Текст книги "За колючей проволокой"

Автор книги: Петр Шумский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Нет, а ты?

– Читал газетку: Врангель в Донбасс лезет.

– Ну-у-у-у?

– Вот те и «ну». Мы к полякам, он к нам. Вот тебе и круговерть! Армия у него – несть числа. Никак не одолеют: прет и прет, на Дон лезет.

Дениска слушал земляка, волнуясь: вдруг захватят врангелевцы станицу, а там его мать!..

Андрей оторвался от седла, крикнул вслед Дениске:

– Круговерть! Аж голова кругом!..

Где-то позади, у дороги, остался сменившийся полк Андрея. Дениска подумал: «Если жив буду, напишу матери, чтобы она не беспокоилась, а еще спрошу в письме, что слышно про Врангеля».

…Ехали долго-долго, потом внезапно остановились. Полк разворачивался.

Шепотом передавалась команда:

– Не разговаривать.

Дениска заметил, как две сотни отделились, свернули влево. Мимо проскакал, видимо с донесением, ординарец. Один из разведчиков пошутил:

– Будем блукать, братцы, пока и зенки не выблукаем.

Буркин сердито оборвал:

– Прекрати басни, ай команды не слыхал?

Терентьич вызвал команду разведчиков.

Вытянув по-гусиному шею, Буркин слушал распоряжения Терентьича. Левое ухо заложило наглухо, и он, принимая приказание, все подставлял правое.

– Вы меня слушаете? – спросил командир полка.

– Слухаю, товарищ командир.

– Имейте в виду, ваша команда – глаза и уши полка.

– Точно так – глаза и уши! Только я вот на левое ухо туговат.

Колосок хохотнул, но, поняв неуместность смеха, тотчас посерьезнел.

– Через час-полтора туман рассеется. К этому времени чтоб донесли. Всё.

Буркин неуклюже поерзал на седле. Движением руки указал бойцам направление. Выехали. Ехали молча, касаясь стременами друг друга. Сквозь волны тумана слабо пробивалось бледное солнце. Где-то впереди, будто тронутая веслом, в берегах плескалась неугомонная вода. Туман заметно поредел, стал пропускать голубые, похожие на проруби, полосы кое-где очистившегося неба.

На развилке дорог остановились. Дениску с китайцем выслали вправо. Впервые Дениска был за старшего в разведке: до сих пор он ходил вторым – за Дударем или Колоском. Ехали осторожно, придерживали повод. Дениска вытянул кисет, закурил.

Китаец глянул на него, улыбнулся:

– Моя ходи не боис, и твоя не боис. Молодес.

– Звать-то тебя как?

– Чиво?

– Звать-то как?

– А, моя? Ван Ли.

– Иван-ли? Ну, ладно, курить будешь, Иван? – предложил кисет Дениска.

Китаец отрицательно замотал головой.

– Не хочешь? Ну что ж… – Он вдруг насторожился: совсем рядом заплескалась вода. – Река.

Китаец согнал с лица улыбку, поспешно снял карабин. Придержав лошадей, долго всматривались вперед и по сторонам. Ничего подозрительного не обнаружили. Тронулись дальше, ловя каждый звук, долетавший из тумана. Черной извивающейся лентой выбежала дорога, прорезала степь и опять ушла, скрылась в тумане.

Под копытами хрустела трава.

– Должно, толока[3]3
  Выгон.


[Закрыть], – проговорил Дениска.

– Далёко, далёко, – согласился китаец.

– Не далёко – толока! Скотину тут пасут. Понял?

Ван Ли недоуменно посмотрел на Дениску.

– Далеко живешь-то? Дом твой где? Мать жива?

– Ма, – обрадовался китаец. – Ма далеко… Китай, Люхо.

– Ага! – понимающе кивнул Дениска. – И у меня мать далеко, на Дону. – Его вдруг охватила нежность к товарищу, у которого мать тоже где-то далеко. Он вздохнул: – Хороший ты парень, а вот Шпака-то выдал. Как же это?

– Шпака – собака. Его мало-мало убивать надо, – убежденно ответил китаец.

Лошади осторожно вошли в воду, потянулись к ней мордами.

Дениска нерешительно сказал китайцу:

– До этого места нам дано задание, дальше ехать не надо…

– Ходи дальше, – предложил Ван Ли и погнал коня на середину реки.

