Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1 (др. изд.)"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 65 страниц)

XXXIII

В Бульке Щитинской солдаты развели лошадей по дворам, часть стояла на улице, расседлывать не было приказано, и люди томились от бездействия и неизвестности, ловя всякие слухи. Кашевары торопились приготовить обед. Дождь перестал, но погода все еще была хмурая. Стрельба совершенно затихла.

Все офицеры забились в большой еврейский дом. Шестнадцатилетняя неопрятная, но красивая дочка хозяина кипятила воду и, гремя посудой, приготовляла в просторной и чистой столовой завтрак. Молодой чернобородый еврей ей помогал и острыми внимательными глазами осматривал офицеров.

– Вы меня простите, паны офицеры, – говорила еврейка, – всем стаканов не хватит. Половина – стаканы, половина – чашки. И мамеле может изготовить только яичницу и немного баранины.

– Отлично, отлично, Роза, пусть так и будет.

– Ты знаешь, Саша, – беря за талию Саблина и отводя его в сторону, сказал Ротбек, – мне не нравится, что пальба стихла.

– Ты думаешь, наши отошли?

Ротбек молча утвердительно кивнул головой.

– Или мы, или они. Но если бы это были они, то наши пушки их преследовали бы. А тут ты слышал, как сперва постепенно замирала наша стрельба. А их, напротив, гремела таким зловещим заключительным аккордом. Тебе князь ничего не сказал?

– Нет. Но он скоро приедет.

– Ну вот и узнаем… А ты знаешь, Саша, эта пани Озертицкая премилая. Только я умоляю – не надо никакого намека Нине. Она так глупо ревнива… А ведь это маленькое приключение.

Коля сидел в углу стола рядом с Олениным и Медведским и говорил серьезно, нахмурив темные брови:

– Самое лучшее в жизни – это конная атака. И по-моему, если рубить, то надо не по шее, а прямо по черепу.

– Пикой колоть лучше, – говорил Оленин. – Ах, как в училище казачьи юнкера колют. Эскадрон за ними не угоняется.

– Все-таки лучше немцев, – сказал Коля.

– Как похож твой Коля на мать, – сказал Ротбек. – Ты не находишь? И какой воспитанный мальчик. А нам с Ниной Бог детей не дал.

– Поди-ка, ты жалеешь? – насмешливо сказал Саблин, – ах ты, сказал бы я тебе – старый развратник, да уж больно молод ты.

– Таких же лет, как и ты.

– Нет, милый мой, меня жизнь состарила, а ты… ты как-то сумел порхать по ней, как мотылек.

– Un papillon. (* – Бабочка)  – А в самом деле, гляжу на Колю и думаю, что хорошо бы иметь такого молодчика. Вот только… не люблю этой прелюдии, когда жена так некрасива и ни в ресторан, ни к цыганам, ни на тройке с нею не поедешь. Милый твой Коля. Ты ему Диану дал? А управится?

– Я думаю, – с отцовской гордостью сказал Саблин.

– Господа, юнкерскую! – говорил штаб-ротмистр Маркушин, молодой двадцативосьмилетний офицер, – напомните мне, старику, веселые годы молодости и счастья.

 
Как наша школа основалась,
 

красивым нежным баритоном запел, краснея до слез, Коля. Человек десять офицеров с разных концов стола пристроились к нему, и песня полилась по столовой, то затихая, то вспыхивая с новой силой.

 
Тогда разверзлись небеса,
Завеса на небе порвалась
И слышны были голоса!..
 

– У Коли совсем твой голос и твоя манера петь, и так же конфузится, как конфузился когда-то и ты. А помнишь Китти? – толкая локтем в бок Саблина, сказал Ротбек.

Саблин ничего не ответил. Лицо его было неизменно грустным. Ему казалось, что все это было так безконечно давно и жизнь его совсем прошла.

Роза принесла на сковороде дымящуюся баранину и яичницу.

