Текст книги "Семнадцать рассказов (сборник)"
Автор книги: Петр Гнедич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Ораторы
I
В большом южном городе X., в сороковых годах, главою местной епархии был один известный проповедник, личность глубоко образованная и почтенная. До сих пор во всех хрестоматиях можно встретить образцы его проповедей, как идеалы красноречия в своём роде. Говорил он всегда чрезвычайно убедительно, иногда сжато, и даже слишком сжато, но обладал неотразимою силой ораторства, и впечатление всегда и на всех производил изумительное.
Владыка очень заботился о своей епархии, и по возможности силился насаждать духовное образование и среди пастырей, и среди пасомого стада. Но с этой стороны его деятельность не всегда приносила соответствующие плоды. Даже более того: владыку постигала постоянная неудача на этом поприще. В конце концов он сильно разочаровался в своих начинаниях.
Вот о главном-то его разочаровании я и хочу теперь порассказать, тем более, что история эта полузабыта, и её вспоминают разве несколько старожилов, узнавших о ней случайно: и в своё-то время она огласки не получила.
Преосвященный на сельскую паству давно махнул рукой: уж очень туго поддавались хохлы его культуре. Затеял он было по сёлам воскресные беседы: чтение евангелия с объяснениями. Ничего как есть не вышло. На одну беседу сам приехал. Хутор богатый, казаки всё умные.
– Туго, владыко, туго! – предупреждает поп.
– Бери книгу, читай им. Увидим, как туго.
– Откуда начать, владыко?
– С начала – так, по порядку.
Развернул поп евангелие. От Матфея, глава первая. – «Книга родства Иисуса Христа, сына Давидова… Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова».
Поморщился владыка: «Эк, не догадался поп со второй главы начать».
Вся хата полна, слушают чубы внимательно… «Озия же роди Иоафама»…
– Ну, зато понятно для них: никаких тонкостей нет: родословная на что уж яснее: все поймут.
«… Иехония роди Салафиила. Салафиил же роди Зоровавеля»…
Вдруг из угла восклицание:
– От-то чудо, то чудо!
Оглянулся преосвященный, – седой чуб в углу изумление высокое на лице выразил.
– Постой, отче Василий, – комментарии потребны. Поди сюда, старче. – Ты чему же так удивился?
– Да как же не чудо?
– Салафиил роди Зоровавеля?
– Чудо! Соловій – така маленька птичка, а журавель-то якій!
Краска в лицо кинулась владыке.
– Продолжай, – говорит попу.
Потом, безо всяких комментариев, уехал и никаких подтверждений воскресных бесед по епархии не рассылал. Решил он обратить лучше внимание на пастырей. Ну, и обратил.
II
Рассуждал он так: выходит поп из семинарии, обучен всяким наукам – и богословию. и риторике, и логике, и догматике, и элоквенции. Всё это у него в голове свежо и ясно. Достанет он место, поженится, народит детишек, засядет на свою пасеку и на баштан, правит службы, правит требы; а риторика и элоквенция, с позволения сказать, чуть не под постелью лежат. Жалко! Знание гибнет.
А и то сказать: ну, чего развивать эту самую элоквенцию пред бабами да мужиками? Им проповедь нужна простая, несложная, с отсутствием витийства. Нельзя же им хрии и синекдохи подводить, – всё одно – ушами будут хлопать. Как же быть?
И пришла владыке в голову мысль блистательная: Если послать предписание такое, чтобы все попы, не достигшие пятидесятилетнего возраста, прибывали по очереди к нам в город и произносили проповеди в моём присутствии по воскресеньям в соборе? Во-первых – определится этими речами степень развития каждого из попов, и я ознакомлюсь с ними, каждого узнаю; а во-вторых, – и они-то плесневеть не будут: нет, нет да и подтянутся. – Порядок простой. Получил от меня за два дня тему – ну и развивай её как умеешь. Ведь не семинария: не высекут тебя, коли ты плох. Ну, а коли хорош – жди благостыни.
Очень понравилась преосвященному эта идея. Губернаторша её одобрила чрезвычайно:
– Вы, – говорит, – представить не можете, каким жаргоном в иных местечках священники произносят слово. Вот близ нашего хутора, отец Тихон живёт, так он всегда начинает так: «а послухайте, миряне, что я вам скажу»… Ужас, ужас!
