Текст книги "Сестра"

Автор книги: Петра Хаммесфар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Я не могла больше продохнуть. Она стояла у холодильника и наливала в стакан фруктовый сок.

Когда она пошла обратно к столу, я спросила: «Маленький кольт ты положила обратно, на его место? Ты же его, надеюсь, не выбросила? Возможно, он мне понадобится в обозримом будущем».

Она вытаращила глаза. Стакан упал на пол. Брызги фруктового сока еще летели через кухню, а она уже была в зале и неслась, яростно всхлипывая, вверх по лестнице.

Я взяла кофе с собой в Ателье, проглотила два аспирина и снова легла на софу. Около полудня я услышала, что она пошла вниз, в подвал. Когда через десять минут, она еще не вернулась, я последовала за ней. И уже на лестнице услышала плескание. Скорбящая вдова хотела немного расслабиться, почему бы и нет!

Она меня не заметила. Это было почти так же, как тем воскресным послеполуднем, в феврале, когда мне пришлось понять, насколько сильно Роберт подпал уже под ее чары. Это воспоминание меня настолько обессилило, что я с трудом снова поднялась по лестнице. Если бы только я могла нормально плавать, я бы ее утопила. Но я вообще ничего не могла, только снова лечь на софу и ломать себе голову, непрерывно ломать себе голову. Тысячу раз я видела себя, идущей с Робертом к заднему выходу в «Сезанне». Тысячу раз я чувствовала его руку на своем плече. Тысячу раз я слышала его голос: «Прекрати этот театр, Миа и послушай меня».

Он все еще это говорил, когда, после полудня, позвонил Пиль, но он ничего не сказал больше. Пиль предложил мне встретиться в понедельник, в одиннадцать часов. Его голос звучал обеспокоено. «Могу я рассчитывать, что вы придете, Миа?»

На это он мог не только рассчитывать. Он мог быть в этом совершенно уверен.

Менее чем через час после этого, объявилась Лучия. Она не хотела лететь регулярным рейсом и зафрахтовала маленький самолет. Теперь она была в аэропорту и просила, чтобы ее забрали. Ее голос звучал приглушенным от слез, таким тоненьким и хрупким. От безысходного горя она то и дело переходила на свой родной язык. Я понимала только половину. «Я не могу в таком состоянии среди людей, Миа. Только не такси. Можешь ты, пожалуйста, приехать?»

Мне было очень жаль отказать ей в этом. Я объяснила ей, что моя машина в ремонте. Лучия еще раз всхлипнула и спросила: «Не могла бы ты тогда Изу послать, или она больна?»

«Нет, – сказала я. – У нее все отлично. Она может за тобой приехать».

Мне это не особенно нравилось, что я должна была идти наверх с просьбой. Естественно, Изабель сразу же согласилась забрать свою свекровь. Я могла себе живо представить, как ей хочется использовать эту возможность, чтобы настроить Лучию против меня. Только я не знала, как мне это предотвратить. И я доверяла также тому, что у Лучии есть здравый смысл и знание людей. Когда она будет здесь, то сама должна понять, что происходит.

Потом мне пришлось наблюдать трогательнейшую сцену прощания между обеспокоенным старшим братом и беззащитной младшей сестрой. Монстр катился рядом с Изабель до конца галереи – еще два сантиметра дальше и он свернул бы себе шею на лестнице. Потом он взял ее руку и поднес к губам.

«Поезжай и будь осторожна».

«Ты тоже», – прошептала она. Она была страшно бледна, наверное, наложила толстый слой пудры. Ее глаза покраснели – от хлорированной воды, от чего же еще. Она больше часа была в бассейне.

«Обо мне не беспокойся», – сказал Йонас, взглянув на меня – бесстрашный герой войны перед большим сражением.

«Я о нем позабочусь, – крикнула я, когда Изабель, наконец, спустилась по лестнице. – Я могу с ним немного поплавать, чтобы время быстрее прошло. Как-нибудь я уж спущу его вниз, в подвал».

