Текст книги "Легенды Крыма"

Автор книги: Петр Гармаш

Соавторы: С. Ли,Василий Стефанюк,Т. Кузина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Аргамыш – горный хребет верст в 8 в длину; на одной из вершин его имеется провал, схожий с жерлом вулкана, не более сажени в поперечнике. Местный пристав Н. М. Яворский опускал веревку в 50 саж. длины, но не достал дна, а, по словам старокрымцев, если бросить просо, то оно выйдет в прудах Шубаша, за несколько верст от города. По преданию в этот провал сбрасывали преступников.

Индел – путь в Индию.

Верблюд завезен в Крым татарами из средней Азии. Это нежное животное после эмиграции степных татар стало быстро исчезать в Крыму.

Алла-разы-олсун – благодарю.

Настоящую легенду рассказал старокрымский мулла.

Султан-Салэ

И сто лет назад развалины Султан-Салэ стояли такими же, как теперь.

Бури и грозы не разрушили их.

Видно, хорошие мастера строили мечеть Султана-Салэ и зоркий глаз наблюдал за ними.

А был Салэ раньше простым пастухом, и хата его была последней в Джанкое.

Какой почет бедняку! И не смел он переступить порога богатого дома.

Но как-то раз, выгоняя коров на пастьбу, Салэ зашел на ханский двор и увидел дочь бека.

Есть цветы, красота которых удивляет, иные плоды заставляют забыть любую горечь. Но у цветов и плодов нет черных глаз, которые загораются любя; нет улыбки, что гонит горе, и в движении нет ласки, отражающей рай пророка.

Салэ понял это, когда поднималась по лестнице Ресамхан.

С тех пор перестал есть и пить бедный пастух, а старуха мать потеряла покой.

– Что случилось, – спрашивала она сына, и молчал Салэ.

Но внезапно умерла Ресамхан от рыбьей кости, и когда узнал об этом Салэ, не стало в лице его кровинки. Тогда открылось все матери, и поняла она, отчего обезумел сын, ее бедный Салэ, который ночью принес тело девушки, вырытое из могилы.

Жемчуг бывает разный. Жемчуг слез, которые родились в любви, самый чистый из всех.

Плакал Салэ, обнимая тело, и от дыхания ли любви, от горячих его слез – стало теплым тело.

Бросился Салэ к матери. И в простоте сердца сказала мать, что не умирала Ресамхан и, устранив кость, оживила девушку.

Но как только Ресамхан открыла глаза, поспешил Салэ укрыться от ее взора, ибо самый маленький камешек может смутить чистоту вод хрустального ручья.

Тронула сердце девушки такая любовь, а великий Аллах дал ей не одну красоту. Долго помнил потом народ в Джанкое мудрость Ресамхан.

И поняла она, что есть и чего нет в пастухе.

– Пусть пойдет, – сказала она старухе, – в Кефеде, на пристань; там сидит Ахмет-ахай; он даст Салэ на копейку мудрости, на копейку другой.

Проник в душу пастуха Ахмет-ахай своим взором, когда пришел Салэ к нему на пристань, и дал совет.

Один: – Помни, не то красиво, что красиво, а то красиво, что сердцу мило.

И другой: – Цени время, не спрашивай того, что тебя не касается.

Улыбнулась Ресамхан, когда мать пастуха рассказала о совете Ахмет-ахая.

– Пусть так и делает. И я скажу. В Кефеде стоят корабли. Хорошо будет, если возьмут Салэ на большой корабль. В чужих краях он узнает больше, чем знают наши, и тогда первый бек не постесняется принять его в своем доме.

Вздохнул Салэ, просил мать спрятать Ресамхан, пока не вернется, и, нанявшись на корабль, отправился в дальние страны, и не вернулся назад, пока не узнал моря, как знал раньше степь.

В степи – ширь и в море – ширь, но не знает степь бурной волны, и тишь степная не страшит странника.

