Текст книги "Над тремя морями"

Автор книги: Петр Хохлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Преображенский замолчал. Началась борьба за каждый метр высоты. Затем он поминутно стал спрашивать:

– Скоро ли линия фронта?.. Где линия фронта? Я еле удерживаю самолет... Видно ли что-нибудь внизу?

С высоты 50 метров, напрягая зрение, в разрывах между клочьями тумана я различил белую полоску реки.

– Под нами Волхов, линия фронта, – крикнул я командиру. В ответ услышал:

– Продержимся в воздухе не больше минуты. Высматривай место для посадки.

Но что высматривать, если под нами сплошной лес, а идет последняя минута. К счастью, лесной массив внизу прервался, появилась белая пелена. Я мгновенно передал об этом Преображенскому. Он сразу же убрал газ еле работающего мотора, и самолет стал задевать плоскостями низкорослый сухостой. Затем последовал сильный удар и еще несколько толчков. Потом все стихло.

В кабине ничего не видно. Снег залепил глаза, все лицо. В первое мгновение я подумал, что самолет взорвался и меня выбросило наружу. Но нет. Развел руки в стороны и почувствовал, что нахожусь в кабине. На ощупь нашел астролюк и открыл его. Выбрался наверх, спрыгнул – и погрузился по грудь в рыхлый сугроб. Я не мог двинуться с места, не то что вылезти на поверхность. Наоборот, оседал все ниже.

Слышу голос Преображенского:

– Жив, Петр Ильич? Где ты?

– Нахожусь у передней кабины, – отвечаю, – но не могу выбраться из снега.

Евгений Николаевич помог мне вылезти из сугроба и взобраться на плоскость. Со стрелком-радистом и стрелком дело обстояло хуже – они не могли выйти из своей кабины, нижняя дверь осела глубоко в снег. Верхнюю часть кабины, где установлена турель с пулеметами, заклинило при посадке. Пришлось разбить стекло кабины и таким образом высвободить оставшийся экипаж.

Вчетвером на плоскости самолета стали осматриваться. Примерно в семи-восьми километрах к северу увидели вспышки артиллерийского огня. Определили: это огонь в районе Малой Вишеры, где, как было известно, отступают на запад фашисты. Знали мы также, что севернее железной дороги Москва – Ленинград нет стабильной линии фронта – все находилось там в движении.

Преображенский спросил меня, где мы произвели посадку. Я доложил, что линию фронта перетянули и настоящее наше местонахождение – Спасские болота, в 10-12 километрах севернее Малой Вишеры.

Стрелок-радист сержант Логинов, не ожидая вопроса командира о состоянии связи, доложил, что с остановкой правого мотора вышла из строя и самолетная радиостанция и он ничего не мог передать на землю ни о полете, ни о вынужденной посадке. Его сообщение было для всех нас как гром среди ясного неба. Это, сказал Преображенский, самое неприятное в сложившейся обстановке.

– Нас будут искать в обширном районе и могут не найти. Тем более что над землей – густая морозная дымка.

Часы показывали 21.30. Темно. Безветрепо. Трескучий мороз.

Побывав в сугробе, я понял, что снег лежит на гнилом теплом болоте и не твердеет. Идти по такому покрову вряд ли удастся.

На нас меховые комбинезоны, унты, шлемы, перчатки. У всех – пистолеты, финские ножи, ручные компасы и карты с нанесенным на них маршрутом полета. У меня, кроме того, – тюбик с мазью от обморожения. Плохо, что ничего нет из продуктов питания, даже куска хлеба. К тому же на четверых единственный спичечный коробок и в нем семнадцать спичек.

Учитывая, что пробираться так или иначе придется по глубокому снегу, мы обрезаем стропы от парашютов и крепко обвязываем ими унты, перчатки, воротники комбинезонов. Часть строп и полотнищ берем про запас. Решаем двигаться на восток: больше уверенности, что не попадем к гитлеровцам.

Командир приказал прихватить один из турельных пулеметов, ленту с патронами, ракетницу с набором разноцветных ракет. Я возразил против пулемета. Разве можно по такому глубокому снегу тащить тяжелый груз!

