Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1 (др. изд.)"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 65 страниц)
XXXV
Но Саблину этого было мало.
По песчаной осыпи холма он подошел к стальным щитам, неровным рядом установленным вдоль хребта. Приникши и слушая землю, лежал, не шевелясь, под ними часовой.
Да, тянуло… Саблин и сам испытал это чувство, как и его потянуло подойти, взяться за стальную пуговку и откинуть окошечко, закрывавшее паз, и посмотреть на смерть.
Сонин оставался внизу.
Саблин медленно, нагнувшись проходил позади щитов и вдруг увидал небольшую щелку между ними. Он лег на землю, подполз к щели и приник к ней жадным глазом.
Луна ярко светила. Перед ним был хаос. Два песчаных хребта, параллельных друг другу, отделялись неширокою прогалиною. Вся она была завалена рогатками, оплетенными колючей проволокой и небрежно, наспех, видно, в те немногие минуты, когда шла штыковая свалка, вбитыми кольями, кое-как опутанными проволокой. Два трупа, высохших и желтых, с большими черными глазными впадинами лежали здесь давно, с самой осени. Валялись кровавые черные тряпки, обрывки шинелей, чьи-то сапоги, жестянки от консервов и неразорвавшаяся бомба бомбомета. Напротив, не более как в двадцати пяти шагах, зубцами торчали железные щиты. Оттуда с легким шипением взметнулась брошенная вверх ракета и, лопнув, залила всю эту страшную картину мертвым синим светом. И все эти предметы – не жизненные, не обычные, безобразные – трупы людей, придавленные рогатками с проволокой, колья, жестянки осветились мертвым колеблющимся порхающим светом и стали казаться кошмарным, диким сном. Покойники как будто шевелились, и странные тени коробили их страшные иссохшие лица…
Сильно билось у Саблина сердце, и ему казалось, что в такт его сердцу там, по ту сторону страшной ложбины, бьется чье-то чужое страшное сердце врага.
Томила жуткая тоска. Хотелось вскочить и бежать подальше от этого клочка земли, освещенного порхающим синим светом, бежать от… войны.
Вся война слилась для него в этом десятке квадратных саженей песка, в яме с трупами и безпорядочным хаосом рогаток, кольев и проволоки.
Перебежать этот клочок земли – и неприятель.
Но перебежать невозможно.
Отчего?
И вдруг с холодным расчетом военного человека, понимающего войну, Саблин стал соображать, что именно здесь легче всего перебежать к неприятелю. Эти рогатки даже и резать не надо. Если надеть саперные кожаные рукавицы, которые надевают, когда оплетают проволокой, то можно просто откинуть рогатку, бросить ручные гранаты, а там прикладами свалить щиты.
«Да, это возможно, – подумал он. – Погибнет только первый, которого те увидят еще смелыми, не затуманенными ужасом глазами, а остальные сделают свое дело.
Но первый погибнет наверняка. И этот первый будет Карпов?» – спросил он сам себя. И не ответив, подавил вздох и стал медленно сползать, отодвигаясь от страшной щели.
Ему казалось, что он пролежал так одну секунду.
– Долго же вы разговаривали там, – сказал ему ожидавший внизу Сонин. – Ну, что?
Но Саблин не отвечал. Он весь задрожал внутреннею дрожью и боялся голосом обнаружить волнение. Он сделал вид, что не слыхал вопроса, и медленно пошел к землянке ротного командира. Сонин и Зайчиков с фельдфебелем шли за ним.
– Можно заглянуть к вам? – спросил наконец, усилием воли овладев собою, Саблин у молодого ротного.
– Ах, пожалуйста… – сконфуженно ответил Зайчиков.
Пять узких ступенек вели в землянку. Она была мала и тесна, как гроб. И когда вошел один – другому не было места. Вдоль стены на земляном выступе, покрытом еловыми ветвями, была постлана постель. Подле был небольшой столик. На нем горела свеча. На столе стоял портрет женщины в черном кружевном чепце с простым миловидным лицом, валялись иллюстрированные, измятые, зачитанные журналы «Огонек», «Солнце России» и лежало маленькое Евангелие.
Зайчиков заглядывал сверху.
– Это матушка моя, – сказал он глухим печальным голосом, уловив взгляд Саблина, устремленный на портрет. – Вот и вся наша жизнь, – добавил он.