Когда корабль Салэ был у трапезундских берегов, повисли на нем паруса, и много дней оставался он на месте.

Тогда послали Салэ и других на берег найти воду.

У черной скалы был колодец, и корабельные поспешили спустить в него свои ведра, но не вынули их, потому что кто-то отрезал веревку.

– Нужно посмотреть – кто, – сказал Салэ. Однако из страха никто не полез.

– Не полезу – все равно пропаду, – подумал Салэ и спустился к воде.

У воды, в пещере, сидел старик, втрое меньше своей бороды; перед ним красавица арабка кормила собаку, а вокруг стояло тридцать три кола и на всех, кроме одного, торчали человеческие головы.

– Собаных-хайр-олсун, – приветствовал Салэ старика. И на вопрос – как сюда попал, присев на корточки, рассказал, как все случилось.

Усмехнулся старик.

– Если у тебя есть глаза, ты должен видеть, куда попал. Как же ты не удивился и не спросил, что все это значит.

– Есть мудрый совет, – отвечал Салэ, – не расспрашивай того, что тебя не касается.

Шесть раз икнул волшебник, и встала торчком его борода.

– Вижу, ты большой мудрец. Скажи тогда – что красивее: арабка или собака.

Не задумался Салэ.

– Не то красиво, что красиво, а то красиво, что сердцу мило.

Плюнул в ладонь старик и, замахнувшись ятаганом, снес головы арабке и собаке.

– Когда раз ночью пришел к жене, я нашел чужого, и, по моему слову, женщина стала собакой, а мужчина женщиной. Ты видел их. Потом приходили люди, не ответили как ты. За то бараньи головы их на колу, а твоя останется на плечах.

И старик наградил Салэ. Кроме воды, вынес Салэ из-под земли ведро разных камней.

Не бросил их назад в колодец, как советовали корабельные, а послал с первым случаем к матери в Джанкой.

Пожалела мать, что камни, а не деньги, подумала – потерял Салэ разум, но Ресамхан сказала старухе, чтобы позвала богатого караима, и караим отдал за камни много золота, столько золота, сколько не думала старуха, чтобы было на свете.

А через год возвращался Салэ домой и на пути в Джанкой встретил табуны лошадей, и отары овец, и стада скота, и когда спрашивал – чьи они, ему отвечали:

– Аги Салэ.

– Верно новый богач в Джанкое, – думал Салэ и не подумал о себе.

Много лет не был Салэ в Джанкое и не узнал деревни; и упало у него сердце, когда не увидел своей хаты, а не подалеку от места, где она была, стоял на пригорке большой дом, должно быть тоже Аги-Салэ.

Когда петух пьет воду, он за каждый глоток благодарит Аллаха. Таким был Салэ с тех пор, как ожила Ресамхан. Теперь поник он головою и в печали сел у ограды нового дома.

Но когда ждешь кого – зорко видит глаз, и увидела Ресамхан Салэ у ограды и послала старуху-мать позвать Салэ в его новый дом.

Если падаешь духом, вспомни о Салэ и улыбнись его счастьем. Может быть и к тебе придет оно.

Первым богачом стал Салэ на деревне, первым щеголем ходил по улице, а когда садился на серого коня, выходили люди из домов посмотреть на красавца-джигита.

Увидел его старый бек из башни ханского дворца, послал позвать к себе, три раза звал, прежде чем пришел к нему Салэ, а когда пришел, позвал бека к себе в гости.

Угощал Салэ старика и не знал старик, что подумать. Никто, кроме Ресамхан, не умел так приготовить камбалу, поджарить каурму.

– Если бы Ресамхан была жива, отдал бы ее за тебя.

И тогда открыл Салэ беку свою тайну, и сорок дней и ночей пировал народ на свадьбе Аги Салэ.

Через год родился у бека внук и стали называть его Султаном-Салэ.

