Текст книги "Семнадцать рассказов (сборник)"

Автор книги: Петр Гнедич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Из старых сказаний

Давно, давно это было. Всюду шумели девственные леса пальмы и бука, переплетённые цепями лиан. Бедные люди жались в гористых ущельях, поддерживая скудный огонь во тьме мрачных пещер. Тогда табуны диких коней носились по тучным пажитям невозделанных земель. Стихийные боги одни только и являлись человеку, грозно вставая из пены водопада, или из полымя разгорающегося костра. Их чуяли смутно младенческим духом люди в косматых одеждах, стройные, сильные, неустрашимые, трепетавшие только перед чёрным щитом луны, закрывающим солнце, и перед грозным перекатом грома в облачных высях, когда могучий тучегонитель полосовал своими огненными стрелами накалённый воздух.

Но там, на юге и на востоке, в горячих полуденных странах, где в бирюзовые реки смотрелись дивные деревья, где леса дымились опьяняющим благоуханием таинственных трав, где яркие птицы, как живые цветы, кружились и переливались в изумрудной чаще, там боги были милостивее к человеку, и он воспрянул духом, воспрянул – и покорил себе и птиц, и зверей и даже этих богов, испуганных неожиданною силою, тоже божественною, того маленького смелого существа, что в скорлупах переплывало моря, со дна его набирало жемчуг, и мчалось в бой на разукрашенных золотом слонах…

Не было там, на юге, богаче, счастливее, могучее одного царства, на много дней пути тянувшегося на восток. Едва путник вступал в его границы, как уже чувствовал он, в какую необычную страну пришлось ему зайти. На ступенях беломраморного храма. стоял жрец в белой одежде, опёршись на высокий посох, и с тихою ласкою благословлял пришельца.

– Да благословят тебя боги! – говорил он, возлагая руки на его голову. – Если с чистым сердцем и безгрешным помыслом пришёл ты к нам, то пусть страна наша, как родная, примет тебя на своё лоно и напитает тебя тем млеком, что одно даёт и жизнь, и силу, и счастье.

И он подавал гостю маленькое полукруглое блюдце с сухими покоробленными золотыми листочками. Гость бросал щепотку листьев на треугольный жертвенник, листья коробились ещё больше, и от них голубыми клубами поднимался тонкий дымок. Он окутывал гостя как облаком, и тот вдыхал его живительный аромат полною грудью. Глаза его расширялись, румянец сильнее вспыхивал на побелевших от усталости щеках, кровь живее струилась по жилам, а в груди что-то весело начинало и петь, и радостно плакать. Храм становился ещё праздничнее, красивее, выше. Лицо жреца становилось ещё добрее, а чёрные глаза его ещё более проникали в душу. На темени пришельца лежала его ладонь, и из неё струилась такая прохлада, такое умиротворяющее спокойствие, что, казалось, всей прежней жизни как бы не бываю, а есть одно радужное сияние, одно счастье, одна жизнь, вот здесь, в этой стране света и блеска.

* * *

И гость вступал со своим караваном, если то был купец, или один, если он был одинокий путник, – вступал с весельем в город через широкие ворота храма. Усталости как не бывало. Жар, истома от пути, голод – всё это мгновенно прошло, от одной маленькой лепёшки, от какого-то шарика, что дал проглотить ему тот же жрец. Блестящими глазами смотрит он на серебристые фонтаны, на пурпурные ткани, распластавшиеся в воздухе над верандами, на колесницы с белыми конями, быстро несущиеся по широким площадям, на этот красивый, счастливый, спокойный народ, гордо, неторопливо идущий по улицам. И точно каждое лицо с полным самодовольством говорит: вот, глядите, каковы мы, и нет в мире иной земли, нет в мире ничего лучшего, как здесь, у нас, в нашей благословенной стране!

И говорят они пришельцу:

– Мы сильны и славны. Мы бесконечно сильны нашим единством, нашею любовью друг к другу. Мы любим всех людей, дома наши – дома наших гостей. Мы богаты – потому что нам ничего не надо. Мы ничего не ищем, потому что природа сама даёт нам всё, – а всё, что даётся нам – мы берём. Всё красиво у нас, божественно чудно. Это потому, что мы богов носим в себе; мы творим только прекрасное, потому что ничего безобразного мы не признаём. Человек – это часть божества, как и весь мир – это только капля крови в огромном теле. Радуйся, путник, что божество привело тебя к нам, и если хочешь – входи сюда полноправным гражданином. Мы не народ, мы святое братство. Хочешь быть братом для нас, оставайся; не хочешь, – мы наполним вином твои меха, и ты уйдёшь с благословениями и пожеланиями доброго пути.