Она вздрогнула, будто от удара, но даже не обернулась ко мне. Йонас оставался у лестницы, пока за ней не закрылась дверь. А я думала о том, что действительно могла бы его только легонько подтолкнуть.

После того, как я передала просьбу Лучии, я пошла к двери своей комнаты и теперь все еще там стояла. Йонас пытался развернуть свою коляску. Он маневрировал с усилием туда и сюда, вперед и назад, пока, наконец, не справился с этим. В первые дни он был искуснее. Не удивительно, что малый немного разучился, если он позволял себя даже до двери ванной толкать. Но возможно, что это его просто нервировало, находиться сейчас со мной наедине.

Не доезжая метров трех до меня, он остановился. «Так, – начал он неторопливо, – а сейчас, мы среди нас».

Очевидно, Изабель сервировала ему, еще тепленьким, мой монолог в кухне. Ударение было сделано однозначно на «мы».

Он скривил рот, будто хотел усмехнуться. В этом было что-то очень пренебрежительное. «Мне очень жаль Роберта, – сказал он, – мне его действительно очень жаль. Притом, что я знал его не долго, но он был отличным парнем. Кому-нибудь другому было бы совершенно начихать, что бы со мной стало. Роберт принял меня ради Изы, я это знаю. То, что я сейчас скажу, я скажу тоже ради Изы. Я видел тебя той ночью. Я видел из окна, как ты вернулась. Это было почти ровно в половине четвертого. И ты вернулась на своей машине, Миа».

«Видел из окна, – повторила я. Я тоже усмехнулась, хотя мне было не до этого. – Что, с недавних пор цыпочки на заднице выросли?»

Он скривил рот и ответил не сразу. Потом положил обе руки на подлокотники инвалидного кресла, оперся и поднял, таким образом, все тело вверх.

«Мне не нужны цыпочки на заднице», – сказал он, при этом. У него действительно была медвежья сила. Я считала секунды – пять, восемь, двадцать, а он не показывал еще и признака напряжения. Тридцать секунд, пятьдесят – он даже не задышал быстрее.

И он остался в этой позиции, когда заговорил дальше. «Я проснулся от твоего неистовства и подумал, что лучше не оставаться в постели. Это звучало именно так, как будто ты собиралась прикончить Роберта уже прямо в зале. Но прежде, чем я пересел в кресло, он уже уехал. И от тебя больше ни звука не было слышно. Сейчас ты мне определенно расскажешь, что ты заснула от переутомления. Расскажи это лучше своему душевному сантехнику. Даже, если он и не поверит, все равно должен держать пасть на замке».

Наконец он снова опустился и посмотрел на меня так, как будто я должна была ему аплодировать за его спортивные достижения.

«До сих пор я молчал, – продолжал он. – Даже Иза не услышала от меня ни звука. Она считает, что Роберт привел тебя в Ателье. То, что ты там не осталась – об этом ей не известно. А если полиция настолько глупа, то не моя обязанность тыкать их носами в некоторые вещи. Что до меня, то все может продолжаться, как и до сих пор при условии, что ты оставишь Изу в покое. С этого момента ты уйдешь с ее дороги. Это понятно? Ты остаешься внизу, а она здесь наверху, со мной. Когда она спускается за едой, то ты делаешься незаметной, и тогда у нас здесь не будет скандалов».

«Нужно это как шантаж понимать? – спросила я. – Ты забываешь, где ты находишься». Я была совершенно спокойна в этот момент, меня саму это удивляло. Он бы не молчал, если бы он действительно видел то, в чем хотел меня убедить. Он бы рассказал это Волберту, только не так, как мне сейчас рассказывал. Он бы утверждал в присутствии полиции, что видел, как я выходила из своей машины с револьвером в руке.

«Это мой дом, – сказала я. – Сейчас это единственно мой, собственный дом. И никто не сможет меня принудить такой сброд, как вы, терпеть здесь. Я могла бы уже в пятницу вас выставить на улицу. На то, что вы еще здесь, имеется только одна причина. Подумай об этом, может быть, ты сам сообразишь, какая».

Он уставился на меня, будто мой ответ лишил его речи. А я развернулась и пошла в свою комнату.

