Текст книги "У «Волчьего логова» (Документальная повесть)"

Автор книги: Петр Кугай

Соавторы: Станислав Калиничев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Тот на минутку вышел. Рыжий приблизился к Волынцу и доверительно спросил:

– Ты ни у кого из них не замечал оружия?

– Нет… Бои прошли в стороне от нашего села, так что оружия ни у кого нет. Откуда взять его? Да и запрещено иметь оружие!

– Но как это Гуменчук мог идти на такое дело без оружия? Ведь они напали на взрослого мужчину!

– Вы, господин следователь, не знаете Гуменчука. Он одним ударом кулака не то что взрослого мужчину – быка свалит. Крепкий парень. Он у нас в селе любого мог побить.

– Не пытайся меня в чем-то убедить! – раздраженно сказал следователь. – Твое дело – отвечать, мое дело – спрашивать.

– Извините, господин следователь.

Когда привели Кульчицкого, Волынец даже вздрогнул. Милентий, казалось, стал еще меньше, лицо его почернело, ссохлось.

– Вот он утверждает, что твоим сообщником был Григорий Гуменчук, – сказал Лерен. – Так это или не так?

– Это же Гриша хотел покататься, – быстро и уверенно сказал Волынец. – Сознавайся, Миля.

Следователь, который направился к Милентию, остановился, чуть повернулся и ударил Волынца в лицо.

– Молчать! Это не у тебя спрашивают.

Петро, прижимая рукав к губе, поспешно сказал:

– Извините, господин следователь. Я буду молчать.

– Пошел вон отсюда! И не вздумай еще раз попасть ко мне!

Волынец сделал шаг назад к двери и, резко повернувшись, выскользнул из комнаты.

Милентий совсем растерялся. Все эти дни он не думал ни о ребятах, ни о Грише, а когда мысль сама по себе возвращалась в Павловку, он сжимал виски и упрямо повторял: «Я ничего не знаю». И когда ушел Волынец, Милентий все еще не мог произнести фамилию Гриши.

– Ну, так кто с тобой был?

– Гриша… Гуменчук.

– Почему вы напали на служащего жандармерии?

– Хотели взять велосипед… Покататься.

– С чего все началось?

– Мне Гриша предложил. «Давай, – говорит, – отнимем, а я тебе за это буду давать кататься». Гриша сильный. А меня он взял, чтоб надежней было.

– Какой у него был пистолет?

– Пистолет? – Милентий изменился в лице. До сих пор его о пистолете не спрашивали. А пистолет у Гриши действительно был. В кармане. Только это был старый, ржавый наган с двумя патронами. Им можно было разве что напугать.

– Как это так – вместе шли на дело, и ты не знаешь, как твой дружок был вооружен!

– Знаю. У него был в кармане складной ножик. И все.

– Потерпевший утверждает, – сказал Лерен, – что в кармане у твоего дружка был пистолет. Однако он не успел им воспользоваться.

– Это мог быть портсигар. Гриша курит.

– Пан следователь говорит, что если ты ответишь, где Гуменчук достал пистолет, то сейчас же из этой комнаты пойдешь ко всем чертям, как ушел Волынец, как уходили другие, которых приводили на очную ставку.

– У Гриши пистолета не было.

Выслушав ответ, следователь снова заговорил. Лерен переводил:

– Ты недавно говорил, что вообще ничего не знаешь. Тебя били, но ты отказывался. Почему?

– Гриша сказал, чтобы я молчал.

– Но почему ты выполнил приказ своего Гриши, а не следователя?

– Мы с Гришей в одном селе живем.

– Дурак! – Это Лерен уже от себя, не ожидая, что скажет следователь. – Дурак! То, что ты живешь с немцами на одной земле, в сто раз важнее того, что в одном селе с каким-то Гришей. Пан следователь говорит, что если ты не скажешь, где Гуменчук достал пистолет, то сегодня тебя расстреляют. Так что сейчас ты сам себе вынесешь приговор. Ну?

– У Гриши пистолета не было.

Рыжий нажал кнопку. Вошли два полицая.

– Отведите его на стрельбище, пусть выроет себе могилу, и расстреляйте.