Пахло земляною сыростью и хвоею. Пахло могилою.
«Да, – подумал Саблин, – нелегко прожить так две недели, особенно, когда каждая бойница тянет приподнять завесу и узнать, что по ту сторону жизни».
Он попрощался с Зайчиковым и пошел с Сониным назад.
Теперь он не замечал уже свиста пуль, и только когда одна чмокнула подле самых его ног, он сказал нервно: «Ишь, проклятая!»
В доме лесника было прибрано. Стол был накрыт на два прибора, стояли чистые стаканы, было положено на тарелку печенье, и открыты жестянка сардинок и маринованной лососины. За дверью возился казначей, и оттуда пахло жареной курицей.
Заспанный адъютант с высохшим безразличным лицом доложил: «А в «орлином гнезде» опять одного убило».
– Знаю-с, – сказал командир полка, – Овечкина.
– Нет. Без вас уже. Ротного Зайчикова, прапорщика.
– К-как? – в голос спросили Саблин и Сонин.
– Обычно как. Не утерпел. Вы уехали, подошел к щиту, открыл задвижку и стал смотреть. Фельдфебель говорит, минуты две смотрел.
– Ах ты! Царство ему небесное! Этакий право! – говорил, крестясь, Сонин. – Кого же мы назначим вместо него?
– Больше некого, как Верцинского, – сказал адъютант.
– Ну что вы! Верцинского, – с возмущением возразил Сонин.
– А что думаете, господин полковник, такие-то лучше выдерживают. Этот, по крайности, не заглянет, куда не надо. Да и некого больше.
– Простите, ваше превосходительство, не угодно ли откушать, – обернулся Сонин к Саблину. – Казначе-ей, – крикнул он, – что, курица готова?
– Сейчас, – отвечал голос за дверью.
– На все руки он у нас, – сказал про казначея Сонин. – А где Пышкин? – вдруг вспомнил он.
– Полчаса как пришел, – отвечал адъютант.
– Ишь, каналья, увильнул-таки опять. Экий трусишка. Маменькин сынок, знаете. Навязали мне. Родственничек. Садитесь, пожалуйста, ваше превосходительство. Сейчас и водочки достанем.
Но Саблин наотрез отказался от ужина. Хотелось быть одному. Нервы шалили.
XXXVI
Когда проехали мимо батареи и стали уже выезжать к опушке леса, щелкнула покрышка у шины и автомобиль остановился.
– Я говорил, так не обойдемся, – ворчал Петров. – Ишь ты подлюга, заяц, дорогу перебежал… Одну минуту, ваше превосходительство, шину переменим.
– Я пройдусь немного, – сказал Саблин и вышел из автомобиля.
Все в нем было напряжено, и внутренняя дрожь не умолкала.
Полная и красная луна спускалась к закату. Маленькие елочки, причудливые кусты можжевельника казались таинственными. Саблин шел ровным широким шагом, заложив руки за спину, и обрывки мыслей неслись у него в голове. Зайчиков с круглым лицом и выпуклыми серыми наивными глазами не шел у него из ума.
«Ротный командир… – криво усмехнувшись, подумал Саблин. – Властитель и ответчик за полтораста человек крестьян, сделанных солдатами. Этот робкий ребенок на страшном посту, в тридцати шагах от неприятеля, где каждую ночь можно ожидать штурма и прорыва позиции и… крушения целого фронта. Целый фронт держится на прапорщике Зайчикове, который боится покойников и неприятеля, который плачет, как ребенок, и которого тянет посмотреть на смерть и приподнять завесу будущего».
– И которого уже нет больше, – сказал кто-то у дороги бледным, грустным голосом.
Саблин вздрогнул, поднял голову и тревожно оглянулся. Влево у дороги, среди мелких елочек и кустов можжевельника была солдатская безымянная могила. Таких могил было много в этом лесу, где всю осень шли постоянные бои. Саблин заметил ее и тогда, когда они ехали к дому лесника. Небольшой крест из двух стволов молодых елок, связанных колючей проволокой, как терновым венком. Наверху истлевшая солдатская фуражка… Теперь у этого креста, обняв его, сидел кто-то и смотрел на Саблина неподвижным белым лицом. Правая сторона лица была залита чем-то черным. Месяц, спускаясь, смотрел прямо в лицо этому странному видению, и мелкие тучки, тянувшиеся по небу, то бросали на него тени, то снова открывали его. Саблин не сомневался, что это был Зайчиков. Как мог труп Зайчикова оказаться сидящим теперь у креста одинокой могилы, как мог убитый Зайчиков говорить, Саблину в эту минуту не приходило в голову. Но он и потом был уверен, что это был Зайчиков и что он разговаривал с ним в лесу.
