Текст книги "Четвертый разворот (сборник)"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
II
В гостиницу мы шли все вместе, не было только Саныча, который отправился пораньше, чтобы выписать направление и занять комнаты. Если достанется один четырехместный номер, то придется нам жить скопом, а если будут двухместные, он поселит Рогачева с механиком, меня – с собой. О Татьяне и Лике нет разговора: нашим девушкам определены большие комнаты, человек на десять, а если и такой не окажется, их поселят в палатке. Впрочем, там жить даже лучше, поскольку летняя теплынь – они и не возражают, и единственное, о чем постоянно спрашивают – работает ли душ. Ответ известен заранее: ни в одной нашей гостинице душевые не работают, хотя они и есть. Факт сам по себе не такой и значительный, но наводит на мысль, что многое из необходимого в жизни перешло в разряд излишеств, и, похоже, надолго. Начальство не очень-то утруждает себя заботами о нас, дежурные в гостиницах это прекрасно знают, и редко кто из них не говорит бортпроводнице «ты» – это в хорошем настроении, а рассердившись, может с презрением процедить «они», имея в виду всех вместе. Девушки привыкли, не расстраиваются и, посмеиваясь, говорят обычное: где начинается авиация, там кончается порядок.
Рогачев был в прекрасном настроении, во всяком случае, пока мы шли через яблоневый сад, он рассказал анекдот, весело взглянул на чистое небо и предложил немедленно ехать на пляж.
– Саныч оказался прав, – вспомнил я пророческие слова и подмигнул Татьяне: – Значит, кидаем сумки и – понеслись?
Она кивнула, а Лика равнодушно сказала:
– На пляже очень хорошо.
Я едва не добавил: «Волга впадает в Каспийское море», прыснул, не сдержавшись, и она взглянула на меня с удивлением; пришлось объяснить, что у меня прекрасное настроение и засмеялся я от полноты чувств, – она ведь могла обидеться. Я ожидал, что она выскажется и по этому поводу, заметив, предположим, что отличное настроение говорит о хорошем здоровье, нет, промолчала.
А настроение действительно было неплохим: часы блестели на руке Рогачева, Татьяна шла рядом. Рогачев молчал, и я подумал, как бы умотать на море без него. Надо было улучить момент и шепнуть Татьяне, чтобы они с Ликой шли от гостиницы не налево, где автобусная остановка, а направо. Мы поймали бы какую-нибудь машину и добрались бы до пляжа.
– Нет ничего прекраснее, – вдруг сказал Рогачев, выхватив из копешки клочок сена и понюхав его. – Какой аромат! Чудесный! Ты умеешь косить?
Я ответил, что не приходилось.
– Научишься! – воскликнул он и принялся рассказывать о сенокосе, о каких-то жучках, которые, оказывается, жужжат до поздней ночи. – Поехали в деревню?
И он взглянул на Татьяну: производит ли эта болтовня впечатление.
– Поехали, – согласилась она, и ее ответ помешал мне сказать, что, в общем-то, сено косят рано утром.
– Быстрее собирайтесь, – подала голос Лика. – Завтра в это время и тронетесь.
Мы посмеялись, но Рогачев снова заговорил о деревне, вспомнил какой-то пруд, где он вроде бы удил рыбу. Я не представлял, куда это он ездил – вырос-то он в Ленинграде. Впрочем, я не особенно прислушивался, подумав, что жестоким людям природа дарит еще и сентиментальность – как прикрытие, наверное. Иной поманит часиками, приготовит петлю, но над сеном при случае повздыхает.
Тимофей Иванович, слушая Рогачева, кивал головой, как бы подтверждая, что все это чистейшая правда; Татьяна поглядывала на Рогачева, а Лика смотрела под ноги.
– Да, в деревне жизнь, – вздохнув, закончил Рогачев и оглядел каждого – понимаем ли мы, что за жизнь теперь в деревне. – Красота!
Я подумал, что он сейчас должен помолчать, показывая, что мыслями улетел далеко-далеко, а после снова брякнуть что-то все о той же бедной деревне. Так оно и вышло: он признался, что завидует Санычу, который приобрел дом, и сказал это с такой грустью, что Татьяна явно заинтересовалась.