Весть о замыслах владыки как громом поразила весь округ. Духовенство вконец растерялось. Положим, что преосвященный пользовался славой человека гуманного и обходительного, – но ведь Бог его ведает, как он. к красноречию отнесётся. Первый оратор в России, – ведь это не шутка! Губернатор, все власти, всё соберётся слушать, как сельский поп в соборе начнёт поучать паству. Ведь это что же! – Многие иереи захворали не на шутку. Они согласились бы какую угодно болезнь вынести, поститься год, в Киев пешком сходить, по тысяче поклонов в день отбивать, только бы не ехать на этот страшный суд великого оратора…
А ведь надо ехать, как ослушаться! Уж прислано распределение, кому и когда явиться.
Первый жребий пал на попа Мартына, который двенадцать лет в губернском городе не был, кроме благочинного и из начальства-то никого не видал. Ходил себе по хуторку в белом подряснике, вышитом попадьёй по рукавам и подолу петухами и ёлочками (причём он уверял, что это птицы райские и древо жизни), постукивал своим посохом по ульям, надев предварительно сетку и рукавчики, – пчёлы почему-то жалили его немилосердно; гнал наливки чудеснедшие: вишнёвка такая у него была, что ни один заседатель не мог проехать мимо его домика, чтобы не завернуть выкурить трубочку. Попадья у него была красивая, толстошеяя, на груди монисто. Свиньи жирные, индейки ещё того жирнее, кони крепкие. Наслаждался поп идиллией, и вдруг такое несчастье на голову!
III
Горько плакала попадья, да и сам он обливался горючими слезами, выезжая из своего заветного уголка. Он словно навеки прощался со своими подсолнечниками, вербами и вишнями. Словно на казнь вели его, на казнь неминуемую, без помилования.
Остановился он у своей родственницы, вдовы протоиерея, попадьи зажиточной, умной. Выслушала она его стенания, да и говорит:
– А ты не кисни, – Бог милостив. Иди к владыке сейчас же, – ещё до воскресенья три дня. Утро-то вечера мудренее, – может что и надумаем. Отстой вечерню, да и отправляйся к преосвященному. Там видно будет.
Завздыхал Мартын, пошёл к вечерне. Приютился в тёмном уголке, чтобы никто его не видел, и почти всю службу на коленях простоял. Плачет, просит помощи свыше.
Владыка в саду его принял: он обычный моцион пред ужином делал. Ходит по дорожке, увидел попа, благословил, осмотрел и опять зашагал. Мартын идёт на шаг от него отставши, шляпу в руках вертит, каждое слово уловить старается.
– Если ты по элоквенции хорош был, как твой аттестат утверждает, то должен ты мне развить тему интересную, посмотрю, как-то ты справишься.
– Боюсь, владыко, надежд не оправдать.
– А ты не бойся. Главное подойди к предмету просто, и в то же время насколько можно разукрась эту простоту силою речи. Вот тебе тема. – «О нравственном состоянии прародителей до грехопадения».
Чувствует поп Мартын, как душа его уходит в пятки, в голове всё путается, в виски бьёт…
– Поле обширное. Можешь разобрать нравственную и божественную сторону души нашей.
– Боюсь, владыко.
Владыка ногою даже топнул.
– Затвердила сорока Якова… Я не спрашиваю тебя – боишься ты, или нет. В семинарии ректор тебя не спрашивал, а драл по субботам, коли не так.
Отец Мартын вдруг бух в ноги.
– Пощади, владыко, – пятеро детей, мал мала меньше.
Преосвященный усмехнулся.
– Чего ты мне как Богу земные поклоны творишь? Ты лучше времени не теряй, сшей тетрадку, пёрышко очини, да и углубись в созерцание нравственной природы прародителей. Помолись усерднее, – простых рыбарей Господь просвещал, не токмо иереев. Встань, встань, нечего ползать.
Шатаясь вышел он из садика; как добрёл до дому, – и сам не помнит. Всё в глазах помутилось: пропали детки малые, пропали!