Дениска не мог отстать от китайца. Прозрачная вода вскипала под ногами лошадей. Показался противоположный обрывистый черный берег.

«Пропадем», – опасливо подумал Дениска, бегло оглядывая прибрежные холмы.

Ван Ли на ходу соскользнул с лошади, молча подал повод Дениске. Прижав палец к губам, он показал куда-то рукой, ткнул пальцем себя в грудь.

Мягко захлопали по воде шаги китайца, а потом чуть слышно донесло шелест прибрежной травы. То и дело хватаясь за карабин, Дениска ждал. Ему казалось, что китайца нет уже давно – час, а то и два. «Может, заблудился?»

В эту минуту, прорвавшись сквозь туман, брызнуло июльское солнце. Туман таял на глазах, быстро прояснялся берег.

Влево по течению реки хлопнул орудийный выстрел, далеко позади послышался разрыв. И почти одновременно долетел шелест травы.

– Кто? – спросил Дениска.

Собственный голос показался ему чужим.

Вынырнула голова китайца.

– Наконец-то! – обрадовался Дениска. – Ну, что там?

– Ходи, – торопливо ответил китаец. – Моя видал, много видал поляка, ходи, скоро ходи.

Переехали реку, пустились наметом. За рекой опять заговорили орудия. Взбудораженная степь ухала от разрывов. Разведчики гнали лошадей напрямик. Ван Ли часто оборачивался, прислушивался:

– Пушка поляка тыр-ты, бух-бух.

Выбрались на толоку, свернули вправо, вскоре заметили всадников.

– Наши! – крикнул Дениска.

Подъехали. Встревоженный Буркин, не слушая донесения, ругался:

– Вы что, ополоумели – по два часа ездить! Слышь, какой огонь открыли. Давай, давай к командиру!

Терентьич нетерпеливо спрашивал:

– Ну, где неприятель?

Ван Ли радостно улыбался:

– Моя видала поляка, с ним ходила, – кивнул китаец на Дениску. – Моя ведет, твоя ходит; врага шибко много бить надо.

…В полдень полк вброд перешел реку Виляю. Когда выскочили на холм, китаец вдруг приостановил лошадь.

– Вон там, – указал он пальцем.

Впереди разворачивался противник. На правом фланге маячили драгуны. Полковое знамя реяло, окруженное всадниками. Пилсудчики тоже, видно, заметили красных, и польская пехота открыла огонь. Заклокотали пулеметы.

Бледный, стиснув зубы, Терентьич поспешно увел полк из-под обстрела.

Сзади ударили наши пушки. Под прикрытием артиллерии полк развернулся опять и пошел в атаку.

Перед Дениской то и дело взбрасывались черные фонтаны земли, вздыбленной снарядами. Около головы монотонно жужжали пули.

– Пулеметы наперед!

– Пулеметы наперед!

Вырвались тачанки. Кони рвали постромки, храпели. Ездовые, согнувшись, придерживали разгоряченных лошадей, переходивших в намет. Мимо Дениски проскочила передняя пулеметная тачанка. На мгновение перед ним мелькнули сосредоточенные лица пулеметчиков. Руки первого номера прилипли к затыльнику пулемета, второй вставлял в приемник ленту.

Ван Ли, низко пригнувшись, гнал коня, ему хотелось дорваться до врага первым. Вот уже догнал передних.

Краешком глаза заметил он сбитую вражьим снарядом тачанку, пулемет, на котором застыли неподвижные руки прекратившего стрельбу пулеметчика. Раненая лошадь, била окровавленной ногой оглоблю, рвала упряжь.

Миновав тачанку, Ван Ли перекрестил воздух палашом, приготовился. Впереди, в массиве пшеницы, залегла цепь противника. Ван Ли прикидывал расстояние, отделявшее его от врага, и вдруг почувствовал что-то недоброе: его оглушила внезапная тишина.

Он оглянулся и похолодел: полк, сбитый пулеметным-огнем белополяков, отходил к реке. Лишь Ван Ли все еще мчался к пшеничному полю, навстречу верной смерти. Ван Ли круто повернул назад. Доскакал до одинокой тачанки с умирающей лошадью, выдернул на скаку ноги из стремян и прыгнул в тачанку. Осторожно снял он с пулемета застывшие руки мертвого пулеметчика, посмотрел вперед. Цепь противника наступала ровно, спокойно, словно на учении. Зубастая пулеметная лента висела недострелянная, попахивая порохом.