Я разделась, пошла в ванную и включила воду. Лежание в теплой воде меня расслабило. Давление в голове немного отпустило. Когда через полчаса, я надела свежее белье, то чувствовала себя снова, как человеческое существо. И я осознала, что мне нужно срочно позаботиться о маленьком кольте.

Роберт спрятал его в подвале, когда забрал у меня. Рядом с сауной, там было маленькое помещение, которое использовалось, как кладовка для инструментов. Раз в неделю приходил садовник, ухаживал за газоном, деревьями, кустами и живыми изгородями. Его рабочие инструменты хранились в этом помещении.

Машина для стрижки травы, ножницы для стрижки кустов, лопаты и грабли, стопки брезента, который использовался зимой для защиты кустов от мороза и маленький, запирающийся шкаф, где раньше были сложены средства против сорняка и насекомых.

Мы уже годами не употребляли таких средств. С тех пор шкаф был пуст. У садовника больше не было надобности его открывать. И там, в последний раз, лежал револьвер.

Там он все еще и лежал. Или снова! Может быть, Изабель положила его обратно только в полдень, перед тем, как пойти в воду. То, что она делала в первые десять минут, знала только она одна.

Моей первой реакцией было взять оружие, но потом я опомнилась. На одной полке на стене, лежали рабочие перчатки. Они были мне слишком большими и очень грубыми. У меня уже не было чувствительности в пальцах, но это было лучше, чем ничего. В этой перчатке «кольт» действительно казался игрушечным. Барабан можно было провернуть, все зарядные каморы, кроме одной, были заполнены. Пуля, которой не хватало, находилась в голове Роберта. Нет, сейчас, наверное, уже нет. В институте судебной медицины ее, видимо, уже вытащили.

Когда я зашла в своих мыслях так далеко, когда я начала представлять, как его голое тело лежало на стальном столе – они же используют стальные столы в патологии, которые легко можно отмыть – тогда развязался, наконец, узел. Я почувствовала только, как что-то очень горячее поднималось в носу и тогда, наконец, пришли слезы.

Я хотела подняться наверх, я хотела сделать Изабель то, что она мне сделала – пристрелить на месте ее брата. Но я не могла, я просто не могла. Это ведь было бы слишком дешевой расплатой. Я села только, почти не видя, на чехлы для покрытия наших роз. Я действительно хотела их убить – сначала его, потом ее. Но я не знала как, и я не знала буду ли я потом лучше себя чувствовать.

Как долго я сидела в подвале, я тоже потом не знала. Этому просто не было конца. Я никогда не плакала, даже в детстве. А сейчас это лилось наружу, как будто открыли водопроводный кран.

В какой-то момент мне показалось, что я слышу шаги на лестнице. Медленные, неуверенно-осторожные, сдержанные шаги. Я не очень хорошо слышала, мой нос распух и вместе с тем, перекрыл уши. Я думала, что это Роберт. Я действительно так думала, хотела уже подпрыгнуть, побежать ему навстречу и кинуться в его объятия. Потом до меня дошло, что он уже никогда не спустится по лестнице, чтобы посмотреть, все ли со мной в порядке. И тогда я не могла больше пошевелиться.

Я не могла, также, хорошо видеть. Своим платьем я несколько раз протерла насухо глаза, но я не переставала плакать. Как бы я могла, ведь Роберт был мертв. И он умер со всеми теми тревогами, которые я доставляла ему в последние недели. Помощи от меня, ему определенно уже не было. Что мог он думать, когда глядел на меня?

Все время в последние две недели, этот растерянный взгляд. Это обдумывание в глазах. Все ли еще это моя Миа? Все ли еще, это та женщина, которая научила меня водить машину, которая объясняла мне, сколько нежности и терпения нужно девушке в первый раз. Которой так нравилась Марлиз, и которая была так шокирована от Изы. Что я еще могу от нее потребовать? Сколько еще я могу ей доверить?