– Попробуем, – ответил полковник.

Сползли с плоскости и сразу погрузились по пояс в снег. Пулемет и патроны тут же опустили в сугроб. Движение начали ползком, но из этого ничего не получилось – руки и ноги увязали в снегу. Оставалось одно перекатываться по снегу всем корпусом, след в след. Установили очередность. Ведущий (первый) перекатывался с боку на бок примерно десять метров, а затем откатывался в сторону и ведущим становился второй, а первый – четвертым (последним) и т. д.

Пробивать след переднему неимоверно трудно. Но иного выхода не было.

С 21 часа 30 минут до 9 часов утра мы удалились от самолета не более чем на километр. Все сильно устали, выдохлись. Несмотря на тридцатиградусный мороз, от нас шел пар.

Впереди над горизонтом показался бледно-красный диск восходящего солнца. Заискрились серебром снежинки на редких болотных деревцах. Кругом все покрыто чистой белизной, нигде не видно следа зверя, птицы, словно мы очутились в неживом мире.

Еще раз внимательно сличили карту с местностью и убедились, что находимся в центре Спасских болот, где кругом, в радиусе десяти километров, нет ни единого жилья, кроме Спасского монастыря, отстоявшего от нас в семи-восьми километрах на юго-восток.

Евгений Николаевич забрался на одиноко стоявшее дерево. С пятиметровой высоты сообщил нам, что на восток, насколько хватает глаз, тянется заснеженное болото и никаких признаков жизни.

Решили вернуться к самолету и от него двигаться в южном направлении, чтобы выйти на железную дорогу Москва – Ленинград. Мы считали, что при любой ошибке в следовании на юг все равно должны выйти на дорогу, если, конечно, хватит сил преодолеть это расстояние. Кроме того, двигаясь на юг, мы должны увидеть Спасский монастырь.

Обратный путь к самолету был легче: мы катились по укатанной уже тропе и преодолели ее за два часа.

Невдалеке от самолета развели костер. Для этого пробили один из бензобаков, намочили в горючем несколько парашютных полотнищ, с помощью строп наломали дров из сухостоя. Делали это так: один из четверых подкатывался к засохшему дереву, накидывал на его верхушку конец стропы, закреплял его, а трое тянули стропу на себя. Отламывалась либо верхушка, либо все дерево. Предварительно на месте будущего костра разгребли снег. Получилась большая снежная яма, в которой могли разместиться и костер и вокруг него – мы, четверо неудачников. Экономя спички, расщепляли их на две половинки. Одну из них с большой осторожностью зажигали, пламя переносили на бумагу, затем поджигали древесную стружку, обрывки намоченных в самолетном топливе полотнищ, после чего клали дрова.

Чтобы вскипятить воду из снега, нужна была какая-нибудь посудина. Мы сняли дюралюминиевую крышку с самолетной аптечки, приладили к ней ручку, и "чайник" готов. Эту посудину крепко набивали снегом, держали над огнем, пока не закипала вода. Потом крышка ходила по кругу. Каждый делал три-четыре глотка и передавал соседу. Согрелись. Утолили жажду. Кипяток стал и нашей едой. Но тут случился курьез. Сержант Логинов, решив подкрепиться покрепче, забрался в самолет, разбил верхнее стекло компаса и принял несколько глотков содержавшейся в нем жидкости. Логинов знал, что раньше компасы наполнялись спиртом. Но на сей раз это был лигроин. И, конечно, во рту у Логинова все воспалилось, распух язык, говорить он не мог. Нам пришлось обвязать ему рот куском парашютного полотнища, чтобы неудачник не отморозил язык.

Обогревшись, мы снова двинулись в путь. Только теперь на юг. Способ передвижения оставался прежним – катились один за другим по снегу. Примерно в 16 часов услышали гул самолета, затем увидели и сам самолет. Это был ИЛ-4, безусловно из нашего полка. Он явно искал нас. Я выстрелил три красные ракеты, но, как видно, экипаж не заметил их – уж очень густая дымка висела в воздухе. К нашему огорчению, самолет ушел курсом на запад.

