Текст книги "За колючей проволокой"

Автор книги: Петр Шумский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Глава 6

Хмурый августовский рассвет. Молчаливые пограничники-немцы, ежась от холода, осматривали бойцов. Тяжело конникам расставаться с оружием, но сдавать его надо. Так строго-настрого приказали комиссар и Терентьич.

Подъезжали конники, бросали винтовки, шашки, револьверы; звякала сталь, и росла гора брошенного оружия.

Снял карабин и Дениска, ощупал гладкую сталь, в последний раз протер вспотевший от росы номер, погладил и выпустил из рук. Карабин упал, болезненно звякнул. «Теперь шашку», – подумал Дениска, снимая портупею.

– Скорее, кто там возится, – услышал он за спиной голос нетерпеливого товарища.

– Я сейчас, сейчас, вот только сниму.

Шашка выпала из рук, ударилась о копыта Лягая. Дениска соскочил с коня, подобрал, бережно положил ее в кучу.

«Наган не сдам, это последнее, что у меня осталось», – решил он. Выхватив его из-за пояса, спрятал в глубокие карманы казачьих шаровар, снова вскочил в седло. С напускным равнодушием пропустил полк, дождался обоза, опознал знакомого возницу:

– На вот, запихни куда-нибудь, – буркнул Дениска угрюмо, подавая наган.

– Да куда ж я его, вот ить беда.

– Спрячь! – прикрикнул Дениска.

…Бьют подковы. Мелькают шоссейные дороги Пруссии, остаются в стороне чистенько выбеленные фермы.

Третьи сутки шли походным порядком, третьи сутки не ели люди, голодали лошади. Убранные поля начисто подметены ветром. Голо было в поле и голо на сердце у красноармейцев: неласково встретила их Пруссия – ни куска хлеба бойцу, ни охапки сена лошади.

Дениска глотал голодную слюну, но думал не о себе, а о Лягае – мучительно было глядеть ему на понурого ослабевшего от голода верного боевого друга.

В полдень открылся маленький прусский городок.

Пустой, подстриженный под гребенку городской сквер наполнился любопытными горожанами.

– Козак, козак! – кричали мальчишки, тараща глаза на бойцов.

Кто-то по-русски окликнул конников:

– Здравствуйте, земляки!

– Здорово.

– Я – русский, военнопленный, с пятнадцатого года… А как у вас, то есть у нас… на родине?

– На родине-то хорошо, да тут плохо.

– Не нравится?

– Что уж хорошего, – усмехнулся Дениска, – если ты совсем зарапортовался: не знаешь, как сказать – чи у нас, чи у вас!..

Озадаченный, военнопленный умолк.

Из толпы вынырнула женщина с голубым кувшином в руках. Военнопленный сказал ей что-то, женщина протянула Дениске кувшин.

– Это молоко, пейте, вам принесли, – пояснил военнопленный. – Вы же голодные?

Дениска отпил немного, передал товарищу, и кувшин пошел по рукам, пока не опустел до дна. Дениска показал женщине на Лягая:

– Ему бы хоть хлеба кусок, околеет сердечный!

Женщина не поняла, а тут подошли жандармы, и толпа отхлынула. Полк тронулся, выбираясь за город.

Вечером добрались до лагеря. Там уже стояли 33-я Кубанская дивизия и 2-й Кубанский полк, перешедшие границу днем раньше.

– А-а-а, Дениска, здравствуй! – кинулся к нему земляк Андрей. – Вот и опять встретились. А ты изменился, брат, и не узнаешь.

– Ничего, на немецком молоке поправимся, – попытался пошутить Дениска.

– Ой, не шибко надейся!

– А что тут, плохо? Ведь мы же не пленные? За нас Москва платит…

– Уж не знаю, кто платит, кто плачет, только жизнь здесь совсем никуда, – мрачно сказал Андрей.

…В глубине огромного лагеря полк остановился; долго искали помещение: бараки были переполнены пехотой 33-й дивизии, и вновь прибывшим податься было некуда.

Дениска покрутил свои черные курчавые волосы.