Все время эта нерешительность, бесконечные минуты молчания. Как будто ему было страшно признаться мне: «Ты была права, Миа. Ты с первой минуты была права. Но теперь я сделаю, наконец, выводы. Я расстанусь с Изой, обещаю тебе это. Сейчас мы с тобой должны быть только немного осторожными. Если Иза слишком рано поймет, что я задумал, может произойти, что она меня опередит. Она ведь беременна, и ты знаешь, что это означает. Если она родит ребенка, то моя жизнь не стоит больше ни гроша. Миа, могу я положиться на твое молчание?»

Естественно, я бы молчала. Да, конечно. Я бы молчала, как могила. Самое большее, я бы поговорила об этом с Пилем. Этого я не хочу исключить. С Пилем у меня всегда была потребность, выставить напоказ его заблуждения.

И Роберт знал об этом. Он знал также, что Пиль снова объяснит мне обратное и этим только напрасно меня разозлит. Возможно, Роберт знал, также, что Пилю нельзя было больше доверять. Он должен был знать об этом, поэтому он хотел с ним поговорить.

Наконец, мне удалось спрятать кольт в другом тайнике и снова подняться наверх. Я была уверена, что Изабель уже вернулась вместе с Лучией, что это были ее шаги, которые я слышала на лестнице.

Я не хотела думать, что мне это только показалось, что кто-то идет ко мне в подвал. Они же всегда мне рассказывали, что я все только воображаю и теряю рассудок. И иногда я сама в это верила.

В доме было тихо, так ужасно тихо. Здесь никого не было. И бутылка водки была пуста. Я искала в кладовке другую, когда услышала, наконец, подъезжающий «рено». И тогда я подумала, что, наверное, это только кровь пульсировала в моих ушах. Эти непривычные рыдания, я все еще от них вздрагивала.

Чуть позже я услышала голос Лучии. «Нет, нет, детка, свой чемодан я понесу сама». Бедная Лучия, хорошая Лучия, слепая Лучия. Но, по крайней мере, я больше не была одна.

Лучия стояла посреди зала, маленькая и круглая; когда-то черные волосы были пересечены множеством седых прядей, а еще полгода назад, упругая кожа лица – множеством глубоких морщин. Но все равно, ее прибытие производило впечатление. Свой чемодан она поставила рядом, на полу. Она раскрыла мне объятия.

Как часто она делала это раньше для меня! И у меня никогда не получалось – укрыться в ее объятиях. Сейчас я могла это сделать. От этого было так хорошо, почти, как если бы это Роберт меня держал. Я была намного выше ее, но в тот момент она надо мной возвышалась. Так мы стояли несколько секунд. Лучия гладила меня рукой по спине, пробормотала пару, утешительно звучащих, слов на своем родном языке. Потом она отпустила меня и сказала:

«Ты запачкала свое платье, Миа».

«Я знаю, – сказала я. – Я быстро переоденусь. Потом мы можем поесть. Ты наверняка голодна».

Мы поднялись вместе наверх, на второй этаж. Изабель уже ушла вперед, чтобы походя проинформировать Йонаса, что она, во время поездки, великолепно пообщалась со своей свекровью. Я прошла в свою комнату, а Лучия – в бывшую, с незапамятных времен неиспользуемую, родительскую спальню.

Переодевшись, я пошла к ней. Она широко раскрыла окна и сейчас занималась тем, что застилала чистым бельем одну из кроватей. Мне хотелось перед ней извиниться за то, что я не приготовила комнату и за то, что я не присмотрела за Робертом.

Я ведь ей тогда пообещала беречь его, как зеницу ока. А после того, как я потеряла правый глаз, левый стал мне вдвойне дорог. Тогда только я поняла, что это означает, беречь человека, как зеницу ока. Но со своими объяснениями я не зашла дальше комнаты.

Лучия отмахнулась. «Это не важно, Миа. Расскажи мне лучше, что здесь произошло. Роберто позвонил мне, сегодня ровно неделю назад. Он попросил меня вас навестить. Он сказал, мама, что-то происходит в доме, я уже не знаю, что мне и думать. Мне нужен здесь человек, который способен трезво мыслить. А я сказала ему, что не могу это устроить. Что его бабушка больна, знаешь, и что это идет с ней к концу. Я не хотела ее одну оставлять. Он это понял. Я сказала, у тебя же есть Миа рядом с тобой. Тогда он засмеялся. Он только засмеялся. Что же здесь произошло?»