В 19 часов стали готовиться к ночлегу. Как и в первый раз, развели костер, вскипятили снежную воду. Каждый жался ближе к костру. Чтобы не загорелась одежда во время сна, установили дежурство – по кругу, по часу на каждого члена экипажа. Так и скоротали ночь. А ранним утром, еле разгибая окоченевшие от холода спины и ноги, снова двинулись перекатами.

Примерно в 14 часов второго дня нашего снежного единоборства, катясь впереди товарищей, я увидел слева, на удалении полутора-двух километров, церковь с двумя куполами и сейчас же спросил Преображенского, что он видит впереди слева? Он поднял голову, посмотрел и ответил: "Церковь с двумя куполами". Радист и стрелок видели то же самое. И все мы подумали, что, вероятно, это и есть Спасский собор. Изменили направление движения – левее на 30 градусов. В течение часа впереди виднелась церковь. Но вот она внезапно исчезла с горизонта и больше не появлялась. Настроение испортилось.

Ночь у костра провели тревожно. У меня прогорел комбинезон на коленях, у Преображенского – на спине. Пришлось прогоревшие места обвернуть парашютными полотнищами и обвязать стропами.

С рассветом снова начали перекаты. С восходом солнца перед нами вновь замаячила церковь, но с одним куполом, и находилась она справа от нас. Потом она то исчезала, то опять появлялась. И так трижды, в течение дня. Но мы уже не меняли курса движения, понимая, что мираж – следствие нервного перенапряжения и голода.

К исходу третьих суток перекатывания, после захода солнца мы, все сразу, увидели перед собой деревню. До нее оставалось метров 600-800. Из печных груб валил дым. Мне даже послышался скрип колодезного журавля, лай собак. Все с облегчением вздохнули. Теперь уже не было никаких сомнений перед нами деревня, и мы найдем в ней приют – тепло и еду. Ликованию не было границ. Мы, насколько могли, напрягая последние силы, прибавили темп движения. Но радость оказалась преждевременной. Спустя примерно двадцать минут деревни не стало. Мы были ошеломлены. Долго и пристально вглядывались туда, где видели деревню, не теряли надежды, что она вот-вот появится снова. Увы, впереди и вокруг царило снежное безмолвие.

Быстро надвигались сумерки. Надо снова думать о ночлеге. В коробке оставалось три спички. А без костра наверняка замерзнем. Заготовляя дрова, мы увидели на удалении 50-60 метров от себя крытый соломой сарай, дощатые ворота и на них большой замок. Разом двинулись к нему. И вдруг все это исчезло. Опять мираж!

Третья ночь у костра оказалась для нас сплошным мучением. Все обмундирование обледенело. Сидишь лицом к огню, одежда спереди начинает оттаивать, но стоит повернуться спиной к костру, как мерзнет грудь и образуется лед.

Мы уже совсем ослабли. Днем разгребали снег в надежде отыскать клюкву, но все напрасно, под снегом только мокрый мох. Пропадала уверенность, что мы доберемся до железной дороги или населенного пункта. Появилась вялость и жалость к себе. Страшно обидно было сознавать, что придется так бессмысленно погибнуть – в снегу.

В голове роились мысли о наших боевых вылетах. В них нас никогда не покидало одно чувство: если задача выполнена успешно, то до некоторой степени пропадал и страх смерти. Наступало гордое успокоение: "Ну что ж, если и погибнем, то не за зря, мы свое сделали".

Утром на четвертые сутки мы обнаружили, что снега на болоте стало меньше. Он доходил чуть выше колен. Можно шагать, а не катиться. Но, к несчастью, на пути попался незамерзающий ручей с красноватой, гнилой водой. Ширина-то всего два метра, но никто из нас не был в состоянии перепрыгнуть это узкое русло, а обойти – не обойдешь. Выход один – просто перейти ручей. И мы по грудь в воде, один за другим перешли эту водную преграду. Сразу же облипли снегом. На подошвах унтов образовались пудовые ледяные колоды. Одежда превратилась в ледяной панцирь. Идти невозможно.

