Текст книги "Тропа барса"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Никому и ничего.

Сидел, слушая посвистывание закипающего чайника и мягкий шум начавшегося дождя.

За окном мягко стелился туман, и утро все никак не наступало. Плеснул в рюмку коньяку, выпил. Закурил сигарету. Нет, одиночество никуда не делось. Просто спряталось, будто серая тень, и ждет его. А вот дождется или нет – этого теперь не скажет никто. По крайней мере, в жизни его появился хоть какой-то смысл. На ближайшие несколько часов. А дальше он и не загадывал.

Глава 22

– Что с тобой, Красавчик?! Да на тебе лица нет! – Дверь распахнулась, кажется, под напором даже не одного человека-ветра, а целого сонма ветров, ветров-демонов, ветров-стихий, которые бушевали в груди этого человека, в его душе, если, конечно, у Маэстро вообще была когда-нибудь душа…

На земле весь род людской Чтит один кумир священный, Он царит над всей Вселенной. Тот кумир – Телец Златой…

Напевая, Маэстро обошел все комнаты; занавески в одной еще покачивались, словно от налета бриза, а он был уже в другой, в третьей, в четвертой…

– А вы недурно устроились ребята, а? Котик, как самочувствие? Ты всегда был неумеренно оптимистичен; один приятель как-то сказал мне: «Маэстро, можно спорить на бессмертие твоей души, что Котик когда-нибудь крепко налажает!» – «Не-е-ет, – отвечал я. – Наш Котик просто классный наблюдала, равных ему поискать – не найти…» Потом… Потом я обдумывал ситуацию бесстрастно и соглашался: «Ты прав. Бессмертие души – слишком важная штука, чтобы ставить ее на кон. Котик лажанется!» – Маэстро, который все это время не переставая ходил по большой комнате из угла в угол, вдруг замер, направил на Котина указательный палец, объявил, радостно подвывая:

– И ты – лажанулся! Ла-жа-нул-ся!

Ла-жа-нул-ся! – заговорил он опять скороговоркой, пародируя скандирование фанатов на переполненных трибунах. Замер вдруг, наступила звенящая тишина…

Маэстро приложил указательный палец к губам, прошептал: «Ш-ш-ш-ш…» – медленно направил его снова в голову Котина наподобие ствола, резко опустил большой, словно буек револьвера, прошептал отчетливо: «Пах!» – и устало, понуро, будто разочаровавшись и в мире, и в людях этого мира, опустил голову на грудь, обмяк всем телом, словно снятая с крючка марионетка, беспомощно заметался глазами в поисках, куда бы опустить ставшее таким немощным тело…

Крутанулся вдруг на месте с прежней энергией, воткнул указательный палец в грудь Краса:

– А ты, Красавчик?! Что наделал ты?! Подумать только, три кило первокласснейшего, благородного дерьма улетели в трубу, и, как мне удалось узнать, улетели так бесследно, будто это было не дерьмо, а лебяжий пух! Чем встречает нас этот непримиримый городок, древняя столица славян и варваров?

Облавой! Здешние менты словно насмотрелись кино «Проверка на дорогах»! И буквально краем уха я, как последний лишенец, слышу: стрельба! В городе, где полгода не было ни войны, ни разборок, палят из всех видов автоматического оружия так, как будто на него напали зулусские террористы! Как вы налажали, ребята!

Маэстро опустился в кресло, прикрыл глаза, напел едва слышно:

 
А на столе лежал чемоданчик,
А на столе лежал чемоданчик,
А на столе лежал,
А на столе лежал,
А на столе лежал чемоданчик…
 

Замолчал, уронил голову на руки, плечи опустились вяло и бессильно. Теперь лицо Маэстро выражало глубокую печаль, непритворную скорбь, и вовсе не из-за ошибок каких-то там людишек, чья суть – изначальная греховность… Это была великая, мировая, вселенская скорбь о грехах мира… Лицо Маэстро побледнело до синевы, синими стали и губы, глаза закатились, дыхание стало едва слышным… Котин обеспокоенно взглянул на Краса, но тот стоял неподвижно – никогда, ни разу за много лет он так и не сумел понять, кто есть Маэстро. Гениальный актер, подобного которому еще не знала сцена, ни драматическая, ни историческая? Игры Нерона или Калигулы, живи они в одном веке с Маэстро, показались бы публике просто дешевыми балаганными шутками бесталанных статистов рядом с игрой мастера.