Я не могла ей на это ответить. Человека, который способен трезво мыслить. Я на это была неспособна. Я свою способность трезво мыслить утопила в водке и «специальных» напитках. Но это Роберт от своей матери скрыл. А от меня он скрыл, что просил ее приехать. Неделю назад! Что же было такое, неделю назад?

Воскресенье, большего я не вспомнила. Чего-то особенного не происходило. Я все выходные просидела дома и ждала, час за часом ждала, что Роберт найдет пару минут времени и пару ласковых слов для меня.

За всю субботу я видела его только дважды. Завтракал он не со мной. Я думаю, он вообще не завтракал. В полдень он был у Йонаса. Они ели втроем в его комнате. После полудня пришел Олаф. Он поприветствовал меня только мимолетно и тоже сразу поднялся наверх. Долго еще заполночь сидели они вчетвером здесь, наверху – беседовали за бутылкой вина. Час за часом я слышала их смех.

Я тоже не завтракала. Я не хотела сидеть одна за столом. Выпила я до полудня немногим больше одного или двух стаканов. В крайнем случае, три. После полудня – немного больше. А вечером, когда они развлекались в комнате Йонаса, я сидела в зимнем саду, рассматривала растения и вспоминала Марлиз. И блаженно-спокойную жизнь с ней. Часто она была даже радостной.

Мы много смеялись вместе, особенно в последнюю ночь. Почему я не дала ей сесть на запасное сиденье? Дети Роберта могли бы уже ходить в школу. И каждое воскресенье Роберт приходил бы с ними на кладбище, он клал бы цветы на мою могилу и рассказывал им, что я бы стала очень знаменитой со своей последней работой, со своей лучшей, которая, к сожалению, не была закончена. Но каменная колода могла бы стать моим надгробием.

Между двумя и тремя ночи, Роберт составил мне, тогда, компанию. Он проснулся, потому что ему показалось, что я снова беспокойно блуждаю по дому. У него была совесть нечиста, потому что он относился ко мне недостаточно внимательно. Он вздохнул с облегчением, найдя меня в зимнем саду и без водки. «Можем ли мы поговорить?», спросил он.

Но я не знала, о чем еще мы можем говорить. Об Олафе который исчез сразу после полуночи, не попрощавшись со мной, не стоило и слова проронить. О Йонасе я не хотела высказывать свое мнение, его героические поступки в пустыне интересовали меня не больше грязи. А Изабель… тут уж с моей стороны все было давно сказано.

«Я уже думал, что снова выгнал тебя из твоей постели», – сказал Роберт.

«Ты еще никогда этого не делал», – ответила я.

Он улыбнулся этой своей измученной улыбкой, от которой у меня болел каждый нерв. «Тут у меня другое впечатление. Думаешь, я никогда не замечал, что ты регулярно ночуешь в Ателье, когда я с Изой еще беседую?»

«Ты же не беседуешь с ней, – сказала я. – Ты ее умоляешь, а этого я не хочу слышать».

На это он кивнул и констатировал: «Значит так, все же».

После того, как я его заверила, что весь вечер не была ни в своей комнате, ни в Ателье или на галерее, он снова ушел наверх. Это было что-то особенное тогда, последний мирный момент с ним, последние пол часа, когда он дал мне почувствовать, что я ему еще не стала совсем безразлична. Но об этом он своей матери ничего не рассказывал.

После того, как она приготовила постель и привела себя в порядок, Лучия настояла на том, чтобы поприветствовать Йонаса. Так как на свадьбу своей сестры он не приехал, она видела его в первый раз.

Она была дружелюбна, очень дружелюбна. А он представился простодушным, устроил отвратительное кривляние на тему, как много хорошего Роберт ему о ней рассказывал. Как он сожалеет о том, что познакомился с ней при таких печальных обстоятельствах. Изабель при этом дважды всхлипнула.