В полдень на горизонте обозначилась большая церковь. И вот уже более трех часов она не исчезает. Мы уверовали – это не мираж, а самый настоящий Спасский собор.

Солнце клонилось к закату, до собора оставалось 250, от силы 300 метров. Но силы покидали нас. Страшно клонило в сон. Стоило на секунду закрыть глаза – и ты погружался в блаженное тепло, в радужные грезы.

Я открыл глаза от сильных толчков. Меня тряс Преображенский и смачно ругался.

– Если сейчас же не подойдем к собору, то погибнем. Понимаешь?!

Я безразлично отвечал: больше не могу двигаться, буду ночевать здесь. Радист и стрелок тоже отказывались идти.

Евгений Николаевич, сам еле державшийся на ногах, взывал к нашему чувству и разуму:

– Вот он, собор. Там – наше спасение. Иначе бесславная гибель...

С огромным трудом мы начали кое-как переставлять ноги. Шаг, другой, третий...

К собору подошли, когда на землю ложились сумерки. Внутри увидели погасший костер с тлевшими кое-где угольками. Вокруг разбросанные банки из-под консервов с этикетками на немецком языке, бутылки из-под шнапса, окурки и прочий мусор. Все это говорило о том, что днем здесь находились гитлеровцы.

А кто сейчас? Я попытался взобраться на колокольню, чтобы обозреть местность. Не тут-то было. Льдины на унтах не давали возможности подыматься. Руки не сгибались. С трудом преодолев с десяток ступенек, я

поскользнулся и вылетел в широкий оконный проем наружу. Кубарем покатился по снежному откосу вниз, к дороге. Сильной боли не почувствовал все тело как бы окаменело.

На дороге отчетливо вырисовывался след автомобильных шин. Снег не успел запорошить его. Значит, не более как полчаса назад здесь прошла автомашина. Но чья? Наша или немецкая?

Зову своих товарищей. Вместе заходим в стоящий у обочины деревянный сарай с сорванными дверями. Ждем, не появится ли какая-нибудь автомашина, разумеется, наша, а не немецкая.

Прошло минут двадцать. Мороз крепчал. А чем развести костер? Становилось невыносимо от страшного холода.

Преображенский принимает решение: "Останавливать любую машину. Если она окажется нашей – нас заберут и отвезут, куда надо. Если немецкая перестреляем пассажиров, шофера, поедем сами".

Послышался шум мотора – с запада шел грузовик, покрытый брезентом, поверх которого дымила труба. Значит, в кузове – люди. Решили эту не останавливать. Но, к счастью, метров за пятьдесят от нас она сама остановилась перед встречной машиной. Им трудно было разминуться на узкой проезжей полоске между сугробами. Кому-то из шоферов надо было уступать дорогу, но, видно, ни тот, ни другой не хотел дать задний ход. Послышалась словесная перепалка шоферов. И – о радость! – водители объяснялись по-русски!

Мы решились подойти к машине с крытым кузовом. При нашем появлении спор шоферов прекратился. На нас с нескрываемой подозрительностью смотрели человек пять военных, среди которых два офицера.

– Кто вы и откуда? – резко спросил один из них.

– Мы – советские летчики с Ленинградского фронта, – ответил Преображенский. – Совершили вынужденную посадку в Спасских болотах. Оттуда и выбираемся уже четвертые сутки.

– Документы! – потребовал офицер.

– Документы есть. Но как их достать из кармана? Действительно, все наше обмундирование насквозь

обледенело, и мы ничего не могли поделать.

Тем временем один из солдат поспешил подбросить фразу сомнения:

– Как знать, а может, они парашютисты-диверсанты?

Действительно, вид у нас был ужасный. Обросшие и опухшие лица, покрытые копотью костров. Изорванное и прожженное обмундирование. Все четверо еле держались на ногах.