– Спасибо, Роза! – раздались голоса, и проголодавшаяся молодежь набросилась на еду.

Во время завтрака вестовой, карауливший у крыльца, доложил Саблину, что командир полка едет в деревню. Все засуетились.

– Продолжайте, господа, завтракать, – сказал Саблин, – я пока выйду к князю один, переговорю с ним, а потом приглашу князя пить чай и представлю ему молодых офицеров.

– Мы уже представлялись его сиятельству, – сказал князь Гривен. – Мы вчера прямо в штаб полка попали.

– Ну тем лучше. Саблин вышел из дома.

Яснело. Из-за разорванных туч проглядывало солнце и загоралось искрами на придорожных лужах. Князь Репнин на громадном гунтере, в сопровождении адъютанта, графа Валерского, и трубачей подъезжал рысью к дому. Саблин отрапортовал ему.

– Здравствуй, Александр Николаевич… Где бы нам поговорить откровенно? А? Тут у тебя все офицеры.

– Да, завтракают.

– Ну пойдем, что ли, в эту хату. Бондаренко, – крикнул он старому штаб-трубачу, – посмотри, есть там кто?

Все слезли с лошадей. Бондаренко кинулся в хату.

– Один старик поляк и с ним девочка лет четырех, – сказал он, выходя из хаты.

– Выгони-ка их оттуда. Граф, захвати карту.

В маленькой тесной халупе было темно и душно. На низком столе лежали хомут, ремни и шило. Граф Валерский брезгливо сбросил все это на пол и разложил на столе двухверстную четкую русскую карту.

– Граф, посмотри, нет ли кого?

Адъютант осмотрел халупу и сказал:

– Никого.

– Вот в чем дело, Александр Николаевич, – сказал тихо князь Репнин. – N-ский корпус отступает. Сегодня к шести часам вечера он займет позицию… – вот видишь, как у меня красным карандашом отмечено – от Анненгофа до Камень Королевский. Надо продержаться до завтрашнего вечера. Гвардия высаживается с железной дороги и спешит на выручку. 2-я дивизия уже подходит. На тебя с дивизионом возложена задача наблюдать левый фланг корпуса. Ты так и останешься здесь, в Вульке Щитинской. Ночевать можешь спокойно. Арьергарды пехоты останутся впереди. Ну, конечно, установи с ними связь, а завтра уже высылай дозоры. Я думаю: твоя роль – только наблюдение и доносить начальнику N-ской пехотной дивизии и мне. Мы оба будем за тобою в Замошье. В корпусе настроение крепкое. Удержатся, наверно. Потери хотя и велики, но и противника наколотили порядком.

– Значит, Волька Любитовская и замок, где мы ночевали, остается у неприятеля.

– Да. Командир корпуса уже послал туда казаков. Приказано все сжечь, чтобы ничего неприятелю не досталось, ни ночлега хорошего, ни фабрик. Там уральский есаул есть – молодчик такой. Он это сумеет сделать. Я еще был в штабе, он отправился.

– Хорошо мы отплатим за широкое гостеприимство и радушие графа Ледоховского!

– А что, милый друг, поделаешь! Графу что! Я слыхал, у него два дома в Варшаве, а вот куда денутся рабочие и служащие экономии? Это уже драма! Это, Александр Николаевич, семена большого социального бедствия. Неудовольствие войною и ее разорением глубоко захватит все слои общества. Беда отступает. Суворов-то не зря говорил: «В обороне погибель».

– Так почему не наступают?

– Бог его знает. То ли слабее мы, то ли духом этим самым наступательным не запаслись в должной мере. Ну так все понял? Я поеду.

– А чайку, князь?

– Нет. Спасибо. Устал я. С восьми в седле, тороплюсь домой. Телефон тяни на Замошье, понял?

– Слушаю.