У попадьи уж за чай все сели. Самовар кипит, уходит. Сальные свечи так весело горят; у всех лица довольные, а Мартын и слова сказать не может. Видит, уставился на него какой-то юнец, – лет двадцати-двух, не больше, с усиками, – в первый раз видит он его.
– А позвольте узнать, какую тему задал преосвященный?
Мартын и говорить не хотел: ну на кой прах знать этому вертуну, какая тема? Только себя раздражать! Однако всё же сказал.
– Так-с. Тема чудесная. Развить её можно отлично.
«Ещё смеётся, шельма», – думает поп. А тот, хоть бы что, продолжает:
– Ежели такую мысль провести. Все животные одарены разумом, как и человек. Они строят себе жилище, изыскивают корм, рождают детей, но делают всё это по инстинкту. Человек же одарён способностью помимо этого творить, творить нечто новое, в природе до него не существовавшее. Он создаёт музыку, живопись, храмы, статуи, – пишет книги. Он творец: он может мысль, мелькнувшую в уме, облечь в действительную форму, – отсюда божественное подобие человека…
Мартын даже рот раскрыл от изумления.
– Ну-с, ну?
– Тут можно нарисовать картину современных изобретений: телеграф, применение пара, – словом, картину божественного творческого начала человеческого духа…
– Ну-с, а как же тут прародители-то?
– Прародители? – молодой человек запнулся. – Ну, можно к ним свести. Видите: они сорвали плод познания добра и зла, и, по словам змия, стали как боги. Они познали зло, но в то же время получили и знание творчества. Питаясь же древом жизни, до грехопадения они были нравственно чисты, но лишены творческого начала…
У Мартына всё вертелось в мозгу… После чая он заперся с молодым человеком в своей комнате.
IV
А уж как проповедь удалась! Правда, – читал поп Мартын по тетрадке, но достаточно смело и уверенно. Губернаторша, губернатор, владыка – все были чрезвычайно довольны. Губернаторша еле удержалась от аплодисментов. Преосвященный облобызал Мартына трижды.
– Не думал, говорит, чтобы у меня в епархии были такие светлые головы. Ты и за наукой следишь, и тетрадки школьные не забыл. Одобряю, одобряю.
А уж поп от радости не понимает ничего. Кинулся на шею к Николаю Фёдоровичу, тому студентику, что у его родственницы детей обучал, да и говорит:
– По гроб жизни обязан вам, почтеннейший, – вынули из петли.
– За что же, – отвечает тот, – благодарите, отец Мартын: я вам за те же двадцать-пять рублей и в следующий раз напишу, коли нужда встретится.
– Прямо к вам тогда, прямо. Только черёд теперь мой не скоро…
Накупил Мартын жене и детишкам гостинцев на все наличные деньги, и тронулся восвояси.
Но Николаю Фёдоровичу недолго пришлось ждать писания новой проповеди, а всего дня три. Скрипнула к нему дверь, является попик тощенький, гнуслявый, с поклонами.
– Наслышал, якобы вы моему предшественнику помогли, – отец родной, не откажите. Я ту же сумму с превеликою благодарностью…
Николай Фёдорович и отнекиваться не стал. Покрутил ус и спрашивает:
– А тема какая?
– О бесплодной смоковнице.
– Можно.
– Отец родной, – всех нас облагодетельствуете. И впредь к вам все повалят, – так гуськом и пойдут. Вы человек современный, учёный, а мы отсталые… Опять же вам… в сотню рублей вознаграждение ежемесячное… невредно…
– Хорошо, хорошо… Завтра к утру приготовлю. Вы зайдите, батюшка, заняться надо будет с вами, подготовить дикцию и прочее… Владыка останется доволен, поверьте…
V
Да, владыка был доволен, – целые полгода доволен был. – Его изумили начитанность и блестящий ум представителей его епархии.
– Бесконечные сокровища таятся в недрах России, – не раз размышлял он. – Кто бы мог подумать, чтобы простое сельское духовенство, и на такой высоте знания. Случайный ли то подбор, или превосходное преподавание местной семинарии? Вопрос очень затруднительный для разрешения.
А оказалось, что вопрос решался чрезвычайно просто.