Евгений Николаевич Преображенский, оставив тщетные попытки достать из кармана документы, твердо и властно заявил офицерам:

– Вам не ясно, кто мы? Повторяю – летчики Ленинградского фронта. Двое из нас – Герои Советского Союза. Нас разыскивает командование. Прошу иметь в виду, вы лично отвечаете за доставку нас по назначению.

После этих слов отношение к нам офицеров и солдат резко изменилось.

– Можете забираться в кузов машины, – распорядился, как видно, старший по званию офицер.

Но подняться в кузов самостоятельно никто из нас не мог. Тогда помогли солдаты. И мы разом оказались в тепле. В кузове излучала жар чугунная печурка. Нам налили по два-три глотка спирту, дали по кусочку хлеба. И мы погрузились в глубокий сон.

В первом встретившемся на пути населенном пункте под названием Спас офицеры затащили нас в один из уцелевших домиков. Попросили хозяйку-старушку топить печь до тех пор, пока мы не проснемся. А сами уехали по своему заданию, пообещав утром заехать за нами.

Ничего этого мы сами не видели и не слышали. Даже не почувствовали, как нас снимали с машины и укладывали в домике на русскую печь. Все это нам рассказали на другой день.

Я проснулся от страшной головной боли. Нечем дышать. Воздух насыщен влажным паром и прелым запахом. Где мы и что с нами – этого я не мог понять. Стал вспоминать. Машина у Спасского монастыря. Теплая печурка в ее кузове... Дальше этого воспоминания не шли.

Огляделся. Понял, что мы лежим на жаркой печи. Стал осторожно спускаться на пол, волоча за собой лоскуты полотнища и концы строп от парашюта. Попытался снять унты – почувствовал сильную боль в ногах. Ноги опухли, покраснели – значит, обморожение.

Взглядом уловил осколок разбитого зеркала на стене у стола. Глянул в него и отвернулся. Лицо – в копоти, опухшее, в красных пятнах. Воспалены глаза. Следы лихорадки на губах.

И все же, несмотря на всю неприязнь к своему внешнему виду, на боль во всем теле, в сердце шевельнулось что-то радостное и гордое. Сознание подсказывало: мы спасены, мы живы, мы будем летать и бить фашистов. Я стал будить Преображенского. С ним происходило то же самое, что и со мной неведение: где мы и что с нами?

Кое-как мы привели себя в порядок, и тут не замедлила подкатить вчерашняя машина с крытым кузовом. Знакомые нам офицеры и солдаты быстро сварили гороховый суп из концентратов. Налили каждому из нас по три столовые ложки – не больше. В просьбе о добавке категорически отказали. "Нельзя. Может стать худо".

Мы вновь облачились в свои летные "доспехи" и поехали в Малую Вишеру, где находился штаб одной из армий. Там нас первым делом направили в баню, выдав чистое белье, побрили и накормили, устроили на отдых.

К исходу дня за нами прилетел боевой самолет из нашего полка. Летчиком оказался заместитель командира второй эскадрильи Сергей Иванович Кузнецов. От него мы услышали, что трое суток подряд нас искали шесть экипажей полка. Командование Ленинградского фронта дало задание партизанам, чтобы те помогли нам выйти с территории, занятой противником. О нас были оповещены все войска фронта. Все эти меры не дали никаких результатов, и к исходу третьих суток в полку потеряли надежду на наше возвращение. Погоревали о нас, помянули добрым словом. И вот на четвертые сутки в полк пришло сообщение: флагманский экипаж жив.

Погода в районе Малой Вишеры и по маршруту полета явно не благоприятствовала. Но мы все же вылетели и благополучно приземлились на своем аэродроме. Нас тепло встретили личный состав полка, командование авиабригады.

Из своего печального случая мы сделали серьезный вывод. Бортовой паек НЗ теперь не снимался с борта самолетов, а только заменялся. В каждый самолет положили по четыре пары лыж. Дополнительно упаковали спички, алюминиевую кружку, мазь от обморожения. Мы, кроме того, положили в самолет топор и металлическую лопату,

Е. Н. Преображенский принял решение поднять из снега Спасских болот наш флагманский бомбардировщик, отремонтировать его и перегнать на постоянный аэродром под Ленинградом.