«Вы убили его. За что?
– Как я убил Зайчикова? – подумал Саблин.
– Вы приласкали его. Вы заглянули к нему в душу. А разве можно на таком местеоткрывать душу, – говорил тот, кто казался Зайчиковым. -
Душа и улетела. Эх вы, психолог! Сонин со своею грубостью лучше понимает, что надо делать. А вы взяли да по больному месту и шарахнули. На мать посмотрели. Разве можно мать напомнить, когда человек у омута стоит и давно в него броситься собирается.
– Карпова пошлешь?
– Пошлю, если нужно будет, – подумал Саблин.
– Смотри, посылать будешь – о смерти, о матери, о нейни гу-гу. Посылать будешь на вернуюсмерть, а так говори, что и смерти не будет. Просто лихость одна, ну и как всегда на войне, конечно, и опасность есть, но чтобы вера была. Понял? Без веры не посылай. Нельзя. Жестоко…»
Голос становился все дальше и дальше. Зайчиков чуть шевелился около креста, точно хотел опереться и встать. Саблин едва не потерял сознание.
Недалекий шум машины заставил его очнуться. Пересилив страшное волнение, Саблин заставил себя посмотреть на могилу.
На кресте висела не замеченная им раньше старая, ставшая черной от времени и сырости солдатская шинель. Она была освещена теперь ярким светом ацетиленовых фонарей.
– Пожалуйста, ваше превосходительство, – открывая дверцу автомобиля, сказал Поляков.
– Как далеко зашли, – продолжал Поляков, – Мы уже обеспокоились, думали, не дай Бог, не случилось ли что. Ишь лес-то какой страшный. И могила безымянная тут. Наше место свято! Страшное место.
– Пустое болтаешь, – сказал Саблин, садясь в автомобиль.
Всю дорогу он молчал. Уже позднею ночью, без луны он вернулся домой. Звезды кротко мигали над озером. Лед трещал, сковываемый предутренним морозом, в подклетях хрипло пели первые петухи. Саблин чувствовал себя больным и разбитым.
«Нервы шалят, – думал он, серый и грустный входя утром в общую штабную столовую, где доктор Успенский пил чай. – Рано я вернулся, надо было пожить в тылу, отдохнуть».
Мелькнул перед ним шумный Петроград, ученья войск на улицах, вечер у графини Палтовой, кинематограф… «Нет, нет, только не там. Спросить Успенского? Может быть, надо бром принимать?»
Саблин посмотрел на толстого доктора, сосредоточенно дувшего на блюдечко с чаем, увидал сытое розовое лицо, заплывшие жиром равнодушные глаза и понял, что этот человек никогда не поймет его душевного состояния.
Бром принимать?
«Нет, не бром принимать, а надо изменить всю эту жизнь, добиться победы и через нее мира – тогда все хорошо будет.
Победы во что бы то ни стало!»
XXXVII
В конце апреля месяца N-ский армейский корпус сделал перегруппировку для перехода в наступление. Дивизию Саблина перевели ближе к реке и поставили биваками в лесах в ожидании прорыва и атаки. По сосредоточению резервов Саблин понял, что жертва Карпова будет не нужна, мнение Зиновьева восторжествовало, Костюхновку оставили в покое ~ прорыв намечали у Вольки Галузийской.
Трое суток подряд днем и ночью долбили наши тяжелые и легкие пушки позицию неприятеля, засыпая лес металлом, срывая деревья, взрывая целые площади земли. Неприятель отвечал тем же. Он собирал последние резервы и с лихорадочною поспешностью гнал их на фронт, готовясь парализовать прорыв. На четвертые сутки длинные густые цепи солдат поднялись из окопов, и серые люди перешли грань таинственного и пошли к окопам неприятеля. Они шли по густому лесу, продираясь сквозь чащу молодой зелени, и невидимые пулеметы и ружья косили их ряды, и цепи становились реже и жиже. Многие незаметно, в лесу, поворачивали и разбредались, и, когда дошли до проволок, – людей было слишком мало, чтобы кинуться на штурм. 175-я и 180-я дивизии остановились и стали окапываться. В порыве атаки образовался перерыв, и атака захлебнулась. Венгерская спешенная кавалерия и германский ландвер, быстро подвезенный из-под Вердена, отбили русскую атаку. На пятый день было приказано отойти в исходное положение, чтобы не нести напрасных потерь.