– Хороший дом?
– Отличный, – с чувством ответил он, но взглянул на меня и добавил: – Так Саныч говорит.
Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку; можно было его спросить, отчего же он не бросает летную работу и не переезжает в деревню? Но – зачем? пусть говорит. Хуже было то, что Татьяна слушала слишком внимательно в, как мне показалось, принимала все это серьезно.
Саныч встретил нас у входа в гостиницу, сказал, что достались двухместные номера, и добавил, что он пройдется по аэропорту, а заодно и позаглядывает в ларьки. О пляже он и слышать не хотел.
– Что там море, – проворчал он. – Я лучше прогуляюсь.
И ушел.
По ларькам он и точно позаглядывает, но не обойдет стороной и кафе, выпьет вина – своеобразный ритуал в любой нелетный день, без которого жизнь казалась Санычу пресной. Ему больше пятидесяти, и, похоже, он устал от людей, от шума. Тем более что у него жена и две взрослые дочери, а квартира маленькая. Дочерей никто не берет замуж, и они уговаривают Саныча построить еще одну квартиру, надеясь, что тогда их кто-нибудь приметит. Саныч не против, но жена возражает, убеждая, что надо жить всем вместе. «А как жить, – говорил он однажды в комнате отдыха. – Младшая с электриком гуляла, думали, заберет ее – да он бы и женился – в общежитии мается. Голый-босый, метит к нам. Парень ничего, трудяга и не выпивает, но где жить? Ума не приложу. Квартиру если – деньги нужны, и потом: эту заберет, еще одна сидит...» Пытаясь убежать от такой жизни, Саныч купил в деревне брошенный дом и какое-то время был спокоен. Даже повеселел, радовался, что срубил крыльцо, подправил там что-то. «Если бы кто раньше сказал, что окажусь в деревне, – говорил он, посмеиваясь над собой, – не поверил бы. На истребителе летал, на тяжелых ходил, а имущество все равно в одном чемодане умещалось. Какая там деревня! какой там дом! А ты гляди – спикировал. Что значит – годы».
А загрустил Саныч тогда, когда оказалось, что покупать дом он не имел права, так как не работал в колхозе. Я успокаивал его, говоря, что никто не отберет развалюху, потому что деревня наполовину брошена, а главное, каждый имеет право жить там, где хочет, в городе ли, в деревне. Саныч грустно посмотрел на меня.
– Если бы предупредили, не покупал бы, – сокрушался он в который раз. – Да ведь – никто ничего! много домов продано, А теперь вот такой коленкор выходит – одному можно, другому нельзя...
Рогачев, слушая Саныча, подтрунивал над ним, а однажды не выдержал и сказал, что тот все усложняет: надо пойти к председателю, выпить с ним и потолковать.
– Они же знают, что ты летчик, – поучал он, – это все равно что с небес свалился – ждут чего-то... Как думаешь?
– Пойти и выпить? – переспросил Саныч.
Рогачев подтвердил, что именно так и надо сделать, и добавил, что можно, конечно, обойтись каким-нибудь подарком.
– Да я бы и не против, – согласился Саныч, – По неудобно: придешь и скажешь... Да и потом: хорош бог! – Саныч снова говорил, что привык к деревне, где тишина и спокойствие, где так хорошо просыпаться я знать, что впереди целый день. И рассказывал так, словно бы сам на себя удивлялся. Я слушал, и мне становилось отчего-то жаль Саныча, отлетавшего тридцать лет на реактивном самолете, а теперь мечтавшего о деревенском доме, о грядках, огороде. И думалось, что, возможно, он нашел то, чем и должен был заниматься в жизни. Спросить об этом я так и не решился, но однажды был приятно удивлен, когда Саныч как-то смущенно ткнул мне в руки книгу, сказав, что нашел ее в доме. «Мне она ни к чему», – добавил он, забираясь в кресло. Я поблагодарил и взглянул на потертую обложку. Это был первый том Платона. Позже, когда я раскрыл ее, то увидел множество пометок карандашом, а в том месте, где говорилось о судьях, приговоривших Сократа к смерти, стояло многозначительное «Да!».