– Шанго, – сказал китаец, нажимая на спуск.

Подрагивая, лента, как змея, потянулась из ящика… Быстро вдел другую, нажал, и в ушах отдался резкий машинный стук, словно одобряющий все, что он, Ван Ли, сейчас сделал: так-так-так…

Зеленая цепь противника перебежала вправо и вновь залегла в пшенице. Вторая приподнялась, рассыпаясь в перебежке, нагнала первую. Ван Ли видел перед собой падающих людей в зеленых мундирах с блестящими касками. На касках плавилось июльское солнце. Пулемет успокоительно твердил свою скороговорку: так-так-так-так-так-так-так…

Китаец повернул голову. Убитый конь лежал у тачанки, оскалив зубы.

«Неужели не уйду?» – испугался Ван Ли, сменяя очередную ленту. Гильзы, курясь синеватым дымком, падали под пулемет, росли горкой. Он повернул хобот пулемета влево и в недоумении замер. Там, впереди, суматошно мелькали всадники, поблескивая палашами. Капельки холодного, едкого пота заползли в глаза Ван Ли, на секунду затуманили их. Он поспешно стер пот рукавом рубахи.

Влево от перелеска, играя на солнце клинками, наметом заходила с фланга конница.

– У-р-р-а-а-а-а!..

– У-у-р-а-а!..

– У-у-р-р-а-а-а!..

– Наши!

Кавалерия противника во весь карьер, оставляя пыльный след на дороге, уходила к лесу. Пехота, не выдержав казачьего гика, бежала по пшеничному полю, кидая оружие. Ван Ли вставил в приемник последнюю ленту… Мимо проскочили первые конники.

– Слезай, ходя, слезай! – крикнул Дениска, поравнявшись с тачанкой.

Глава 3

Полк понес большие потери, и по приказу комкора в занятой с боя деревушке была назначена днёвка; вперед вышли другие, менее потрепанные части.

В полдень в штаб полка вызвали первую сотню. Командир сотни Лысак остановил бойцов у штаба, оглядел собравшихся селян, подумал: «Опять, должно, что случилось!»

В горнице вокруг старенького стола сгрудилось несколько стариков-крестьян и командование полка.

– Ага, вот и Лысак, – сказал Терентьич.

Лысак стрельнул взглядом по лицам стариков и, готовый к любому подвоху, отрапортовал командиру полка:

– Первая сотня по вашему приказанию прибыла!

– Видишь ли, – улыбнулся Терентьич, – мы тебе поручаем сегодня не совсем обычную операцию. – Он вытащил папироску, закурил.

«Что-то затевает», – подумал Лысак.

– …Командование полка совместно с крестьянами, как видишь, поручило твоей сотне до сумерек скосить хлеб. Машин, правда, мало, но кое-что починим и пойдет в ход. К работе приступить немедленно!

– Позвольте, – произнес Лысак, обескураженный неожиданным распоряжением, – а как же…

– Никаких «а как же»! – ответил Терентьич.

– Слушаю-с! – Лысак повернулся, как положено, и поспешно вышел из хаты.

Через час по деревне наперебой застучали молотки… Бойцы чинили косилки, бегали по дворам в поисках нужного инвентаря, смазывали ржавые части, впрягали лошадей. В поле, у деревни, дробно рассыпая рокочущую трель, плавала в волнах хлеба розовая косилка. На откидном стуле сидела девушка и то и дело сбрасывала рожь.

Дениска устроился на камне у крайней хаты, молча грыз окурок, смотрел в степь. Косилка поравнялась с ним. Девушка, устало вытирая ладонью лоб, вскинула на него спокойные серые глаза.

Дениска смущенно отвернулся, медлительно обдумывая:

«Это что же делается? Мне что, я – разведчик! А вот первой сотне попало. Ты думаешь, шутки сидеть на лобогрейке? Нет, братишка, ой, как это тяжело».

Он глянул на косилку. Она плавно уходила в степь, оставляя за собой колючую стерню.

«Это разве работа? Вот на пшеницу бы ее посадить… дивчину эту… Она бы не встала после трех гонов».

Поднялся, намереваясь уйти, но украдкой еще раз поглядел в степь. Косилка, срезая прямой угол, опять шла к нему.