Полицай кивнул головой, показывая Милентию на дверь.

После тесной вонючей камеры Милентий полной грудью вдыхал свежий, пахнущий горьковатой полынью воздух. Полицаи вели его полевой дорогой в сторону выгона. Место было неудобное, бугристое, заросшее кустарником. Теперь сюда по субботам пригоняли колонну евреев из гетто и расстреливали.

Был конец августа, время шло к полудню, в воздухе чувствовалась густая, зрелая теплота. Это теплота плотного колоса, кремового пушка абрикоса, тяжелой пыли. Даже солнце было не такое пронзительное, неистовое, как весной, а спокойное, отяжелевшее, как сладкое спелое яблоко. Как будто в первый раз в жизни Милентий смотрел на воробьев, которые весело орали в пыли.

В смерть он не верил. Еще тогда, когда его поставили к стенке во дворе тюрьмы, в глубине души жила надежда, что все обойдется. Сейчас это была не слабая надежда, а почти уверенность. Пока он не сказал то, что им нужно, не расстреляют.

Может быть, это у всех, идущих на смерть, живет уверенность, что они каким-то чудом останутся живы? Может быть, это для всех справедливо: когда есть я – смерти нет, когда есть смерть – нет меня?

Бежать Милентий и не собирался. Местность открытая, из винтовки достанут сразу. Да и сил не было. Они подошли к обгоревшим под солнцем кустикам. И сразу стало видно все, что делается за ними.

На небольшом склоне, идущем в сторону каменоломни, работали люди. Их было человек сто. Милентий никогда в жизни не видал, чтоб в одной толпе или в одной колонне были и мужчины, и женщины, и старики, и дети, и даже грудные младенцы. Почти все они стояли по колено, а может быть, немного глубже, в свежевыкопанном рву и продолжали углублять его. Совсем немощные старики сидели рядом на рыжей траве, которая росла редкими кустиками. Возле этих стариков у края ямы были сложены узелки, несколько ободранных чемоданчиков, смирно, как маленькие старички, сидели дети. Все же остальные – лет от четырнадцати и до шестидесяти – сосредоточенно работали лопатами. Полицай подвел Милентия к краю рва, толкнул его туда и сказал:

– А ну дайте-ка ему лопату.

Несколько человек распрямились и смотрели на Милентия. Он спрыгнул в ров и взялся рукой за черенок лопаты, которую держала высокая старуха. Платье на ней болталось, как на шесте. Легонько потянул к себе лопату, не глядя ей в лицо. Она неуверенно разжала жилистые, но еще нестарые руки. Милентий поднял глаза и увидал, что женщине не больше тридцати. Просто она была худа, высока, и рот казался каким-то обугленным.

У рва было человек пять немцев и столько же полицаев. Гитлеровцы с автоматами, у одного ручной пулемет, а полицаи с винтовками. У кустиков стояла телега, распряженная лошадь невдалеке искала траву, высоко подбрасывая спутанные передние ноги.

Дело подвигалось медленно. Немцы в кустиках посасывали из фляжек и от нечего делать играли в карты. Дети, которые сидели между узелками, вели себя как взрослые. Плакали беззвучно или сидели нахохлившись, как будто над ними не солнце, а моросящая туча.

Милентию все это казалось сном. Он ковырял слежавшуюся глину, выбрасывал ее комья, задевал локтями работающих рядом. В его поле зрения попадал то рваный парусиновый ботинок, то нитяной сморщенный чулок. Он слышал тяжелое, как сдерживаемые стоны, дыхание.

Солнце заметно передвинулось по небу и стало снижаться. Старший из немцев встал, что-то скомандовал. Полицаи отбирали лопаты и складывали на телегу. Всем приказали выйти на край рва и раздеться. Милентий забыл о смерти, забыл обо всем. Ему было страшно поднять глаза, чтобы не увидеть раздетых пожилых людей с их детьми рядом с чужими людьми. Он смотрел только себе под ноги и тоже раздевался. Сбросил ботинки, штаны, рубаху… но больше не стал. Не мог. Если бы заставляли – на штыки бросился бы. Он не понимал, что происходит, и не верил, что так может быть.