Из еврейского дома, где открыты были окна, слышался веселый говор. У подъезда стояли поседланные офицерские лошади, их держали вестовые в шинелях, накинутых на плечи, с винтовками, вдетыми в рукав шинели. Стройная, легкая караковая Диана стояла под тяжелым солдатским седлом, до белка косила глаза по сторонам и будто жаловалась, что она стоит под некрасивым и тяжелым седлом.

– Лошадей можно расседлать, – садясь с крылечка на своего гунтера, сказал князь.

Офицеры выбежали из столовой на улицу.

– Здравствуйте, господа, – сказал им князь, приветливо махая рукой, – хорошо отдохнули вчера? Спасибо за приглашение к чаю, но прошу извинить. Тороплюсь домой – если можно назвать мою хату домом.

Князь Репнин толкнул шенкелями лошадь и поехал по деревенской улице.

XXXIV

С четырех часов дня через Вульку Щитинскую потянулись серые полки пехоты. Они появились как-то сразу и сразу наполнили деревню гулким шумом, побрякиванием котелков, привешенных к скатанным шинелям, и кислым прелым запахом солдатских сапог и пота. Все вышли смотреть на них. Люди шли усталые, с серыми землистыми лицами, молчаливо уставивши глаза в пыльную землю. Винтовки были на ремне, ряды не выровнены, шли не в ногу. Рота за ротой густыми толпами наполняли улицу, громыхала пустая кухня, ехал на давно не чищенной косматой лошади офицер, такой же серый и пыльный и с таким же землистым лицом, как у солдат, мотался на штыке за ним батальонный значок, и опять густая, серая, безличная масса людей с черными от грязи руками и бледными усталыми лицами наполняла улицу.

Солдаты Саблинского дивизиона вышли из хат и дворов и смотрели, кто сочувственно, кто с недоумением на валом валившую мимо пехоту.

– Какого полка, земляк? – крикнул солдат в ряды. Солдаты ничего не отвечали.

– Не слышь, что ль, милой? Какого полка?

– Пехотного, – ответил чей-то голос.

Два-три солдата засмеялись на шутку, из рядов вышел светловолосый парень и, подходя к солдатам Саблина, сказал:

– Земляк, дай папироску, смерть курить хочется.

Несколько рук с папиросными коробками потянулось к нему. Солдат закурил, и на лице его отразилось удовольствие.

– Отступаете? – спросил его кавалерист.

– Прямо гонит нас. Утром до штыка доходили. Отбили его. Отошел. Много его полегло, однако и нам попало. Сила его. Наших всего две дивизии. Шестой день деремся. Патронов мало. А он так и засыпает. Пулеметов очинно много.

– Что же, совсем уходите?

– Нет, зачем? Опять драться будем. Погоди, брат, еще и победим. Для российского солдата ядра, пули ничаво. Знай наших, чарторийских. А вы, земляк, откелева?

Новая колонна надвинулась на деревню. Эта шла в большем порядке. Большинство в ногу. Офицеры хмуро шли впереди рот, заложивши руки за скатку шинели, и так же, как солдаты, с ружьем на плече. За этим полком очень долго тянулась артиллерия. Орудия сменялись ящиками, ящики – орудиями. Они были в пыли и грязи, лошади косматые со слипшейся от дождя и пыли шерстью. Прислуга шла стороною дороги и обменивалась редкими словами. И снова шла пехота.

Потом густые массы ее оборвались и еще часа два через деревню то партиями по десять – двенадцать человек, то поодиночке шли солдаты. Они заходили в дома. Кое у кого за скаткой висела зарезанная курица или гусь. Их лица были возбуждены, некоторые были заметно выпивши.

– Земляк, а земляк, хошь угощу! – кричал бородатый солидный запасный солдат, вытягивая из кармана бутылку с вином и подходя к группе кавалеристов.

– Где достал?

– А в экономии. Там казаки. Ух, и перепились, гуляют! Всем раздают. Спирт спустили в канаву, фабрику жечь начинают. Душевный народ, уральцы эти самые. Сами пьют и проходящих не забывают.