– Давай тут, у кустиков, Колосок. Лучшего не найдем, а свежего воздуха мы не боимся…

– И то правда, Дениска, слазь.

Спать легли голодные, продрогшие, укрывшись одной буркой.

Так прошли день, другой, третий. Бойцов, хоть и скудно, все же стали кормить, но лошадям не давали ни крошки.

Начальник лагеря усмехался:

– Мы вас интернировали, а не лошадей. О лошадях уговора не было.

Дениска последним куском делился с Лягаем, но понимал, что долго так тянуться не может.

…Легли, как всегда, рано. Но не спал Дениска. Его сосала жалость к голодному Лягаю. Тот стоял, понуро опустив голову, скребя копытом землю. Верный товарищ, пронесший Дениску через всю Польшу, грыз удила, преданно смотрел на хозяина большими агатовыми глазами, словно просил: «Накорми, накорми меня, Дениска, сколько дней мне еще мучиться?»

– Миша, ты… не спишь? – позвал Дениска Колоска.

– Нет. А что?

– Так… А как думаешь, что с конями будет?

– Прирежут, на махан пойдут… Тут бы людям выжить, а о конях что говорить!.. Э-эх, подшутили над нами пруссаки…

Дениска смотрел в синее тусклое небо и слушал, как по-человечески вздыхает голодный Лягай. На рассвете встал, ежась от сырости, тронул дрожащей рукой спутанную чёлку коня. Дениске показалось, что конь плачет. Обидная слеза застыла в его покорных глазах.

Дениска выругался самыми страшными словами, какие только пришли на память, и пошел искать обоз и знакомого возницу. Сонный хохол недоуменно таращил испуганные глаза, разглядывая Дениску.

– Наган отдавай, чего пялишься?!

– Что ты, уж не стреляться ли задумал?

– Давай, давай, нечего…

– Сумасшедший какой-то. – Возница вытащил наган из мешка с мукой. – Уходи ты от меня с ним подальше, бога ради!..

Дениска, не отвечая, торопливо зашагал по сонному лагерю. Около Колоска остановился, позвал:

– Миша, слышь?

Тот не отозвался. Дениска пощупал обсыпанный мукой холодный наган. Собрал муку в жменю, протянул Лягаю:

– Поешь напоследок.

Торопливо отвязал коня, сунул наган за пазуху. Холодная сталь обожгла тело. Руки мяли отсыревший повод, тянули за собой ослабевшего друга. Конь еле переставлял ноги. Вышли в конец лагеря. Завиднелись обгрызанные кусты, за ними вышагивали немецкие часовые.

Лягай жадно потянулся к голым веткам.

«Прощай, друг, – задыхаясь от жалости, подумал Дениска. – Не могу больше смотреть, как ты мучаешься».

Он поспешно выхватил наган, поднес его к виску Лягая. Лошадь вздрогнула, удивленно подняв скорбные глаза. Дениска обхватил голову лошади, припал к ней.

– Ну, прощай, – глухо сказал он и спустил курок. В ушах отозвался короткий выстрел, и Лягай, ломая ветки, упал. Не оглядываясь, Дениска выскочил из кустов, опрометью кинулся в лагерь.

Добежав до места, где спал Колосок, Дениска вдруг остановился, непонимающе посмотрел на наган. Поспешно швырнул его под седло, и, обессиленный, упал на бурку.

…Утреннее солнце разбудило Колоска. Под буркой кто-то сдавленно рыдал. Колосок прислушался, повернулся, тронул за плечо Дениску:

– Ты что?..

– Так, во сне что-то приснилось. Душно мне.

Дениска выждал, пока уснул Колосок, встал и зашагал через лагерь туда, где лежал застрелянный Лягай.

На тропинке видны были следы копыт, ведущие к кустарнику. Дениска боязливо осмотрелся, осторожно, царапая руки, раздвинул ветки. Лягай лежал, оскалив длинные с прозеленью зубы. Шатаясь, вылез Дениска из кустов, пошел назад.

– Ну, покойнее буду, покойнее буду, – шептал он, устраиваясь рядом с Колоском.

– Ты о чем это, Дениска?