«Пропущу – тогда пойду», – подумал Дениска, присаживаясь. Из деревни в степь выехали еще три косилки. Крестьяне вперемежку с бойцами шли следом, громко разговаривали.

Высоко клубились тучи. На горизонте дождь наискось шнуровал небо.

«Хотя бы докосить успели, а то дождь перебьет», – подумал Дениска.

Розовая косилка снова подошла к камню.

Вглядываясь в погонщика, Дениска узнал своего командира Буркина.

– Гля, ты чего?! – крикнул ему Дениска.

– А ты чего сидишь в холодке? А ну, лезь сбрасывать, – приказал Буркин.

Дениска несмело подошел к косилке, грубовато сказал девушке:

– Слазь, говорят тебе, слазь.

Он протянул руку к вилам. Девушка уступила ему место.

– Трогай!

Косилка тронулась. Дениска, упершись ногами в полок, напружинясь, сбросил первый валок:

– Вот как надо!

Много раз прошел косилкой Буркин мимо камня, на котором сидел Дениска, и камень этот уже далеко, чуть виднеется, а девушка все сидит на нем, ожидая чего-то.

Сбрасывая валки, Дениска думает о ней. Буркин поворачивает свое простодушное, рябоватое лицо, кричит Дениске:

– А ведь девка-то хороша! Как, по-твоему?

– Что? – будто недослышав, спрашивает Дениска.

– Девка, говорю, хорошая.

– Девка? Как сказать… Не то, чтобы уж больно, а так ничего.

– Нет, не скажи! – убежденно кричит Буркин.

– Погоняй, погоняй, а то дождь находит.

– Что?

– Погоняй, говорю, ну какой ты непонятливый! А еще командир! Только б о девке и говорил. Ну, какая она хорошая, когда сидит и воды даже не принесет.

– Воды? Сейчас! – кричит, подмаргивая, Буркин и останавливает лошадей.

– Э-эй! Как тебя? Воды неси! – заорал он, сложив ладони в трубку.

Девушка соскочила с камня, постояла раздумчиво, прислушиваясь к крику, побежала к ним.

– Ты ей «воды» кричишь, а она не понимает.

Дениска слез с косилки, прошелся, разминая отекшие ноги, снял бешмет. «Вот так-то лучше». Скрутил папироску, закурил.

«А ведь, верно, славная», – подумал он, оглядывая подбежавшую девушку.

– Воды принесите, – хрипло попросил Буркин.

– Воды? – Девушка повернулась, бросила любопытный взгляд на Дениску, опрометью побежала к деревне.

– А смотрит, будто в душу заглядывает, верно?

Дениска не ответил.

Степь бороздили косилки, скашивая перезревшее жито. Бойцы перекликались, долетали обрывки слов. Дениска взглянул на уже низкое солнце. Чуть левее, быстро увеличиваясь, показалась черная точка.

«Аэроплан», – понял он.

– Слышь, начальник, неприятель наступает.

– Какое – неприятель? – непонимающе отозвался Буркин.

– Видишь? – Дениска, подняв руку, ткнул пальцем в небо. – Аэроплан поляцкий. Что делать, Буркин?

– Ехать некуда, – все одно не успеем. Вот лошадей, может, положить. Аэ-ро-пла-ан! – крикнул он в степь.

Аэроплан долетел до деревни, описал круг и опустился ниже. Красноармейцы открыли огонь. Приглушенным рокотом откликнулся пулемет, обсеивая пулями степь.

– Ложись! – крикнул Буркин и лег под косилку. Дениска подбежал к лошадям и стал между ними.

Вдруг земля вздрогнула, словно выбросила нутро вместе с осколками бомбы. Сухие комья земли упали возле лошадей. Глухо ударились о косилку. Вторая бомба со свистом легла неподалеку от дороги.

– Живой? – окликнул Дениска Буркина.

Тот не отзывался.

– Живой ты? – озабоченно переспросил он и подумал: «Ой, неужто убили Буркина?»

Аэроплан уходил в облака. Из деревни выбежали на окраину бойцы, стреляя вслед врагу.

Дениска подошел к косилке и, всматриваясь под нее, крикнул:

– Слышь! Живой ты?

