим. – «Врачи позаботились о том, чтобы мне почти не было больно. То немногое, что я еще чувствовала, было мне необходимо, чтобы знать что я еще жива. И это же самое главное, не правда ли? Я жива».

Он покачал головой, очень настойчиво и решительно. «И при каждом взгляде в зеркало, видишь, что я тебе причинил».

«Ты мне ничего не причинил», – сказала я. – «Это была моя ошибка. Как раз я, сидела не на том месте. Если бы я села позади тебя, возможно, только бы ногу себе сломала».

С минуту он смотрел на меня, потом пробормотал: «Возможно». И уже немного громче говорил дальше: «Что касается Олафа, Миа. С расставанием – это он никогда не имел серьезно в виду. Он думал, что так он сможет оказать на тебя давление, хотел тебя образумить, как он выразился. Ему это не удалось. Теперь я должен попытать счастье, он меня об этом просил».

Он улыбнулся мне, так жалобно и незащищенно. «Если ты хочешь выйти за него замуж, Миа, если ты хочешь к нему переехать, я это понимаю. И я определенно ничего не имею против. Ты должна, по крайней мере, разок дом посмотреть – он чудесный. В каждой детали он принимал во внимание твой вкус. Он ждет, только, чтобы ты сделала первый шаг. Меня ты не должна принимать в расчет, Миа, правда, нет. Я справлюсь один, а ты ведь любишь его».

«Забудь об Олафе», – сказала я. – «Он больше неважен».

Но он считал себя очень важным. Он пришел к нам – тогда я была только-только пару дней дома и еще билась над тем, чтобы работать одной рукой. Олаф ухватился за это, как утопающий хватается за проплывающую мимо доску.

«Мечты о славе рассеялись», – констатировал он. – «Но, вполне ведь могут быть и другие мечты. Я люблю тебя, Миа, я хочу, чтобы ты пришла ко мне. Нам необязательно жениться, если ты этого не хочешь. Но давай, по крайней мере, попробуем жить вместе. А когда ты немного придешь в себя, мы полетим в США. Не в свадебное путешествие, Миа, но я думаю, что там лучшие хирурги. Ты только посмотри, что они со своими „звездами“ делают. Ты получишь свое лицо обратно, я тебе обещаю».

«Это ты только мечтаешь», – сказала я. – «Если тебе не нравится мое лицо так, как есть, никто не заставляет тебя смотреть. Ты свое решение принял, на нем и остановимся. Не забудь, что это ты дал мне пинка, а не наоборот».

«Бог мой, Миа!», – вскипел он. – «Я хотел тебя растормошить. Разве Роберт тебе этого не сказал? Он же согласен, чтобы ты ко мне пришла. Так это не может дальше у вас продолжаться. Вы съедите друг друга, теперь уж точно. Роберт это давно понял».

Я запустила в него резцом, но не попала. Тогда я еще не так хорошо владела левой рукой. Прежде, чем закрыть за собой дверь, Олаф спросил: «Что, собственно, ты будешь делать, если это Роберт однажды захочет тебя покинуть?»

Четвертая глава

Мне действовало на нервы, что молочный мальчик начал передвигать резцы на столе. Волберт заметил, что мне это не нравилось, украдкой подал ему знак и тем прогнал его обратно, к окну. Тогда он обнаружил в саду поилку для птиц, повернулся ко мне и с энтузиазмом осведомился, моя ли это работа.

Это был первый раз, когда я услышала его говорившим. У него был удивительно низкий голос, именно тот тембр, который порождает сладостный трепет, если находишься в соответствующем настроении. Я, Бог – свидетель, не находилась.

Волберт спрашивал о делах Роберта, о людях, которые были ему должны, но не могли заплатить или о тех, которые потеряли много денег на спекуляциях. Видимо, он предполагал мотив в деловых сферах.