И почти всегда случайный путник оставался в счастливой стране, перевозил туда и жену, и детей. А если дела звали его неотступно на родину, то покончив их, он опять рвался всеми силами души в этот дивный, чудесный край.

* * *

Однажды, в ясное, прозрачное утро, пришёл туда путник. Он был пеший. Ни осла, ни верблюда не виделось за ним. Но усталости на лице его не было и следа. Он пришёл царственною, гибкою походкою, слегка опираясь на тонкое копьё. Белая, золототканая одежда его не была в пыли; и щит, и лук небрежно были заброшены за спину. Сандалии свежи и не стёрты. Чёрные кудри рассыпались по плечам, а глаза смотрели не то гордо, не то насмешливо. Он не был юноша, не похож был и на мужа. По алым губам его ползала полускрытая улыбка. Когда жрец простёр к нему руки с приветствием, в нём заметно было колебание: подойти или не подойти. Он подошёл, однако, и, склонился перед старцем, и листьев бросил на жертвенник.

– Куда лежит путь твой? – спросил старец. – Не хочешь ли отдохнуть и пожить у нас?

– Нет, отец, не собираюсь, – ответил незнакомец. – А куда лежит путь мой, не всё ли тебе равно?

– Не всё равно. Я могу тебе быть в чём-нибудь полезным. У тебя нет коня, я тебе могу дать. Наш народ помогает пришельцам.

Незнакомец покачал головою.

– Я хочу свободы! Я не хочу никаких связей и обязательств. Ведь я, за ваши дары, должен быть вам благодарным? А я не хочу иметь никаких долгов. Я никому не должен ничего.

– Мы не нуждаемся в твоей благодарности, – укоризненно заметил жрец. – Мы хотим, чтобы все были счастливы и свободны.

– И ты стоишь здесь каждый день и благословляешь пришельцев? Эту обязанность наложило на тебя государство?

– Да, сын мой!

– Это рабство. Каждый день, едва розовая заря помчится по небу, ты уже здесь?

– Я служу свободе.

– Это рабство. Всякое служение – рабство.

– Ты играешь словами, пришлец!

– А ты чувствами, старик. Чем ты лучше раба, который обязан обжигать кирпичи? Он обожжёт их известное число в день, а ты известное число путников благословишь. Раб счастливее тебя. Его мускулы заняты, а ум свободен. Он берёт в руки глину, а сам летит мыслью за пределы мироздания. А ты – ты целый день не допускаешь в своём мозгу спокойного цветения мысли. В твою душу постоянно врываются посторонние образы. Можешь ли ты проникнуться силою творческой мечты? Нет. Ты утешаешься тем, что посвятил себя на высокое служение любви к людям. Нуждаются ли они в ней? Вот мне – мне не нужна твоя любовь. Любишь ли ты, нет ли – не всё ли мне равно? Солнце светит так же ясно, птицы поют также звонко, тигр так же свиреп, а собака так же ласкова. От твоей любви и ненависти мир не изменится. Что твои слова, что твои чувства?

* * *

У пропилей храма собралась толпа. И старцы, и юноши, и женщины ярким морем цветов переливались в этом живом потоке. Все слушали незнакомца. Он говорил так спокойно, всё с тою же полуулыбкою. Только голос его всё крепчал, и глаза порою вспыхивали презрительным, надменным пламенем.

– Зачем придаёте вы значение, – говорил он, – всяким словам, и дурным, и хорошим? Что такое слова?? Это звук, это потрясение воздуха. Не всё ли равно, те или иные звуки раздаются? Так же бесследно исчезнут они, как молния, как эти облака, что вон там несутся над нами. Где они будут завтра? Кто их вспомнит? Кто о них будет плакать? Зачем же вы плачете над словом, зачем вы смеётесь словам? Вы радуетесь, воздвигнув эти храмы, но ведь этих храмов не будет, ведь и они сотрутся с лица земли, исчезнут, как и слова ваши, – только они несколько дольше слова продержатся. А что такое «дольше»? Не всё ли это равно? Для вас это ещё разница, а для божества, вмещающего весь мир, всё одно мгновенье.