А когда Султан-Салэ стал старым и не было уже в живых его отца, построил он в его память, на том месте, где стояла прежде хата, такую мечеть, какой не было в окрестности.

Много воды утекло с тех пор; не только люди – переменились камни; в Джанкое не стало татар и давно уже живут греки, а стены мечети Султан-Салэ стоят, как стояли, гордые своими арками и поясами.

Видно, хорошие мастера строили их и зоркий глаз наблюдал за ними.

По шоссе, на пути из Феодосии в Отузы, в местности, называемой Султановкой, недалеко от греческого поселка Джанкой (Душа-деревня) хорошо сохранились развалины мечети Султан-Салэ. С этими развалинами связана легенда, которую я слышал от отузского поселянина Абдул-Кадыра Зекерья-оглы.

Кефеде – Кафа (Феодосия).

Сабаных хайр олсун – доброе утро.

Отара – стадо (от – трава, ара – искать).

Ага – должностное, чиновное лицо, или вообще важное лицо.

Каурма – разваренная в собственном соку баранина с картофелем, нечто вроде густого супа.

Титул султана, со времени родоначальника Гераев – Хаджи Герая, получил второстепенное значение, и султанами назывались ханские княжичи.

Кемал-бабай

Не искал почета, не искал золота; искал правду. Когда увидел – ушла правда, тогда умер Кемал-бабай.

Сколько лет было Кемал-бабаю, не знали. Думали – сто, может быть, двести.

Он жил так долго, что вся деревня стала родней; он жил так много, что дряхлое ухо не различало шума жизни, а глаз перестал следить за ее суетой.

Иногда о нем забывали, и только, когда весеннее солнце заливало золотом лучей вершины Карадага, вспоминали, что он жив.

– Опять идет на гору.

Кемал-бабай шел, чтобы омыть лицо весенней струёй из родника.

Навстречу неслись гимны аромата цветов; легкий бриз играл, лаская землю; радость бытия наполняла существо.

Кемал-бабай прислушивался к доходящим ощущениям и в них искал себя.

Старый, дряхлый Кемал-бабай, ноги которого еле двигаются и руки с трудом поднимаются для молитвы, ты ли тот самый Кемал, который в бурную ночь плыл между скал к кораблю, чтобы предупредить об опасности. Смелый Кемал, не боявшийся самым сильным и богатым говорить в лицо слово правды; Кемал, которого изгнали из девяти стран, ибо, кто говорит правду, того изгоняют из девяти государств, как потом стал говорить народ.

Катилась жизнь твоя, Кемал, как бурная река, пока не нашел приюта в бедной деревушке.

Кто знает коран лучше муллы, кто понимает арабскую книгу, кто побывал в Мекке и Стамбуле – тот мудрый человек. А мудрого человека не тронут в деревне.

И вот долго живет Кемал под Карадагом, много весен прошло; и каждую весну идет на гору, к ручью, где делает на дереве зарубку.

Потом сочтет – сколько лет ждал правду на земле. Потому что все ждет ее чистый духом человек.

Так думал Кемал-бабай, спускаясь в долину, когда вечерняя синева бежала по склонам вслед за уходящим светом дня.

Так шли годы, много уже зарубок на дубе, до ветвей дошли.

И вот пришло время зноя, какого не знали раньше. Солнце выжгло траву, иссушило лист; вымерли ручьи; воздух жег дыхание.

Молились в мечети; спрашивали Кемал-бабая:

– Что будет?

– Покажется месяц, пойдет дождь, землю зальет. Горе будет.

Ждали люди. Сверкнул серебристый серп и на безоблачном небе, – не похоже было на дождь.

– Плохой пророк Кемал-бабай.

Но за ночь набежавшие тучи потушили огни звезд, блеснула разгневанная молния, загрохотал перекатом по горам гром; понеслись по земле странные голоса и диким ревом загудел ливень. Не было еще такого.

– Правду сказал Кемал-бабай!

