Текст книги "Над тремя морями"

Автор книги: Петр Хохлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Вновь назначенный Гитлером командующий 17-й немецкой армией в Крыму генерал-полковник Альмендингер потребовал от солдат и офицеров "защищать каждую пядь севастопольского плацдарма, удерживать каждую траншею, каждый окоп".

Но участь вражеской группировки на Севастопольском рубеже была предрешена, и никакие требования и приказы гитлеровских генералов не могли помочь ей уйти от полного разгрома.

Ставка Верховного Главнокомандования поставила перед Черноморским флотом задачу – нарушать коммуникации противника на Черном море, и в первую очередь коммуникации, связывающие порты Румынии с Севастополем. В соответствии с этим части и соединения ВВС флота должны были прежде всего уничтожать морские цели на коммуникациях и в портах, минировать пути отхода кораблей, транспортов с войсками и грузами из Севастополя. Не выпустить гитлеровцев из Крыма, потопить их в Черном море – такая стояла задача.

Отчаявшийся враг метался, ища спасения. Теперь фашистские захватчики думали уже не столько об удержании севастопольского плацдарма, сколько о том, чтобы унести ноги с крымской земли. Но это удавалось далеко не всем. Десятки кораблей и барж, пытавшихся покинуть Крым, находили свой конец на дне Черного моря.

В сообщении Советского Информбюро от 9 мая 1944 года говорилось: "В ночь на 9 мая крупные силы нашей авиации наносили удары по судам противника в районе Севастополя. Бомбардировке были подвергнуты транс порты и другие плавучие средства врага, находившиеся в бухтах Казачья, Стрелецкая и Камышовая. В результате бомбардировки возникло 30 пожаров – горели транспорты, причалы и военные склады. Несколько объятых пламенем судов взорвалось".

Утром 9 мая воздушная разведка Черноморского флота донесла: на переходе от Севастополя к портам Румынии – транспорты и другие суда противника. В воздух немедленно поднялись наши бомбардировщики и торпедоносцы. Они настигли фашистский караван и в считанные минуты потопили два транспорта, сторожевой корабль и несколько быстроходных десантных барж.

При освобождении Севастополя активно действовала 2-я гвардейская минно-торпедная авиадивизия, теперь уже под командованием генерал-майора авиации В. П. Канарева. Ее полки днем и ночью преследовали и бомбили вражеские суда, минировали пути их отхода. Авиаторы потопили 24 транспорта, 15 барж, тральщик, нанесли повреждения многим судам с живой силой противника.

9 мая 1944 года город русской морской славы Севастополь был освобожден от фашистских захватчиков. В его бухтах уже не рвались снаряды и бомбы. Спокойным стало голубое небо, а море – тихим и ласковым. Командир дивизии пригласил меня осмотреть освобожденный город. В полдень 10 мая мы въехали в Севастополь. Комендант города выделил нам сопровождающего офицера, строго наказав следовать только по разминированным дорогам.

Ошеломляющие картины открывались нашему взору. Все вокруг загромождено разбитой техникой – танками, пушками, автомашинами, повозками... И среди этих кладбищ искореженного железа – убитые лошади и трупы фашистской солдатни. И чем дальше к мысу Херсонес, тем больше разбитой и брошенной техники. У раз битых причалов бухт Казачья, Стрелецкая, Камышовая на суше и на воде трупы гитлеровцев лежали в самых различных позах. Сразу было видно, фашистское воинство пыталось пробиться к стоявшим в бухтах транспортам и баржам, но попадало под губительный огонь нашей артиллерии и авиации. Здесь нашли могилу тысячи фашистских захватчиков.

Справа от дороги зияло проломами здание продовольственного склада. А вокруг – груды разбросанных мешков с мукой, тонны сливочного масла, масса консервных банок в кюветах.

Район Херсонесского маяка. Большое скопление военнопленных – немцы, румыны. Разбитые на группы, они хоронят своих собратьев – роют большие ямы, засыпают землей.