Несколько полицаев спрыгнули в яму и принялись расставлять в ней людей, чтобы стояли не кучей, чтобы равномерно распределились по всей длине. Милентия схватили за руку и отвели на самый край ямы.

Потом ударил пулемет… С треском разряжались автоматы. Все сдерживаемые до сих пор стоны, вздохи, беззвучный крик и бесслезный плач – все это теперь вырвалось в одном душераздирающем вопле, который нестерпимым пламенем рванулся к небу…

– А ну вылезай. Бери лопату – закапывать будешь.

Его вернули в Калиновскую тюрьму. Потом еще дважды водили на допрос, били, но теперь он знал наверняка, что даже во сне не скажет им больше ничего.

После второго допроса его поместили в другую камеру. В ней сидели только три человека. Милентий был четвертым. Через несколько дней двоих из них повесили. Из окон было видно двор и виселицу.

Больше месяца Милентия не трогали. Снова успели зажить раны от побоев. Но однажды ночью в камеру вошел полицай:

– Кульчицкий, иди в жандармерию полы мыть.

Милентий взял ведро, тряпку и пошел вместе с часовым. До рассвета, пока в жандармерии никого, кроме оперативного дежурного, не было, он вымыл полы в служебных помещениях.

Когда работа была окончена, отжал тряпку, положил ее на дно пустого ведра и вместе с конвоиром пошел обратно. Наступал рассвет. Милентия вели через базарную площадь. И в это время на фоне бледнеющего неба он увидал, что на перекладине виселицы болтается приготовленная петля. Сразу вспомнил, что сегодня воскресенье. А именно по воскресеньям, в базарные дни, на площади казнили обреченных – на страх другим.

С тяжелой душой прошел он по коридору до своей – последней налево – камеры. В ней уже не спали. Тяжело опустившись на нары, Милентий сказал:

– Сегодня опять кого-то повесят. Петлю приготовили.

И тут услыхал шаги. В такую рань могли идти только по одной причине – за обреченным. Вот шаги в коридоре. Ближе, ближе… Милентий прикидывает в уме, как они прошли мимо одной двери… Мимо второй… Шаги равномерные, неотвратимые. Вот и третью дверь миновали. Дальше дверей в коридоре нет – только в их камеру.

– За кем-то из нас, – побледнев, сказал сосед и отошел к окну.

Звякнул засов, распахнулась дверь. Занимая собой весь проем, широко расставив ноги, стоял жандарм. На груди полумесяцем болтается какая-то железка, френч с накладными пухлыми карманами, рукава засучены. Не спеша полез в карман, достал вчетверо сложенную бумажку и прочитал:

– Куль-тши-ски…

И только теперь Милентий поверил, понял, почувствовал, что это смерть. Он встал с нар и… потерял сознание.

Подпольщики, конечно, не забывали о том, что Милентий в тюрьме. Товарищи пытались связаться с ним, изучали систему охраны тюрьмы, пытались разведать, кто там служит. Но ничего утешительного не узнали. Только Игорю удалось поговорить с Лереном. В полицейской форме ему это было удобнее сделать.

– Ко мне приходила мать Кульчицкого, – говорил Игорь. – Она хотела бы хоть чем-то облегчить его участь… Передачу в тюрьму передать или, может быть, еще чем-то помочь. У меня нет никого знакомых в жандармерии – решил обратиться к вам… Она, конечно, щедро отблагодарит вас. У нее довольно состоятельные родственники.

– Сейчас об этом не может быть и речи. Он не говорит, где они взяли пистолет!

– Что вы! Мальчишка, возможно, и не знает ничего о пистолете.

– Будьте осторожны, – назидательно сказал Лерен, косясь на полицейскую форму Игоря, – такой бандит может выстрелить в спину и мне и вам.

На этом разговор и окончился.

А Милентий и в этот раз пережил свою смерть. Когда он пришел в себя, сосед по камере сообщил:

– Ушли. Когда ты грохнулся, сапогом твое лицо повернули, посмотрели и ушли.