Или он действительно параноик, больной, перевоплощающийся в каждого из придуманных им персонажей взаправду и способный сейчас действительно умереть на месте от охватившей его мировой скорби?..

Притом что Крас знал точно: единственной, любимой, неизменной страстью Маэстро было убийство. Назвать его киллером было бы нелепо: убивал он так, словно ставил назначенную самой судьбой последнюю точку в доведенном до завершения трагифарсе жизни избранной жертвы. Но избирал жертву не он. Это делал Лир. Маэстро поднял усталое, измученное переживаниями лицо… Оно постепенно приобрело пусть блеклые, но все же краски; мужчина произнес тихим, усталым голосом:

– Котин, дружище, свари-ка мне кофе с дороги… Дорога выдалась нелегкой.

Наблюдатель, едва заметно пожав плечами, вышел. Да, он был наслышан о Маэстро, про него легенды ходили… Но может быть, то был другой Маэстро? Этому дешевому фигляру впору играть роли злодеев в бродвейских мюзиклах… Хотя попервоначалу напугал он его, Котина, здорово. Гипноз, что ли? Черт этих психопатов разберет… И Краса, и Маэстро…

– Давненько не виделись, Крас, – весело произнес Маэстро, когда Котин вышел на кухню. – Ты все такой же грязный садист и педофил?..

Крас только поджал губы: Маэстро всегда отличало напористое хамство. Его, Краснова, он не любил; тот отвечал артисту взаимностью. Связывал их Лир.

– Ты что, расстроился. Крас? Ну-ну… Если бы был приказ тебя убрать, тебя бы уже не было… – произнес он буднично.

– Почему не прибыл Лир? Я с ним говорил, и он…

– Это твое дело? – перебил его Маэстро. Лицо Краса потемнело от гнева, Маэстро поспешил добавить:

– И не мое тоже. Да и кто тебе сказал, что Лир не прибыл?

Кесарю – кесарево. А ты и я – слуги.

– Слуги? – поднял брови Крас.

– Тебя это обижает? Дурашка… Конечно, слуги… Помнишь, ста-а-аренький такой фильм… «Слуги дьявола»… Там еще демонстрировался в детском варианте чуть не первый в советском кино стриптиз… Эт-т-то было незабываемо! Я дрочил потом полночи… Фильм стал чемпионом проката… Потом вышел другой: «Слуги дьявола на чертовой мельнице»…

Маэстро свернул самокрутку, затянулся, задержав дым в легких… Сладкий дымок поплыл по комнате…

– Будешь? – предложил он Красу.

– Нет.

– Зря. Очень мозги прочищает… А нам еще предстоит думать, хорошо думать…

– Ты знаешь суть происходящего?

– Естественно. Читал твою… докладную. – Слово «докладная» Маэстро произнес так, будто это было что-то совсем несущественное, мнимое… Или лживое?

Странно… При всей своей неприязни к Маэстро и тайном страхе перед ним, Крас чувствовал их внутреннее родство… И еще он знал: Маэстро питает к нему, Красу, те же чувства…

Маэстро снова затянулся крепко скрученным косячком, прикрыв глаза.

– О чем мы говорили? – спросил он Краса.

– О сути происшедшего, – хмыкнул тот.

– Ну да… О сути… Так вот: все мы на этой чертовой мельнице служим ему… зерном… Пока не превратимся в прах… Жалеть о проходящей жизни? Всякая жизнь – мельница дьявола… А потому всякая жизнь кончается плохо. Смертью. Дебюты разные, финал общий. Ты знаешь варианты? То-то.