А наши солдаты? Им наконец-то выпала возможность передохнуть после жарких схваток с врагом, привести себя в порядок. Бреются у горящих костров, подогревают пищу, кипятят чай, под звуки гармоней распевают песни. И только саперам не до отдыха – они разминируют проходы, ставят указатели с надписями "Разминировано" или "Опасно! Мины".

В этот же день, 10 мая, в нашу 2-ю гвардейскую минно-торпедную авиационную дивизию пришла радостная весть. Приказом Верховного Главнокомандующего ей присваивалось наименование Севастопольской. С чувством огромной радости и гордости встретили гвардейцы-авиаторы эту высокую оценку Родиной их ратных под – № вигов.

На митингах, посвященных этому знаменательному событию, весь личный состав соединения дал клятву Родине – еще беспощаднее громить заклятого врага до полной и окончательной победы над фашистскими захватчиками.

Мне пришлось выполнять эту клятву уже на другом театре военных действий. В июне 1944 года я был назначен главным штурманом Военно-Воздушных Сил Северного флота. Моряки-североморцы вместе с авиаторами и сухопутными войсками в это время готовились, к освобождению Советского Заполярья от немецко-фашистских захватчиков, и теперь мой путь лежал туда, на Крайний Север.

Тепло распрощался я со 2-й гвардейской Севастопольской минно-торпедной авиадивизией, ставшей для меня родной. Она вскоре приняла еще одно славное имя – имя моего боевого друга и товарища Николая Александровича Токарева.

Перед отъездом на Север я побывал в Евпатории, положил на могилу Н. А. Токарева цветы и с болью в сердце покинул это священное для меня место.

Заполярье

Назначение на Север я воспринял как повышение по службе. А кроме того, видел заманчивую перспективу – вновь воевать вместе с Преображенским. И, прямо скажу, спешил встретиться с ним. Но все же проездом не мог не заглянуть в Москве в штаб авиации Военно-Морского Флота, к главному штурману полковнику М. Н.Мо-росанову.

Михаил Николаевич Моросанов, бывший главный штурман ВВС Северного флота, и я одновременно, одним приказом, назначались на новые должности. Я становился его преемником на Северном флоте, и мне небезынтересно было именно у него разузнать, как и что там, на Севере: о состоянии штурманской службы ВВС флота, на что надо обратить особое внимание при подготовке летного состава частей и соединений морской авиации, при организации вылетов в столь сложном в навигационном отношении районе, каким является Заполярье.

Михаил Николаевич оказался большим знатоком Заполярного Севера. Подробно рассказал мне об условиях полетов, тамошних трудностях и сложностях. Затянувшаяся беседа затем продолжалась у начальника штаба авиации ВМФ генерал-майора авиации В. В. Суворова, которому я был представлен Моросановым. И тут в его кабинет вошел командующий авиацией Военно-Морского Флота генерал-полковник авиации С. Ф. Жаворонков. Как я обрадовался этой неожиданной встрече! Семен Федорович сразу же пригласил меня к себе. После воспоминаний о былых полетах на Берлин он спросил, доволен ли я новым назначением. Я поблагодарил командующего за оказанное доверие, и он признался:

– Об этом очень просил меня генерал Преображенский. Зная вашу совместную с ним летную работу, я не мог отказать в его просьбе.

Семен Федорович, пожелав мне новых боевых успёхов, неожиданно спросил:

– Кстати, а где ваша семья?

– Семья все там же, в эвакуации. Город Сталинабад, Таджикская ССР.

– Это что же, всю войну вы не видели ни жену, ни сына?

Я промолчал.

– Да, – вздохнул Жаворонков. – Это никуда не годится... Вот теперь самое время навестить семью. Да и перевести ее поближе к себе. Ведь сынишка, поди, уже здорово подрос, а отца не помнит,

Семен Федорович еще в пору наших полетов на Берлин, которыми он руководил, был наслышан о нелегкой истории с эвакуацией моей семьи и, оказывается, не забыл об этом. А было так. Товарный эшелон для эвакуируемых должен был отправляться на восток в 16 часов. Меня же командир полка отпустил с аэродрома Беззаботное, чтобы проститься с семьей, утром. И отпустил ровно на час, ибо в полдень предстоял боевой вылет.