Толпа молчала. Жрец поднял голову.

– Сын мой, – сказал он, – весь мир делится на две части: на хорошее и дурное, на прекрасное и гнусное, на свет и тьму. Мы дети света, мы стремимся к добру и ненавидим зло. Это так просто.

Незнакомец засмеялся.

– А кто вам сказал, что всё, что вы творите – добро? – проговорил он. – Может быть вы во тьме? Быть может вы заблуждаетесь жестоко? Быть может главное зло – ваша вера.

Ахнула в ужасе толпа. Взоры всех устремились к могучей статуе, восседавшей за алтарём. Она смотрела грозно, руки сжимали судорожно жезл, брови были сдвинуты и насуплены.

* * *

– Боги сами пришли к нам, – заговорил жрец, – сами открылись нам в таинственных проявлениях всех стихий. Они царят над нами, покровительствуют нам. Мы им молимся, как молились наши отцы и деды.

– Они уйдут, – безжалостно продолжал незнакомец, – уйдут так же, как пришли. Они обратятся в ничто, в пыль и прах, как и ваши храмы, как и весь ваш город. Смотрите, какое ликование. Дым от душистых курений, цветы… Цветы к вечеру завянут, и их швырнут в огонь. Дым, о котором я говорил, где он? Его уже нет, это другие, новые клубы. – А! Вот, я вижу, несут через площадь покойника… Стройная, печальная музыка… Это вдова, должно быть, плачет? А когда её понесут так же, она не заплачет, а только черви в земле будут радоваться новой добыче. И музыка эта улетает в воздух бесследно. Будет время, здесь будут другие звуки… Вокруг будут лежать обломки, обломки – много всяких обломков. и голова вашего божества, что так сердито хмурится там, упадёт на землю с отбитою щекою… А по ним, среди раскалённой пыли, будут ходить шакалы, и выть, не находя добычи. И змеи, шипя, поползут по лицу вашего божества, и страус будет ронять перья на обломанные жертвенники…

– Уходи, грозный пророк, – произнёс жрец. – Уходи скорее, не смущай нашего ликования.

– Я не пророк, – ответил пришелец, – я только говорю, что думаю, а думаю то, что подсказало мне божество…

– Демоны подсказали это тебе! – крикнул жрец. – И неужели наш могучий владыко неба не уничтожит тебя, дерзновенного? Смотри, как он воззрился на тебя. Смотри, сейчас дрогнет перун в его руке…

Толпа в ужасе отступила, но незнакомец улыбался, опираясь так же спокойно на копьё.

– Он меня не уничтожит! – проговорил он.

* * *

– Уходи, – продолжал жрец. – Мы счастливы и свободны. Мы довольны жизнью и миром. Мы любим, и полны любовью.

– Вы несчастны! – возразил путник. – Я жалею вас. Я уйду, потому что не привык жить в клетках. Я привык к простору и свободе. А есть ли у вас свобода духа, когда вы все прикованы к вашей вечной заботе о счастье? Вы в каждом шаге, в каждой мысли отдаёте себе отчёт. Вы воздвигаете дворцы и храмы, затрачиваете свою мысль на создание каких-то колонн и ступеней. Вы несчастны!

И он стал спускаться от жертвенника вниз, к толпе.

– Незнакомец, остановись! – раздалось за ним.

Он оглянулся. Жрец опять протягивал к нему руки, – чело его разгладилось.

– Возвратись! – говорил он. – Останься с нами. Выбери прекраснейшую из жён в подруги. Красота её очарует тебя, убаюкает тихим, счастливым сном. Женская любовь очистит тебя.

– Красота! – засмеялся путник. – Красота в природе. Море, от которого вы ушли в эти стены на много часов пути – вот красота. Лазурные небеса – вот красота. На них если набежит сумрак бури, так потом они кажутся ещё невиннее и чище. А женщина? Следы времени изглаживаются ли с её лица? Нет, те борозды неизгладимы…

И он стал ещё быстрее спускаться вниз.

– Остановись, – звучало сзади его. – Куда ты идёшь? В пустыню! Человек могуч только сплочённою массою, одинокий он более жалок и беспомощен, чем любое животное… Примкни к людям!