После этого случая у Милентия как будто внутри что-то обломилось. Он целыми днями сидел на нарах и прислушивался к шагам в коридоре. Не знал Милентий, что фашистам теперь не до него. Они нервничали. Все упорнее ходили слухи о тяжелейших боях и больших потерях в Сталинграде.

Надвигалась зима, а конца войны, который они уже второй год ожидали со дня на день, не было видно. С 16 июля штаб верховного руководства во главе с Гитлером и генеральный штаб сухопутных войск находились здесь, под Винницей. В Калиновке, Коло-Михайловке, Стрижавке, Ольховой и других селах, расположенных рядом с «Вервольфом», разместились многочисленные руководящие органы гитлеровской военной машины: связисты, охранные войска, снабженцы. Даже Геринг перенес сюда свою ставку главнокомандующего воздушных сил… Почти ежедневно в Калиновке появлялись всякие инспекции и комиссии. Поэтому полицейские чины от руководителей гестапо до следственных работников жили в постоянном напряжении и страхе. А тут, как назло, в каждом из окрестных сел то листовки, то нападение на представителей местной власти, то акты саботажа и диверсий.

Рыжий следователь видел все время перед собой кнут и пряник. Кнутом была постоянная угроза отправки на фронт, а пряником – перспектива повышения по службе. Найти хотя бы тоненькую ниточку, которая ведет к подпольной организации, означало для него – выжить. Об этом каждый день напоминали ему и в устных и в письменных приказах, распоряжениях, циркулярах и сам начальник личной охраны Гитлера Ратенхубер, и руководители охраны «Вервольфа» Штреве, и Даннер.

Вот и не спешил следователь расставаться с теми, за кого при нужде можно было ухватиться, как за соломинку. Хоть не для дела – для отчета, для показа многочисленным проверяющим, а может быть, и для передачи в более квалифицированные руки. Таких, как Милентий, у него было несколько.

В конце октября Милентия снова стали водить на допрос. Били, пытали с не меньшей жестокостью, чем раньше.

Однажды в камеру за ним пришел сам следователь. Милентий лежал без сознания. Рыжий долго стоял, тупо уставясь на него.

– Капут, – сказал наконец он и ушел.

Вечером по просьбе Лерена в камеру пришел врач, тщательно осмотрел Милентия, сделал ему какой-то укол. Лерену он сказал:

– Безнадежен. Его дни сочтены. Серьезные повреждения внутренних органов.

И лишь после этого Лерен подошел на станции Калиновка к Игорю.

– Ну что ж… – сказал он. – Пусть мать Кульчицкого несет свою благодарность. Есть возможность перевести ее чадо из тюрьмы в больницу.

Уговаривал ли он следователя или сам так решил, но на следующий день Милентия из тюрьмы перенесли в больницу, в изолятор с решетками. Правда, в решетках особой необходимости не было. Милентий был в таком состоянии, что, если бы его койка стояла в чистом поле, он бы не смог даже упасть с нее.

У «ВОЛЧЬЕГО ЛОГОВА»

Одна мысль не давала Волынцу покоя. В последние месяцы они с Довганем, Гришей и Игорем сумели установить связи со многими подпольными группами. Сам он по неделям не бывал дома, находясь то в Гущинцах, то в Яневе, то в Заливанщине. Обошел десятки сел, завел новые или упрочил старые знакомства с сотнями людей, но так и не нашел той ниточки, которая вела бы через линию фронта. И чем обширнее были связи с другими подпольными группами, тем меньше шансов оставалось на то, что такая ниточка существует. Вот о чем все чаще он думал.

И этой своей мыслью он не хотел делиться ни с кем, лишь еще настойчивее присматривался к людям. Петро Малой (так называли Волынца в отличие от Петра Довганя) считал, что, имея за своей спиной фронт, три побега из плена, хорошо зная немецкий язык, он вправе рисковать больше других. И рисковал.

Однажды на рассвете, отшагав за ночь добрых три десятка километров, он подходил к своему дому. У Петра были свои, уже проверенные подходы, где не залают собаки, подняв шум на все село, где можно проскользнуть незамеченным, но самому увидать все, что делается на улице. У крайних хат он постоял немного за стожком сена, прислушался. Все спокойно. И тут увидал, что по сельской улице идет чужой человек. Явно чужой. Высокого роста, в шапке-ушанке армейского образца и ватной фуфайке. Незнакомец как будто стеснялся своего высокого роста: пригнул голову, втянул ее в плечи. Пройдя несколько шагов, остановился, оглянулся по сторонам и пошел дальше. Потом снова остановился и стал оглядываться.