Я прибежал домой запыхавшийся и в спешке стал собирать чемодан жены, а она – укладывать необходимые вещички ребенку, которому минуло только два с половиной месяца.

В спешке жена сунула в чемодан и мой орден Ленина, отколов его от гражданского костюма.

Час пролетел как одна минута. Я торопливо распрощался с женой и сынишкой и выскочил на улицу. Жена бежит следом за мной, кричит: "А куда нам ехать?" – "За Волгу, за Волгу, – отвечаю ей на ходу. – А там решишь, где остановиться".

Я бегом пустился на аэродром. Оглянулся. Жена стояла, прижав платок к лицу, словно окаменелая. Такой и осталась она в моей памяти.

Я едва успел прибежать на аэродром к самому старту самолета и через десять минут уже был в воздухе.

Спустя много времени до меня дошли подробности эвакуации семьи. Жена с ребенком добралась в эшелоне до Куйбышева и вместе с другими семьями пересела на пароход, который шел до Сталинграда. Оттуда она решила доехать до Ростова-на-Дону, чтобы эвакуироваться вместе с проживавшей там своей матерью. С большим трудом, в забитых людьми эшелонах жена с ребенком добралась до Ростова. Но выехать из него уже не успела – немцы прорвали фронт, у стен города завязались ожесточенные бои. Враг варварски бомбил город.

А спустя несколько дней по улицам Ростова с грохотом поползли немецкие танки, грузовики...

И вот незваные гости – немецкие солдаты во главе с офицером пожаловали в дом, где остановилась моя семья. Фашистская солдатня забрала из квартиры все сколько-нибудь стоящие вещи. Жена была озабочена тем, чтобы гитлеровцы не нашли орден Ленина. Тщательно спрятала его в нише стены.

Три дня хозяйничали в городе фашисты – грабили, расстреливали, угоняли в лагеря жителей. А на четвертый день с новой силой разгорелись жаркие бои за Ростов, и через сутки советские войска освободили город от фашистских захватчиков.

Взволнованная и обрадованная, жена выбежала на улицу – и прямо к одному из офицеров-танкистов.

– Помогите нам эвакуироваться на восток. Я – жена летчика-капитана. Он под Ленинградом воюет. А вот его орден Ленина...

Это, видно, подействовало. Офицер бросил взгляд на старшину подразделения, коротко приказал тому:

– Перебросьте на грузовике за Дон семью офицера-авиатора, награжденного орденом Ленина. Постарайтесь посадить в любой эшелон, следующий на восток.

Старшина оказался сноровистым и исполнительным. Провел грузовик по полуразрушенному мосту через Дон, довел его до Батайска и, наперекор всем трудностям, посадил моих домочадцев в переполненный вагон товарняка, отправляющегося в город Грозный.

Там, в Грозном, в августе 1941 года моя жена и услышала по радио Указ Президиума Верховного Совета СССР, которым группе морских летчиков, первыми бомбивших столицу фашистской Германии – Берлин, присваивались звания Героев Советского Союза. Уловила она через репродуктор и мою фамилию и с нетерпением стала ждать, когда придут центральные газеты с этим Указом. И вот 14 августа жена увидела в "Правде" портреты награжденных авиаторов, среди которых и мой портрет. Это ее обрадовало и успокоило. Значит, я жив, продолжаю воевать. Валентина Ивановна через горвоенкомат узнала номер моей полевой почты, и наконец установилась наша с нею переписка. Вскоре жена с ребенком эвакуировалась из Грозного в Сталинабад, куда теперь благодаря заботам генерал-полковника авиации С. Ф. Жаворонкова мне предстояло съездить на несколько дней.

– Отправляйтесь к семье сегодня же, – сказал С. Ф. Жаворонков. – А на Север я позвоню, скажу, что предоставил вам краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам.

Он тут же вызвал адъютанта, приказав тому срочно оформить отпускной билет и проездные документы в Сталинабад.

И вот я, словно на крыльях, лечу на вокзал. Все мысли теперь о жене и сыне. Скорей бы повидать их!