Он уже сошёл на дорогу. Взгляды толпы сосредоточились на нём. Сколько тут было дивных, глубоких женских глаз, сверкавших огнём распаляющей страсти.

– Здесь скучно и душно, – пожав плечами сказал он, остановившись в последний раз. – Живите под покровительством ваших божеств, я вас не осуждаю. Любите друг друга, быть может это и лучше, чем ненавидеть. Но не будьте тиранами: не заставляйте всех подчиняться вашей любви.

* * *

Он пошёл тою же гибкою, свободною походкою, не оглядываясь, не ускоряя шаг. Золотою звездою горел на его спине щит и скользил перебегающими лучами по безмолвной толпе. В дымке яркого дня он долго был виден, пока, наконец. не пропал где-то вдали, словно потонул в сизом тумане.

– Кто же это был перед нами? – с трепетом спросил жрец.

Ответа не было. Толпа будто окаменела. Только огромное изображение божества, с уходом незнакомца, словно съёжилось, потускло. Гнева не было и следа на грозном челе: что-то робкое, какое-то пугливое недоумение разлилось по всему изваянию.

И так это выражение навсегда и осталось на нём.

Тайна Юлия Фёдоровича
(Страница из детских воспоминаний)

У Юлия Фёдоровича была тайна – это вне всякого сомнения. Нас, детей, было пятеро, и мы все отлично знали, что Юлий Фёдорович человек таинственный. Хотя он и не носил чёрного плаща со шпагою (что, по нашим понятиям, каждый человек, имевший адские откровения, должен был делать), но зато лицо его было положительно таинственно. Он был у нас гувернёром, очень милым и хорошим гувернёром, и мы его ужасно любили. Он был очень весёлый немец; несмотря на шестьдесят лет, он прыгал за нами по саду, как жеребёнок, зарывался в сено с головою и вылезал из копны на четвереньках, играл на гребёнке вальсы, сам танцевал, показывая, как танцуют в Риге, – ну, словом, общий был любимец. Но как только наступал четверг, он делался торжественно-серьёзным: он надевал, после утренних классов, чистые воротнички и рукавчики, приглаживал фиксатуаром цыплячий пух, росший у него на затылке, брал в руки палку и исчезал до обеда. У него выговорено было это время, и никакая погода, никакая слякоть, никакой мороз не могли остановить его. Возвращался он необыкновенно весёлым, несколько краснее обыкновенного, начинал дурачиться и шалить напропалую, пускать необычайных величин змеев, устраивать торжественные шествия с фонарями, или учить кошку прыгать через обручи.

* * *

Куда он скрывался? Старая няня говорила, что он ходит к «своим немцам» в гости. Почему же он ходил так ненадолго, и главное – по будням, перед обедом. Ну, какие же немцы в будни, перед обедом, станут ходить друг к другу? И отчего он возвращается таким весёлым. Сестра моя Катя решила, что его кормят где-то молочною лапшою, которую он очень любит, от того он так и весел.

Порою мы спрашивали у maman, куда он ходит? Но её этот вопрос очень мало интересовал; она всегда отвечала:

– Да что нам за дело? Он человек свободный, куда хочет, туда и идёт.

Такое объяснение нас не удовлетворяло.

* * *

Наконец, однажды, старший брат Николай заявил нам, что он знает всё: тайна была проникнута.

Мы обступили его. в дальнем углу гостиной, дрожа от страха, ожидая открытия давно волновавшего нас обстоятельства.

– У Юлия Фёдоровича, – торжественно проговорил Николай, – есть погреб с деньгами, и он ходит их зарывать.

Мы так и онемели от этого открытия.

– Кто тебе сказал? Почему ты думаешь?

– Слушайте. Сегодня я подсмотрел сборы Юлия Фёдоровича. Он взял в портмоне десять рублей и лопату…

– Лопату, какую лопату?

– Нашу детскую, из-под лестницы. Он взял её очень осторожно, чтобы никто не видел, и назад поставил так же тихо. Я видел, как он незаметно нёс её под полою через площадь. Утром она была совсем чистая, блестящая, а теперь, – посмотрите.

Он повёл нас под лестницу и показал лопату. К ней была приставши свежая, рыхлая, чёрная земля; этою землёю пахло в чулане очень сильно.

– Так он клад копит! – изумились мы.