Испугались люди. – Горе будет, сказал.

И настал ужас.

Хлынул на деревню бешеный поток с гор и унес в море всех, кто не успел бежать. Обезумел богатый Белли. Клялся все вернуть, что отнял у соседа, – и дом и сад, если найдется дочь. Старый Муслядин умолял помочь ему, – все долги простить. И было чистое сердце у них. И вспоминали имя Аллаха, даже кто никогда не произносил его. Ибо было горе кругом, и не надеялись на себя.

Молились в мечети; ждали, что скажет Кемал-бабай.

Как в арабской книге читал Кемал-бабай в их сердцах; знал, что думали и, казалось ему, что стала близка правда.

Вышел на крыльцо, посмотрел туда, где завернулся в облако Карадаг. Чудился ему свет зеленый, как чалма Пророка.

Смотрели люди – не видели.

Прислушался Кемал-бабай. Сверху, с неба ли, с гор, – неслись радостные голоса.

Слушали люди – не слышали.

А через день там, куда смотрел Кемал-бабай, засверкал солнечный луч.

Прошла беда, пришли в себя люди.

Многих не стало. Взяли себе соседи их землю и благодарили Аллаха, что не их постигла гибель.

Почувствовал Кемал-бабай, что убегает правда и начал корить людей.

Больше всех обидел бедных коктебельский мурзак, больше всех корил его; запретил деревенским ходить к нему.

А когда некоторые пошли тайком, – отвернулся от них в мечети.

– Кто с вороном пирует, у того не бывает чистого клюва!

Растерялся мурзак, не знал, что делать. Достал из сундука кисет с червонцами и понес ночью к Кемал-бабаю.

– Не срами только.

Швырнул червонцы Кемал-бабай.

– Уходи!

Упал мурзак перед стариком на колени, стал просить.

– Скоро умрешь, на всю деревню сделаю поминки, на могиле столб с чалмой поставлю; много денег дам имамам; скажут имамы: – Кемал-бабай был святой, Кемал-бабай – азиз. Все сделаю, похвали людям меня.

Понял Кемал-бабай слова мурзака, отвернулся от него. Закипел гневом мурзак, как ужаленный бросился на старика и начал бить его.

– Скажи, что сделаешь, как я хочу. Или убью тебя.

– Убей, – хрипел Кемал-бабай, переставая дышать.

Пришли на утро люди и увидели, что умирает Кемал-бабай. Ничего не сказал, что случилось с ним. Знал, что не нужно больше корить мурзака. Знал, что ночью занемог мурзак и больше жить не будет.

Спросили люди: не надо ли чего и где схоронить его.

– Там, где упадет моя палка.

– Вероятно, бредит старик, – думали.

Но, собрав последние силы, поднялся Кемал-бабай, перешагнул порог, бросил кверху свою палку, зашатался и испустил дух.

А палка высоко взвилась к небу и полетела на Карадаг.

Побежали за ней люди и нашли ее у ручья.

Там и схоронили святого.

И, схоронив, сосчитали, сколько было зарубок на дереве.

– Девяносто девять…

Решили, что было Кемал-бабаю сто лет и сделали сотую.

Настало хорошее время. Горы покрылись зеленой травой. Быстро оправились тощие стада. Не возвращались на ночлег домой, ночевали в горах, и по ночам чабаны видели зеленый свет на могиле Кемал-бабая. Посылал мулла проверить, – сказали, что правда.

– Уже не в самом ли деле азиз Кемал-бабай?

Ждали чудес.

И случились чудеса.

Из Отуз, Коз и Капсихора привозили больных. Многим помогало.

Тогда имамы объявили Кемал-бабая азизом.

И немощные стали приходить со всех сторон Крыма.

Приходят и теперь. Привозят больных из Алушты и Ускюта, из Акмечети и Бахчисарая. Говорят, всем помогает, кто приходит с чистой душой.