Я внимательнее стал вслушиваться в слова Саныча, надеясь, что он расскажет еще что-нибудь о деревенском доме, но он, казалось, позабыл о нем и только однажды сказал:
– А пожить бы хотелось, раньше все некогда было...
На пляж мы пошли все вместе: когда я выбрал минуту и предложил Татьяне забрать Лику и убежать от Рогачева, она взглянула на меня с удивлением:
– Это все, что ты хотел мне сказать?
– Все, – ответил я, не понимая такой перемены настроений. – А что бы ты хотела услышать?
– Теперь – ничего.
– А зачем злишься?
– Больше не буду. – Она улыбнулась и заговорила о том, что все мы работаем в одном экипаже и не следует никому никуда бегать и заводить мелкие тайны. – Спорить не собираешься?
Я ответил, что не собираюсь, и она похвалила меня, назвав «умником» и добавив, что я всегда этим отличался.
Если пропустить укол мимо ушей, то все остальное нормально: действительно, мы вместе летаем и не стоит заводить тайны, – но прежде всего Татьяне надо бы сказать это, конечно, и себе; да и не забыл я, как однажды она сердито высказалась о Рогачеве и советовала ему не верить. Впрочем, я легко согласился – вместе так вместе.
На пляже оказалось довольно многолюдно, и нам пришлось устроиться далеко от воды. Солнце припекало основательно, но песок прогрелся только сверху; небо было синим и безоблачным, недавняя гроза пропала, оставив духоту. Как раз над нами взлетали самолеты и ровно через минуту раздавался грохот двигателей. Я раза два по привычке взглянул вверх, а после притерпелся.
Искупавшись, мы лежали на взятых из гостиницы полотенцах, Рогачев, правда, продолжал нырять, и Тимофей Иванович, не смея оставить его одного, плескался у берега с детьми. Татьяна с Ликой стали вспоминать, как здорово загорели в прошлом году.
– Южных рейсов становится все меньше, – сказала Татьяна. – Скоро и загорать будет негде.
– Ходи к Петропавловке, – явно поддразнила ее Лика. – Тебе от площади Мира и ехать недолго.
Я украдкой взглянул на едва заметный живот Татьяны и подумал, что ей теперь не до загара: сейчас пока что можно, но через месяц на людях не разденешься.
– В Неве вода холодная, – вмешался я и добавил, что дома загорать не приходится. – Успеешь только отоспаться после рейса и снова едешь в аэропорт.
– Зато здесь отменно, – порадовалась Лика. – Вроде бы и на работе и отдыхаешь, еще и купаешься, и загораешь. Не жизнь – сплошные удовольствия.
Татьяна заговорила о деревне, куда, как оказывается, ей хочется поехать; она вспомнила слова Рогачева о сеновале...
– Да брось ты! – нетерпеливо прервала ее Лика. – Дурных книжек начитался. Еще бы о ночном заговорил, тем более что в деревне и лошадей теперь нет.
Я понимал, что Лика не совсем права, но насчет книжек она попала в точку, а к тому же приятно было слышать, как несколькими словами она расправилась с Рогачевым. Я шутя предложил сказать все это нашему командиру, когда он выйдет из воды.
– А что, разве неправда? – не растерялась Лика. – Похоже, он и в деревне не бывал, а городит... Выйдет – и скажу.
– И обидишь ни за что, – вступилась Татьяна. – Если он пофантазировал, то в этом ничего плохого нет.
– Говорила бы уж, соврал, а то... – начала было Лика, но замолчала, а потом стала рассказывать, как весной ездила в гости к своей родственнице. Говорила она, как обычно, равнодушным голосом, но из ее слов живо вырисовывалась и родственница, жившая теперь одиноко в недостроенном доме, и дом, крыша которого была наполовину укрыта шифером, а другая – кусками железа, толем. Сначала мне не поверилось, очень уж мрачная получалась картина, но, когда Лика сказала, что муж этой женщины помер, пришлось поверить.
– Строил, строил, – говорила Лика неторопливо, – а потом забросил все, запил и помер.