Это была чепуха, чистая потеря времени, вести расследование в этом направлении. И когда я попыталась ему это объяснить, то рассердилась и разгорячилась больше, чем намеревалась. Под конец, за свою реакцию, мне хотелось самой себе надавать пощечин. Я ведь не хотела натравливать его на Изабель, а он смотрел на меня с таким ожиданием…

Но, проклятье! Если бы нам еще сотни раз принадлежала половина «Сезанна», и если бы там еще тысячи раз проводили время известные полиции персоны, мы не имели к этому отношения. Также и боссы от преступного мира, того сорта, которых полиция ни в чем не могла уличить, предпочитали теперь изысканную атмосферу.

Роберт не совершал никаких грязных сделок, и никогда не был замешан ни в каких темных махинациях. Он никогда не спекулировал с деньгами мелких или крупных вкладчиков, только с нашими собственными капиталами. И ему не приходилось, насколько мне известно, нести ни больших, ни маленьких потерь. Счастье в игре!

Я отослала Волберта к Олафу, который мог ему больше сказать. Он записал адрес конторы Олафа, весело намекнув, что моя невестка, к сожалению, не смогла ему в этом помочь.

Это нужно было себе представить. Тут уверяет эта баба, что не знает адреса нашего советника по налогам! При этом, и в частном порядке, Олаф то и дело бывал у нас в гостях. Он был у нас, практически, как дома. Это было хорошей отправной точкой, чтобы указать Волберту на дефицит правдоподобности в утверждениях Изабель. Тут она крепко навредила самой себе, со своим представлением.

«Ваша невестка объяснила нам, что вы были доверенным лицом Вашего брата», – холодно прокомментировал Волберт. – «Он обсуждал с вами все важные деловые вопросы. Личные тоже?»

Он, будто извиняясь, улыбнулся и продолжал наседать дальше. Речь шла только о том, чтобы реконструировать последние дни, пояснил он. «В среду ваш брат был во Франкфурте. Что он там делал?»

Если бы я это точно знала, я бы ему сказала. То, что Роберт консультировался с психиатром, я, тем временем, исключила. Он бы в четверг гарантированно об этом заговорил. «Миа, я разговаривал во Франкфурте с одним корифеем. Я тут подумал, может тебе следует сменить терапевта». Именно так бы он и сказал, в этом я была совершенно уверена. Встреча с каким-нибудь финансовым маклером, иначе это быть не могло. И могла быть тысяча причин, что Роберт из-за этого был таким раздраженным и подавленным. Едва только я упомянула его угнетенное настроение, как Волберт уцепился за это. «Значит, были, все-таки, финансовые затруднения?»

Нет, проклятье! Была только эта баба там, наверху, и был план, продуманный до мельчайшей детали. Все было заранее подготовлено, а мне не удалось этого распознать.

Естественно, я стала недоверчивой и чрезвычайно бдительной. Я и до свадьбы Роберта много чего предприняла. Однако было не так легко претворить это в жизнь так, как я задумала. Никто не был готов мне помочь. А контролировать ее самостоятельно, без того, чтобы не насторожить Роберта, было невозможно.

Для нас с ним день начинался в восемь. Мы вместе завтракали, вместе шли в его рабочий кабинет, где до полудня занимались делами. Того же мы придерживались и в прошедшие годы. Если бы теперь я захотела это изменить, он бы ожидал от меня объяснений.

Не говоря уж о том, что я с удовольствием составляла ему компанию. Для меня, правда, почти нечего было делать, но он мне все рассказывал. Ему нравилось отвлеченно размышлять о будущих перспективах. Там сменился член управления, здесь открылось дочернее общество. Нужно быть постоянно информированным и владеть шестым чувством, чтобы не сказать, способностью предвидения, если не хочешь нести убытки.

И я любила это – его слушать. Его голос придавал сухой материи известный накал. После несчастного случая это было намного приятнее, чем сидеть одной в Ателье, рассматривать каменную колоду в углу, анализировать похороненные мечты о славе и, возможно, еще, объясняться по телефону с владельцем какой-нибудь галереи.