В тяжелейших условиях технический состав под руководством замечательного специалиста своего дела старшины Колесниченко выполнил эту задачу. К самолету были доставлены и установлены на нем новые моторы. Колеса заменили на лыжи. С помощью населения ближайших деревень бригада Колесниченко подготовила небольшую снежную полосу для взлета. И вот 19 февраля 1942 года наш максимально облегченный самолет поднялся с заснеженных Спасских болот и перелетел на аэродром полка. Флагманский экипаж еще долго летал на нем на выполнение боевых задач.

Вынужденная посадка, о которой я рассказал, дорого обошлась флагманскому экипажу. Наш боевой товарищ замечательный стрелок-радист сержант Логинов заболел крупозным воспалением легких и спустя десять дней после возвращения в полк скончался. Остальные члены экипажа благодаря заботам товарищей и медиков вскоре поправились и вернулись в строй.

Под гвардейским знаменем

Окончательно преодолеть последствия изнурительного снежного плена нам помогло одно неожиданное обстоятельство. 18 января, на пятый день после нашего возвращения из Спасских болот, поступила радиограмма с приказом наркома ВМФ: за проявленную отвагу и мужество, дисциплину и организованность в боях с немецко-фашистскими захватчиками наш полк преобразовывался в гвардейский. 1-й гвардейский минно-тор-псдный авиационный полк – так гордо звучало теперь имя части. Это известие окрылило нас, всколыхнуло, наполнило высоким патриотическим чувством.

Вскоре состоялось вручение гвардейского знамени. В утренний час на тыловом аэродроме выстроился личный состав полка. День выдался солнечным, ясным. На небе ни облачка. Белоснежная даль летного поля сливалась на горизонте со светло-голубым небом. Все это отвечало радостному настроению авиаторов, выстроившихся параллельно взлетно-посадочной полосе.

Гвардии полковник Е. Н. Преображенский, осмотрев строй, остался доволен. И вот торжественную тишину нарушил гул моторов. На посадку шел транспортный самолет, сопровождаемый истребителями. Он приземлился в начале полосы. Подрулив к строю, остановился в центре. Из самолета вышла группа адмиралов и генералов – командующий, члены Военного совета Краснознаменного Балтийского флота. В руках командующего – гвардейское знамя. На алом бархатном полотнище – грозные слова: "Смерть немецким оккупантам!"

Приняв рапорт и поздоровавшись с нами, командующий обратился к строю со словами:

– Военный совет уверен, что вы, боевые товарищи, первые гвардейцы Краснознаменной Балтики, будете еще крепче бить заклятого врага. Вручаю полку завоеванное вами в боях, овеянное славой, вашими геройскими подвигами гвардейское знамя. Поздравляю вас, товарищи гвардейцы!

Громкое "Ура!" прокатилось над аэродромом.

Евгений Николаевич Преображенский поцеловал угол знамени и, прижав его к груди, на миг застыл. Затем резким взмахом руки сорвал с головы шлем и опустился на колени. Все молча последовали за ним. И в морозном воздухе торжественно зазвучали слова гвардейской клятвы.

– Родина, слушай нас, – повторил на одном дыхании строй. И дальше шли повторяемые эхом слова: – Сегодня мы клянемся тебе, Родина, еще беспощаднее и яростнее бить врага, неустанно прославлять грозную силу советского оружия...

Родина Пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят землю, стонущую под фашистским сапогом, пока в груди бьется сердце и в наших жилах течет кровь, мы будем истреблять фашистскую нечисть, не зная страха, не ведая жалости к заклятому врагу. Будем сражаться, презирая смерть, во имя полной и окончательной победы над фашизмом...

Каждое слово гвардейской клятвы звучало как металл.

К знамени полка четким строевым шагом подошли Герои Советского Союза гвардии майоры М. Н. Плот кин, А. Я. Ефремов, П. И. Хохлов. Они во главе с полковником Е. Н. Преображенским с поднятым гвардейским знаменем прошли вдоль строя, сопровождаемые раскатистым "Ура!".