Вот тебе и передышка, как сказал бы Саныч. И я поинтересовался, отчего же он бросил строить дом. Лика отмахнулась от вопроса, возможно, за этим скрывалась семейная тайна, а Татьяна сказала, что если человек помер, то нет никакой разницы – от того ли, от другого. Лика покорно кивнула, а мне пришло в голову, что для живущих все же должна быть разница, и если мы не будем знать, отчего это человек строит дом, внезапно запивает и умирает, то раньше времени последуем за ним.
– Если хотите, я угадаю? – сказал я, надеясь, что Лика разговорится и доскажет свою историю до конца. – Все очень просто.
– Нет, здесь-то как раз запутанно, хотя...
– Что ты пристал! – недовольным голосом одернула меня Татьяна и взглянула сердито. – Не о чем больше говорить!
Видимо, Лика рассказывала ей об этом, и она не хотела слышать еще раз; возможно, просто защищала подругу.
– Ничего я не пристаю, просто мне интересно, отчего это человек бросает дом... А вдруг это мой дядя? или брат? Я-то живу далеко, летаю, и думать мне...
– Не смешно! – перебила Татьяна. – Вечно ты со своими копаниями. Непременно тебе надо знать, что да почему.
– Это – мой дядя, – вздохнув, сказала Лика. – Хороший был человек и...
Она не договорила, и какое-то время мы молчали, а затем я сказал, что хорошие люди, возможно, и погибают потому, что мы боимся говорить до конца. Татьяна недовольно хмыкнула и отвернулась от меня, но Лика поняла, в чей огород камешек, и подняла его:
– Уговорил! Но ты хвалился угадать.
Я кивнул и начал историю о том, как в одной деревне под Псковом жили муж и жена, жили довольно безбедно и, можно предположить, счастливо, что по нынешним временам большая редкость. Единственное, что омрачало им жизнь – не было у них детей. Но вот пришел такой день, точнее, ночь, когда жена тихонько шепнула мужу, что ждет сына. Бедный муж едва не сошел с ума от счастья, выскочил во двор, обежал трижды свой недостроенный дом, долго курил, и с той минуты только этой радостью и жил. После работы, наскоро перехватив, он начинал что-то тесать, пилить, строгать. Что и говорить, он должен был поскорее закончить дом и переехать в него. И однажды...
– Однажды соседка открыла ему секрет, о котором, разумеется, знала вся деревня, и назвала отца будущего ребенка. Он тогда...
– Он тогда бросил дом и загулял, да?
– Нет, Лика, – ответил я. – Ты же говорила, что все сложнее. Он терпеливо выслушал кумушку, улыбнулся и занялся работой. Его не то что не тронула новость, нет, он даже подумал, что это вполне могло произойти, но он видел и другое. Возможно, он не объяснил бы и себе, что ж оно такое, это другое, но осудить жену хотя бы в мыслях не имел права. Вот это он знал точно.
Далее я рассказал, как он делился с женою, какими будут окна, как он подошьет потолок, посетовал, что не хватает дерева. Однажды он отправился в лесок за жердями, отошел порядочно и кинулся, что захватил не тот топор. Можно было нарубить и этим, но крестьянская привычка все делать ладно и основательно вернула его домой. Вот тогда он и убедился, что соседка рассказывала правду. Но не это его потрясло: он застал их в недостроенном доме, а это было выше его сил.
– Вот тогда все и покатилось, – продолжал я, глядя то на Лику, то на Татьяну. – Он, как говорят, сбился с круга, загулял, и делал это с таким же упорством, как и строил...
– Хорошо ты придумал, – похвалила меня Лика, полагая, что я закончил. – Не думала, что у тебя такой талант.
– Нету у меня талантов, дорогая Лика, а пересказал я повесть одной жизни.
– Так я и знала! – радостно воскликнула Татьяна – Все у тебя из книг. А я слушаю, чудится что-то знакомое... Пошли искупаемся? – пригласила она Лику – Жарко становится.
Лика отказалась и стала говорить, что у ее дяди все было не так: и жили они не очень счастливо, и дети у них были – сын. Жена ему изменяла, и об этом все знали, он бил ее, ругал, ничто не помогало. Махнул рукой, строил для сына дом и бросил после того, как застал ее в этом доме.