Лицо Маэстро в вечернем свете казалось дьявольски бледным. Иссиня-черные волосы подчеркивали эту бледность; Крас всегда удивлялся прямо-таки хрестоматийному совпадению… Будь Маэстро действительно артистом, он бы блистал на сцене в ролях злодеев или фанатиков-революционеров: темно-синие глаза, длинные ресницы, сросшиеся над прямым носом брови, жесткий, некрасиво очерченный рот. Он был похож на сына какого-нибудь беспутного испанского гранда и индианки, дочери инков… Крас знал, что завидует: Маэстро пользовался исключительным успехом у женщин. То, что он жесток и беспутен, казалось, только придавало ему гибельное очарование. Женщины летели на него как мотыльки на свечу, зная, что сгорят, и тайно желая этого… И еще – его руки, тонкие, нервные, выразительные, казались руками скрипача, а не убийцы. Впрочем… Впрочем, наслаждался Маэстро всегда только одной мелодией – немой мелодией смерти. А женщин губил так же легко и изящно, как убивал. В его памяти они не оставляли никакого следа, в душе – горечи или очарования… Хотя душа… Душу ему заменяла страсть. Холодная, рассудочная страсть, походившая больше на страсть статиста к колонкам мертвых цифр… Казалось, и люди для него не существовали как люди, а служили лишь средством того или иного математического действа; лучше всего Маэстро удавалось вычитание. Если и были ему соперники в этом дьявольском искусстве, то только в мире теней.

– В последние несколько часов произошли еще события… – произнес Крас.

– Да?.. В последние часы? Звучит апокалиптически.

– Мы с Котиным нашли девку. Готовы были ее взять, но… Началась разборка со стрельбой и дымом… Местная братва, но с чьей подачи, неизвестно. Кукла скрылась…

– Что, опять?

– …с неким мужчиной. Кто он, кого представляет, неизвестно. Он активно вмешался в разборку между местными бандитами и легионерами, которых мы задействовали втемную. Лет сорока, обладает, по словам Котина, профессиональными навыками в обращении с оружием.

– Времечко такое… Кто сейчас не обладает навыками? Только овцы. А овцы не сидят в фешенебельных ночных клубах. Они ездят на трамвайчиках… Зайчики в трамвайчике, жаба на метле… – Маэстро глубоко затянулся, подержал дым в легких. – Вот только пряников на всех не хватает…

– Я приказал Котину составить фоторобот.

– Мудро, – бросил Маэстро, сделав ударение на последнюю букву. Вздохнул:

– Вот ведь времечко… Вместо людей – фотороботы… И притом – как результативны!

Особенно в стрельбе! Робокопы, рыболовы, душеведы…

Вошел Котин, поставил перед Маэстро и Красом по чашке кофе.

– Я еще нужен?

– Ты нам всегда нужен, милый Котик, – оскалился Маэстро.

– Работай, – приказал Крас. – Когда справишься?

– За пару часов – точно.

– Лучше быстрее.

– Я понимаю. Как повезет.

– Нужно, чтобы тебе повезло через час! – вмешался в их разговор Маэстро. – Ты понял? Через час!

– Я понял, Маэстро.

– Хороший мальчик. И дверь за собой закрой. Поплотнее.

– Да… босс.

– Как легко этот умница меняет боссов, а, Крас? Он наблюда-а-ательный… И хочет жить. Очень хочет. – Маэстро опустил веки, медленно сделал последнюю затяжку, выдохнул дым. – А не пора ли ему буль-буль?.. Тут ведь есть ванна… Или ты предпочитаешь традиционные пути – сломать шею?.. Мальчик, меняющий боссов каждый раз. когда страшно, ненадежен. Только пусть сначала выполнит работу.

– Он отнесся к тебе как к приоритету Лира.

– Правильно отнесся. А ты?

– Что?

– Как отнесся к моему появлению ты?

– Не мути, Маэстро. Мы слишком давно работаем вместе…

– Скорее бок о бок…

– Пусть так. И оба знаем, что…

– Что?! Что мы знаем, Крас? – Маэстро даже не веко-3 чил, взлетел с низкого кресла. – Ты! – Он снова направил указательный палец в грудь Краса, будто ствол.

– Ты знаешь, почему мы еще живы?!

Крас заставил себя растянуть губы в подобие улыбки:

– Маэстро… Это имеет значение для нашего теперешнего дела?

– Красавчик… Это имеет значение для нашего теперешнего существования… Я хочу, чтобы ты уразумел, почему мы живы!

– Случай…

– Не валяй дурака, Красавчик! Этот случай именуется Лир! И никак иначе! Ты – грязный, вонючий, закомплексованный громила-педофил, и я, чадо; одержимое смертью, мы оба ненормальны! Больны!