По случаю торжества командование полка распорядилось дать праздничный обед личному составу.

Белоснежными скатертями покрыты длинные, составленные в несколько рядов столы. Слева разместился личный состав первой и четвертой эскадрилий, справа – второй и пятой, в центре – третьей Краснознаменной и управление полка. Настроение у всех приподнятое, радостное, хотя каждый знает, что на аэродроме шесть экипажей – в полной готовности. Ибо в любой момент может поступить сигнал на вылет, и тогда эти экипажи окажутся где-то далеко – в районах Пушкина или Гатчины, Пскова или Новгорода... И возможно, не все вернутся обратно на свой аэродром.

За нашим столом кто-то спросил: что понимать под словом "подвиг"? Сидевший рядом со мной штурман третьей эскадрильи гвардии капитан В. Я. Соколов кивнул в мою сторону: "Вот гвардии майор Хохлов воюет уже вторую войну, ему и карты в руки. Пусть скажет нам, что это такое?"

Остальные поддержали Соколова. Взоры устремились на меня: "Говори, флагман!"

Пришлось мне поделиться своими мыслями на этот счет.

– Подвиг, думается мне, – это прежде всего мужество. Человек идет на подвиг, не думая о славе и наградах, он идет по зову сердца. "Я должен" вот о чем он думает в эти минуты. В основе подвига – преданность человека своей Родине, вера в правоту нашего дела, готовность во имя высокой и благородной цели отдать свою жизнь. Именно так поступили наши однополчане младший лейтенант Петр Игашев, совершивший двойной таран под Двинском, Герой Советского Союза капитан Василий Гречишников, бросивший свой горящий бомбардировщик на колонну вражеских танков в районе Грузине...

Начатый разговор продолжали товарищи. Долго мы делились своими мыслями, воспоминаниями. О боях, о семье, о Родине.

Вскоре нежданно-негаданно в полк пришла отпечатанная на плотной бумаге строевая песня. Комиссар полка Г. 3. Оганезов прямо-таки подпрыгнул, прочитав название: "Марш 1-го гвардейского авиаполка". Стал декламировать вслух слова поэта Н. Брауна:

Горит ли полдень над землею,

Взойдут ли звезды в небосвод,

Идут крылатые герои,

Выходят соколы в полет.

Нот в мире нашей доли краше,

У нас в моторах – стук сердец,

Преображенский – гордость наша,

И Оганезов – наш отец.

Для внуков сказкой станут были,

Споют о славе тех годин,

Как в море мы врага громили

К как бомбили мы Берлиа.

Нас именами дорогими

К победе Родина зовет,

Зовет Гречишникова имя,

И доблесть Плоткина ведет.

Как Игашев, в бою суровом

Тараном бей из облаков!

Сияй нам мужество Хохлова,

Веди в полет нас, Челноков!

Смелей вперед, крылатых стая,

Твори геройские дела,

Чтоб снова Родина до края

В цветах Победы зацвела!

За каждым куплетом шел припев:

Во славу знамени родного

Лети ты, песня, как небо, широка.

И днем и ночью в полет готовы

Гвардейцы первого полка.

С нетерпением ждал Г. 3. Оганезов, да и все мы, когда полковой самодеятельный оркестр исполнит мелодию марша по нотам композитора В. Витлина. И вот марш зазвучал. Бодрая мелодия была под стать тексту. Песня всем пришлась по душе. И теперь ее можно было услышать не только в эскадрильях полка, но и в других летных частях авиабригады.

Спустя несколько дней нам выдали гвардейские знаки, и мы с гордостью носили их на кителях, рядом с боевыми наградами. Каждый из нас понимал: знак "Гвардия" ко многому обязывает. Летные экипажи стали еще с большим усердием готовиться к боевым вылетам, возрастала эффективность бомбо-торпедных ударов по противнику. Слава о боевых делах гвардейцев полка шла по всему Балтийскому флоту, их подвиги становились известными и на других флотах. Командующий авиацией ВМФ генерал-лейтенант С. Ф. Жаворонков не раз ставил в пример 1-й гвардейский МТАП, когда говорил, как надо наносить удары по врагу.