«Бедное дитя», – сказала Лучия и заключила ее в объятия.

Я не могла этого дольше выдерживать и спустилась на кухню, собрала ужин для себя и Лучии и отнесла все это в столовую. Когда немного позже Лучия спустилась вниз, она была возмущена. «Возьми еще два прибора из шкафа и отнеси все наверх, Миа. Мы все будем есть в моей комнате».

Я бы сделала ей любое одолжение, только не это. Когда я покачала головой, она смотрела на меня, в течение двух минут, молча и потом спросила: «Было это то, что Роберт имел в виду? Ты ведешь себя невозможно, Миа. Что тебе сделал брат Изы?»

И снова я не могла ей ответить. Она бы этого не поняла. Она была не тем человеком, которому можно было это объяснить.

Йонас был еще меньше недели в нашем доме, когда я не могла ночью уснуть. По соседству клянчил Роберт и получил только наглый ответ: «Ты что, не можешь со мной немножко посчитаться? Меня целый день тошнило. Я устала и у меня болит спина. Я не знаю, что со мной случилось».

«Мы должны все-таки нанять санитара, – сказал Роберт. – Я сразу подумал, что это будет для тебя слишком много».

«Нет, работы не так уж много, – сказала она. – Это и не тяжело. Меня только мучает тошнота. Наверное, я просто испортила желудок».

Я хотела пойти вниз, за бутылкой водки. На галерее я заметила свет, идущий из комнаты Йонаса, только одну маленькую полоску. Дверь была не совсем закрыта. И я отчетливо слышала стоны, это звучало почти как рыдание.

Мне было его так жалко в этот момент. Я слишком хорошо знала, как себя чувствуешь, когда ночью понимание вырастает в целую гору, которую нельзя преодолеть. Ночи были непереносимыми тогда, в первые недели.

В течение дня распорядок в клинике немного отвлекал. Но ночью я была одна со всем тем, что было безвозвратно потеряно. Моя рука, мой глаз, мое лицо, Олаф, Марлиз и неотягощенная любовь к Роберту. Только я никогда не могла об этом плакать. Я именно не могла. Я никогда этого не могла и почти завидовала Йонасу, что у него была такая способность.

Конечно, это было ошибкой, не постучать. Но я еще очень хорошо помнила ночи, когда я снова вернулась из клиники домой и лежала в своей комнате, с этой пустотой внутри, которую ничем нельзя было больше заполнить.

Отчаяние, это жадное, прожорливое дикое животное, которому я не могла позволить наброситься на себя саму или, тем более, на Роберта, потому что оно бы проглотило нас обоих. Иногда мне так хотелось поговорить. А никого не было рядом. Снова к Пилю я еще не ходила – это пришло только позже. Роберт и без того страдал от чувства вины, и я не хотела добавочно обременять его со своей пустотой. С этой бессмысленностью, спрашивавшей по сто раз на дню, почему я выжила. Не дающей покоя по ночам. И я не могла оставить открытой свою дверь. Наоборот, я вынуждена была ее запирать, чтобы Роберт не столкнулся, внезапно, с этим зверем.

Я знала только немногое о несчастном случае Йонаса, но я думала, что я точно представляю, что он чувствовал и чего ему не хватало. И я думала, что это было бы для него хорошо, если он сможет об этом поговорить. Я думала также, что я подходила для этого лучше, чем Изабель или еще кто-нибудь. Трагическое заблуждение по всей линии.

Йонас лежал на кровати с телом, ничем не прикрытым, кроме уймы курчавых волосков. В одной руке он держал пульт дистанционного управления. Когда я вошла, экран мгновенно погас. Действительно быстрая реакция. Вторая рука среагировала не так проворно. Йонас все равно оставил ее там, где она была, и усмехнулся мне. «Ты не могла постучать?»

Это была для меня странная ситуация, смесь сочувствия и возбуждения. В одном телефонном разговоре, я услышала от Лучии, что нечувствительность в нижней части тела не обязательно исключает любую реакцию. И то, что Йонас держал сейчас в руке, было очень интенсивной реакцией.