– Я, Миша, Лягая убил…

Утром Буркин толкнул ногой Колоска:

– Вставайте, а то и вас постреляют; ишь, дрыхнут.

– Ты, Буркин, ногами нам не доказывай, ты языком говори, что случилось?

– Да что, Колосок, нынешней ночью немцы троих наших постреляли: бежать хотели. Сейчас бойцы у Гая шумят.

– Ну, а Гай что?

– Что Гай? Бегает по комнате, кулаками стучит!..

Колосок поднялся, посмотрел на спящего Дениску шепотом предупредил Буркина:

– Его не буди, не надо, пусть отойдет, а то беда будет.

– Что такое?

– Не допытывайся… – И Колосок вместе с Буркиным зашагал к баракам.

* * *

Плохо помнил Ван Ли последнюю ночь. В сознании осталась только крутая мраморная лестница, бьющая в нос запахом лекарств. Сейчас солнце низко, совсем низко: в окна видны розоватые отблески догорающего дня. Изредка в палату входит белая девушка, пряча под густыми сердитыми ресницами молодость и улыбку. Ван Ли слушает ее мягкий, чуть-чуть картавый, говорок, и ему становится легче. За окнами сады, оттуда пахнет поздним наливом яблок и груш. Ван Ли хочется груш или кислых яблок, но девушка приносит молоко и что-то говорит на незнакомом языке, наверно просит его пить.

– Спарибо, – говорит огорченно Ван Ли и, отворачиваясь к окну, смотрит на деревья.

Пришел доктор, оглядел комнату, ощупал мягкими прохладными пальцами раны Ван Ли, хлопотливо засеменил ножками через комнату, хлопнул дверью и ушел. Девушка вновь забинтовала раны, села неподалеку от окна. Аромат плодов растаял, и опять повеяло крепким настоем йода и чистыми халатами.

Утром вошел новый доктор. Он спросил:

– Калмык?

– Не-е, китаец.

В руках у доктора уверенно запрыгали ланцет, большая металлическая игла, марля и вата.

– Хорошо, – сказал доктор, осматривая рану.

Повернул Ван Ли на левый бок. Теплое дыхание доктора близко, около самого уха.

– Хорошо, – проговорил, выпрямляясь.

Ван Ли повернули на спину.

– Хорошо, все будет хорошо, товарищ. Готовьте к операции…

* * *

Четвёртка хлеба, перемешанного с опилками, составляла обед, а все же по вечерам бойцы собирались в круг, пели под гармошку о том, как:

 
Поехал казак на чужбину далеко.
На добром своем на коне вороном…
 

Дениска и Колосок влюбленно слушали заунывные, степные песни о родине. В памяти вставали зеленые хутора. Песня грустила, звала, и Колосок тянул вместе с Дениской:

 
Пусть на том кургане
Зеленая пташка
Порой прощебечет
Ту песенку мне…
 

– Небось, Денис, наши к пахоте готовятся…

– Готовятся, с Покрова выедут. – Подсаживался Буркин, далеко за полночь звучали: песни.

Как-то пришел Андрей и его товарищ с беспокойными-белесыми глазами. За последние дни Андрей заметно переменился: привычная угрюмость сменилась какой-то безнадежностью. Говорили о родине – Дениска с нетерпеливой грустью, Андрей – благостно и равнодушно, как а давнем покойнике.

Андрюшкин приятель курил много, жадно; видимо, волнуясь, посматривал на Дениску шныряющими глазами.

– Мы к тебе неспроста, Дениска, – шепнул Андрей.

– Я догадался.

– Думаем нынче ночью за картошкой сходить – не умирать же с голоду. Они с нами хуже, чем с пленными… А мы им что? Молчать будем? Хочешь рискнуть?

– Ладно, – согласился Дениска: рисковать он всегда был готов.

Парень с белесыми глазами, вдруг встал, потягиваясь:

– Молодчина у тебя друг, Андрей. Другой развел бы лясы-балясы. А этот – смелый.

…Дениска проснулся глухой ночью, осторожно вылез из-под бурки, заботливо укрыл Колоска, достал из-под седла револьвер. Скоро подошли товарищи.