«Дурак, – подумал о нем Волынец, – если кого-то боишься, то зачем по середине улицы идешь? Ну и ковылял бы спокойно вдоль плетня, а еще лучше – задворками. А уж оглядываться совсем ни к чему… Плохой конспиратор. Новенький. Не жил в оккупации».

И вдруг как молния – мысль: «А если не жил в оккупации – кто он?» Петро проскользнул от стожка к плетню крайней хаты и, раздвинув кусты обшарпанной сирени, смотрел, куда пойдет незнакомец. Несколько раз оглянувшись, он подошел к калитке Братковых и вошел во двор.

«Что же он делает? Ведь окна все видят, особенна те, что плотно завешены».

Незнакомец тихонько свистнул. Из переулочка вышел второй человек, точно так же одетый, только ростом пониже. Быстрым шагом пройдя полпути до калитки, остановился, повертел по сторонам головой, а потом направился во двор к первому. Оба поднялись на крыльцо, постучали щеколдой, и их тут же впустили в хату.

Волынец с двух часов вчерашнего дня ничего не ел, всю ночь он шел, однако в эту минуту у него и сон и голод пропали. Он хорошо знал усадьбу Братковых, как, впрочем, и многие усадьбы в Павловке. Не раздумывая, перелез через плетень и осторожно проник в хлев. Он был пустой – корову немцы забрали еще зимой. Взобравшись на чердак, очень низкий и пыльный, потихоньку оторвал полуистлевшую дощечку и стал наблюдать за домом.

Ждать пришлось недолго. На крыльцо вышла жена Арсеня Браткова – Юлька, держа руки под передником. Что у нее там было в руках, он так и не понял. Юлька осмотрелась, сошла с крыльца и направилась к соседям – там жила Полина Война и ее муж Доминик. Для того чтобы попасть во двор к соседям, на улицу можно было не выходить, дворы разделял чисто символический плетень – невысокий, перешагнуть можно. Была и дорожка с перелазом в плетне.

Юлька быстро вернулась. Следом за ней к Братковым пришла Полина Война, а потом другой сосед – Яков Коник.

«Что за чертовщина! – думал Волынец. – Мы уже год ищем связей, на двадцать километров всю округу обшарили, а тут под боком деловые люди. Как это мы раньше не познакомились поближе! И хаты эти под самым лесом стоят, и Катя Черная тут живет неподалеку. Эти двое могли появиться недавно, но ведь Братковы, Коник, Войниха всегда тут жили. Не случайно же попали к ним эти двое!» Петр стал припоминать все, что знает об этих семьях, что могло бы подсказать ему какое-то решение. Муж Войнихи – Доминик – появился в селе как-то незаметно то ли перед самой войной, то ли в первые дни оккупации. У него и фамилия была какая-то другая.

На секунду появилось желание самому зайти к Войнам, сейчас же. Выдумать благовидный предлог и зайти. Но тут же Петро понял, что это глупость. Его случайный приход они могут расценить как свой случайный провал. Да и вообще, войдя туда, выйдет ли он оттуда?.. Решение пришло тут же.

Осторожно покинув чердак, Волынец вышел к лесу, сделал еще крюк по опушке и вернулся домой. Попросив у матери поесть, взял какую-то старую одежину и ушел. Он вернулся к тому самому стожку, стоя у которого утром впервые увидал незнакомца. Закопавшись в сено, быстро уснул.

Это было удобное место: лес рядом, за спиной слева – Белая дорога, как называли этот выезд из села, хорошо видны крайние хаты и отрезок улицы до поворота.

Спал долго, но, кажется, даже во сне знал, зачем он здесь. Проснувшись после полудня, попил воды из бутылки, которую захватил из дому, съел кусок хлеба и почувствовал себя бодрым, отдохнувшим. Он не ждал, что увидит что-либо интересное до наступления сумерек, но все же не спускал глаз с дома Братковых и их соседей, с Белой дороги. И не скучал. Он напряженно думал, прикидывая в уме возможные варианты встречи с незнакомцами.