«Тебе помочь?», – спросила я и почти не узнала собственный голос. Он звучал совсем глухо.

Он все еще усмехался. «Думаешь, ты можешь мне помочь? Как же это ты себе представляла? Твой брат и моя сестра, и мы двое – два инвалида, и все живем счастливые и довольные под одной крышей? Благодарю тебя, Миа, если это когда-нибудь будет так необходимо, я тебе сообщу. В данный момент это не особенно актуально. Я только отдаюсь воспоминаниям. Будь любезна и закрой за собой дверь с той стороны».

Я буквально скатилась вниз по лестнице, взяла водку из холодильника и укрылась в своем Ателье.

На следующее утро ко мне пришла Изабель. Была она рассерженной или смущенной, сразу нельзя было определить.

«Йонас послал меня», – начала она.

Йонас, между тем, пришел к выводу, что он неправильно держал себя ночью. Он непременно хотел извиниться передо мной. Изабель объяснила это многословно и прежде, чем продолжать, невинно распахнула глаза.

«Ты была сегодня ночью в его комнате, Миа? Что же ты от него хотела? Почему он должен перед тобой извиняться?»

И поскольку я не отвечала, она топнула ногой. «Скажи же что-нибудь, Миа! Что еще здесь произошло? Вы же до сих пор так хорошо понимали друг друга. Йонас сидит там наверху и упрекает себя. Он считает, что обидел тебя. Я должна тебе передать, что если ты снова вынуждена будешь бороться с такой проблемой, то он был бы готов, с удовольствием, тебе помочь. Он не хочет еще раз забыть о том, чем он вам обязан».

Как она стояла там у двери – олицетворенная невинность, и неведение, как вопросительный знак через все лицо – так мне хотелось ее просто придушить. Она знала совершенно точно, о чем шла речь.

«Йонас не должен передо мной извиняться, – сказала я, наконец. – Ты можешь передать ему от меня, что у меня нет проблем, с которыми я должна бороться. У меня есть возможности удовлетворять свои потребности. И я не должна при этом, довольствоваться только наполовину мужчиной».

Она судорожно сглотнула. «Миа, ради Бога. Я ведь не знаю, что между вами произошло. Но Йонас определенно не то имел ввиду. Он же только…»

Она начала лепетать и была действительно хороша в своей роли. «Он не очень хорошо себя чувствует. Не то, чтобы у него были боли, я не это имею в виду, но душевно, понимаешь? Это очень тяжело для него. А ты, я думаю, ты ведь настолько старше его и ты же тоже не совсем в порядке. Ты ему очень нравишься. Но иногда ты слишком отчетливо напоминаешь ему о его собственном положении. Ты не хочешь пойти наверх и сама с ним поговорить?»

«Нет, – сказала я, – не хочу. А теперь убирайся. Ты наверняка должна его еще помыть».

Она не двинулась от двери, уставилась на меня с чем-то, вроде нерешительности во взгляде. «Ты не хочешь сказать мне, что он тебе сделал?»

«Он ничего мне не сделал, – сказала я. – А теперь, вон отсюда».

Это было так унизительно понимать, что он проделал со мной в первые дни. Раздразнил меня, как собаку, которой ничего не было нужно, только спокойно продолжать лежать у камина.

Но я не была зависима от этого калеки, который должен был сначала привести себя в нужное состояние, при помощи порнофильмов. У меня был Серж. Я могла его иметь, когда только мне было нужно. В случае нужды я могла также вернуться к Олафу, в этом я была уверена. Я могла бы заказать себе домой полдюжины мальчиков по-вызову, за один раз. Если бы у меня было настроение на полдюжины мальчиков по-вызову. Я всегда получала мужчин, которых хотела. Мне никогда не нужно было клянчить. А эта обезьяна наверху – я же не хотела его, действительно, нет. Это было только сочувствие.

Но как бы я все это объяснила Лучии? Когда я не ответила на ее вопрос, она достала недостающие приборы из шкафа и отнесла все на подносе наверх. И я осталась одна…