Так что, когда они вернулись, в начале мая, из свадебного путешествия, это было решено: с девяти до часу – дела. Если Роберту нужно было что-то уладить вне дома, он делал это после полудня. Только в исключительных случаях, уже с раннего утра он отправлялся в путь.

А Изабель спала до тех пор, пока фрау Шюр не начинала нетерпеливо стучать в дверь. Потом добрых пару часов она занималась собой. Не то, чтобы я это с секундомером контролировала, но фрау Шюр жаловалась мне почти ежедневно, что она слишком поздно начинает с уборкой комнаты Роберта и ванной. Тогда она не успевает аккуратно к полудню подать обед на стол.

Нас с Робертом бы это не беспокоило – есть на полчаса позже, но у фрау Шюр был свой постоянный ритм. Он был ей необходим, чтобы содержать в чистоте большой дом и заниматься прочими делами. Я неоднократно хотела ее разгрузить, наняв ей помощницу. За прошедшие десять лет я нанимала – в общей сложности – пять раз молодых женщин, которые приходили только на несколько часов в неделю. Они должны были, в первую очередь, позаботиться о тех комнатах, которыми не пользовались и, кроме того, содержать в чистоте подвал и чердак. Нельзя же было допустить, чтобы все пришло в упадок.

Только фрау Шюр удавалось в кратчайшее время снова избавиться от помощницы. Ей никто не мог угодить. Возможно, она просто боялась, что одна молодая может занять ее место. Так что, в конце концов, я предоставила ей хлопотать по своему усмотрению, и это функционировало по-настоящему хорошо. Но Изабель смешала ей весь дневной распорядок.

Как она проводила время после купания, причесывания и наманикюривания, легко было видеть по нашим телефонным счетам. Только, к сожалению, там не были указаны номера ее собеседников. Я могла лишь неопределенно оценить, в каких регионах она находилась. За границу ее звонки не выходили, иначе бы я приняла во внимание, что она постоянно пытается перекинуться парой слов со своим братом.

Я была убеждена, что она поддерживает телефонный контакт с Хорстом Фехнером, и собиралась побеспокоиться, чтобы нам, начиная с этого момента, высылали подробные счета. Роберт разгадал мое намерение и был категорически против.

«Миа, до сих пор это обходилось без подробностей. Если бы ты не была, по отношению к Изе настолько недоверчивой, тебе и самой было бы легче», сказал он.

«Разве тебе не интересно, с кем она по полдня по телефону разговаривает?», – спросила я.

«С друзьями», – возразил он. – «И в этом праве ты не можешь ей отказать».

«С ее друзьями я была бы немного поосторожнее, на твоем месте», – сказала я. – «Ты забыл, откуда она сама явилась и с кем поддерживала знакомство?»

«Я не забуду этого никогда в жизни», – возразил Роберт. – «И если бы ты только раз увидела синяки и кровоподтеки, которыми она была обязана Фехнеру, тебе бы не пришла в голову эта сумасшедшая идея, что у нее нет ничего другого на уме, как только меня с ним обманывать».

«Она была у этого мужчины в полном подчинении. Такое не скоро проходит».

«Но этот человек, согласно отчету твоего детектива, сбежал за границу. Ты забыла? А заграничных разговоров Иза не ведет».

«Роберт», – сказала я настойчиво, – «если я расскажу некоторым людям, что завтра лечу в США или в Австралию, если я затем исчезну, придет ли, так скоро, кому-нибудь в голову мысль, что я могу находиться неподалеку?»

Роберт покачал головой. Он не желал этого признавать.

Я не стала подключать устройство, позволяющее прослушивать телефонные разговоры Изабель. Роберт бы это обнаружил, да и в принципе, это было лишним. Я должна была только в своей спальне или в Ателье поднять трубку, когда она разговаривала.

Правда, я не сидела все время до полудня в спальне или в Ателье. Я не могла, также, постоянно брать на кухне что-нибудь выпить или выбегать в туалет и, при этом, быстренько в Ателье прошмыгнуть.