Месяцев через семь после первой проповеди, прибыл в X. какой-то дальний священник, и но общей проторенной тропинке направился к Николаю Фёдоровичу. – Скуповат ли он был, приход ли у него был бедный, только он упёрся на пятнадцати рублях, больше не даёт. Николай Фёдорович был навеселе – пирушка у него шла с товарищами; посадил он попа за стол, затянули «Gaudeamus».
– Так не дашь, батька, больше?
– Не могу, Николай Фёдорович, – видит Бог не могу. Вы коротенькую напишите, только сильную.
– Сильную? Ладно. Приходи завтра.
Вот собрались все в собор, – праздник большой. Проповедь дана на текст «Воздадите кесарю».
Вышел поп, начинает. Прислушался преосвященный. Что такое он говорит? Неясно мысли вяжет, всё периоды, периоды, а подлежащее и сказуемое словно ускользает. Чем дальше, тем туманнее. Владыка уже сожалеть начинает, что рукописи заранее не просмотрел.
И вдруг перемена: периоды пропадают, речь краткая, выразительная, да ещё какая! Такие слова и выражения начинает он подтасовывать, что преосвященный не знает, куда деваться. Посматривает на губернатора, тот к нему.
– Это что же, говорит, такое?
Кое-как дослушал владыка «слово», да и поманил попа в алтарь.
– Ты что, что ты читал? Несчастный!
– Я…
– Ты!.. Ведь тебя в Сибирь за это!.. Ведь на каторге тебе места нет! Откуда ты со всеми западными идеями познакомился? Что у тебя за библиотека? Какие цитаты ты приводишь?.. Да я тебя!..
Тот в ноги.
– Не я, владыко, не я… Николая Фёдорович это…
– Какой Николай Фёдорович?
– Он постоянно пишет…
Всё объяснилось. Поражён был преосвященный глубоко, в самое сердце.
–
Он слышал о Николае Фёдоровиче, что тот стихи писал, и смешные аттестаты выдумывал, якобы выданные студиозусам семинарии по окончании курса. И стихи, и аттестаты ходили в рукописях по городу. Пожелал знаменитый проповедник с ним познакомиться.
– Талант, государь мой, в вас талант, – вам бы пастырем быть, – далеко бы пошли.
– Не чувствую себя способным на подвиг духовный, – говорит Николай Фёдорович.
– А жестоко вы со мною поступили. Столько времени держали в заблуждении… Я-то хвалился, и недоумевал. Положим, замечал я порою некоторое однообразие в изложении, но и в голову мне не приходило…
Махнул с этих пор преосвященный и на развитие духовенства. – А Николай Фёдорович, скажу в заключение, сделался весьма известным русским поэтом, и стихотворения его можно найти во всех хрестоматиях – наравне с нашим владыкой его считают образцовым…
Теперь они оба давно умерли, – да и история только что рассказанная почти всеми забыта. Но всё же о ней кое-кто помнит, да ученики в классах изучают произведения обоих моих героев.
В трясине болотной
I
В тёплую. светлую июньскую ночь, на огромном балконе Палкинского трактира, том балконе, что выходит прямо на Невский и, держась на чугунных столбах, нависает над широким тротуаром, за небольшим круглым столиком сидело два господина: один – красивый дородный мужчина лет пятидесяти, с грудой седых трёпаных волос и роскошною бородой; другой – гораздо его моложе, немного подслеповатый, бледный, с жидкою бородёнкой, в золотом пенсне, плохо державшемся на носу. Первого звали Адриан Фёдорович Ракитин; он был когда-то далеко небезызвестен в литературном мире, но теперь уже лет восемь, десять не писал, и о нём почти забывали. Другой – был редактор одного из петербургских журналов, Виктор Алексеевич Веркутов.