– Это ты угадал, – сказала она грустно. – Воткнул топор в пенек, плюнул и подался в магазин. Сын не живет с нею, женился недавно, копил деньги на мотоцикл, купил, покатался и отдал соседу. Смешно, такая вещь – подарил.
– Кто что подарил? – спросил подходя Рогачев. – О чем кривотолки?
Я с удивлением взглянул на него, подумав, что теперь уже не удастся рассказать конец повести, когда спившийся мужик, чувствуя, что приходит конец его жизни, спрашивал себя вновь и вновь: «Зачем я вернулся за топором?!» Возможно, дядя Лики тоже мучился похожим вопросом и ушел, унося его с собой в могилу. Мне показалось, Лика не все рассказала, и хотелось спросить ее об этом... Она как раз взглянула на меня, показала глазами на Татьяну, которая начала объяснять, о чем мы говорили. Я прекрасно понял Лику и, перебивая Татьяну, сказал, что мы тут обсудили и решили после купания отправиться в кафе, посидеть там и полакомиться кефалью, если, разумеется, командир не будет настаивать на соблюдении строгих параграфов, которые определяют нашу жизнь вне дома. Рогачев выслушал витиеватую речь, подумал и серьезно ответил, что он не против. Удивительно, он даже не улыбнулся, приняв эту шутку за чистую монету. Не однажды я думал о том, что он на лету ловит каждую команду диспетчера, отвечает мгновенно, но если отступить в разговоре от запрещений и указаний, так он сразу же теряется. Иногда он напоминает мне иностранца, который выучил язык, но помнит, что он ему не родной.
– Неужели вам нравится кефаль? – спросил Рогачев девушек, и мне стало ясно, что он попытается откреститься от кафе. – Копеечная рыба.
– Нравится, – ответила Лика, взглянув на меня. – И мысль хорошая.
Татьяна призналась, что ей безразлично, но если командир угощает, она составит компанию.
Рогачев сразу взглянул на меня победителем; напрасно Лика перебила его, не то бы мы услышали, что такой копеечной мелочью интересуются только штурманы, мало что понимающие в рыбе, да и не только в ней. Он вспомнил бы известное высказывание Петра Первого, гласившее, что штурманов в кают-компанию не пущать, но рюмкой водки жаловать. Или что-то подобное, чем показал бы свою осведомленность и в отношении истории. Впрочем, день сегодня был для него особенный, и он изменял сам себе.
– Угощаю всех, – сказал он с некоторой даже торжественностью и посмотрел на Татьяну. – Мы отдохнем в кафе, но попробуем не кефаль, а форель. Это ты хотел сказать? – повернулся он ко мне с прежней улыбкой. – Так ведь?
– Именно так! Спасибо, что подсказал: форель, кефаль и шашлыки. А пока что я немного посплю.
– Только быстренько, – пошутила Лика, ласково взглянув на меня. – Как принято у нас.
Я уронил голову на руки, лежал и слушал, как девушки обсуждали поход в кафе, а Рогачев посмеивался и говорил только «да» и «нет». Чувствовалось, очень уж он весел и уверен в себе. Потом они все ушли купаться и стало потише. Спать мне не хотелось, и я думал, что совершил какую-то ошибку, давая повод Рогачеву порадоваться. Ведь на него не подействовало возвращение часов: казалось, он знал заранее, что именно так и произойдет.
От этих мыслей меня оторвал бойкий разговор: двое молодых парней, кажется менгрелы, настойчиво предлагали кому-то отправиться на озеро Рица; они шумели, расписывали красоты. Я приподнял голову и увидел этих парней и двух девушек. Судя по аккуратно сложенным синим юбкам, это были бортпроводницы. Одна из них не обращала никакого внимания на уговоры, другая же, совсем юная, слушала с интересом, но косилась на подругу. Менгрелы понимали, что она колеблется, и атаковали с двух сторон. Девушка не выдержала.
– Валь, – окликнула она подругу. – Может, съездим, ребята предлагают. Это же недалеко?
– Какой далеко! – подхватил парень один. – Нет!
– Два десят минут, – подсказал другой. – Поехали?