Растрепанные дивизии уходили в те самые окопы, которые они занимали зимою, в опостылевшие землянки, свозили туда своих убитых, и сзади их позиций выросли кладбища с сотнями новых крестов. Потери обеих дивизий были громадны и превышали половину состава. Три командира полка были убиты, четыре ранены, почти все офицеры погибли. Нужны были новые пополнения, надо было отвести части в тыл, но сделать этого было нельзя. Все было брошено на фронт, Русская армия спасала Верден, спасала Париж. Русские офицеры и солдаты умирали в лесах Полесья и Волыни для того, чтобы их союзники-французы могли устоять на берегах Рейна.
Страшное лето 1916 года наступало.
В мае месяце корпус Лоссовского сделал новую перегруппировку, к нему подошли еще две казачьи дивизии. Высшее командование требовало прорыва неприятельского фронта во что бы то ни стало. Лоссовский наметил прорыв у Костюхновки и сообщил Саблину, что он надеется на то, что он даст офицера и 10 молодцов для того, чтобы увлечь пехоту.
– Вы понимаете, – говорил он, пожимая руку Саблину, вызванному в штаб корпуса, – что после нашей неудачи в апреле – это особенно нам необходимо. Ах, зачем мы тогда вас не послушали! Да смутило, что ведь вы один среди нас были не Генерального штаба. Так пришлете кого надо?
– Долг исполню, – сказал Саблин и сумрачный вернулся на свой бивуак.
XXXVIII
Вся дивизия стояла в тесном, сосредоточенном порядке по лесным прогалинам и в самом лесу. Неприятельские аэропланы каждое утро целыми эскадрильями налетали на нее и сбрасывали бомбы. Все сходило благополучно, если не считать, что одною бомбою, упавшею как раз в середину коновязи уланского полка, ранило тридцать человек и убило и покалечило семьдесят лошадей. Стали рыть землянки и крыть их лесом и землей, чтобы найти защиту от воздушного врага.
Близость решительного боя и победы – а в ней почему-то никто не сомневался, возбуждала людей, и кавалерия, собранная в резервы, жила шумною жизнью. Лишь только смеркалось, повсюду загорались веселые огни костров, собирались песенники и трубачи, и лес наполнялся гомоном людских голосов и ржанием коней, и создавалась атмосфера возбужденного, все забывающего веселья. Особенно шумно жили кавказские казаки. Уже с семи часов вечера гремел тулумбас, пищала зурна и веселые голоса беззаботно пели:
Может, завтра в эту пору
Нас на ружьях понесут
И уж водки после боя
Нам понюхать не дадут,
Пей, друзья, покуда пьется,
Горе жизни забывай,
На Кавказе так ведется —
Пей, ума не пропивай!
Тара-ри-рай, та-ра-ра-рай
Тари-ри-рай – та-ри-рай —
На Кавказе так ведется —
Пей – ума не пропивай!!!
Вдруг вскакивал казак и пускался лихою лезгинкою по мягкому мху. Круг раздвигался, начинали хлопать в ладоши, казак выхватывал кинжал, брал еще другой у товарища и гордо выступал, играя острыми лезвиями и то подбрасывая их, то втыкая в землю и перебирая между ними ногами. Иногда лезгинка сопровождалась стрельбою в землю из револьвера. Ранили при этом в плечо доктора – что за беда! – лезгинка и песни не утихали.
Кругом толпилась серая угрюмая пехота.
Солдаты смотрели на порхающие в танце лезгинки полы черкесок, на красные штаны под ними и алые башлыки, на бритые наголо головы с папахами черного курпея на затылках, на оживленные, черные, югом прожженные глаза и дивились на них.