– Клад! Я, когда он вернулся, нарочно посмотрел ему в кошелёк: там осталось только рубль двадцать копеек. А ведь он ничего не купил, ничего не принёс. Рубль двадцать копеек он оставил себе на табак, а остальное зарыл.

Сомнения у нас больше не было.

* * *

Но скоро нам пришлось разубедиться в этой гениальной догадке. Несмотря на самые тщательные наблюдения, мы не могли подметить, чтобы он когда-нибудь брал с собою лопатку: очевидно, это было только один раз. Хотя сестра Катя решила, что он копает землю просто руками, но это предположение отвергли единогласно, зная чистоплотность Юлия Фёдоровича и его на редкость вылощенные ногти. Впрочем, раз он опять возбудил в нас подозрение касательно копания, потому что мы заметили на его светлых панталонах большое земляное пятно, увидев которое он очень сконфузился и тотчас пошёл менять брюки. Отчего же это пятно? Это не уличная грязь, а настоящая земля, вот что бывает на грядах.

Необычайная весёлость Юлия Фёдоровича по четвергам приходила не сразу. Когда он возвращался, он входил, быстрою, неровною походкою и был сосредоточен. И только потом, побыв немного в своей комнатке, он уже выходил в шаловливом настроении.

Раз, возвратившись в обычный час и торопливо проходя в двери, он вдруг пошатнулся, да так, что пришлось ухватиться за косяк. Не успей он ухватиться – он грянулся бы на пол. Постояв с минуту, он закрыл лицо, и совсем пошатываясь прошёл к себе.

– Да он пьёт! – радостно сообразил Коля. – Его шатает от наливки. Здесь он пить не смеет, и ходит в гостиницу. Вот куда и деньги идут.

– А земляные пятна на панталонах? – спросил я.

– А это он лежит на улице, пока его будочник не поднимет…

Сам Николай чувствовал, что он хватил через край. Никто не хотел верить, что Юлий Фёдорович пьёт.

– Однако, он по четвергам красный, – стоял на своём Николай.

– Так не в баню ли он ходит? – спросила Катя.

– С лопатою? – язвительно возразил я.

Катя была уничтожена.

* * *

Вдруг, однажды Николай, после того, как ушёл Юлий Фёдорович, влетел в детскую.

– За мною, скорее! – крикнул он.

Мы гурьбою кинулись. На комоде в комнате Юлия Фёдоровича стоял предмет, которого мы никогда ранее не видали. Это была бархатная рамка, а в ней рисованный карандашом и слегка тронутый акварелью портрет какой-то девицы в локонах. С боку была надпись «Emma».

– Вот куда он ходит, – радостно говорил Николай, – к Эмме. Это его невеста.

– И он влюблён в неё, от того и красный такой, – подтвердила Катя.

– А лопата зачем же? – скептически спросил я.

– Фофан ты этакий, – отрезал Николай. – Это совпадение, и не больше.

Николай употреблял уже умные слова, так как принялся с весны за геометрию.

– Ну, что же, – решили мы в конце концов, – Юлий Фёдорович на ней женится, и это будет прекрасная партия.

* * *

Вечером в тот же день, когда Юлий Фёдорович клеил огромный детский театр и дурачился по обыкновению, Коля вдруг сказал:

– Юлий Фёдорович, правда, какое славное имя – Эмма?

Юлий Фёдорович выронил кисть, которою закрашивал предполагаемую занавес.

– Эмма, – повторил он, – Эмма?

Он встал, стряхнул с колен обрезки бумаг и заходил из угла в угол.

– Хорошее имя, – подтвердил он, потряхивая головою так, что очки начали спадать с носа.

– Каково, как влюблён! – радостно шептал нам Николай, следя за его нервно-двигавшеюся фигурою восторженным взглядом. – Ну, уж и подарок мы сделаем ему к свадьбе!

* * *

Но отчего так грустен Юлий Фёдорович, когда идёт к своей невесте? Отчего это невеста ждёт его только по четвергам? Отчего он в четверг рассказывает такие весёлые анекдоты по вечерам? И отчего у него в земле колена?

Я решил, что узнаю об этом во что бы то ни стало. Меня уж пускали одного ходить по улицам, и я решился выследить гувернёра.