Лицо Краса потемнело, обе его половины, казалось, поплыли куда-то в стороны, будто льдины под напором ледокола… Крас легко бы сломал этому фигляру шейные позвонки, если бы… Если бы не страх… Маэстро был скор, как пуля. Стоит ему захотеть, и он ударит так быстро и точно, что он, Крас, даже не заметит смерти… Где он приобрел это дьявольское искусство?.. Или никогда не учился, и убивать было для Маэстро так же естественно, как дышать?

А Маэстро хохотал, отчаянно, неудержимо… Смех прекратился так же внезапно, как и начался.

– Или наоборот? И ты, и я совершенно здоровы, а болен мир, смертельно болен, неизлечимо!.. Не так? – Глаза его заблестели. – Ты никогда не задумывался над тем, почему мы, ты и я, люди, умеющие убивать, испытываем… – Маэстро сглотнул вязкий комок слюны, – нет, не страх, а какой-то животный, мистический, неотвратимый ужас перед Лиром? По-че-му? – Он выдохнул, добавил едва слышно:

– И будем испытывать его всегда, пока он не решит, что для нас пришло время смерти… По-че-му?

Лицо Маэстро было бледным, словно маска Арлекина, на ней безжизненно застыла улыбка, будто нарисованная… Сейчас он не играл.

Маэстро встал, начал быстро мерить шагами комнату. Казалось, ему не хватало пространства. Или времени?..

– Почему ты говоришь со мною об этом? – напряженно спросил Крас.

– А с кем еще я могу об этом поговорить? Нас только двое, ты и я, есть, наверное, другие, но они мертвы. Это веская причина, как по-твоему?

Крас не знал, что ответить. Но Маэстро и не ждал ответа: он проговаривал слова лихорадочно быстро, словно боясь, что не успеет их сказать, что его оборвут…

– О, как скучен этот мир! И люди просто-напросто проигрывают заданные им клише, старые пластинки, от которых млели их родители… «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви…» – напел он с козлиным блеянием, пародируя безымянного теперь певца. – Нынешние думают, что они оригинальнее своих предков… Умнее, предприимчивее, злее… А они просто проигрывают эту жизнь… Про-иг-ры-ва-ют!

Дешевая пьеса в дешевом балагане, и каждый стремится сыграть в ней оригинальную роль… Забыв, что успешен лишь тот, кто действует по строгому стереотипу: любой фильм-бестселлер Голливуда рассчитан даже не по минутам, по секундам! Здесь – напугать зрителя, здесь – разжалобить… Здесь – наворотить горы трупов, и побольше огня, грохота, битого стекла, разрушений! Ты заметил, что привлекает зрителей в любом спектакле, будь это моток голливудской пленки или окружающая жизнь? Сила! Грубая, нерассуждающая, молотобойная! Ею, силой, хотят обладать те, кто ее лишен, кто так желает властвовать хотя бы полтора часа экранного времени, если не хватает на это мужества в жизни! Герой крушит, убивает, властвует, и зритель сочувствует ему в этой жизненной пьесе! Как это напоминает игру детей в войну: пиф-паф, а ты жив! Всегда жив! Вечно! Вот только эти овечки, называемые людьми, никак не могут понять: та, киношная, войнушка очень быстро, легко, незаметно может перейти в взаправдашнюю, и тогда им не отвертеться и платить именно им, своей шкурой!

Стереотип правит этим миром! Его величество Штамп! Сделано, апробировано, утверждено!..

Маэстро припечатал ладонь к столу, застыл, глядя в одну точку, будто сомнамбула, речь его еще более ускорилась, но не потеряла ни четкости, ни выразительности:

– Стереотипно все: наши заблуждения, все наши провалы и наши победы…

Стереотипны наши развлечения, наши желания, наши сны, наши иллюзии, наши любови и наши порывы! Уж не знаю кто, сам Господь Бог или его лукавый антагонист, устроил жизнь такой развеселой, но соскучиться в этом балагане нельзя, если…

Стереотип… Он дает медленный, но верный доход. Он делает жизнь стабильной, монотонной, устойчивой! Ты знаешь, где что продают, сколько это стоит, сколько у тебя денег и какое лекарство принимать от простуды! О, людишки обожают стереотипы! Они им милы и понятны! Но только те, которые люди лишь по физическому состоянию, суть которых – стадо! Это они смотрят «мыльные оперы», это они жуют «двойную свежесть», это они плюнули в рожу жизни, поменяли ее на скотское, бессмысленное существование! Им не суждено сгореть, им надлежит пастись! Становиться жирнее и тучнее, растить шерсть и копить жирок! Для хищников! Для нас!