Тут же, сидя в стожке, Волынец твердо решил отказаться от каких бы то ни было попыток связаться с этими людьми через Братковых или Коника. «Они не должны знать обо мне ничего. Совсем ничего – чтобы в случае провала не потянулись ниточки к друзьям, к организации».

К вечеру Волынец стал внимательнее присматриваться к двору Братковых. Надвигались сумерки. «Если они выйдут из дому, то очень скоро, – решил Петро, – пока не взошла луна». Покинул стожок и подошел к самому углу крайней усадьбы. И не ошибся. Во дворе Братковых задвигались какие-то тени, и он услыхал отчетливые тяжелые мужские шаги. Они приближались. Волынец затаился. Но вдруг шаги стихли.

– Ты что остановился? – спросил один голос.

– Не хочется в обход. Может быть, через село прошмыгнем? – ответил другой.

– Зачем тебе лишние неприятности? Напорешься на полицая, знаешь, какой скандал будет?

– Дрянь дело! – выругался второй.

Волынец старался запомнить каждую фразу. Но его поразило, что последние слова «Дрянь дело!» были сказаны по-немецки. Причем сказаны машинально, как у нас говорят «черт побери!». И уже по одной этой фразе он тут же отметил про себя, что незнакомцы не такие уж и неподготовленные люди. Они прошли мимо него. Волынец затаился, пока оба отойдут на приличное расстояние, и двинулся вслед… Но они больше не разговаривали. Шли молча, сунув руки в карманы. Далее дорога проходила по открытой местности, и Петру пришлось немного отстать. Но он все же не терял их из вида, стараясь ступать бесшумно. Это он делать умел, как и умел видеть в темноте.

А вот они не умели. Шли не очень быстро, и тот, что повыше, иногда спотыкался. Они свернули на малонаезженную дорогу вдоль села. Сначала двигались к Калиновке, потом на одной из полевых развилок повернули в направлении Ольховой.

Волынец не чувствовал усталости. Он приготовился идти за ними хоть всю ночь.

Но они, дойдя до леска, остановились. Закурили.

– Посидим? – спросил один.

– Посидим.

Волынец замер. Теперь, когда они уселись в траву и умолкли, ему надо быть особенно осторожным – любой шорох могли услышать.

И вот тут происходило что-то непонятное. Они сидели полчаса, час… Раза три закуривали. За все время обменялись двумя-тремя ничего не значащими фразами, а через часа полтора поднялись и пошли обратно. Волынец проводил их до самого дома Братковых.

«Ни черта не понимаю! – в отчаянии думал он. – Или там, где они сидели, был кто-то третий, или они выходили проверить, нет ли за ними слежки, или им в какое-то время нельзя было оставаться в селе?.. Не могли же они просто перед сном моцион делать? Не на прогулку же выходили? А возможно, проверяли, нет ли слежки, заметили меня и вернулись? Не может быть. Они в таком случае не должны были возвращаться в хату Братковых. Значит, не заметили».

И Волынцу стало казаться, что на поляне действительно был кто-то третий, которому они молча могли что-то передать или от которого могли что-то получить.

Утро он провел в стожке, а днем покинул свой пост, отыскал то место, где ночью сидели двое, нашел несколько окурков папирос «Броненосец „Потемкин“». «Это что ж, выходит, такие папиросы и у Братковых курят?» Но никаких следов пребывания тут третьего человека не было. Не нашел Петр и никакого тайника. «А кто из нас охотник? – пришла ему в голову мысль. – Что, если за мной следят уже? Никогда не следует считать, что ты хитрее всех…» Ему стало жутковато, и он поймал себя на том, что оглядывается точно так же, как оглядывался незнакомец перед тем, как войти к Братковым.