Всю жизнь искал правды Кемал-бабай; кто придет к нему с правдой, тому поможет он.

Потому что Кемал-бабай – азиз, святой.

Кохтебель, быстро растущий курорт, на пути из Феодосии в Отузы, лет сорок назад представлял из себя болгаро-татарскую деревушку, а до переселения сюда болгар находился в руках татар. Последних в настоящее время осталось всего несколько семейств, и они уже не в силах поддержать разрушающуюся мечеть. Кохтебель лежит у подножия Карадага, на одной из вершин которого указывают святую могилу. Об этой могиле упоминает академик Паллас в путешествии по Крыму в 1793—94 годах. Он говорит и о поклонении этой могиле со стороны татар. И в наши дни привозят сюда больных, даже из дальних деревень в надежде на исцеление у могилы праведного человека – азиза.

Признание азизом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц удостоверят, что видели на могиле зеленоватый свет, и что чудеса исцеления имели место в действительности.

Мурза – сокращенное и несколько видоизмененное арабско-персидское эмир-задэ, эмирович. Популярный титул мирзадэ пережил все другие почетные приставки к именам татар знатного происхождения и дошел до нашего времени как мурза или мурзак. По переходе в русское подданство мурзаки были признаны потомственными дворянами. Еще в 70-х годах в Кохтебеле жили местные помещики – мурзаки.

Имам – священник.

Легенда о Кемал-бабае хорошо известна всем татарам.

Тихий звон

Сказание о Карадагском монастыре, не имевшем по бедности колоколов, и звоне св. Стефана, который услышали с моря, когда правитель страны – Анастас освободил невинно осужденного, – живет поныне среди рыбаков.

Отвесными спадами и пропастями надвинулся Карадаг на беспокойное море, хотел задавить его свой тяжестью и засыпать тысячью подводных камней.

Как разъяренная, бросается волна в подножью горного великана, белой пеной вздымается на прибрежные скалы и, в бессилии проникнуть в жилище земли, сбегает в морские пучины.

Дышит мощью борьбы суровый Карадаг, гордой песней отваги шумят черные волны, красота тихой глади редко заглянет в изгиб берегов.

Только там, где зеленым откосом сползает ущелье к заливу, чаще веет миром покоя, светлей глубина синих вод, манит негой и лаской приветливый берег.

Обвил виноград в этом месте серые камни развалин древнего храма, желтый шиповник смешался с пунцовым пионом и широкий орех тенит усталого прохладой в знойный день.

В светлые ночи встают из развалин виденья давних лет; церковная песня чудится в легком движении отлива; точно серебрится в лунных лучах исчезнувший крест.

Из ущелья, в белых пятнах тумана, выходят тени людей; в черных впадинах скал зажигает светлячок пасхальные свечи; шелестят по листве голоса неясною сказкой.

Мир таинственных грез подходит к миру видений, и для чистой души, в сочетаниях правдивых, исчезает грань мест и времен.

Колыхаясь, огромный корабль отделяется от скал и идет в зыбь волны. На корме у него, в ореоле лучей, уходящий на мученический подвиг святитель Стефан; отразились лучи по волне серебристым отсветом.

Оглянулся святитель на землю: затемнилась гора. Черной мантией укрыл Карадаг глубины пропастей, черной дымкой задернулись воды залива. Молился Стефан. Легкий бриз доносил до земли святые слова и внимали им тени у развалины храма.

Из толпы отделилась одна; свет звезды побежал по мечу правителя Фул Анастаса. Со скалы взвил крылами мощный орел; содрогнулся рой видений.

Из пещеры вылетела сова. Раздалось погребальное пение оттуда, и плачевной волной понеслось. Догорающий свет, отголосок костра рыбаков, по тропинке скользнул и на ней промелькнула тень старца.

Плакал старец, – в Светлую ночь совершилось в Фулах убийство, – на кровавый искус осудил Анастас неповинных.