К этому времени численное превосходство врага в авиации вынуждало, в основном, летать в темное время суток. И Преображенский добивался от летного состава всемерного повышения точности самолетовождения, выработки тактических приемов, обеспечивающих меткость бомбоударов ночью.

В лунные ночи было проще. Экипажи действовали ничуть не хуже, чем днем. А вот в безлунные, в сплошной мгле? Тут они сталкивались с немалыми трудностями – и при выходе на цели, и во время прицельного бомбометания. Для подсвечивания целей требовалось специально выделять самолеты-осветители, а их в полку и без того было мало. Избрали другой путь. Первыми на цель выходили наиболее опытные экипажи и сбрасывали зажигательные бомбы ЗАБ-100. От них, как правило, возникали очаги пожаров, которые служили своеобразными световыми ориентирами для основных групп бомбардировщиков.

Но цель цели рознь. Не всякая воспламеняется от взрыва зажигательной бомбы. В таких случаях один из боевых самолетов снаряжался полностью осветительными бомбами (САБами) и сбрасывал их методически через определенные промежутки времени, в которые подходящие бомбардировщики вели прицельное бомбометание.

Как-то полк готовился к нанесению удара по кораблям и транспортам противника в финском порту Котка. Е. Н. Преображенский продумал систему подсветки целей. Мне поручил составить график подхода бомбардировщиков к целям с обозначением времени (с точностью до минуты) и высоты бомбометания. График был тщательно проработан со всеми экипажами. Учитывая особую важность боевого задания, Евгений Николаевич решил производить подсвечивание своим экипажем, для чего под флагманский самолет подвесили десять осветительных бомб САБ-25.

Задача нашему экипажу выпала, надо сказать, сложная. Ему предстояло десять раз пройти над целью минута в минуту по графику и на строго заданной высоте. Десять раз сбросить по одной бомбе. А плотность зенитного огня над Коткой, мы это знали, была внушительной.

Евгений Николаевич говорил мне, что, кроме подсвечивания, мы заодно проконтролируем меткость бомбометания.

Гвардейские экипажи особо энергично готовились к этому вылету, зная, что за их действиями будет наблюдать командир полка. Большинство самолетов, вылетавших на это задание, несло по три бомбы ФАБ-250, а под тремя бомбардировщиками висело по одной ФАБ-1000.

Экипажи взлетели в заданное для них время. Набрали высоту до 3000 метров и на этом эшелоне выходили в район цели. Время приближается к сбросу первой осветительной бомбы. Ложимся на боевой курс. Воздух прорезают до десятка прожекторных лучей. В двух из них оказывается наш самолет. Вовсю палят зенитные батареи.

Так или иначе мы с небольшим снижением высоты выходим в точку сброса, и одна САБ летит вниз. Водная акватория осветилась. Хорошо видны корабли и транспорты. И вот среди них три взрыва. Это сработали бомбы, сброшенные экипажем гвардии старшего лейтенанта А. Т. Дроздова. А наш, флагманский, на большой скорости устремляется на второй заход. Противник усилил зенитный огонь. Мы беспрерывно маневрируем, вырываясь из лучей прожекторов, и все-таки в определенную минуту сбрасываем осветительную бомбу. Опять зарево света, и цель накрывает новая серия фугасных бомб.

И так – один заход за другим. Уже полчаса, как мы над Коткой. Сброшено шесть САБов. Обстановка усложняется. Но радуют результаты бомбометания. Пользуясь нашей подсветкой, бомбардировщики довольно точно сбрасывают свой груз на цели. В зоне портовых сооружений бушуют в двух местах пожары. Теперь они хорошо освещают водную акваторию. В результате прямого попадания охвачен огнем и один из крупных транспортов.

Преображенский передает мне:

– Света хватает. Делаем последний заход. Сбрасываем оставшиеся бомбы все сразу.