В купейном вагоне пассажирского поезда – невероятная жара, а на мне шерстяные брюки и такой же синего цвета морской китель. Ведь я собирался на ледовый Север, а еду под палящее солнце Средней Азии. Изнывая несколько суток от жары, наконец добрался до Ташкента. Сошел с поезда и направился в аэропорт. Начальник аэропорта вошел в мое положение и первым же самолетом отправил меня в Сталинабад. Тут я воспрянул духом. Лететь – это по мне.

И вот я – в столице Таджикистана. Ищу нужный дом, но никак не могу найти. Между двумя домами, среди которых должен бы быть тот, что мне нужен, стоит № деревянный щитовой дом казарменного типа. Номера на нем нет. Да это и не жилой дом, школа. В раздумье остановился у подъезда. Соображаю, где может быть этот дом? И тут увидел на улице мальчика, белокурого, лет четырех. Всматриваюсь в его лицо и думаю: а ведь и мой Борис сейчас такого возраста. Вспоминаю по письмам жены приметы нашего Бори. А не он ли это? Да что там гадать, спрошу самого. Поставил чемодан, подошел к мальчугану. Спрашиваю:

– Ну, как тебя зовут, дружок?

– Боря.

Пока я справлялся с охватившим меня волнением, мальчик еще более твердо сказал:

– Боря Хохлов.

– Хорошо, Боря Хохлов, – говорю я и беру мальчика на руки. – А где твой папа?

– Мой папа – морской летчик... Герой Советского Союза, – четко выговаривает мальчик. – Он бьет фашистов.

– Правильно, Боря. Это я твой папа. Вот приехал повидать тебя. Пойдем-ка к маме и бабушке.

Мальчик испытующе посмотрел на меня и обвил мою шею своими ручонками.

– Папа! Мой папа приехал, – повторял он. А у меня слезы застилали глаза, к горлу подкатывал комок.

Мы вошли в подъезд дома.

– Ну, Боря, показывай, которая наша комната, – попросил я, когда мы вошли в длинный коридор с множеством дверей по обе стены.

– Туда... Дальше... Во-он та дверь. Видишь? – щебетал на моих руках мальчик, увлекая меня, вперед.

На нас были устремлены удивленные взгляды женщин и детей, выходивших из своих комнат. И Боря торжествующе объяснял всем своим соседям, что к нему приехал папа.

В комнате, в которую мы вошли, стояли две солдатские кровати, перевернутый кверху дном большой фанерный ящик, накрытый белой простыней, он заменял стол. В углу громоздилась кирпичная печь, возле которой сидела мать жены. Увидев меня, она всплеснула руками, стала утирать слезы. Заметив, что я разглядываю печь, старушка с горечью сказала:

– Печка-то у нас большая, дров берет много, а тепла зимой от нее нет, да и где достать столько дров? Вот так и живем: летом в большой жаре, зимой – в холоде.

Тут пришла жена, и нашей общей радости не было границ. Звенел, не умолкая, Боря:

– Мама! Бабушка! Это я привел домой нашего папу!..

Под вечер у нас появились журналисты из газеты "Коммунист Таджикистана" – каким-то образом они прослышали о моем приезде, – стали расспрашивать меня о фронтовых делах. И об этом на следующий день рассказали на страницах газеты. Интервью сопровождалось моим портретом.

Я получил приглашение побывать в городском комитете партии. Там рассказал работникам аппарата и о первых полетах советских авиаторов на Берлин, и о прорыве блокады Ленинграда, и об освобождении Севастополя...

По просьбе горкома партии я побывал на нескольких предприятиях города, выступая перед рабочими. Приглашений посетить другие заводы и фабрики было много, но времени до отъезда оставалось мало.

Всей семьей мы отправились в обратный путь.

В Москве, едва успев разместить жену и сына у своих родителей, я поспешил к новому месту службы.