Очень хотелось есть, но домой он не пошел. Снова занял свою позицию в стожке и дождался вечера. Село жило своей жизнью. Дважды за день проезжали немецкие мотоциклисты. Кучка женщин и стариков, сопровождаемая полицаем, проходила на работу – убирали в земхозе свеклу – и с работы. Двое девчат ходили в лес за хворостом. От взгляда Петра не ускользнуло, что какой-то дед возвращался с поля после всех, один, воровато таща под мышкой что-то завернутое в мешке – определенно украл несколько килограммов свеклы. Да и у тех, что возвращались перед этим с полицаем, карманы оттопыривались. В одну из крайних хат приходил посыльный из управы. Очевидно, принес какую-то повестку.

С наступлением сумерек село замирало. Хождение в это время категорически запрещалось, и любой полицай имел право стрелять в прохожего без предупреждения.

В это время от Братковых и вышел один из постояльцев. Петро думал, что он станет ждать второго. Нет, не стал. Пошел один.

Волынец понял, что более подходящий момент вряд ли будет, и поэтому решил подойти к незнакомцу. Тот шел понуро, опустив голову, не торопясь. На всякий случай Волынец взял в левую руку нож и держал его лезвием вверх в рукаве телогрейки.

Когда незнакомец миновал развилку, Петр сошел с дороги, сделал большой крюк по полю, обогнал его и пошел навстречу.

Встречный остановился. «Заметил», – решил Волынец и тоже придержал шаг. Оба стояли шагах в пятнадцати друг от друга.

– Ты один? – спросил Волынец, чтобы тот лишний раз убедился, что и он, Петро, тоже один.

– Я? Да, пока один.

– Тогда подходи ближе, познакомимся.

– Подходи ты. Меня зови Семеном…

– Хорошо, – согласился Волынец, – только ты вытащи руки из карманов. Я – Петр.

…Оба уже пообвыкли в темноте, сидели довольно близко друг от друга, и каждый понял, что, чем бы ни кончился разговор, разойдутся мирно. Поле широкое, ночь темная, дорог много. Есть где разойтись. И Волынец решил вести разговор начистоту.

– Ты, друг, видать, человек бывалый и, судя по всему, нездешний.

– Откуда ты взял? – спросил Семен.

– Да оттуда, что я-то здешний. В деревнях мужиков солдатского возраста не так уж и много осталось.

– Это правда, – согласился Семен. – Так что ты от меня хочешь?

Волынец засмеялся.

– А что я сказал смешного? – спросил Семен.

– Ничего. Это ответ мой очень смешной. Я-то хочу доверия. В нашем положении рассчитывать на доверие – что может быть смешнее?

– Да… – согласился Семен, И по голосу Петро почувствовал, что он сказал это с улыбкой. – Но, с другой стороны, мы сейчас можем друг другу сказать все. Ты что – партизан?

– Партизан.

– Из командиров небось?

– Комиссар.

– А если я тебя прихлопну? Что ж это ты, других, наверное, осторожности учишь, а сам вот так с одним ножом вышел…

– Не прихлопнешь. Тебе ведь тоже помирать не хочется. А риск большой. Вот ты сидишь и думаешь, что поле ровное и никого вокруг. А в десяти шагах за моей спиной – воронка от снаряда. Есть кто в ней или нет – ты не знаешь. А я знаю.

Они еще долго говорили вокруг да около, прощупывая один другого. Наконец Семен пошел «на сближение».

– Как я понял, ты бы хотел познакомиться ближе, чтоб действовать вместе.

– Ты догадливый, – согласился Волынец, – только кому вы служите? Может быть, батьке Бандере?

– Мы служим Красной Армии! – серьезно заявил Семен.

– И много вас?

– Немного…

– А связь, – скрывая волнение, спросил Волынец, – связь с партийным подпольем или прямо через линию фронта имеете?

– Ну, если бы имели с подпольем, ты бы знал об этом. Ты же комиссар. А вот через фронт – как тебе сказать?.. Мы сами и есть связь.

– Хочу видеть вашего командира! – сказал Волынец.

– Так я тебя и повел! – хохотнул Семен. – Давай лучше ты веди меня в свой отряд.

Они еще долго торговались. Сошлись на том, что завтра через час после захода солнца встретятся здесь же. Семен приведет своего командира или, в крайнем случае, получит необходимые инструкции от него, а Петро приведет своего командира.

И разошлись.