– Слышу. Живой… А ты? – Буркин выставил из-под косилки смеющееся лицо, добавил: – Постращал малость…

– Чего ж не отзывался?

– Ухо заслонило.

Дениска облегченно улыбнулся, выпрямился и увидел, что перед ним стоит девушка:

– Млеко, – проговорила она, протягивая кувшин.

– Это ему, он угорел, а я молоко не пью.

– Нет, расхотел и я, – отозвался Буркин. Девушка огорченно посмотрела на бойцов, обидчиво отвернулась.

Дениске вдруг стало жалко эту смелую девушку, под обстрелом бежавшую сюда, в степь, чтоб напоить их молоком. Он нерешительно кашлянул и, подойдя к ней, взял кувшин:

– Выпьем, Буркин, за живых!

Девушка метнула на него взглядом из-под строгих ресниц и смущенно обронила:

– Пане Дениска, вы… славный.

– И ты славная. А как тебя звать?

– Андзя…

– Ну, спасибо за молоко, Андзя.

* * *

На рассвете деревня провожала полк. Окруженные крестьянами, бойцы переговаривались, дожидаясь выхода командира.

Дверь отворилась. Крестьяне сняли шапки, поклонились.

– Что это? – озадаченно спросил Терентьич, поглядывая на комиссара.

– За покос, наверно.

– За покос не стоит, товарищи, это наша обязанность. Главное, вы теперь знаете, какая Красная Армия и за что она борется. Боритесь и вы так же, как вот эти бойцы; боритесь за освобождение от помещиков, и это будет для нас лучшей наградой. А теперь прощайте.

Он молодецки вскочил в седло, подал команду. Полк тронулся.

Дениска бегло поискал глазами в толпе Андзю, но ее не было. «Не пришла проводить», – подумал он грустно.

Вдруг из переулка выбежала какая-то женщина и, увидев уходящий полк, остановилась. Замерло у Дениски сердце – Андзя. Когда он поравнялся с Андзей, негромко окликнул ее. Та вспыхнула, закрыв лицо розовой ладонью.

– Прощай, Андзя, – проговорил Дениска мягко, и сам удивился нежности своего голоса.

– До свидания, Дениска.

Он схватил руку девушки, она была горячая, как сама молодость.

– Прощай…

Девушка прижалась к стремени и, будто удерживая., потянула Дениску за руку. Тот склонился к ней с седла и осторожно погладил золотистые косы.

* * *

Расставаясь на войне, трудно гадать о встрече… Не прошел полк и десятка километров, как разъезд донес, что ближнее местечко занято польской пехотой и частями познанских стрелков.

Пулеметную команду вызвали вперед. Раздались первые одиночные выстрелы. Полк привычно развернулся для атаки.

Дальше все было, как уже не раз: с каждым мигом близились цепи познанских стрелков. Уже видит Дениска одного солдата – лицо, поросшее рыжей щетиной, холодные, круглые от ненависти и страха глаза… Познанец вскидывает винтовку, заученно спокойно целится в Дениску. В правое плечо и в ногу ударило чем-то горячим, и рука Дениски выпустила клинок…

Очнулся он ночью. Во рту была противная горечь порохового дыма. Открыл глаза и увидел бездонное молодое небо, в котором роились звезды. Попытался привстать, но мучительная боль прорезала ногу и плечо. Липкая струйка потекла по спине. Здоровой рукой Дениска рванул ворот рубахи, осторожно коснулся ладонью плеча, понял – кровь.

Медленно-медленно поднялся, оглянулся и увидел рядом с собой познанского стрелка.

«Неужто сгину?» – успел подумать Дениска.

Земля рванулась из-под ног, и больше он ничего не помнил.

Снова пришел в себя – в дымной избушке на мягкой кровати, около окошка. Спокойный женский голос говорил что-то на чужом, незнакомом языке. Голос у женщины был ласковый, сердечный.

«Как у матери, только позвончее», – подумал Дениска.

К кровати подошел познанец; он нес огромную чашку, до краев наполненную водой. Руки его проворно раздели Дениску. У себя на предплечье Дениска заметил пятно крови, вздрогнул от прикосновения воды, слабым голосом сказал:

– Тошно.

Его бережно обмыли, перевязали, и он опять впал в забытье.

Спал Дениска неспокойно, по временам вздрагивая, часто просыпаясь:

– Где я?