«Плоть и кровь». Помнишь эту голливудскую штучку? Экая претензия на изначальную гениальность проекта, а? А ведь, по сути дела, – мещанская претенциозность, и ничего, кроме нее! Ничегошеньки!

Впрочем, не они первые, не они последние!

Вспомни: «Красное и черное», «Война и мир», «Живые и мертвые»… Стендаль, Толстой, Симонов… Заявка на гениальность уже по названию…

Старина Крас… Подумай, сколько шедевров еще ждут своих создателей… «Огонь и вода», «Добро и зло», «Щи и каша», «Мальчик и солдат», «Убить и выжить», «Жизнь и смерть», «Бабочка и павиан», «Бейсбол и до смерти четыре шага»… Красное и черное, война и мир, живые и мертвые, живые и мертвые, мертвые, мертвые…

Маэстро замер на мгновение, постоял безмолвно, закрыв глаза…

– О, Шекспир был скромнее, он не назвал свою комедийку положений «Любовь и смерть», он назвал просто: «Ромео и Джульетта». Он был гений, он знал, что любовь слишком хрупка и эфемерна, чтобы построить на ней счастье… Другое дело – ненависть. Она тяжела, надежна, незыблема, она переходит из года в год, из века в век, из поколения в поколение, она цементирует семьи, она делает устойчивыми нации, она заставляет убивать! Смерть правит миром, и ничего, кроме смерти!

Монтекки и Капулетти примирились?.. И что же их примирило? Смерть! Надолго ли?

Пройдет время, совсем небольшое, и Монтекки обвинят в гибели любимого сына семейство своих исконных врагов, те – наоборот… И история повторился… Как она повторяется из года в год, из века в век, всегда… Шекспир был гений… Он знал, что всякую сказку важно вовремя закончить… Иначе люди увидят себя такими, какие они есть, и… не поверят! Не по-ве-рят!

А Пушкин? Его маленькая трагедия о дьяволе, завистнике Бога! Александр Сергеевич знал людей: им ближе банальная зависть… И он назвал пьесу не «Бог и дьявол», он наименовал просто: «Моцарт и Сальери». «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь. Я знаю, я…»

Но Бог не может долго терпеть окружающую его ненависть – это самое людское из всех чувств… «Я сыт…» – говорит Моцарт и уходит. Моцарта, гордость империи Габсбургов, гордость Вены, гордость человечества, хоронили стыдливо, без свидетелей, в могиле для нищих бродяг… Но хоронили ли?.. Или он вознеся туда, откуда пришел?.. Ты помнишь, Крас, как сыграл Сальери Смоктуновский?

– Смутно… – пожал тот плечами. Он не искал объяснений «взрыву» Маэстро – тот всегда был эмоционален… Но диагноз он определил верно: он, Крас, действительно чувствовал почти мистический страх перед Лиром; Маэстро вряд ли затеял это представление спроса… Ну что ж… Стоит дождаться продолжения…

– У Смоктуновского Сальери тихий, с трудом выговаривающий слова интроверт, поглощенный своей завистью, а Моцарт – наоборот, одаренный Богом весельчак… Но это не так! Не так! Сальери – о, я это вижу! – нервный, монологи свои он произносит быстро и дергано, он боится, он завидует, он должен быть дьявольски подвижен, ведь он действует… А Моцарт… Он утомлен бессонницей гения…

«Бессонница моя меня томила…» Он устал. Он устал рассказывать людям Бога, которого они не хотят слышать… Он устал записывать созвучия, в которых живущие на этой земле не слышат ничего, кроме мелодий, способных временно развеять их скуку и пережидание жизни…

Эта тупая, бессмысленная толпа судачит о злодействах Буонаротти, не ведая, что гений и злодейство – две вещи несовместимые! Да и откуда им знать эту истину…

Уходят Шекспир, Моцарт, Пушкин… Да, они оставили миру «песен дивных», и люди тешат себя этими песнями, полагая себя подобием Божиим, но оставаясь теми, кто они есть, стадом ненавидящих и ненавистных друг другу существ!