Они только что приехали с железной дороги: были на открытии загородного театра. Ракитин очень мало знал Веркутова. Но в театре кресла их пришлись случайно рядом. После второго антракта они разговорились, сели после спектакля в одно купе и приехали наконец сюда ужинать. Как это часто бывает при первой встрече людей из пишущего круга, разговор принял хотя и самые узкие рамки, но тем не менее не обрывался ни на минуту. Цензурный комитет, редакционные сплетни, газетные перебранки, всё это, выплывая одно за другим, давало темы. Ещё в вагоне беседа их приняла этот характер, и дачник-немец (вероятно со Святой забравшийся в свою летнюю резиденцию) с большим любопытством настораживал уши, когда в разговоре выпрыгивало какое-нибудь известное литературное или административное имя. Впрочем, говорил по преимуществу редактор, выслеживавший тонким нюхом натасканного сеттера всю дичь, носившуюся в журнальной атмосфере. В вагоне он ещё несколько сдерживался, но тут, когда он попал в эту привычную обстановку фрачных лакеев, щёлкавших пробок и ароматического пара всяких яств, речь его полилась потоком…
– Вы говорите, – энергично возражал он совершенно спокойно курившему Ракитину, который ничего не говорил, – вы говорите: читать! Да разве я могу прочесть всю труху что каждый день приходит из провинции? Рву и швыряю в корзинку, не читая! Я наверно знаю, что перлов там нет и быть не может… Если же из сотни мелочишек я одну сносную заимствую, так разве она вознаградит меня за то потерянное время, пока я читал девяносто девять бумажонок годных только для корзинки?.. Таланты в провинции! Скажите!.. Да с чего им быть там? Вы скажите, ну скажите: кой чёрт занесёт талант в Чебоксары или в Конотоп? Совсем не та почва!..
Он выпучил глаза и ужасно посмотрел чрез очки на собеседника, словно вызывая его на какое-нибудь утвердительное или поощрительное междометие. Но Ракитин рассеянно взглянул на него и уставился опять на шершавый затылок какого-то чахоточного господина, евшего за соседним столом пожарские котлеты. Он так давно отстал ото всей этой сутолоки журнального мира, что она вовсе его не интересовала. Он думал о чём-то совсем другом, и если не хотел прервать клокочущего потока речей Веркутова, то должно быть из лени: его утомил и гром поезда. и оркестр, и толпа, и пение.
– Все так делают, все! – кипятился тот. – Покойный Некрасов моею собственною, моею собственною рукописью форточку затыкал, да-с! А уж если он так делал, нам и Бог велел. Да что мы, наконец, каторжные что ли? Ведь если нам читать, перечитывать да отвечать на все письма, – министерство придётся целое учреждать при каждой редакции. Надо, батенька, знать как дело поставлено, а потом обвинять нас. А надувальства, мошенничества, выдавание чужих произведений за свои? Ну что тут говорить о провинции, когда своих собственных, постоянных сотрудников опасаешься: продадут, подлецы, за грош… Ведь это всё шушера такая…
– Зачем же вы их принимаете? – спросил Ракитин, пуская клубы дыма и продолжая смотреть мимо.
Веркутов развёл руками.
– Люди с дарованием, батенька, – они нужны! Всё это голь, рады примазаться ко всякой дряни в клубе, чтобы их ужином накормили, да две, три бутылочки поставили. А как его к себе не пустишь, когда у него всегда целый короб новейших скандалов! И он живёт этим, и я живу; он меня кормит, а за это я его кормлю. Это водовозные клячи: без них нельзя жить, и ездить на них надо, и бить для острастки, и прикармливать…
Ракитин на этот раз поднял на него глаза.
– Как «бить»?
Веркутов точно несколько сконфузился.
– Вы не подумайте, Адриан Фёдорович, что я принадлежу к числу тех… что я их когда-нибудь… Но ведь каждый из них непременно битый. Кто-нибудь, когда-нибудь да побил их… Я уж удостоверяю вас в этом, как ответственный редактор…
Господин за соседним столом сердито постучал ножом по стакану и, сердито глядя на подбегавшего и согнувшегося «человека», ещё более сердито спросил себе чаю с лимоном. «С лимоном» он сказал так строго и так сдвинув брови, что лакей даже споткнулся, опрометью бросившись к двери.
– Ведь этой шушеры в прежнее ваше время не бывало, – продолжал ответственный редактор. – Она завелась вот за последнее время при развитии журналистики. Это совсем новые типы. Многие из них, особенно из поэтов, чёрт знает, что такое: не то неудавшийся актёр, не то подмастерье фотографа… Я их к себе в кабинет и не пускаю. Расписывается там у секретаря, получает деньги… Ведь кто их разберёт, может и стащит что-нибудь… хоть журнал или книжку… словно по ошибке пальто своё переменит: у него на беличьем меху, а он бобровую, да енотовую шубу тащит, чтобы хотя день в порядочном платье походить…
– Послушайте, а как её фамилия? – внезапно спросил Ракитин.