И каждый раз перед ним мелькало все то же озабоченное лицо познанца.

Утром первое, что Дениска увидел, – на подоконнике в кобуре лежал наган. Дениска обрадованно погладил его рукой, спрятал под подушку.

За окном качался тополь, потряхивая листвой; виднелась деревушка, над которой плыли в далекий путь снявшиеся с якоря тучки.

И почему-то деревня показалась Дениске похожей на хутор, в котором он родился, пас скот, вступил в Красную Армию. Только в родном хуторе сады были получше, с тугим наливом шафранных яблок.

В окно видна церковь, старенькая, как сама жизнь этой деревушки.

А кто сейчас в этой деревне, в которую принес его незнакомый друг – познанский стрелок? Наши, красные? Или белополяки? Должно быть, враги. Не мог же познанец нести его в занятую красноармейцами деревню! Да и зачем бы тогда его прятали здесь? Сдали бы в санчасть – и все. Значит, он в тылу у врага!

В волнении сбросил одеяло. Мгновенно решил: «Бежать! Бежать, найти полк! Бежать, чтоб тут не погибнуть».

Он вскочил с кровати, почувствовал ногой прохладный пол, сделал шаг к дверям. Резкая боль отдалась в ноге, и низкий потолок ушел куда-то в бок.

– О-ох! – вскрикнул Дениска и грохнулся на пол.

Из соседней комнатушки выскочила женщина, всплеснула руками, кинулась к нему. Тяжелый, словно дуб, напоенный половодьем, лежал на полу Дениска. Сквозь перевязку сочилась кровь. Женщина обхватила его, с трудом подняла, уложила в кровать, заботливо укрыла одеялом и осторожно, на цыпочках вышла из комнаты.

…Здоровый организм и огромное желание жить спасли Дениску. Но все же прошло несколько недель, прежде чем он встал на ноги.

Где-то, далеко за Гродно и Ломжей, дрались товарищи, а здесь, в этой тихой лесной деревушке, куда попал раненый Дениска, не было сейчас ни пилсудчиков, ни красных: фронтовые дороги прошли стороной.

И вдруг за окном избушки потянулся обоз. Дениска стоял посередине комнаты – опираясь на палку, учился ходить, – когда заскрипели телеги, неторопливо зацокали копыта.

Дениска еще не успел решить, надо ли ему прятаться, а один из обозников уже, приоткрыв дверь, несмело попросил воды.

– Батюшки! – обрадованно воскликнул Дениска. – Наши!!

Возчик оглянул комнату, вошел:

– Здравствуйте, люди добрые!

– Здорово, братишка! – захромал навстречу ему Дениска. Он сунул в карман наган и, не найдя шапки, махнул рукой: – Вы меня к Гаю, в третий конный корпус, не прихватите?

– А что ж… Как-нибудь доедем. Нам бы только воды, хозяюшка…

– Это можно.

Обозники истово пили воду, поили коней. Пожилая крестьянка, все эти долгие недели выхаживавшая Дениску, просила их:

– Вы его берегите, он еще слабый… – и глядела на Дениску, по-матерински грустно улыбаясь.

Обоз тронулся.

– Прощай, Дениска! – сказала она.

– Прощайте, мама! – Он назвал эту чужую, но дорогую ему женщину самым родным, самым нежным именем.

Медленно плелся обоз по степной дороге, уходящей далеко за горизонт.

– Не знаешь, где теперь фронт? – спросил Дениска возчика.

– Как – не знаю? К Висле подходим! – словоохотливо ответил возчик. – Только теперь у пилсудчиков силы прибавилось – свирепо бьются… А нашим трудно – далеко заскочили: ни еды, ни патронов. Когда еще обоз до полка дотянется, а ведь бой не ждет…

Была в словах ездового смутная, тяжелая тревога, но они скользили мимо Дениски – не хотелось ему думать ни о чем дурном, слишком прочно он верил в наше неизменное боевое счастье.

Ехали днем и ночью, торопились нагнать ушедшие вперед дивизии.

Дениска, покачиваясь на подводе, лежал, глядя в небо, такое же молодое, каким он видел его, придя в сознание после атаки… – «Скоро буду в полку», – мечтательно думал Дениска.