– Не люди, а черти, ишь ты, какие! – говорил широкий скуластый солдат с лицом, обросшим густою рыжею бородою, крестьянин, призванный из запаса. – Ведь создаст же Господь!
– Нагаечники! – презрительно сплевывая семечки, возразил худощавый и бледный солдат с серыми злыми, страдающими глазами. – Им только бы пить да песни горланить. безсознательный народ.
– А, что, паря, поди доставалось, – подмигнул ему сосед, бойкий солдат в опрятно одетой рубахе. – Верно, нагайкой-то полоснули, когда забастовки делал.
– Молчи, фараон, – злобно сказал бледный солдат и пошел вон из толпы.
– Ты, поругайся, сволочь, я тебе покажу, холера несчастная! – сказал бойкий солдат.
– Вы сами, товарищ, его задели, – заметил смуглый солдат грузинского типа.
– Эки, право, люди. Завтра на штурм идти, на смерть, а они лаются. Ну люди! Им бы рубаху чистую одеть да Богу молиться, а они что задумали, – сказал рыжебородый и обратился к подошедшему офицеру:
– Что, ваше благородие, да нешто казаки люди?
– Ну, конечно, люди, – отвечал тот улыбаясь, – такие же крестьяне, как и вы. Только земли у них больше.
– Скажи, пожалуйста. А почему земли у них больше?
– Навоевали, – отвечал прапорщик.
– То-то они с войны и веселятся. Им что. Их и пуля не берет. Ишь и защитного не носят.
– Им на конях-то все одно.
– Они и пешком так идут.
– Черти, право слово. Ведь родятся же такие.
– Посторонись, пехота! – раздались сзади голоса и, расталкивая толпу, прошли к песенникам казачьи офицеры с бутылками и стаканами вина.
– Ишь ты, какие! Гоголи! И пьют с казаками вместе. Не жеманятся. Чудной народ…
……………
У Саблина была небольшая землянка. Ее строили зимой для командира пехотного полка. Она имела дощатый пол, и стены ее тоже были обшиты досками. Маленькое окно в четыре стекла в уровень с землею пропускало тусклый свет. Была поставлена койка Саблина, был стол для бумаг и ящик от консервов вместо стула. Гул и шум биваков, песни и музыка глухо проникали в это подземное жилище, придавленное низкой крышей, с насыпанной на нее на аршин землей, и в ней было тихо, как в могиле.
Саблин сидел на ящике, упершись спиною о стол, и смотрел на маленький образ Спасителя, поставленный в головах постели. Это был дорогой и богато украшенный золотом и самоцветными камнями образ, которым когда-то дед и бабка Саблина благословили на брак его отца и мать. Этим же образом благословляли его и Веру Константиновну. Темный лик Спаса Нерукотворного кротко смотрел из венчика. Отсвет догорающего весеннего дня ложился и бродил по нему тихими тенями.
– Свете тихий святыя славы Отца Небесного, – думал Саблин, глядя на образ умиленными глазами.
– Свете тихий, – задумчиво повторил он. – Подлинно тихий свет и кроткая любовь и правда идут от Тебя. Скажи мне правду… Прав ли я?
Он только что отпустил Карпова. Он еще ощущал стройную фигуру юноши, навытяжку стоявшего у двери. Он помнил каждое свое слово, и в его ушах звучал каждый солдатски точный, словно заученный ответ Карпова.
– Отберите десять молодцов казаков, на все готовых, – сказал Саблин. – Командир полка предупрежден. Явитесь с ними ко мне в двадцать часов. Костюхновку знаете?
– Так точно, ваше превосходительство, – спокойно и отчетливо сказал Карпов.
– «Орлиное гнездо»?
– Знаю. Найду.
– Мне подвиг нужен, хорунжий Карпов! – сказал Саблин.
– Я все исполню, – еще спокойнее сказал Карпов. Саблин на карте показал расположение частей.
Карпов вынул из полевой сумки свою карту и зарисовал на ней окопы.
– Нужно увлечь пехоту… Пойдите, посмотрите обстановку… Это пустяки… Двадцать пять шагов… Рогатки откинуть можно… Возьмите в конно-саперной команде кожаные рукавицы… Ручные гранаты возьмите… Понимаете…
– Понимаю, ваше превосходительство.