Пересекли лагерь, бесшумно нырнули в кустарник. Дениска горестно окинул знакомое место. Здесь лежал убитый Лягай. Теперь оно было пусто. «Свезли».

За проволокой по дорожке ходил часовой, что-то насвистывая. Залегли. Дениска, сжимая наган, не сводил взгляда с немца. Сбоку тревожно сопел Андрей. Немец затарахтел коробкой, спичка вспыхнула бледным огоньком, обнаруживая засаду. Андрей вскочил, бросился бежать, ломая хворост.

Немец что-то крикнул, скидывая с плеча винтовку. Сердце у Дениски вдруг остановилось. Холодок пронизал онемевшее тело. Дениска вскинул наган.

– На ж тебе… – Он нажал курок, выстрелил в темноту.

Бежали, спотыкаясь о кусты, падали, поднимались, опять бежали, путаясь ногами в хворосте.

– Промахнулся, – задыхаясь, сказал Дениска, догоняя Андрея.

…Утром Дениска сам пошел к командиру полка.

– Нате, товарищ командир, а то я с ним как бы беды не наделал. – Он вытащил из кармана наган, бросил на стол.

– Это ты стрелял в часового? – строго спросил Терентьич.

– Я.

– Пойдешь под арест!

* * *

Ранним утром на плацу выстроили полк. Гладко выбритый генерал шел вдоль рядов, и вровень с ним плыл запах пудры и одеколона. На почтительном расстоянии шагали адъютант и переводчик. Терентьича вызвали вперед. Сутуловато приподняв плечи, он подошел к генералу. Тот зевнул, что-то сказал переводчику.

– Вы офицер? – спросил Терентьича переводчик. – Я командир.

– Генерал приказывает вам назвать фамилии коммунистов вашего полка.

Терентьич круто повернулся.

– Разойдись! – крикнул он звонко и добавил, обращаясь к переводчику: – Передайте генералу, что я подчиняюсь только командиру корпуса, товарищу Гаю.

Растерянный переводчик смял лист чистой бумаги. Генерал поспешно засеменил тонкими ножками, сел на подведенную ему лошадь и зарысил из лагеря.

На другой день в лагере появились немецкие офицеры, но теперь рангом пониже. Они приходили кучками, долго бродили по лагерю, пытаясь скупить за бесценок седла, амуницию и даже полудохлых лошадей, валявшихся у стоянок.

– Сколько? – тыкая сапогом в седло, спрашивал офицер.

– Народное, не продаю, – не скрывая злобы, отвечал боец.

Офицеры хватали руками подпруги, хлопали ладонями о подушку седла.

– Сколько? Сколько? – допытывались они.

– Сказано – не продаю, не мое это.

Офицеры пожимали плечами, шли дальше. Подошли они и к Колоску. Он встал, засунул руки в карманы и, не отвечая на вопросы, отошел к товарищам.

– Эх, – сказал он Буркину, – Дениски нет: он бы этим купцам отпел. – И ему неудержимо захотелось повидать друга, отсиживающего в местной тюрьме свои десять суток ареста.

Вечером Колосок в сопровождении часового пришел на свидание к Дениске. Друзья сели рядом.

– Не бьют тут тебя, Дениска? – заботливо спросил Колосок.

– Нет, этого нет. Да лучше бы отпороли, чем в таком гробу держать.

– Ничего, Дениска, скоро конец.

Подошел часовой, сказал, что надо Колоску возвращаться в лагерь.

Колосок полез за пазуху, достал кусочек хлеба:

– Съешь, Дениска. У меня остался… лишний.

– Обманываешь ты, Миша.

– Нет, нет, что ты, я не голодаю, видишь, еще тебе ношу. Не будет – тогда не обижайся. – Он смял в руках фуражку, натужно засмеялся и поспешно вышел из тюрьмы.

…Наконец Дениску выпустили. Пришел он в лагерь черный, будто обуглившийся, каменно молчаливый. Собрались товарищи, сидели, курили, вспоминали, где какие тюрьмы и какие из них самые худшие.