День 30 июня 1944 года я встретил в Мурманске. Собственно, в эту пору года здесь нет разницы между днем и ночью. Круглые сутки светит солнце, не зная ни восхода, ни заката. В ярких его лучах серебрится ровная гладь Кольского залива. В морском порту замечаю из машины, следующей через город, большое количество транспортов. Полным ходом идет разгрузка. На причалы выгружаются самолеты, орудия, тягачи, другая военная техника. Другие транспорты загружаются рыбой, промышленным сырьем. На рейде под парами боевые корабли, а в небе барражируют истребители.

Город разрушен. Всюду, куда ли глянь, руины и пепелища, страшные следы разрушений от варварских бомбежек. И все-таки Мурманск живет кипучей прифронтовой жизнью, неутомимо трудится во имя грядущей победы.

Штаб Военно-Воздушных Сил флота располагался в поселке. В массивной скале размещался командный пункт. По тому времени это было прекрасное в фортификационном отношении укрытие, надежно защищенное с земли, с моря и с воздуха. В нем находились и подсобные помещения. Под скалой во всех кабинетах начальников служб была хорошая вентиляция. Здесь и для меня нашлась небольшая, но удобная для работы и жилья комнатка.

Разместившись в ней, я привел себя в порядок после дальней дороги и уже готовился идти на доклад к начальнику штаба ВВС по случаю прибытия к новому месту службы, как вдруг дверь растворилась и передо мной предстал он сам энергичный и жизнерадостный Евгений Николаевич Преображенский.

Мы, кажется, без слов приветствовали друг друга в крепком объятии.

Был обеденный час, и наша первая беседа проходила в столовой, размещавшейся в отдельном помещении наверху, если так можно сказать, на крыше командного пункта. Хорошо оборудованная и убранная небольшая, комната в столовой, именуемая салоном, вмещала всего 12 человек.

Е. Н. Преображенский представил меня присутствующим, большинство которых я знал раньше. Все, начиная с командующего ВВС флота генерал-лейтенанта авиации Александра Харитоновича Андреева, пожелали мне успехов в боевой работе. Андреев при этом сказал:

– Вы, Петр Ильич, имеете большой боевой опыт работы в авиасоединениях на двух флотах. Надеемся, что и у нас на Северном окажете большую помощь штабу и командованию в организации боевых действий морской авиации.

Я сразу же почувствовал, что вошел в крепкое ядро руководящего состава ВВС флота, и всем сердцем проникся той огромной ответственностью, которая ложилась теперь на меня.

После обеда у нас с Е. Н. Преображенским состоялась длительная беседа в его рабочем кабинете. Он с большой заинтересованностью выслушал все, что я рассказал о действиях минно-торпедной авиации на Черноморском флоте, поинтересовался тем, как сложилась судьба многих наших общих знакомых летчиков-балтийцев и черноморцев. Подробно расспросил о действиях авиации Черноморского флота при освобождении Севастополя. Но вот Преображенский стал рассказывать о боевых действиях авиаторов-североморцев, и от его слов повеяло суровостью военного Заполярья. Впоследствии я каждый день убеждался, сколько отважных и мужественных людей в частях и соединениях авиации Северного флота. Некоторых знал лично, по прежним совместным полетам. О многих из тех, кого не стало, ходили легенды.

На флоте гремело имя командира 2-го гвардейского истребительного авиаполка дважды Героя Советского Союза подполковника Б. Ф. Сафонова. Несгибаемая сила воли и высокое летное мастерство, соединенные с беззаветной любовью и преданностью Родине, определяли характер Бориса Сафонова. Широкий в плечах, с открытым русским лицом, прямым, проницательным взглядом больших серо-голубых глаз – таким остался в памяти североморцев этот крылатый богатырь, гроза фашистских летчиков.

Борис Феоктистович провоевал на Северном флоте меньше года – всего 11 месяцев – и за этот срок провел 34 воздушных боя, в которых лично сбил 25 вражеских самолетов и 14 – в групповых атаках.

30 мая 1942 года Сафонов с группой летчиков прикрывал в Баренцевом море караван судов наших союзников, следовавший в северные советские порты. В завязавшемся воздушном бою Борис Сафонов сбил три фашистских стервятника, а затем передал по радио на командный пункт: "Иду на вынужденную посадку". На этом связь с ним прекратилась. Но один из летчиков его группы заметил, как истребитель командира полка круто взмыл ввысь, а затем отвесно в пикировании врезался в бурлящее Баренцево море. Никто на флоте не хотел верить, ч го не стало Бориса Сафонова. Его долго ждали. Но чуда не произошло.