– Чья? – несколько опешил редактор.
– Этой певицы, сегодняшней дебютантки?
– А-а!.. Эрде.
– Она немка?
– Чисто русская. Её фамилия просто Дементьева, а зовут Раисой. Инициалы её Р. Д., ну и вышел псевдоним Эрде.
– Вы, кажется, знаете её.
– Знаю, она зимой в зале Кононова пела.
– Она незамужняя?
– Нет, девочка совсем. Она с отцом живёт. Тёмненькая личность, какой-то отставной учитель танцевания.
– Она премилая. В глазах огонёк, жизнь…
– Эге! – прищёлкнул языком редактор, – вы ещё не угомонились… Хотите познакомлю? Выпьемте только ещё джинджеру.
Ракитин как-то неопределённо тряхнул волосами. Веркутов подозвал лакея и велел налить ещё по рюмке. Тот осторожно наклонил белый кувшинчик с пёстрой этикеткой и стал цедить густую, как масло, золотистую жидкость. Ракитин давно не пил и чувствовал, что выпил много. Окружающие предметы как-то странно рябили в глазах, ощущение от сигары было какое-то новое, на улице колёса шумели тоже совсем по новому, не так как всегда, даже у редактора лицо сделалось совсем другое.
– Серьёзно: она вас интересует? – спросил Веркутов.
– Да, – ответил Ракитин, прямо смотря ему в глаза, – и даже очень…
– Вы не женаты?
– К чему этот вопрос?
– Если вздумаете ухаживать, так поосторожнее: отец как раз женит, это такая шельма.
– Да я ухаживать не намерен.
– Ну и ладно!.. А знаете с этим джинджером хорошо бы миндального пирожного, а? Человек, миндального пирожного, живо!
Тот сверкнул фалдочками, звякнул балконною дверью и торопливо пробежал к буфету. Шершавый господин встал из-за стола, грозно кивнул головой лакею и направился было к выходу, да вдруг заметил Веркутова. Лицо его мгновенно осклабилось и от глаз во все стороны пошли сборки, точно с боков носа у него были стягивающие тесёмки. Он подошёл и протянул редактору руку.
– Трапезуете? – спросил он, радостно хихикая.
– Трапезую, – ответил Веркутов, даже не привстав.
– Верно с открытия?
– С открытия.
Тот собрал сборки, хихикнул, шлёпнул редактора по плечу, помялся на месте, посмотрел на Ракитина, внезапно вытащил из кармана часы с дыркой на верхней доске, посмотрел на них, забеспокоился и стал прощаться.
– Вот вам тоже сотрудник и вдобавок фельетонист в одной большой газете, – проговорил Веркутов, когда тот скрылся за дверью. – Смотрите какой общипанный, а между тем как все его боятся, как за ним ухаживают! Ездил он на открытие волжского моста корреспондентом, так ему чуть ни отдельный поезд на железных дорогах отводили. Боятся ужасно всяких обличений… Не выношу этих пошлостей! Я сам всегда еду по железным дорогам инкогнито.
Он это сказал так просто и искренне, как мог сказать разве император, путешествующий под чужим именем.
– И знаете что смешно, – продолжал он, – ведь он тщательно скрывает, что работает в моём издании. Больше того, если вы со стороны начнёте выспрашивать; а что, мол, вы работаете у Веркутова, он трижды отречётся от меня. А вот деньги берёт, не отрекается.
Ракитин погасил докуренную сигару. Ему лень было встать с места и в то же время хотелось поскорее добраться до постели. Если бы можно было лечь вот здесь на балконе, на открытом воздухе, он бы с радостью это сделал и тотчас же заснул бы в этом утреннем холодке под грохот катившихся экипажей.
– Когда же вы меня с ней познакомите? – спросил он, пересиливая дремоту.
– Да если хотите, завтра.
– Завтра? Где?
– Она будет у меня.