Далеко за полночь, когда все разошлись, Колосок улегся рядом с Дениской. Под буркой было тепло, сладковато било в нос конским потом и табаком.

– Не спишь, Дениска?

– Нет, Миша.

– Я думаю: где теперь Ван?

– Да, жив ли?.. А что ты о нем вспомнил?

– Подумал о Шпаке, вот Ван Ли и вспомнился. Хороший Ван парень… А за тебя, Дениска, я очень боялся: ой, думаю, затянет его Андрей, и покатится наш Денис вниз… Теперь вижу: коли сам Терентьичу наган отдал, значит, наш ты, Дениска, на жизнь и на смерть наш!

Говорили до зари, пока сонная дрема не связала языки.

* * *

В четырехугольнике, опутанном колючей проволокой, в бессильной тоске, не получая и самой маленькой весточки с родины, томились бойцы. Письма не шли, не было и газет. Правда, находились лазутчики. Они легко узнавали городские новости, а вечером таинственно передавали их бойцам в углах бараков, во дворе, у проволоки и даже в уборной. Но от всех этих известий несло провокацией:

– Знаете, пишут, что Врангель Ростов взял…

– Какой там Ростов! – дополнял «сочувствующий». – Он уже на рудниках.

– Хватай дальше!

Бойцы недоверчиво поглядывали на этих «грамотеев», не верили им, а все же сомневались. А шептуны распалялись с каждой минутой все более:

– Голод начался!

– Слыхали? Особенно в Ростове и Новочеркасске.

– Брехня, – осаживал расходившегося шептуна кто-нибудь из бойцов.

– Брехня, говоришь? Пожалуйста. – И «грамотей» моментально извлекал из кармана газету, тыкал пальцем в непонятные слова.

– На, почитай, почитай, а потом кричи.

– Да ты мне русскую газетку дай, я тебе прочту.

Однажды пришел в лагерь молодой юнкер. Был он похож и на немца и на русского. По-русски говорил чисто, без акцента, только слова расставлял как-то по-книжному.

– Вы вот говорите – советская власть, – снисходительно усмехался он, – значит, в органы управления страной входят выборные от народа, то есть крестьяне, рабочие и так далее. Но ведь вы забыли один маленький факт: у вас пятьдесят процентов населения безграмотны, значит, управлять-то страной, а следовательно и вами, будут культурные люди, интеллигенция, а не вы, потому что вас нужно предварительно обучить грамоте. А интеллигенция не с вами.

Дениска оглушительно засмеялся. Юнкер аж вздрогнул:

– Что – неправда?

– Может, и правда, а только по-вашему не выйдет. Не за то боролись!

Дениска, низкорослый, широкий, с худым, словно изнутри обожженным лицом, подошел вплотную к юнкеру. Тот невольно попятился.

– Шел бы ты отсюда, господин юнкер… Долго ли до греха… Видишь, какой народ горячий. Может вспомнить, как вашего брата рубали и под Ростовом, и под Новочеркасском…

Юнкер ушел, но с этого утра, как нарочно, стал чуть ли не ежедневно появляться в лагере. И обязательно здоровался с Дениской. Чем-то привлекал его этот молодой красноармеец, и юнкеру хотелось во что бы то ни стало «приручить» Дениску.

– Здравствуйте, господин большевик, – кивал юнкер.

– Здорово, недорезанный, – отвечал Дениска полудружелюбно.

– Не угодно ли? – Юнкер извлекал из кармана портсигар, протягивал душистые сигареты.

– Не смею отказаться, – усмехался Дениска, осторожно выгребая почти все содержимое портсигара.

Юнкер смеялся, обнажая ровный ряд белых зубов.

– Вы в городе нашем были?

– Был, в самом центре.

– Где это?

– В тюрьме.

Брови юнкера приподнялись, но сейчас же опустились вновь.

– У вас нет желания пройтись по городу, погулять?

Дениска недоверчиво пожал плечами: «Кто, мол, меня выпустит?»

– Без шуток, пойдемте, пройдетесь немного, посмотрите город. Вам, вероятно, надоело уже в лагере?

– Надоело!