Около семи часов вечера за деревней над ольховой рощей, прикрывавшей Вольку Любитовскую, взметнулось пламя, потом исчезло и вдруг появилось сразу в нескольких местах сильное, властное, злобное. Пожар загудел и заревел, и стали видны летящие вверх искры и горящие головни.

Пьяный казачий есаул с тридцатью казаками, все с корзинами с вином, торжествующе въехали в деревню. Перед собою они гнали восемь породистых племенных коров, сзади бежали молодые лошади.

Есаул остановился у еврейского дома, где стояли офицеры дивизиона Саблина.

– Господа офицеры, – сказал он, слезая с лошади и чуть не падая. – У, стерва, – замахнулся он кулаком на шарахнувшуюся лошадь. – Холера проклятая! Язви тебя мухи! Не угодно ли винца на поминки помещика.

– А граф Ледоховский? – спросили несколько офицеров, – что с ним? С его гостями?

– Так он еще и граф!.. Ах, язви его! Он, господа, германский шпион.

– Да что с ним? Почему вы знаете?

– Гости его уехали. Так. Жена с дочерью простились с ним и уехали тоже. Так… Прислуга, рабочие, все поразбежались куда глаза глядят, как мы приехали и заявили, что жечь будем, а он, господа, остался. «Я, – говорит, – картины беречь буду. Не смеете жечь». А, каков гусь! Я его уговаривал. Уперся. Ну, думаю, пусть себе. Стали мы с ребятами пировать и готовить солому, он ходит, смеется. «Не смеете, говорит, жечь… Тут Наполеон был. Я самому Государю буду жаловаться». Мы молчим, смеемся. Ну и он смеяться стал. Так. Явное дело – шпион. Стали мы зажигать. Господин полковник – эту бутылочку, позвольте, я вам. Финь-шампань настоящий и три звездочки американские на синем поле, самая высокая марка. Я насчет спиртного горазд. Да…

– Да говорите, что же с графом Ледоховским, – нетерпеливо сказал Саблин, чувствуя, какую-то противную томящую дрожь и от нее дурной вкус во рту.

– Да что! Дурак он, ваш граф-то, – смеясь сказал есаул. – Хоть и граф, а дурак. Пошел в картинную залу и застрелился. Горит теперь там. Так финь-шампань, господин полковник, не изволите. Презент от покойника.

– О!.. Звери! – вырвалось у Саблина, но он сдержался и сухо сказал:

– Благодарю вас, но мне вашего коньяка, есаул, не надо. И вам, господа, я запрещаю брать и давать солдатам это вино. Напрасно вы не вывезли тела несчастного графа. Как будет убиваться бедная графиня.

– Но ведь он шпион, – бормотал есаул, – уверяю вас, совершеннейший шпион. У него там в картинах, наверно, безпроволочный телеграф был… Что такое!.. Как хотите! А коньяк хороший, старый.

Саблин вошел в еврейский дом. У стены стояли еврей и молодая девушка и глазами, полными нестерпимого ужаса, смотрели на Саблина. «Война! – подумал Саблин. – Да, неужли это и есть война!»

XXXV

Вечером пришло приказание: быть в полной готовности к бою. Поседлали лошадей. Люди спали кучами по дворам на сеновалах чутким тревожным сном, прислушиваясь к ночной тишине. Ночь была ясная, холодная, сильно вызвездило. У каждого двора стоял солдат и смотрел на дорогу. Лошади, потревоженные ночью, звенели снятыми мундштуками, тяжело вздыхали и то принимались есть положенное перед ними сено, то вдруг останавливались, пряли длинными тонкими ушами и тоже к чему-то прислушивались.

Солдаты молчали и думали свои думы. Смысл войны им был непонятен и неясен. Они много слыхали за вчерашний день об убитых и раненых, но ни тех, ни других не видали: путь эвакуации шел стороною по большой дороге. Злобы к немцу они не испытывали, не было у них и страха перед неприятелем. Многих забавляла мысль о том, что вот был богатый помещичий дом, знатный пан помещик и ничего не осталось: все пожжено и погибло в огне. Но никто об этом не говорил, все как-то притихли перед тем, что совершалось.