В ближайший четверг, как всегда, он повязал свой чёрный галстук, прилизался фиксатуаром, и вышел из подъезда. Я тихонько пошёл за ним, наблюдая расстояние, чтобы он меня не заметил. Но предосторожность эта была излишня. Он шёл, низко опустив голову под широкополым цилиндром, никого не видя, не замечая, погружённый в самого себя.

Шли мы скоро, но долго, шли на самую окраину. И дома хорошие стали реже, и улицы уже, и извозчики непригляднее. Вот и города конец, а мы всё идём, и Юлий Фёдорович идёт всё скорее.

Он завернул в кладбищенские ворота.

* * *

Мимо великолепных мавзолеев, не глядя по сторонам, шёл он давно знакомым путём всё вперёд и вперёд. Мавзолеи сменились крестами, скалами, плитами; кресты и плиты становились всё меньше и беднее. Пошли деревянные решётки и белые кресты. Вот одна могила – вся в цвету с венками иммортелей на кресте, с большою берёзою, шатром склонившеюся над нею. Юлий Фёдорович вошёл за решётку, сбросил на скамейку помятый цилиндр, и повалился на колени.

Он не молился и не плакал; складки шинели лежали неподвижно. Глаза были направлены на одну точку. Меня он не видел, хотя я стоял чуть не рядом с ним. Вокруг больше никого не было. Деревья шумели, да птицы чирикали вверху.

* * *

Он поднял голову.

– Вы зачем здесь? – изумлённо проговорил он, быстро поднимаясь

Я не мог говорить. Слёзы сжимали горло.

– Юлий Фёдорович, – лепетал я, – вы не подумайте, не подумайте…

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

– Вы хороший мальчик, – сказал он, фамильярно опуская мне на плечо руку. – Вы хороший мальчик. Зачем вы сюда попали?

– Я за вами шёл.

– Зачем?

– Мне хотелось знать куда вы ходите.

– Для чего же вам это знать?

– Я хотел объяснить себе, отчего вы бываете такой весёлый по четвергам.

– Отчего я такой весёлый? Ну, так вот смотрите сюда. Вот здесь под крестом лежит моя жена Эмма, которая умерла восемь лет назад. Я любил её больше всего в мире, и за это она отнята у меня. Восемь лет со дня её смерти, каждый четверг, в половине третьего я прихожу сюда, потому что она умерла в четверг, в половине третьего. И у меня сердце разрывается, когда я вспоминаю и представляю эху удивительную женщину. И я здесь плачу, на этих цветах, которые я сам посадил, и потом иду домой, и стараюсь быть особенно весёлым. Вы спросите, милый мальчик, отчего же именно я весел в этот день? Оттого именно я весел, что никому дела нет до моего горя.

– Мы вас так любим, – попробовал заметить я.

– О, у вас прекрасное семейство, и я глубоко ценю и уважаю ваших родителей, но, скажите пожалуйста, ну какое им дело, что у меня была жена – красавица Эмма, что я молился на неё, что она умерла, и похоронена здесь, а эти цветы растут и так хорошо пахнут? Ну, зачем бы я стал рассказывать вам всё это, что мне так дорого, а вам так малоинтересно. Я отлично знаю, что у вас никто не умер, и дай вам Бог жить как можно дольше, зачем же я буду говорить о смерти и смущать вас? Нет, я буду резов, как бабочка, и буду порхать с вами и хохотать, и веселиться.

* * *

Он поднял глаза к небу.

– Эмма знает, – сказал он, – что я так свято храню её память, что никогда никому не позволю до неё касаться. Эмма всё видит. Вы думаете, умерла она? Нет, я вижу её на этом голубом сияющем небе – она плывёт вон там светлым облачком. Это она, она – я наверно знаю. Ну, и зачем же я кому скажу, что по четвергам прихожу сюда беседовать с нею? Мне скажут, что я сумасшедший, и прогонят из дома, а я нищий, и жить мне нечем.

Он посмотрел на продавленный цилиндр и надел его на голову.

– Я три года у вас, и три года никто не знал, что я еженедельно плачу здесь. И мне весело было, что никто не знает моего горя, и что я один его знаю. Теперь вы узнали. Мне это неприятно. Я люблю вас, но мне неприятно, что вы знаете, зачем и куда я ухожу по четвергам. И я больше не могу у вас быть…

* * *

И он, действительно, ушёл от нас через полмесяца. Он не любил, чтобы проникали в его тайны.

1887