Валя тоже не выдержала, приподнялась и сказала так, как говорят на базарах – громко и без стеснения:
– А ну проваливайте вместе с озером! Быстро! Повезут они тебя на Рицу! – повернулась она к подруге и передразнила: – Два десят минут! За это время только до кустов и доберетесь. Ребят она нашла...
Люди вокруг засмеялись, а Валя, поправив полотенце, снова легла. Парни выругались и ушли, но метров через двадцать снова опустились на песок, предлагая Рицу оптом и в розницу. Неудача их ничуть не смутила: счастливые люди, не ведают сомнений...
Девушка обиделась на подругу, отвернулась и закрыла глаза. Лицо у нее было довольно симпатичное. Я смотрел на нее, думая, что она ведь должна благодарить эту Валю, которая, надо полагать, давно прошла свою Рицу и кое-что поняла.
Вскоре я позабыл девушек и снова думал о Рогачеве.
Иногда мне кажется, что он, в сущности, неплохой человек, но, к несчастью, уверовал в то, что постиг нечто такое, чего не знают другие. Когда это к нему пришло? В детстве или когда стал летать? Не представляю, но вот удивить его совершенно невозможно. Однажды мы летели ночью, и я в разговоре признался, что до сих пор не могу представить звезды как далекие миры...
«Общеизвестно, – перебил он меня и добавил: – Знаю!»
И это его привычное, но неуместное в этом случае «знаю!» поставило меня в тупик. А Рогачев уже говорил, что по звездам определяют место самолета, называл созвездия и даже абсолютные величины некоторых из них. Ему и дела не было, что я-то затронул совсем другое; он говорил так, словно бы доказывал себе что-то или же хотел сбить меня с толку. Именно так я и подумал, а когда мне надоело слушать, спросил, где он это вычитал.
«Просто знаю», – ответил он уклончиво и продолжал рассказывать о ночном небе, о том, как надо отыскивать созвездия. Удивительно, но ему не пришло в голову показать это на примере, поскольку мы летели под этими самыми звездами: точно по курсу горел Ригель, чуть в стороне отчаянно помигивал Сириус. И тут я понял, что он помнит прочитанное, но звезд не знает.
«Взгляни левее, ты видишь Арктур?»
«Да, – ответил он, не задумавшись. – Я вижу отчетливо».
Мне стало грустно: он соврал и ничего не видел, больше того, и не хотел видеть: Арктур давно пропал за горизонтом. Но это его не смущало, и он, не догадавшись о подвохе, ответил утвердительно и продолжал говорить. И в конце концов я понял, что он читает по памяти какую-то статью вперемешку с «Самолетовождением» Кораблина. И дальше я слышал не Рогачева, а Кораблина, бывшего моего преподавателя. Отчего бы Рогачеву не назвать статью и учебник? И зачем он чужое выдает за свое? Жаль, он перебил меня своим категоричным «знаю!» – мне хотелось сказать, что люди до сих пор не увидели по-настоящему звезды. Интересно, что бы он ответил? Как-нибудь да выкрутился бы. А что сказал бы Саныч? Он-то не станет цитировать чужое. А Тимофей Иванович? Отмолчался бы, наверное, точно так же, как молчит все эти годы, проживая свою жизнь внутренне. К тому же ему надо спрашивать разрешения командира, которого он даже в пилотской называет по отчеству, правда, редко. Чаще он прибегает к жестам и мимике; подвигает бровями, указывая глазами на обороты двигателя, и Рогачев меняет режим... Однажды мне подумалось, что Тимофей Иванович был в прошлом веселым и говорливым человеком, но что-то произошло в его жизни и заставило его замолчать. Что же это было? Но Тимофей Иванович никогда ничего не рассказывает, и, глядя на него, засомневаешься – а было ли у него это прошлое? Впрочем, и о его настоящем приходится только догадываться. Ведь то, что Тимофей Иванович живет жизнью других, говорит, что, возможно, он утерял что-то в собственной. И все же было бы интересно спросить его о звездах. Он видит их чаще других людей, значит, должен что-то подумать, или прав Рогачев, говоривший, что чем больше мы узнаем, тем меньше удивляемся? Да и до звезд ли людям, если у них находится столько забот, что некогда поднять голову и взглянуть на