После гибели Б. Ф. Сафонова ему – первому в Отечественной войне – было присвоено звание дважды Героя Советского Союза. В городе Североморске самый широкий и красивый проспект называется Сафоновским. Именем Б. Ф Сафонова назван и поселок вблизи Мурманска, на берегу Кольского залива.

"Заполярным Маресьевым" называли на флоте гвардии капитана 3. А. Сорокина – командира звена сафоновского полка. Этот одаренный и мужественный летчик-истребитель с первых дней войны под началом прославленного командира полка прочно овладел искусством побеждать. За первые три месяца войны он сбил в воздушных боях пять вражеских самолетов.

У каждого летчика есть в жизни среди многих боев самый главный, запомнившийся навсегда. Об одном таком бое впоследствии рассказывал нам, своим боевым товарищам, Захар Сорокин. Читатель позволит мне привести с сокращениями отрывок из книги 3. А. Сорокина.

"Когда утром 25 октября 1941 года по очередной тревоге я поднял в воздух свою машину, на белом поле аэродрома остался широкий и глубокий след.

За мной взлетел ведомый – Дмитрий Соколов. Парой мы понеслись над сопками. Было холодно. Ветер достигал такой силы, что сдувал глубокий снежный покров с гребней скал, и они густо чернели на общем белом фоне...

Вскоре все исчезло из поля зрения – мы вошли в облачность. Пробив первый ярус кучевых облаков, я оказался на высоте более 6000 метров. Совсем неожиданно возникли контуры четырех вражеских самолетов. Нет сомнения, они шли к Мурманску. Мы с Соколовым немедленно пошли на сближение с ними. Это были "Мес-сершмитты-110". Уже виден их желтый камуфляж.

– Дима, за мной, в облака! – передал я своему ведомому.

– Понял!

– Идем в атаку!.. Прикрой...

Прямо с высоты я бросился на ведущего вражеского звена. Вот он уже в рамке оптического прицела. Нажимаю на гашетку и даю длинную пулеметную очередь по кабине летчика. "Мессершмитт" загорелся и начал терять высоту.

Один готов!

...В одно мгновение я рванул самолет влево и пристроился ко второму "мессеру". За третьим погнался Соколов. Но только я успел поймать врага в сетку прицела, как из облаков вынырнул еще один, четвертый.

Даю по нему короткую очередь. Неудачно – не достал!.. Снова нажимаю на гашетку, но... кончились патроны! Что же делать? И тут вражеские пули хлестнули по плоскости и кабине моего самолета... Я почувствовал сильную боль в правом бедре.

"Ранен!.. Уходить? Нет! Таранить!" Это решение созрело в какую-то долю секунды. Даю полный газ, и мой МиГ, весь изрешеченный, со страшной силой устремился наперерез врагу. Теперь уже ничто не могло спасти его от моего удара. Одно мгновение – удар! – резкий толчок чуть не выбросил меня из сиденья. Рули "мессера" отлетели, и он врезался в скалы.

Но винт моего самолета тоже получил повреждение: машина вся лихорадочно дрожит, начинает забирать влево и, наконец, срывается в штопор. С большим трудом вывожу МиГ из этого положения. Невероятно быстро бежит навстречу земля. Я уже ясно вижу хорошо знакомые сопки и крутые скалы. Куда же посадить истребитель? К счастью, в длинном извилистом ущелье мелькнуло небольшое замерзшее озеро. Скорее туда!.. Не выпуская шасси, осторожно сажаю самолет на лед. Пробороздив в снежной целине глубокую рытвину, он остановился. В кабину ворвался горячий пар из водяного радиатора, который был порядком помят во время приземления.

Открыв колпак кабины, я с удовольствием глубоко вдохнул чистый морозный воздух и тут же услышал рокот мотора – над озером на бреющем полете пронесся самолет Дмитрия Соколова.