У ворот часовые подозрительно смерили взглядом Дениску, но он прошел рядом с юнкером, и они ничего не сказали…

Город, освещенный множеством электрических фонарей, был чист и опрятен. По тротуарам гуляли нарядные мужчины и женщины. Изредка юнкер отдавал честь какому-нибудь офицеру.

Остановились на мосту. Маленькая речушка, закованная в бетон, несла игрушечные пароходики. Вспомнил Дениска широкий, шумный, затопивший луга Донец, отвесные скалы, нависшие над водой, а в самой воде зеленое колеблющееся отражение берега. Редко кто проедет по Донцу в лодке, спускаясь вниз по течению, и пустынно плещется он, стиснутый скалами и садами…

«А здесь – культура», – думает Дениска.

Пароходик пискнул, распустил за собою шлейф дыма, побежал вниз по речке.

– Германия вся изрезана судоходными реками, – словно угадывая мысли Дениски, сказал юнкер. – Мы в последнее время сами роем вот такие каналы, выбирая торф, а потом пускаем по ним вот такие суда-игрушки.

– Да, культура! – соглашается вслух Дениска.

Юнкер усмехается:

– Понятно, вам еще далеко до Германии. Вы – Азия.

Дениска от обиды сжал кулаки, но заставил себя промолчать. Свернули в опрятный переулок. Витрины магазинов были завалены увесистыми балыками, окороками, банками консервов. Дениска, глотая слюну, смотрел на стекла.

– Вы не догадываетесь, куда я вас веду?

– Нет… Впрочем, мне все равно.

– Вот как? Да, русского человека трудно чем-либо заинтересовать, и вся его жизнь складывалась согласно с его инертным характером.

– Это верно, мы люди с характером, – проговорил Дениска.

Остановились около небольшого домика.

– Мой дом, заходите.

Прошли через коридор и гостиную. Дениска неуклюже цеплялся о притолоки дверей и конфузливо извинялся. Из боковой комнаты вышла навстречу девушка. Дениска испуганно зацепил ногой стол, чуть не опрокинул его. Из-под кубанки на лоб пополз липкий пот, пощипывая глаза. Прошли в следующую комнату. Сели.

– Вы осматривайтесь. Я сейчас.

Юнкер ушел, оставив за собой приоткрытую дверь, через которую была видна спальня. Из гостиной слышался смех. Через минуту юнкер вернулся и уселся поглубже в кресло. Беседа не клеилась. Дениска со скукой водил глазами по стенам комнаты, которая казалась маленькой от множества вещей, умело расставленных, видимо, заботливой женской рукой.

На пороге появилась девушка с подносом в руках.

– Мы сейчас будем кофе пить.

– Не пью. С детства не привык к кофе.

– Видите, вы даже и в этом азиат, – улыбаясь, сказал юнкер.

– А что ж турки – европейцы? Они его почем зря хлебают, – ответил Дениска.

Юнкер покраснел, подвинул к Дениске бутерброд с маслом:

– Ну, ешьте это.

– Это можно, – оскалил зубы Дениска. – Небось, и хлеб и масло наши? Русские либо украинские?

Юнкер вдруг встал, с шумом отодвинул кресло:

– Вы… вы… – запинаясь от ярости, проговорил он, – яркий представитель разнузданной большевистской расы, которая обязана нам гостеприимством.

Дениска захохотал и внезапно смолк, приподнимаясь.

– Ты что ж, господин юнкер, может, меня за кусок нашего же хлеба купить хочешь? – Дениска с грохотом выскочил из-за стола и, нечаянно задев плечом вазу, стоявшую на подоконнике, выбежал в коридор.

Из гостиной показалась девушка, торопливо открыла ему наружную дверь. На улице Дениска взволнованно зашагал по тротуару, не обращая внимания на подозрительные взгляды прохожих. В лагерь вошел обрадованный, как домой. Колосок спал, укрывшись буркой.

– Слышь, Мишак, а Мишак, спишь? А то б я тебе рассказал, как я сейчас с господином юнкером схлестнулся…

Дениска укрылся с головой, прижался к Колоску и уснул.