Офицеры были все вместе в большом еврейском доме. Ни они, ни хозяева не ложились спать и не раздевались. Сидели, толкались, ходя взад и вперед, обменивались незначащими, пустыми словами, часто выходили на двор и прислушивались.

Ночь стояла тихая и дивно прекрасная. Широко через все небо парчового дорогою протянулся Млечный Путь, и таинственные дрожали звезды. Внизу чернел лес, и за ним полосою светилось в темном небе багровое зарево – то тлели уголья на пепелище палаца графа Ледоховского.

– Там тлеют полотна Тенирса и Рубенса, – задумчиво сказал Саблин, вышедший вместе с Ротбеком на улицу.

– И благородные кости пана Ледоховского тлеют там же, – сказал ему в тон Ротбек, – и что, милый Саша, важнее?

– Кому как? Человечеству дороже безсмертные произведения кисти великих художников, а близким графа – его кости.

– А что такое безсмертие? – тихо сказал Ротбек. – Вот и полотна сгорели и сколько, сколько за историю вселенной погибло и умерло, того, что называют безсмертным! Как жалко, что Мацнева нет с нами. Он бы пофилософствовал на эту тему.

– Мне вчера говорил князь, он недалеко отсюда, с автомобильной колонной Красного Креста работает где-то здесь.

– Вот и любовь его к автомобилизму ему пригодилась, – сказал Ротбек. – Ну пойдем до хаты. Тихо все.

В большой столовой ярко над столом горела висячая керосиновая лампа под плоским железным абажуром, и офицеры, скуки ради, пили, сами не знали который по счету, бледный, мутный и невкусный чай.

– Совсем, Александр Николаевич, – сказал граф Бланкенбург, – как на станции в ожидании ночного поезда, который опоздал и неизвестно когда придет.

– Да и станции этого поезда неизвестны. Госпиталь, хирургическая, тот свет, – сказал Ротбек, и все посмотрели на него с удивлением, так эти слова не подходили к всегда веселому и легкомысленному Ротбеку.

– Ты что же это, Пик, – сказал ему Саблин, – вместо Мацнева в философию ударился. Расскажи нам анекдот, да посолонее.

– Для некурящих, – сказал штаб-ротмистр Маркушин.

– Ну, я не мастер. Это дивизионер наш мастак был соленые анекдоты рассказывать. А, Саша, расскажи.

Саблин пожал плечами, давая тем понять Ротбеку, что его положение старшего полковника, флигель-адъютанта и недавнего вдовца не позволяет ему рассказывать анекдоты.

– Позвольте, я расскажу, – сказал корнет Гривен, вчера приехавший в полк.

– Слушайте, слушайте, господа, молодой зверь будет анекдоты рассказывать! – крикнул Ротбек, за руку, как артист выводит танцовщицу, выводя на середину комнаты молодого офицера.

– Silence!

– Attention!

– Achtung!

– Смирно!

– Смирно, лучше всего, – раздались голоса, вконец смутившие молодого рассказчика.

– Это было тогда, когда только что разрешили дамам ездить на имперьяле конок, – начал Гривен, – и вот молодая и очень хорошенькая девушка стала подниматься по лестнице, а внизу стоял молодой человек.

– Старо, старо, как мир. Зверь, вы не выдержали экзамена.

– Позвольте, я знаю несколько лучше на ту же тему, – сказал барон Лизер.

– Ну валяй, барон!

– Когда Бог создал женщину, он вывел ее на суд для апробации и критики художнику, архитектору и обойщику.

– О! О! – И он думает, что скажет что-либо новое! – воскликнул Ротбек. – Милые мои, верите ли, что новые анекдоты случаются только в жизни, да и то всегда скверные анекдоты.