– Спасибо, друг!

Дмитрий старался подбодрить меня, давая одну за другой короткие пулеметные очереди. А может быть, он предупреждал о чем-то? Соколов не оставлял меня до тех пор, пока не разыгралась сильная снежная пурга. Тогда, покачав крыльями, он улетел за сопки. Я долго еще смотрел в том направлении, хотя, кроме вихрей снежной колючей пыли, ничего уже не видел.

Теперь я остался один рядом с покалеченной машиной... Что предпринять? Пурга неожиданно утихла, словно оборвалась по мановению волшебной палочки.

...Надо идти...

Я добрался до незамерзающей горной речки, которая впадала в озеро, покрытое льдом. Машинально ступил на лед, прошел несколько шагов. Не успел опомниться, как очутился по пояс в студеной воде. Ну, теперь все – погиб!

...С трудом выбрался на берег. Бурки и брюки промокли и отяжелели... Решил развести костер. Собрал кучу сухого валежника и выпустил в нее последние ракеты (спичек не было). Валежник не загорелся, все старания были напрасны. Пришлось идти дальше, дрожа от холода.

...На шестые сутки я услышал отдаленный звук сирены боевого корабля. Из последних сил взбираюсь на вершину сопки... Я увидел широкую, темную полосу, Кольского залива и вдали – дымок корабля.

Все-таки дошел до моря!

На берегу залива стояла небольшая избушка. Возле нее прохаживался какой-то человек. Я вынул пистолет и, зажав его в правой руке, пополз к домику. Все ближе, ближе... Возле самого домика я сделал "попытку подняться. Человек в полушубке повернулся ко мне, вскинул автомат.

– Стой! Кто идет?

Я увидел в разрезе башлыка часового бескозырку, на которой прочел горевшие золотом слова "Северный флот", и тут же упал без чувств.

Как я потом узнал, меня внесли в дом, и командир зенитного дивизиона дал мне глотнуть спирта.

– Я летчик-истребитель Сорокин, – пролепетал я, очнувшись. – Вот вернулся... Позвоните Сафонову.

– Знаем, знаем, – перебил меня артиллерист. – Вас долго искали. Несколько поисковых партий отправляли в тундру за вами... Сейчас сообщу о вашем возвращении в штаб флота, надо как можно скорее отправить вас в госпиталь...

Я опять потерял сознание и очнулся уже на операционном столе в городе Полярное.

Весть о моем возвращении быстро облетела весь Северный флот. Первым навестил меня Борис Сафонов.

– Здравствуй, Захар, – сказал командир полка, захватив в свои широкие ладони мою руку. – Дошел все-таки! Ну и характер у тебя! Сибирский!

Хотелось о многом расспросить Бориса Феоктистовича, но врач запретил мне говорить.

– Выздоравливай да поскорей к нам возвращайся, – сказал мне на прощание Сафонов.

Не успел он уйти, как в палату вошли еще гости. Белые халаты, наброшенные на плечи, не скрывали обилия золотых нашивок на синих кителях, эмаль орденов на груди.

– Флот гордится вами, Сорокин, – сказал командующий Северным флотом адмирал А. Г. Головко, присаживаясь на табурет около койки.

Каждый вечер кто-нибудь из боевых друзей приходил в госпиталь... Я был в курсе всех дел эскадрильи.

– Ты ведь скоро вернешься к нам! – говорили они, и каждый еще обязательно спрашивал:

– А ноги как? Заживают?

– Ноги как ноги. Врачи вылечат. На то они и врачи...

Мысль о ногах не давала покоя. Не то чтобы они болели, я их почти не чувствовал, и в этом-то был весь, ужас!

Ноги не заживали, хотя врачи делали все от них зависящее.

Случайно я услышал разговор моего лечащего врача с главным хирургом флота профессором Араповым.

– Дмитрий Алексеевич! А ступни Сорокину, очевидно, придется ампутировать.

– Не дам! Не дам! Что хотите делайте, а резать не дам! – заорал я и в отчаянии заметался на койке.