Мне удалось только дважды, под сомнительным предлогом, отлучиться из кабинета в то время, пока она телефонировала. И не успевала я только снять трубку, как она заканчивала разговор с откровенным намеком: «Я должна кончать. Враг – на проводе».

Мне не удалось определить, говорила она с мужчиной или с женщиной. Там происходил, вероятно, щелчок на линии, который меня выдавал, а ее предупреждал.

И потом, в полдень, она сидела за столом напротив меня. Ни единым словом не упоминала она этот инцидент. Она ухмылялась мне с таким видом, что было яснее любых слов. Враг на проводе! Она знала, что я видела ее насквозь и ломала себе голову о ее намерениях, совершенно точно она это знала. И каждой улыбкой она мне объясняла: «Ты ничего не можешь мне сделать».

Когда она поворачивалась, потом, к Роберту, то вела себя, будто у них все еще был медовый месяц. Она была полна планов на вторую половину дня и надувала губы, если ему не удавалось устроить так, чтобы лежать с ней на солнышке или сопровождать по магазинам.

К свадьбе Роберт подарил ей маленький автомобиль, марки «рено». Текущий счет он ей, также, открыл. Он дал указание Олафу Вехтеру, регулярно перечислять значительную сумму, которой она могла свободно распоряжаться.

Время после полудня она проводила, разъезжая по округе и щедро тратя деньги. Правда, для меня оставалось загадкой, где она их оставляла. После ее, так называемых, визитов к парикмахеру, не было заметно никакой перемены. Если она одна делала покупки, то притаскивала домой дешевое барахло. Она, пожалуй, воображала, что я не замечу разницы, если она мимолетно повертит чем-нибудь у меня перед глазами. Но у меня всегда был хороший глаз на качество.

Где оседали деньги, которые Олаф Вехтер переводил на ее счет, мне, к сожалению, разузнать не удалось. В руках у Фехнера – я была в этом уверена. Маленькая радость в предвкушении большого куска, который они собирались себе отрезать. Утешительный приз за те часы, на которые он должен был предоставить ее Роберту. Вознаграждение шлюх кассировали ведь, как водится, сутенеры.

Олаф отказался контролировать ее счет. Для него это было бы мелочью, и он должен был только установить, совершала ли она переводы и оплачивала ли счета в отелях. Счета бы показали местонахождение Фехнера.

Олаф постучал себя по лбу. «Миа, ты параноик. Если Роберт быстро не предпримет мер, я даю его браку, самое большее, несколько недель. Иза, во всяком случае, не будет этого долго терпеть, если я правильно ее понимаю».

Что мы от Изабель терпели, об этом он не спросил. Уже через три недели зашло настолько далеко, что она почти не появлялась за обедом. Предлогом, в большинстве случаев, ей служила стряпня фрау Шюр. Простая и сытная пища была ей не по вкусу. Под такой крышей, как наша, она, наверное, ожидала, самое меньшее, трехзвездочное обслуживание и омара каждый второй день. А если уж не омара, так, по крайней мере, пасту.

Неоднократно она пыталась вдохновить фрау Шюр средиземноморской кухней и осчастливила ее странными рецептами, вырезанными из каких-то журналов. «Ну, разве не лакомо это выглядит? Немного разнообразия не может повредить, как Вы считаете, фрау Шюр? Мы могли бы это вместе испробовать».

Фрау Шюр не хотела ничего пробовать. На эксперименты в кухне у нее не было времени. Изабель же, после того, как она неоднократно морщила носик, при виде простого жареного цыпленка или запеченных ребрышек, предпочитала перехватить что-нибудь по дороге.

Минимум дважды в неделю исчезала она уже до полудня. Роберту она рассказывала, что хочет навестить друзей. Обратно возвращалась она поздно вечером, часто уже только ночью.