небо. Да и зачем – жизнь-то располагается не выше головы? Поэтому я и помалкиваю о том, что иногда в ночном полете мне видится, что в мире остались только звезды, звезды, да вот мы еще в своей тесной кабине зависли посреди черного пространства. Скорости не ощущается, стрелки приборов застыли, будто бы оплавились на каких-то предельных значениях. Вокруг – чернота пространства и беспредельность. Тогда и увидится мне Земля далеко-далеко тусклой звездой, она похожа на другие звезды, но свет ее кажется немного теплее. Становится не по себе от такой отдаленности, от черноты, и приходит мысль, что никогда уже не достигнешь Земли, так и будешь лететь в пространстве, и приходит леденящий душу страх. Это не страх смерти, это нечто большее, хотя если задуматься что же для человека может быть страшнее? Разве что бездонный мрак ночного неба, который невозможно охватить даже мысленно, и понимание того, что мы никогда и нигде не приземлимся? Задумаешься о будущем и спросишь себя – неужели когда-нибудь будет нестись в пустоте кабина с оплавившимися стеклами приборов? И кто-то из оставшихся в живых будет смотреть таким взглядом на желтоватую звезду? Не знаю, но мне заранее жаль этого человека. Откуда появляются подобные мысли, когда мы летим ночью и двигатели тонко посвистывают, унося нас все дальше и дальше? Странные мысли, казалось бы, что мне до будущего...
Вероятно, что все это Рогачев определил бы своим коротким «Знаю!» – и слово прозвучало бы так, что расхотелось бы говорить. Но это «Знаю!» сдавлено кипами журналов и газет и держится на отличной памяти. Удивительно, правда, отчего же он никак не осилит английский. Как-то перед вылетом, принимая решение, он сказал мне по-английски «пятьдесят на пятьдесят». Я не понял и переспросил.
«Фити-фити, – уверенно повторил он и, уловив что-то не то, сразу же отгородился: – Так нас учил преподаватель».
Я посоветовал передать тому, что он ошибся.
«Поправь, не то введет в заблуждение всех англичан, – добавил я в шутку. – Скандал будет немалый... Фифти-фифти!»
Он обещал вполне серьезно, и в этом-то я верю ему: действительно «поправит» преподавателя и докажет, что тот неправильно произносит. Бедный старикан, у него от возмущения не хватит слов: он добрый десяток лет жил в Лондоне, ушел на пенсию, а теперь, как метко определил Саныч, пасет наших баранов. Ну, ничего, выдержки у него хватит.
Рогачев меня терпел, как терпел многих, мирился с мелкими промахами в работе, и решил, что мы чуть ли не друзья. Только этим можно объяснить его приглашение ходить вместе обедать в ресторан в аэропорту, где есть столы для летчиков. Правда, возможно, я преувеличиваю, и ему просто скучно обедать одному? Ни Саныч, ни Тимофей Иванович ресторан не любят. Раньше я соглашался, потому что нас с Рогачевым обслуживали молниеносно: он написал жалобу на официанта, тот принял заказ, ушел и больше не вернулся. Рогачев обозлился и пригрозил, но официанты – ребята тертые, их чернилами не испугаешь – позубоскалили и присоветовали ему писать куда угодно, ехать в управление и даже дальше, и подсказали – куда. Они надеялись, что Рогачев, как большинство обиженных, поговорит и забудет. Кстати, они на это больше всего и надеются, потому и хамят так откровенно. Но с Рогачевым они промахнулись: вскоре появилась комиссия, и пришлось им призадуматься. А через какое-то время тот пропавший официант заболел и помер. Поэтому теперь, завидев Рогачева, который не входит, а вкатывается на своих кривых ногах, они бегут к нему сразу по двое.
Искупавшись, возвратились наши, решили, что я уснул, и будить не стали. Лика собралась было потормошить меня, сказав, что я обгорю на таком солнце, но Татьяна удержала ее и прикрыла меня рубашкой. После они ушли пить воду, и я снова остался один. Солнце и впрямь припекло, надо было перевернуться, но напала лень, а к тому же лежать вниз лицом было удобнее. Возможно, я действительно бы задремал, но вспомнилось, как Рогачев приглашал меня на день рождения Глаши.