– Господа, кажется, выстрел. Стреляют, – сказал граф Бланкенбург.

Все сразу стихли. Недалеко, четко и звучно, в ночной тишине раздавались выстрелы. Вдруг протрещало пять выстрелов пулемета, ударил еще раз и смолк, и снова таинственная тишина стала кругом. Все вышли на улицу. Офицеры, кто в фуражке, кто без нее, стояли и прислушивались.

– Это наши, – сказал Артемьев.

– Почем ты знаешь? – спросил его Маркушин.

– Звук, направление. Мне так кажется.

– Конечно, это наши, – сказал Саблин. – Показалось кому-нибудь на заставе, что подходят, вот и стали стрелять.

– А, может быть, и правда кто подошел. Разведчики его, – сказал Артемьев.

– Ух и страшно, должно быть, теперь на заставе, в лесу. У-у-у! – сказал Ротбек. – Ничего не видно.

– Это так со света кажется, что ночь такая темная, а если приглядеться, то видно, – сказал Артемьев.

– А который, господа, теперь час? – спросил Ротбек.

– Второй уже.

– Надо бы и поспать. А то завтра тяжело будет.

Офицеры стали устраиваться где попало. Ротбек и штаб-ротмистр Маркушин улеглись на столе, подложив шинели под головы, кто улегся на лавках, кто на сдвинутых стульях, кто на полу. Саблину еврей предложил свою кровать, но Саблин отказался и сел в углу, облокотившись на подоконник.

Офицеры долго не засыпали и обменивались незначительными вопросами и сонными недоуменными ответами. Загасили лампу, и комната погрузилась во мрак, мутные вырисовались большие окна, и ночь заглянула в них своим тревожным взором. Чья-то папироса долго вспыхивала красным огоньком, то исчезая, то появляясь. Наконец курильщик бросил ее и с тяжелым вздохом повернулся на заскрипевшей под ним скамье.

Коля спал, неловко устроившись на двух стульях. Саблин не видел, но угадывал его голову, на которую он для мягкости нахлобучил фуражку, его руки, подложенные под затылок, и ноги, подогнутые на стульях. Шпоры чуть поблескивали на высоких сапогах. Нежное, непередаваемое чувство охватило Саблина. Он горячо, до боли, любил в эти минуты своего мальчика. Он понимал теперь, что он простил Веру Константиновну, простил уже за одно то, что она подарила ему такого сына. Он думал о той карьере, которую сделает его сын, и о том, как в нем отразится он сам, но без всех его пороков. «Может быть, это хорошо, что Коля приехал на войну, – думал Саблин. – Пусть посмотрит на нее. Суровая школа войны убережет его и охранит от увлечений женщинами. Пусть у него не будет ни Китти, ни Маруси, пусть найдет он свою Веру Константиновну и отдаст ей чувство неизломанным и неизжитым. А что худого было в Китти? – подумал он. – Или в Марусе?» Воспоминания хотели было подняться в нем, но в это время незаметно подкрался к нему сон и охватил его крепкими объятиями. Сам не замечая того, Саблин откинул свою голову на оконную раму, неловко прижался виском к переплету и заснул крепким сном усталого человека.

Его разбудили свет и холод. От окна тянуло утреннею сыростью. Он открыл глаза. Огород и поля за окном были залиты золотыми лучами солнца, вдали позлащенный ими, веселый и приветливый темнел густой лес, небольшими островами и рощами молодых елок разбегавшийся по полям. Небо было голубое, чистое, на самом верху, окруженная розовыми перистыми облаками, бледная и высокая, с обломанными краями, широким серпом, чуть видная, висела луна.

Было половина восьмого. Офицеры спали в самых неудобных позах, и громкий храп сливался и дрожал в душной комнате.

Саблин потянулся занемевшим телом, посмотрел на те стулья, где был Коля, и увидел, что его нет. Саблин вышел на двор.