Маэстро опустился в кресло, пот градом катился со лба… Он закурил, выпустил струйку невесомого дыма… На лице его блуждала улыбка, но теперь это была улыбка артиста, заслуженно принимающего восторг зала. Теперь ему остается сказать заключительные слова, решил Крас. И ошибся.

– Король Лир… Ты никогда не задумывался, почему этот старый маразматик вызывает сочувствие? Брошен детьми, предан вассалами?.. Больной, несчастный, добрый старик… Больной и добрый? Ха-ха! Шекспир не так прост; он написал старика таким, каким он и был; его алчное властолюбие не знает границ! И раздача своих владении – вовсе не альтруизм и не явление старческого маразма… Лир всегда был своеволен и своевластен, но вот кровь стала слабее течь в его жилах, наркотик власти не мог гнать ее с такой силой, чтобы восьмидесятилетний старец почувствовал былой азарт, былые страсти; он не желает просто существовать, он хочет жить! А если не хватает своей крови, жизнь продлевают, проливая чужую.

Да, он был король, а потому желал власти любой ценой и не собирался жертвовать ее никому! Власть не милостыня, чтобы бросать ее нищим! И он разделил королевство! «Разделяй и властвуй»! О, старый повелитель знал, чего хочет: ему нужны были власть и война! И он получает власть и войну! Странствуя между дочерьми, возбуждая одну против другой, привлекая Францию и иноплеменные войска… Только теперь он счастлив! Он – живет! Кромешная тьма, изгнание, ливень, гроза, ночь – но он живет! Наркотик войны, наркотик власти, наркотик тщеславия! Его, гонимого детьми, тешит старческое тщеславие, Лир упивается своим изгнанничеством и обманывает всех!.. Одна за другой гибнут дочери, а власть, его власть, не достается никому! НИКОМУ!

Король Лир куда удачливее пушкинского барона, скупого рыцаря; тот не сумел унести в могилу золото, этот так и не отдал никому власти, сделавшись мертвым владыкой бриттов; на острове остались царствовать война, разорение и смерть…

Маэстро устало опустился в кресло. На этот разон был очень бледен и абсолютно спокоен.

– Недурно задумано, не правда ли? Разделить, раздать королевство, чтобы сохранить власть навсегда… Так ты понял, каков Лир? Не шекспировский, наш Лир?

Мы с тобой – всего лишь жалкие слуги смерти, носители зла, исполнители, а он…

Он – безукоризненно, безупречно нормален, расчетлив… Он – как все, а потому он и есть порождение зла! Он понимает это стадо, он внутри и вовне, он и овца, и сторожевой пес, и волк в одном лице… Он – слуга, раб тех же стереотипов, каким следует это стадо, именуемое человеческим, все вместе и каждый в отдельности…

Именно потому он и удачлив, и понятен… Но Лир – не единственный оборотень на этой земле, и, чтобы быть успешным, ему нужны мы. Ты и я. Жалкие психи, сумасброды, жрецы смерти… Время от времени и ты, и я совершаем никем не предвидимые, непредсказуемые поступки… И наше знание словно приобретает новое качество. И тем – приобретает новое качество знание Лира.

Мир жесток. Побеждает тот, кто может уйти от стереотипа, вернее, кто может навязать окружающим новый, желанный стереотип им известного, ими любимого, но всегда – непознаваемого: смерти. Каждый из нас примитивен, но нас обоих просчитать не может никто, даже Лир. А ему и не нужно нас просчитывать, он делает лучше; он нас использует. Ты никогда не чувствовал себя отработанной, жалкой клячей? Вот и я… После каждого дела. Но мы другой жизни не знаем и не желаем никакой другой жизни! И ты и я опасаемся Лира только потому, что нас пугает его непостижимый для нас рационализм и расчетливость, как других пугает наше с тобой отступничество от норм, которые людишки называют моралью… И ты и я – Сальери, и мучаемся мы оттого, что каждый из нас ищет своего Моцарта…