Оборвались откуда-то камни, долго бежали по кручам оврага; в шорохе их был слышен неявственный ропот.

Над скалой загорелась красным светом звезда, отразилась багрянцем в заливе, упала тонким лучом на шип диких роз и кровинкой казалась в пионе.

И вздрогнула тень Анастаса, опустила свой меч; скатилась с пиона кровинка; взвилась белая чайка с утеса; понеслась над горой: видно откроются двери Фулской тюрьмы.

Зажглась в небесах звездная сеть, белым светом обвила луна Карадаг, оделась гора в ризу блеска от отсвета звезд.

Заискрилось море миллионом огней.

По зыби морской, от развалин старинного храма, развернулся ковер бриллиантов и над ним хоровод светлых душ, в прозрачном венце облаков, пел пасхальный канон:

– Христос анэсти!

На мгновение мелькнул в уходящей дали Стефанов корабль и оттуда, где он исчез, понесся волной тихий пасхальный звон.

Радость светлого дня доносил тихий звон до земли; перекатами эха был подхвачен в горах Карадага, перекинут на север неясной мечтой; у костра пробудил рыбаков.

И исчез мир видений.

Карадаг – суровая горная вершина, которой замыкаются на восток крымские горы. Это древний вулканический очаг, не раз испытавший на себе смену вулканических и нептунических сил. Образование складки крымских гор и последующие смывы и разрушения придали Карадагу какой-то хаотический вид, и забредший в эти места путник невольно останавливается, пораженный суровой красотой массива, его сбросами и сдвигами, выброшенными в море скалами, перспективой морской синевы и зелеными склонами внутренней долины. По преданию и судя по развалинам, по склонам Карадага ютилось несколько церквей и монастырей. По поводу одного их них, основанного св. Стефаном, епископом Сугдейским (Судак), среди рыбаков-греков держится сказание о тихом звоне в пасхальную ночь. Как известно из жития св. Стефана, он управлял Сугдея-Фульской епархией в период иконоборства (под Фулами некоторые исследователи предполагают теперешнюю д. Отузы). Св. Стефан, горячий защитник иконопочитания, много претерпел в Константинополе, куда был вызван византийским правительством. Легенда приурочена ко времени отправления епископа на его религиозный подвиг. В приложении к настоящему выпуску легенд Крыма приведена Сурожская легенда о походе на Сурож (Судак) русского князя Бравлина, относящаяся к прославлению св. Стефана, имя которого и до сих пор чтимо среди местного христианского населения.

Христос анэсти – Христос воскресе.

Рассказано Илларионом Павловичем Жизневским – местным греком.

Чершамбе

Бедный Сеит-Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.

– Ничего, кушай.

И начинал напевать свою грустную песенку – Чершамбе-Чершамбе.

Все знали эту Чершамбе и отчего поет ее Сеит-Яя, бедный Сеит-Яя, который давно уже не в своем уме.

Не помнили, когда пришел Сеит-Яя в деревню. Говорили только, что еще тогда замечали за ним странное.

Трудно было найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил чубуки.

Он был всегда в работе, редко заходил в кофейню, казался тихим, безобидным. Но кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и потому многие не любили его.

Вспоминали, как срамил он почтенного Пурамета, который, когда выходил из дому, всегда трогал угол: – Тронь два раза на всякий случай.

Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки. Все знали, что после этого бывает, но Сеит-Яя сказал громко:

– Умного в сотские выбрали!

У Муртазы пала лошадь. Поздравляли Муртазу. Народ верит, что пожалел Аллах человека, если вместо него взял лошадь. Ворчал Сеит-Яя:

– Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься вашими делами. Скоро бублики печь вам будет.

Качал головой мулла:

– Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык, что болтает.

И назвал его дурнем, когда услышал, что посмеялся Сеит-Яя над пятницей.

В пятницу шли пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя.

– Идите, идите, я в среду приду.