– В отверстия щитов не смотрите. Они все пристреляны из наведенных пулеметов и винтовок. Но там, в левой стороне есть щель между щитами. Вы увидите. Подползите к ней и рассмотрите обстановку. Там с осени лежат два трупа. Сгнили теперь, должно быть. Я зимою видел. Над ними рогатка – не привязанная. Ее отпихнуть – и ура! – щиты прикладом свалите или перепрыгнуть можно… Пехота за вами. Тьмутараканский полк… Понимаете?.. Подвиг… Георгиевский крест.
– Все будет точно исполнено, ваше превосходительство. Саблин молчал.
– Могу я идти? – спросил Карпов.
– Да… Идите, пожалуйста.
Раз-два – Карпов повернулся отчетливо на левом каблуке и на правом носке, щелкнул шпорою, открыл дверь и вышел.
XXXIX
Пока дверь была открыта, в нее слышен был певучий вальс, который играли неподалеку трубачи. Потом все стихло…
– Свете тихий святыя славы Отца Небесного, святого блаженного Иисусе Христе – как же это так? Разве можно это? Можно – дерзать! Или мне все позволено? И власть над жизнью и смертью дана мне? – подумал Саблин, обращаясь к образу.
И долго ждал ответа. Вдруг вспомнил беседу со священником в госпитале и, казалось, услышал тихие слова, полные безграничной печали: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше»… Так сказал Христос Пилату. Так говорит теперь Христос ему за Карпова.
– Но ведь, Господи, я на вернуюсмерть, на вернуюпосылаю его?.. Значит, можно… убийство. Значит, мне дана власть судить и решать… Но, если найдутся и другие, которые тоже будут считать, что им дано судить и решать, что тогда? И почему я могу, а другиенет?
«Господи!» – в невыразимой муке воскликнул Саблин и, подойдя к образу, опустился на колени и, достав из-под подушки Евангелие, стал перелистывать его, отыскивая те места, которые давно поразили его и в которых он искал ответа на вопросы смятенной души.
Вот сотник просит Христа войти в дом его и исцелить его расслабленного и страдающего слугу и говорит Христу: «Скажи только слово, и выздоровеет слуга мой. Ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: «пойди», и идет; и другому: «приди» и приходит; и слуге моему: «сделай то» и делает»…
И Христос не возмутился, но исполнил просьбу сотника.
…"И поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать. Ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть, и отец сына, и восстанут дети на родителей и умертвят их. И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевый же до конца спасется» (Матф. 10: 18–22).
Пальцы проворно перелистывали страницы Евангелия, и смятенный ум бился среди недосказанных, непонятных мыслей, но чувствовал Саблин одно: нет свободной волии кто-то невидимый руководит делами, поступками и даже мыслями людей. Делает как Ему надо.
«Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы на голове все сочтены. Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц» (Матф. 10:29 – 31).
Карпов, прекрасный в своей духовной чистой любви, у которого глаза излучают вдохновенную любовь к Богу, Престолу и Родине, был дорог Саблину.
В эти часы Саблин любил Карпова, как сына.
«Он сказал им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» – (Лука 20: 25).
А, если это жизнь? И жизнь отдать?Как отдать, когда не знаешь, что по ту сторону ее, что там?
А вдруг ничего.
И это ничегоя даю Карпову вместо прекрасного мира, вместо песен с казаками, вместо его нежной чистой любви и всей красоты жизни.
Два трупа под рогаткой… Темные лица, провалившиеся глаза, черными впадинами глядящие недоуменно на свет, и обрывки шинелей и рубах на почерневшем и иссохшем теле. Лежат с осени. И что им красота и ужас мира, что им страх и радости? Бедный Зайчиков. Где он? И от него с его робостью и тихим умом тоже ничего не осталось. Вера? Николай… Маруся… Ушли и нет их. И весточки не подали. Ничтоя даю ему вместо яркой, пускай даже тяжелой жизни, – но жизни… Жизни!!!
Где это? У Достоевского Раскольников думает, что если мир был бы только скала, на которой можно поставить ступню, и тогда стоило бы жить…
И сколько их? Сколько прекрасных юношей убито за время войны. Прошлый месяц неудавшееся наступление стоило 112 жизней офицеров и 7325 солдатских жизней и ничего не добились… А тут он один. Его прекрасною жизнью я спасаю тысячи людских жизней.
А ты знаешь, что Карпов будет убит?»
«Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без волиОтца вашего»…
«Ты знаешь эту волю? Может быть, именно там и есть спасение. И подвиг и спасение, а где-нибудь в тылу, на спокойном биваке в сладком утреннем сне какая-либо бомба с аэроплана… И смерть – глупая смерть без пользы для дела, без нужды, без оправдания и подвига!
Если бы ты знал, если бы тебе дано было знать судьбы и волю, может быть, все шло бы иначе, но тебе ничего не дано, а потому молчи и делай». «И скажу слуге моему: сделай то и делает». В дверь постучали.
– Кто там? – воскликнул Саблин, пряча под подушку Евангелие.
– Ординарец, ваше превосходительство. Хорунжий Карпов с казаками ожидают. Восемь часов уже.
– А, хорошо.
Вдруг полная уверенность, что с Карповым ничего не случится, что поляки бегут из окопов, что они промахнутся, и он увидит завтра всех этих живыми, бодрыми и счастливыми охватила Саблина.
Благодарными, счастливыми глазами посмотрел Саблин на образ Спасителя, еле видневшийся в потемневшей землянке, и вышел наружу.
Был ясный вечер. Тихий свет был разлит по лесу. В двадцати шагах от землянки на песчаной дороге стояло шестнадцать конных казаков и офицер. Впереди десять удальцов, решившихся идти на подвиг, немного поодаль шесть коноводов. Лица казаков были тщательно вымыты, а волосы завиты кольцами. Новые рубахи и шаровары с алыми лампасами были одеты на них, и сапоги ярко начищены. Они сознательно шли на последний смотр в своей жизни – на смотр смерти. Но смотрели они бодро, серьезно и весело. А стоявший на правом фланге их на прекрасном рыжем коне Карпов – тот сиял от восторга и важности возложенного на него предприятия.
– Здорово, молодцы-донцы! – сказал бодрым голосом Саблин. Казаки дружно ответили.
– Ну… помогите пехоте. С Богом, да хранит вас Господь! Ровно в одиннадцать начинаете, – крикнул им Саблин.
– Постар-р-раемся, ваше превосходительство, – крикнули казаки и стали проезжать мимо по три на торопящихся, жмущихся друг к другу, храпящих и фыркающих конях, которые прядали длинными острыми ушами.
Карпов подъехал к Саблину. Саблин вздрогнул от охватившего его тайного предчувствия чего-то мучительного и тяжелого. С тоскою посмотрел он на молодого офицера. Но лицо его было полно спокойной решимости и того дисциплинированного сознания важности каждой мелочи при исполнении своего долга, которое прививается годами муштровки в корпусе и училище.
– Позвольте часы сверить, ваше превосходительство, – просто сказал Карпов.
Саблин облегченно вздохнул.
– Шесть минут девятого, – сказал он. Карпов взглянул на свои часы-браслет.
– Есть! – сказал он, сдавил лошадь шенкелями и в три могучих скачка догнал голову своего малого отряда.
Саблин круто повернулся и, шатаясь, прошел в свою землянку. Он захлопнул двери, бросился на койку. Тихо и темно стало в землянке, как в могиле.
Саблин долго лежал ничком, уткнувшись в подушку. Потом медленно повернулся. Голова пылала. Четыре стекла узкого оконца, все в ряд, мутно рисовались. Заглушённая землею, чуть слышна была музыка. Саблин прислушался, приподнял голову, прислушался еще и еще раз.
…Это барышни все обожа-ют… -
играли трубачи.
Встали и поплыли прекрасные, но мучительные образы… Озеры… Праздник у батюшки на квартире. Песенники и стройный юноша с красивым баритоном.
…Это барышни все обожа-ают!..
«Я, кажется, с ума схожу, – подумал Саблин, снова уткнулся лицом в подушку и весь сосредоточился в горячей молитве, – тихому свету… – Свету тихому, потому что бушевал он весь против Бога. – Ели нет у меня свободной воли, если Ты все взял на себя, так зачем же Ты уничтожаешь все лучшее, красивое, чистое и оставляешь одну мерзость на земле. Ну, возьми меня, меня возьми с моими грехами и заблуждениями, но его спаси и сохрани!
Темно, как в могиле, и сыро, как в могиле, было в одинокой землянке, и тихий свет не сходил в нее.