Ракитин поморщился. Но то чтоб ему не хотелось зайти к Веркутову, а просто ему не нравилась мысль: с какой стати милая розовая девочка поедет к этому козлу, что сидит тут, смакуя ликёр и тряся бородёнкой?
– Она обещала быть у вас?
– Да. Отец хотел её прислать, благодарить меня.
– За что?
– За то, что был на дебюте, обещал похвалить её.
– Да за что же тут благодарить?
Веркутов пожал плечами.
– Так всегда делается; эту моду они взяли с французских актрис, которые всегда благодарят рецензентов. Это глупо, но до известной степени располагает к актрисе.
– Даже к плохой?
– Даже к плохой. Ну, обойдёшь её в рецензии, скажешь вообще об исполнении; разве уж ошикают если со скандалом, так заметишь, что артистка местами провела роль неровно… Нельзя, батенька, в нашем журнальном механизме так всё одно за другое и цепляется: друг без друга не проживёшь.
– В котором же часу к вам заходить?
– Приходите к завтраку. Может быть и она подоспеет к этому времени. Там и познакомитесь. Только, повторяю, ухаживать не советую.
Ракитин встал, подошёл к перилам балкона, перегнулся и посмотрел влево, вдоль улицы. Вытянутый словно по струнке Невский замирал пред утром. Недвижимые фиолетовые громады домов знакомою проспективой убегали на северо-запад, туда, к этому розовому фону неба, на котором призрачным силуэтом рисовался тонкий шпиль Адмиралтейства. Даже городовые ушли с перекрёстка Литейной и Владимирской – спать куда-нибудь на тумбу под ворота.
– Не пора ли? – спросил он своего собеседника.
– Да пожалуй пора, – согласился тот и велел подать счёт. – Вы не находите, что джинджер отрезвляет? – спросил Веркутов.
– Не нахожу, – ответил Ракитин, чувствуя, что язык поворачивается далеко не с такою свободой, как всегда.
– Положительно отрезвляет, – подтвердил Веркутов и взял по ошибке, вместо своей, его шляпу, но тотчас же заметил и переменился.
II
Когда Ракитин, раздевшись, лёг в постель и закрыл глаза, перед ним вдруг выступила опять загородная сцена, с красными подборами занавесей и пёстрою обстановкой. В ушах опять раздался мотив оперетки и с таким ясным, отчётливым пиликаньем скрипок и густыми хрюканьями контрабаса. Опять запел нарумяненный, освещённый рампой хор, и опять она, как живая, явилась пред ним.
Это была девушка лет восемнадцати, с носиком слегка вздёрнутым, бледненькая, с чёрными роскошными волосами и глазками, как угли сверкавшими из-под бровей. Она так просто, мило, немножко робея, вышла в своём блестящем костюме. Ей начали аплодировать. Особенно хлопал из боковой ложи слева какой-то моряк в белой фуражке, он даже за барьер перегибался. Она слегка улыбалась и кланялась, да не головой, а как дети всем корпусом, и это удивительно мило выходило. Потом она запела. Голосок у неё был звонкий, плохо поставленный, но сильный. Она брала больше манерой и наивностью. Когда она, окончив, перешла на разговорную речь, вышло ещё милее. Она так непринуждённо, так просто и так грациозно говорила, точно она не первый день была на подмостках, а всю свою жизнь так болтала, в этой мишуре, с подведёнными бровями. В ней было что-то свежее, непочатое. Ракитин смотрел на неё и чувствовал. что ему на душу веет весной, такою мягкою, душистою. Самые далёкие, забытые впечатления вдруг поднялись откуда-то и светлыми тенями заносились вокруг него… Только зачем она завтра поедет в эту пошлую редакционную трущобу? Какое отношение может иметь эта миленькая, маленькая девочка к площадной печати? Неужели и она должна гнуться, подличать пред ней?
Эти мысли его возмущали. Нервное сердцебиение мешало ему спать. Он повёртывался, качаясь в металлической сетке своей кровати. В голове всё путалось. Соображения, что он завтра её увидит, очень утешали его, хотя он положительно не мог понять, зачем ему, отживающему и седому, нужно это знакомство.