– Соглашайтесь, Сорокин, на операцию, это необходимо, – мягко сказал мне Арапов. – Сегодня отрежем немного. Учтите, что через неделею придется отнимать по колено, а может, и выше...

– Как же я буду летать?

Арапов смотрел куда-то мимо меня, в угол комнаты.

– А разве обязательно нужно летать? В жизни есть много путей-дорог, выберете какую-нибудь себе по сердцу.

– Я летчик... Я должен летать...

– Голубчик, – еще мягче сказал профессор, – разве я не хочу, чтобы вы летали? Может, и добьетесь своего. Все от вас зависит...

И вот я лежу на узкой и жесткой госпитальной койке, и у меня болят ноги... которых нет...

Я почти ничего не ем, не разговариваю и мрачнею чуть ли не с каждым часом.

Товарищи по-прежнему часто навещают меня... И никто из боевых друзей уже не заикается о том, что меня ждут в полку, ставшем на днях гвардейским.

...Культи ног заживают медленно и плохо. Поэтому меня отправляют в тыловой госпиталь, в город Киров, где, говорят, могут как следует подлечить.

В просторной палате № 15 много народа. Не успел я осмотреться, как меня зовут:

– Захар!

Я поворачиваю голову в сторону своего соседа.

– Борька!

На меня смотрят веселые светлые глаза давнишнего друга по летной школе в Ейске. Вот где довелось встретиться с Щербаковым!

Через минуту-другую я уже знаю, что летчик-истребитель Борис Иванович Щербаков был ранен в воздушном бою разрывным снарядом. У него началась газовая гангрена. Выхода не было, чтобы спасти ему жизнь, ногу ампутировали выше колена. И вот, странное дело, я замечаю, что Борис немного завидует мне.

– Ты счастливчик, Захар, по сравнению со мной. Сделают тебе протез, и полетишь. А вот мне уже никогда не придется взять штурвал в руки. Отлетался я...

– Чудак ты, Борис, безногий летчик все равно что скрипач без пальцев рук или слепой художник...

– Будешь летать, Захар, и за меня отомстишь!..

Как я благодарен Борису за то, что он мне говорит, хотя не очень верю в то, что снова буду летать. Все-таки это большое счастье, что встретил участливого друга! Мне хочется еще и еще спорить с ним, чтобы он возражал, доказывал мне, что я вернусь в авиацию.

Борис так и делает.

И профессор Дженалидзе вселяет в меня веру. Профессор делает мне уже седьмую по счету пересадку кожи.

– Будете летать, молодой человек, – говорит он. – Сначала ходить, а потом и летать. Только терпите и слушайтесь врачей...

После семимесячного лечения в Кирове медицинская комиссия в госпитале решила меня демобилизовать. Я попросил бумаги и чернил и тотчас же написал протест. Помогло, меня признали "ограниченно годным к военной службе" и направили в Москву.

...Я пишу рапорт. Зачеркиваю и снова пишу... Наконец останавливаюсь на такой редакции:

"Разрешите мне отомстить за те раны, которые нанесли фашисты нашему народу и мне. Уверен, что смогу летать на боевом самолете и уничтожать фашистов в воздухе..."

И вот мой рапорт отдан дежурному офицеру Наркомата Военно-Морского Флота. За ответом я должен явиться на следующий день.

В наркомате мне сразу же вручили пропуск... Адъютант сразу же докладывает обо мне наркому. Волнение усилилось – сейчас решится моя судьба.

– Товарищ старший лейтенант, можете войти, – приглашает адъютант.

Я стараюсь держаться ровно и идти молодцеватой походкой, ведь от этого многое зависит.

Нарком Военно-Морского Флота адмирал Н. Г. Кузнецов поднимается мне навстречу:

– Как себя чувствуете, товарищ Сорокин?

– Спасибо, хожу вполне устойчиво...

– Хорошо, присаживайтесь.

Я шагнул к креслу и пошатнулся. Чтобы не упасть, пришлось схватиться за край письменного стола. Адмирал заметил это и улыбнулся.

– Не волнуйтесь, товарищ Сорокин... Скажите, что же вас заставляет так упорно стремиться вновь сесть на истребитель?