Тебе, Крас, доставляет удовольствие уничтожать красоту и совершенство – и ты ломаешь хребты девчонкам… Как ты мелок… Или лелеешь мечту встретить прекрасную Афродиту и уничтожить Любовь? Не будь дураком. Крас, в женщинах нет любви, нет ничего, кроме похоти течных самок… Любовь – только в воображении гениев… Как жаль, что мы разминулись в веках… Мне надоело забивать овец. Мне нужен Моцарт…

Маэстро снова обессиленно закрыл глаза, и Крас бы не удивился, если бы сейчас Маэстро проигрывал в памяти что-то из сочинений непревзойденного Вольфганга Амадея…

– Готово, – нарушил уединенное безумие Маэстро Котин.

– Фоторобот? – уточнил Крас.

– Да. Сделать для вас распечатку?

– Не нужно. Мы посмотрим на экране. Ведь при распечатке многое теряется.

Крас, а за ним и Маэстро прошли в соседнюю комнату, наклонились к экрану компьютера, рассматривая изображение. Маэстро мельком глянул на Краса, желая удостовериться… Да, на лице того была написана озабоченность. Крайняя озабоченность.

– Ну что ж, дружище Котин… По крайней мере, твой оптимизм тебя не подвел.

Будешь жить дальше таким же бодрячком, – потирая тонкие пальцы, возвестил Маэстро. – Но не обольщайся: все равно пристрелят. Уж поверь чутью мастера! – Снова обернулся к Красу:

– Узнал?

– Да. Гончар.

– Именно. Вот, значит, какие он теперь горшки выпекает! Я-то полагал его давно почившим легионером на какой-нибудь малой войне: уж оч-ч-чень способности были у парня… выше среднего. А он, здрасьте вам, туточки! Вот что, Котик, составляй официальный запрос: Гончаров Олег Игоревич, ну и так далее. Мотивировки придумай сам. Подпиши требование вот этим кодом, – Маэстро вынул из кармашка четырехугольник, похожий на кредитную карточку, передал Котину, – и засылай по системе спецсвязи через Москву. Туда-сюда-обратно… Полагаю, досье и все координаты этого бравого вояки мы получим от здешней службы безопасности часа через полтора-два.

– Если они есть… – утомленно произнес Крас.

– Как не быть! На такого-то молодца! – Маэстро вздохнул, добавил:

– Если ничто не помешает. Ну а что нам может помешать, а, Котик? Правильно мыслишь, ничего, кроме смерти! Ну а смертью в этом городке теперь распоряжаюсь я. Я! Ты понял?

Действуй!

– Есть.

– Гончаров – один из двух бойцов, уцелевших из отряда Барса, – произнес Крас, когда сотрудник вышел, плотно закрыв за собой дверь.

– Что с того? Крас, с каких это пор тебя волнуют покойники? Призраки? Или «мальчики кровавые в глазах»? Хм… Ты же специализируешься по девочкам! Да и Барс был совсем не мальчик – он был хищник, один из самых опасных, кого я когда-либо знал. Этакая странная порода: служебный Барс. Такие не выживают. Или я ошибаюсь?..

– Никаких мальчиков. Кукла.

– Ты стал играть в куклы?

– Подожди, Маэстро. Я имею в виду основной объект:

Глебова Елена Игоревна…

– И ты хочешь ее трахнуть! – взвился Маэстро, гримасничая, потирая руки. – Хотел бы я увидеть это зрелище: крэк, – Маэстро изобразил, как сворачивают шею птице, – и готово! Как там спывають бялорусы? «Ты ж моя, ты ж моя, перапелочка…»

– Прекрати, Маэстро! Не до шуток.

– Ну да, кто же шутит с любовью…

– Лучше посмотри еще один фоторобот. – Крас нажал несколько клавиш.

– Дама?

– Как видишь.

Маэстро впился глазами в экран. Произнес медленно:

– Крас… А это не плод твоей фантазии? – Нет. Я просто «состарил» девчонку.

– Ну что ж… Это любопытно. Крайне. Лиру это покажется забавным. Но не смешным.

– Все-таки вариант "2"? – спросил Крас, и в его голосе Маэстро услышал тайное облегчение.

– Может быть. При такой череде совпадений… Все может быть.