– Плохо его дело, – сказали старики, – видно, Аллах отнял у него разум совсем. Дурень Сеит-Яя.

И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж.

А время пришло Сеит-Яя жениться, и многие заметили, что стал тосковать он.

Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках, и решила посватать одну вдовушку из казанских.

Не любят наши татары чужих. У тех девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье начинают носить.

Но Сеит-Яя согласился. – Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец, – все огурец.

– Сватай, – сказал он хозяйке, и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.

Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя.

– Хороша, жаль, что не закрывается. Спокойней было бы.

Постоял еще, облокотившись о косяк.

– Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.

Присвистнул и ушел к себе.

Не спал в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину.

Под орешиной свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя.

– Буду тебя сватать, пойдешь за меня?

Колебалась ответить. Пожалуй, люди засмеют, пошла замуж за дурня.

Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой, с орехом баклавы и не боялся шепнуть на ухо стыдное слово.

И согласилась вдовушка.

– Пойду.

Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:

– Наверное, поладил.

А по пятницам, когда все татары отдыхали, устраивал свое хозяйство; складывал соба на дворе, чтобы печь хлеб; мастерил сарайчик для коровы.

– Сено где возьмешь? – спрашивала хозяйка.

– Накошу на Юланчике.

Дивилась хозяйка:

– Да ты в уме ли?

Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась, копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Акмслизский хан выписал их из Стамбула. Но остались от нес детеныши. Потому что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеенышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе.

И никто не ходил на Юланчик.

Но Сеит-Яя не побоялся.

– Это люди все об Юланчике выдумали. Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет.

– Тогда коси себе, дурень. И пошел Сеит-Яя на Юланчик.

Оттого, что не ходили люди туда, стояла трава по пояс, а из-под косы выскакивали зайцы, выпархивали птицы.

– Накошу сена, приду охотиться, – подумал Сеит-Яя. И только подумал, как вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с хвостом вверх.

Завыла собака. Передразнил ее Сеит-Яя.

– Вой, вой, я тоже умею.

И не увидел ее больше. Но нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень.

Сеит-Яя решил отдохнуть и прилег под дикой грушей.

– На половину зимы накосил; зайцев набью – шубу жене сделаю; дичи набью – хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить.

И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали играет музыка.

Открыл глаза и застыл от ужаса.

Летела на него козлиная свадьба. Впереди три горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках; за ними старый козел с вывернутыми рогами бил в бумбало коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы и среди них на верблюде сидела, вертелась, с бубном в руке, его невеста. Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горб верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.

Помутилось в глазах Сеит-Яя. Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал поворачиваясь:

– Чершамбе, чершамбе!..

Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашел своей невесты. Ушла куда-то и больше не возвращалась.

* * *

Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду и только по пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый, Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил:

– Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горбатый джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе.

И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим голосом напевал свою печальную песенку:

– Чершамбе, Чершамбе.

Легенду рассказали проживавшие в Отузах поселянин Аблеким Амит-оглы и помещица Жанна Ивановна Арцеулова. Герой легенды Сеит-Яя жил в Отузах лет сорок назад. У него было доброе, грустное лицо. Чершамбе – среда. Недельный праздник у татар – пятница. Гибель лошади или другого животного в то время, как в доме кто-нибудь болен, считается в нашей местности благоприятным для заболевшего знамением. Говорят, что Аллах в этом случае щадит человеческую жизнь, довольствуясь душой животного. Суеверие дотрагивания до угла существует еще во многих местах. Уходя из дому, нужно непременно, незаметно для других, дотронуться до угла, чтобы в ваше отсутствие в доме все было благополучно. При этом можно передать эту тайну лишь одному человеку, иначе дотрагивание до угла теряет свою волшебную силу.

Соба – печь.

Ястык – головная подушка.

Балахур-сипет – корзинка-улей.