Он заснул на каком-то очень важном соображения, каком – он совершенно забыл, проснувшись на другой день. Но он одевался с радостным сознанием, что сегодня будет что-то хорошее, серенькая полоса жизни прервётся чем-то новым, и это новое наступит, когда он увидит маленькую розовую девочку. Он машинально выпил кофе, машинально прочёл все газеты, что нашлись в газетном ящике между дверей: и также машинально вышел на улицу.
Редакция помещалась неподалёку от него. Конторщик, молодой человек, предложил ему раздеться в прихожей и не без любопытства проследил процесс снимания пальто без посторонней помощи.
– Там никого нет? – спросил Ракитин, кивая головой на дверь.
– Аеров там, – ответил конторщик, хотя Ракитин не знал никакого Аерова.
– А туда можно? – спросил он.
– Можно, туда всех пускают.
Он вошёл в редакционную комнату, обставленную быть может несколько роскошно для редакции, с большим аквариумом у окна, люстрой и коврами. У письменного стола рыночной работы сидел Веркутов, против него помещался кудлатый господин в клетчатом шарфе и нечищеных сапогах. Веркутов вскочил с места и скорчил обрадованное лицо:
– Ну вот! – сказал он. – Исполнили обещание.
Он посмотрел Ракитину прямо в глаза, и глаза его говорили: «А актриса-то тебя щипнула; небось я не знаю, что ты не для меня сюда приехал…»
– Садитесь, – предложил он, указывая на кресло и садясь на свой стул пред столом.
Ракитин вопросительно глянул на гостя: кто б это мог быть – метранпаж из типографии или сотрудник?
– Это господин Аеров, – помог его недоумению Веркутов, – один из тех талантливых сотрудников, о которых я вам вчера так много говорил.
Аеров протянул руку с чернильным пятном на указательном пальце и пошаркал ногами под стулом.
– Один из самых талантливых наших сотрудников, – повторил редактор, и лёгкая доза насмешечки зазвучала в его тоне, – пишет прекрасные стихи – на все случаи. Банк лопнет, адвокат проврётся, пьесу ошикают, уж он на другой день и несёт стишки.
«Талантливый сотрудник» строго посмотрел на него и попросил папироску.
– Вчера пришла телеграмма, что на Гнилошпальной дороге поезд погиб; из пассажиров уцелел между прочим директор правления этой дороги. У Аерова сегодня уж и готово, послушайте как мило:
Поезд с насыпи свалился,
Кучи, груды мёртвых тел!
Лишь директор ухитрился,
Уцелеть один сумел…
И провал без сожаленья
Поглотил честной народ…
Ах, директоров правленья
И провал-то не берёт!..
– Не правда ли, мило?
Ракитин похвалил.
– У вас Талалаев был? – внезапно спросил Аеров.
– Нет, да я его не знаю.
– Ну так приедет.
– Зачем?
Аеров мрачно стряхнул пепел.
– Он всюду ездит с палкой… бить хочет.
– Кого?
– Редакторов.
Веркутов как-то повёл плечами.
– За что?
– На него пасквиль готовится… то есть не пасквиль… Что-то про него, биографию что ли, печатают… про него и его жену…
Аеров замигал и стал затягиваться…
– Да не тяните вы за душу, – торопил его редактор.
– Он не знает, где «это» появится… ну и ездит теперь по всем редакциям просить, чтобы не печатали…
Веркутов вдруг покатился со смеху и даже по ляжкам себя от удовольствия захлопал.
– Каковы нравы, друг Горацио? – обратился он к Ракитину.
– Кое-где редакторы действуют успешно, – продолжал Аеров тем же невозмутимым тоном.
Веркутов сразу стих, задумался и потёр лоб.
– Хорошо, что вы мне сказали, – сквозь зубы проговорил он, и сощурившись посмотрел на него, – вы не хотите ли черкнуть слова два? – прибавил он.
Аеров ткнул папиросу в пепельницу, быстро встал и словно про себя сказал: «Потом сочтёмся»…
– Пройдите в контору, там спросите бумаги и чернил. – вместо ответа сказал Веркутов. – Отца родного жиду заложит и под квитанцию денег займёт, – прибавил он, когда дверь за Аеровым затворилась.