Волынец свернул с дороги и прямо по полю быстро пошел прочь – куда глаза глядят. Удаляясь, он все ускорял и ускорял шаг, потом резко остановился и лег. Прислушался. Так оно и есть: пригнув голову, в его сторону осторожно шел Семен. «Дурак, за кем следить вздумал», – рассмеялся в душе Волынец. Откатился в сторону, противоположную той, куда направлялся Семен, притаился. Тот, проваливаясь ногами в пахоту, спешил, еще глубже втянув голову в плечи и пытаясь что-то разглядеть в фиолетовой темноте ночи. Когда он прошел, Волынец осторожно поднялся и пошел вслед, время от времени пригибаясь, чтобы разглядеть его силуэт на фоне звездного неба. Когда Семен останавливался, Волынец присаживался пониже. Так они с полчаса бродили по полю, пока Семен, убедившись, очевидно, что Волынец исчез, свернул круто к селу.

Он возвращался в Павловку. Волынец проводил его до самого дома Братковых.

Теперь Петро почти окончательно убедился, что это советские парашютисты. «У них должна быть рация. Прибыли они с каким-то заданием… Скорее всего их интересует секретный объект, что расположен в районе Стрижавки и Коло-Михайловки». О том, что это очень важный для немцев объект, Волынец знал наверняка.

Да тут и не надо быть очень догадливым. Во-первых, вокруг него существовал двойной, а возможно, и тройной пояс охраны, никого из населения туда и близко не подпускали. На всех дорогах, на всех тропках стояли только немецкие патрули. Среди них не было ни одного местного полицая. По крайней мере, Волынец ни разу не видал в составе патрулей, выезжавших оттуда, ни одного полицая. Даже переводчики носили эсэсовскую форму. Во-вторых, всю зиму там шло огромное строительство, новый мост через Буг соорудили, дороги строили и тащили без конца стройматериалы в лес возле Коло-Михайловки. Но при всем этом ни единого человека из местных туда на работу не гоняли. На военном аэродроме – это ведь довольно важный объект – и то использовали для работы местное население, а тут ни одной души. А ведь люди им очень нужны были! Часто привозили туда эшелоны военнопленных, но никакой связи с ними установить не удавалось. Больше того, не удавалось связаться даже с жителями Стрижавки и Коло-Михайловки, потому что каждая хата в этих селах находилась под наблюдением.

О парашютистах Волынец тоже был наслышан немало. Немецкая пропаганда иногда упоминала о них. Было даже объявление, в котором за поимку или выдачу немецким властям советского парашютиста обещалась большая награда «хлебом, деньгами или земельным наделом».

«Парашютисты», – решил Петро. Но ему как-то не верилось, что обосновались они именно в Павловке, Он допускал, что здесь у них запасная квартира, что это одна из явок, но в то, что здесь, а не где-то в лесной сторожке, на глухом хуторе, расположился их центр, их руководство, ему не верилось.

Решив, что это парашютисты, он нашел и оправдание их якобы бесцельной прогулке прошлой ночью. Возможно, они в определенное время выходили на связь, но нужный им человек в отведенный час не пришел.

Как бы то ни было, Волынец решил и дальше дежурить у хаты Братковых, пока не установит надежный контакт с руководством этой группы. Конечно, ни одной фамилии он не назовет, разве что познакомит их с Довганем и Игорем. Одному нельзя поддерживать связь. Вдруг что с ним случится – и связь лопнула. Двух запасных надо иметь обязательно. Командир их должен понимать, что в условиях конспирации всякие имена, фамилии и адреса излишни. Тем более что эти двое ведут себя очень неосторожно…

Волынец перелез через плетень двора Братковых, уселся шагах в десяти от калитки и приготовился к ночному дежурству. Он уже подумывал и над тем, что в случае облавы выдаст себя, но этих людей предупредит. Их теперь стоило охранять. Сейчас он узнает, действительно ли командир парашютистов здесь, в Павловке, или в каком-то другом месте. Если не здесь, кто-то из этих двоих должен сегодня же ночью сходить к нему. Другого времени нет. Встреча назначена на завтра, а до рассвета осталось не так уж и много.