Юланчик по-татарски – гнездо змей. Так называется местность на пути из Отуз в Старый Крым. Отсюда вытекает р. Юланчик, впадающая в Кохтебельский залив.

Курбан-кая – жертвенная скала

По долине отовсюду видна эта скала. Она отвернулась от деревни и склонилась к старокрымскому лесу. Точно задумалась.

А если подойти к ней на восходе солнца с той стороны, станет видно, как на скалу взбирается огромный человек, одной рукой ухватился за ее вершину, а другой упирается в расщелину, и весь прижался к серому камню, чтобы не свалиться в пропасть.

Говорят, то окаменелый пастух, чабан.

Так говорят, а правда ли, нет, кто знает.

Когда наступает праздник жертв, Курбан-байрам, наши старики смотрят на Курбан-кая и вспоминают о чабане.

Чабанов прежде много было; каждый зажиточный татарин имел свою атару. Только лучше Муслядиновой не было в долине, потому что чабаном у Муслядина был Усеин, а такого чабана не знали другого. Знал чабан Усеин каждую тропинку в горах, каждую прогалину в лесу, каждый ключ в лощине.

И Муслядин был так доволен им, что обещал ему свою дочь.

Но Эмнэ была одна у Муслядина, а, когда имеешь одну дочь, чего не сделаешь ради неё.

В сердце же Эмнэ жил давно другой, молодой Рефе-джан, Арык-Рефеджан, как звали его в деревне за тонкий стан.

Узнал об этом чабан Усеин, разозлился на Рефеджана, а через неделю так случилось, что упал Рефеджан со скалы и разбился на месте.

Настал Курбан-байрам, принес чабан Усеин хозяину жертвенного барана и, когда рассказали ему, что убился Рефеджан, только усмехнулся.

– Каждому своя судьба.

И когда зарезал курбана, омыл в его крови руки, усмехнулся еще раз.

– От отцов дошло: кто сам упадет, тот не плачет.

Понравилось мудрое слово Муслядину и подмигнул он чабану, когда проходила по двору Эмнэ.

Тогда послал чабан старуху, которая жила в доме, поговорить в Эмнэ.

– Хочет, чтобы ты полез на ту скалу, где убился Рефеджан. Влезешь, – пойдет за тебя, – сказала старуха

Почесал голову Муслядин.

– Никто туда не мог влезть.

– А я влезу.

– Хвастаешь.

Обиделся чабан Усеин и поклялся:

– Если не влезу, пусть сам стану скалой.

И видела Эмнэ, как на закате солнца стал взбираться чабан по скале, как долез почти до самой вершины и как вдруг оторвался от нее огромный камень и в пыльной туче покатился вниз.

Пошли люди туда, думали разбился чабан, но не нашли его, а когда на восходе солнца пришли снова, то увидели чабана, превратившегося в огромный камень.

Говорят, когда долез чабан до вершины скалы, то увидел тень Рефеджана и окаменел от страха.

И сказали наши татары, что на Курбан-байрам принес чабан сам себя в жертву Аллаху, и назвали скалу – Жертвенной скалой, Курбан-кая.

Так говорят, а правда ли, нет, – кто знает!

Курбан-кая, напоминающая издали сахарную голову, замыкает один из гребней в верхней части Отузской долины. Если подойти к скале по дороге в лес, то можно различить теневые очертания человеческой фигуры, ползущей по скале.

Курбан-байрам – праздник жертв – празднуется в 62-й день после рамазан-байрама, как то было установлено Магометом. Праздник этот установлен в память жертвоприношения Авраама и взамен человеческих жертв. Праздник продолжается четыре дня, причем в первый день каждый зажиточный татарин закалывает курбанного барана. Принося таким образом жертву, жертвователь произносит дува (молитву); если же он не знает слов молитвы, то произносит кто-нибудь другой, держа жертвователя за ухо. Шкура курбана и лучшая часть его жертвуется мулле, часть раздается бедным, остальное съедается в кругу близких людей.