Друзья! Детектив не заметил рядом с ней никаких друзей. У нее не было дружеских отношений даже с коллегами по работе, она была исключительно на Фехнере зафиксирована. Это было очевидно, что она с ним встречается. В то же самое время прекратились и долгие телефонные разговоры. В мае мы еще получили счет на несколько сотен марок, но с июня все снова вошло в привычные рамки. Это даже Олаф Вехтер заметил и решил, что друзья Изабель уехали в отпуск.

«Заблуждение», – сказала я. – «Они здесь, в городе. Теперь можно все лично обсудить».

Олаф только постучал себе, выразительно, по лбу. Роберт, также, ничего не хотел об этом знать. Притом, что я не надоедала ему постоянно, с моими подозрениями. Только время от времени я позволяла себе маленький намек. И каждый раз это означало: «Миа, попытайся, все же, ее понять. Почему она должна здесь сидеть? Ей же тут нечем заняться».

«Марлиз могла целый день чем-нибудь заниматься», – сказала я.

«Изабель не Марлиз», – возразил Роберт. – «Не трудно, также, понять, что она бунтует и старается не попадаться тебе на дороге, потому, что ты постоянно ее критикуешь».

«Не делаю я этого, вовсе», – не согласилась я. – «Я ее до сих пор ни единого раза не критиковала. Я только обратила ее внимание, что это платьишко, с которым она домой вернулась, и двадцати марок не стоит».

«У нее не такой вкус, как у тебя», – объяснил Роберт. – «Впервые в жизни она имеет достаточно денег в своем распоряжении, чтобы спонтанно исполнить какое-нибудь желание. И если она попадает, при этом, пальцем в небо, не вижу здесь проблемы».

«Я бы не видела проблемы, если б она ежедневно возвращалась домой с полным барахла, чемоданом», – сказала я. – «Но это не тот случай. Тут я себя спрашиваю, куда деваются деньги. Роберт, тебе же должно бросаться в глаза, что она не делает никаких покупок. Ты проверил хоть раз ее счет? На твоем месте я сделала бы это. При этом возможно, ты споткнешься о счета из отелей».

На это он мне больше ничего не ответил.

Роберт очень страдал от ее отношения, даже, если мне он не хотел в этом признаваться. Когда он чувствовал, что за ним никто не наблюдает, то часто выглядел подавленным и рассеянным. Семейную жизнь он представлял себе, несомненно, по-другому.

Пиль хотел меня убедить, что причина происходящего лежит во мне. До половины июня я слышала от него, что моя назойливая настойчивость на неверности Изабель, вынужденно должна убивать у Роберта хорошее настроение и лишать его уравновешенности. А поведение Изабель является только естественной реакцией на мою, открыто выставляемую напоказ, враждебность. Какая ерунда!

Я ничего открыто не выставляла перед Изабель напоказ и уж конечно, никакой враждебности. Мне было определенно не легко, обращаться с таким фруктом в белых перчатках. Когда она возвращалась со своих прогулок, я всегда дружелюбно осведомлялась, хорошо ли она провела время и чем она занималась. Я даже уговорила фрау Шюр попробовать приготовить «паеллу» и изменить график уборки, чтобы Изабель могла высыпаться и в обед, разок, кусочек по своему вкусу получить.

Только один единственный раз я попробовала воззвать к ее совести. Роберт был в отъезде, так что предоставлялась благоприятная возможность для объяснения. Я ухватила ее как раз, когда она уже стояла на пороге.

«Никто не имеет ничего против того, чтобы ты развлекалась», – сказала я. – «Никто также не требует, чтобы ты постоянно сидела дома». Продолжить мне не дали.

«Тогда все в полном порядке», – прервала она меня. – «Я тоже считаю, что это не твое собачье дело, как я провожу свое время. Это только меня касается и, в крайнем случае, еще Роберта. Если бы ты наполовину меньше вмешивалась в наш брак и не предписывала бы мне, при любой возможности, что мне делать или не делать, то кое-что выглядело бы здесь по-другому. Ты уже с первого дня занесла меня в черный список, и теперь удивляешься, что я тебя избегаю».