* * *

Вот уже второй день полк топтался на месте: с ходу переправиться на тот берег не удалось и теперь приходилось накапливать силы, обстоятельно готовиться к форсированию водной преграды… А ведь не только день – каждый лишний час был дорог…

Остро отточенной шашкой белела в темноте река. У переправы, бороздя рваными концами воду, дымно тлел взорванный отступившими белополяками мост. Откуда-то, западнее, била вражеская артиллерия.

В прибрежной лощинке командование полка обдумывало план переправы. Терентьич предложил форсировать реку на рассвете, прикрывшись огнем наших орудий.

– А по-моему, нужно продолжать искать брод и переправиться ночью, – сказал комиссар.

Конечно же, были у комиссара и фамилия, и имя, но почти все в полку, начиная с Терентьича, звали его «комиссар». Вспомнил Терентьич свою первую встречу с ним весной прошлого года. В памяти мелькнули чахлые акации уездного городка, где в синем домишке какого-то сбежавшего чиновника лежал тогда Терентьич, подрезанный сыпняком. За окном качались душистые белые кисти, падали на подоконник, наполняя комнату запахом ранней весны. Однажды вместе с вечерними сумерками, приветливо улыбаясь, в комнату вошел человек.

Потом прошла неделя, началась вторая, а человек все был в комнате, спал рядом с ним – с Терентьичем – на сундуке, по ночам тревожно просыпаясь, менял больному компрессы. «Что ж это ко мне бойца послали для ухода, – обиженно думал командир полка, посматривая на незнакомца, – или им в полку уже делать нечего?»

Бред и действительность причудливо сплетались в горячечном сознании больного. Терентьичу казалось, что он ведет в атаку полк на пулеметы неприятеля. А когда приходил в себя, все тот же незнакомец склонялся над ним, менял компрессы.

– Трудно мне, – задыхаясь, жаловался больной.

– Ничего, – говорил незнакомец, – вдвоем нам легче будет, вот только поправься.

И Терентьич поправился и узнал, что выходил его новый комиссар полка.

Вдвоем им действительно стало намного легче нести боевую тяжесть атак, походов, рейдов.

…Совещание кончилось. Решили поискать брод и ночью форсировать реку.

Командиры встали, чуть слышно стукнув оружием, направились в расположение полка. Конники лежали на траве вповалку и в одиночку.

– Заставы и дозоры выслал? – спросил комиссар Терентьича.

– Конечно, еще с вечера.

У знамени остановились. Комиссар предложил:

– Ну, ты, Терентьич, отдыхай до полночи, а с полночи – я.

– Так с полночи же выступаем?..

– Ничего, ничего. Ложись, поспи хоть немного…

Командир влез в тачанку, зарылся в бурку и сразу уснул, словно с головой окунулся в черную теплую воду.

Комиссар постоял, вышел на дорогу, ведущую к реке, и остановился в раздумье: на дороге показалось несколько конников. Отрывистые голоса всадников глушил дальний рокот артиллерии.

«Может, разведка?» – подумал комиссар, идя им навстречу.

– Кто едет? – спросил он.

– А ты кто? – не узнавая его, отозвались бойцы.

– Я спрашиваю – кто едет? – повторил он настойчивей.

– Обознались, товарищ комиссар. Мы к вам.

Комиссар заметил – между лошадьми стоял высокий старик с длинной белой бородой.

– Вот, деда ведем, хочет нам брод указать. Тридцать пять лет здесь живу, знаю переправу, могу провести, – сказал старик.

– А ты кто такой?

– Я еврей, сапожник.

– Та-а-ак, – раздумчиво сказал комиссар. – Что ж, айда к командиру!

У тачанки остановились. Терентьич богатырски храпел под буркой. Комиссар осторожно окликнул.

– Что такое? – стряхивая сон, отозвался Терентьич.

– Вот отец брод знает…

– Брод? Это хорошо… – сбрасывая с тачанки ноги и поеживаясь от холода, сказал Терентьич.

– Я, пане начальник, знаю брод тайный, его мало кто знает, он вниз по течению, километров шесть.

Командир испытующе вгляделся в библейское лицо старика, произнес:

– Это верно, отец?

– Знаю, пане, знаю, – твердо сказал старик.

– Если действительно хочешь помочь нам, то помни – революция твоей услуги не забудет.

– Сделаю, пане начальник, все сделаю.

– Ну, как? – спросил Терентьич комиссара.

– По-моему, этот не подведет.