Мне и теперь-то не вполне ясно, зачем он приглашал: к нему мало кто ходил, да и он, похоже, не любил бывать в гостях. Помнится, я спросил, что подарить Глаше, и он ответил, что достаточно какой-нибудь книги. «Но лучше без этого, – добавил он. – Я ее не балую». «Какую же ей книжку? – вслух подумал я и, сам того не ожидая, добавил: – И кстати, кто приглашает? Ты, она или вы вместе?»
Рогачев взглянул на меня и, помедлив, сказал, что приглашают они с женой. Я кивнул – теперь мне думается, он боялся услышать отказ, – а он уточнил – Глаша любила читать о природе и про королей. Даже рукой повертел в воздухе, как бы говоря: «Что-то в этом роде», но я заметил, что думал он совсем о другом.
Глашу я никогда не видел, мало что о ней знал, помнил только, как однажды Рогачев рассказывал, что она сидит дома, воспитывает детей, а работать не хочет. Я пошутил, дескать, оригинальная женщина, но он не понял и сказал, что упрекнул ее за это. Она устроилась в какой-то ларек, за два месяца «заработала» тысячу рублей, принесла деньги и положила перед ним. Рогачев поразмыслил и предложил действовать в том же духе. Глаша высмеяла его и заявила, что воровать ей скучно.
«Ты попрекнул меня, что я копейки в дом не принесла, – ответила она якобы Рогачеву. – Вот тебе копейка, а дальше – уволь!»
И попросила больше об этом не говорить. Раскрывая мне эту семейную тайну, Рогачев посокрушался над тем, что в ларьке зарабатывают больше, чем в самолете, и заметил, что Глаша совершила своего рода подвиг, к сожалению единственный.
«Годик бы поторговала, – сказал он мечтательно. – Вот тогда бы я посмотрел...»
Он не договорил, но было видно, что мысль о деньгах ему весьма приятна. Тогда же мне подумалось, что Глаша совершила не один подвиг: она родила детей, не отдала их в садик, а воспитывала сама – да, быть может, жить с Рогачевым – это тоже подвиг? Словом, было интересно взглянуть на эту самую Глашу.
Я выбрал книгу «Учитесь вязать», купил у станции метро букет цветов и поехал к Рогачевым. На звонок вышел он сам, пожал мне руку и пригласил войти. Он был какой-то праздничный, и белая рубашка с узкими погонами делала его моложе. На наши голоса в прихожую вышла Глаша, женщина лет тридцати, довольно миловидная и, судя по открытой улыбке, добрая. Мне она сразу понравилась. Рогачев нас познакомил; я вручил книгу и цветы и сказал все, что говорят в подобных случаях.
«Благодарю, что приняли наше приглашение! – мило улыбнулась Глаша. – Мы вас ждали...»
«Ох, ох! – весело захрюкал Рогачев. – Что за тонкости! Давай веди гостя в комнату...»
«За книгу особенно признательна, – продолжала Глаша так, словно бы и не слышала мужа. – Вязание – моя слабость».
И жестом пригласила меня в комнату.
Вязать она действительно любила: в квартире везде разные салфетки, накидки, а на комнатной двери красовалось сооружение из тесьмы и бамбука, напоминавшее не то рыбацкую сеть, не то паутину гигантских размеров. Впрочем, довольно оригинальное. Я запутался в нем, и Глаша, засмеявшись, сказала, что такое украшение делает квартиру особенной. Я кивнул, чем вызвал благодарную улыбку. Подойдя к полкам с книгами, Глаша похвалилась, что все она собрала сама.
«Чудесная библиотека, правда?»
Я согласился, что так оно и есть, тем более на полках кроме «макулатурных» королей стояли неплохие книги. Мой подарок Глаша воткнула между томиком лирики и какой-то коричневой обложкой и спросила, что я читаю. Отвечать не пришлось: в комнате появился пушистый кот, и она заговорила о том, что он пришел познакомиться со мною и что кот этот чудесный. Звали его Тимофей. Я вспомнил механика и невольно улыбнулся. Глаша истолковала улыбку по-своему.
