Текст книги "Легенда о Плохишах (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

 

   Петр ДРАГУНОВ

ЛЕГЕНДА О ПЛОХИШАХ

Повесть о Красноярских Столбах

   В старину, когда наши бабушки называли себя девочками, кто-то очень лихой забрался на Второй Столб. Второй вам не Первый, там и ногу сломить можно, и ухо покарябать, а подлец затаранил целое ведро краски. СВОБОДУ ему нарисовать удумалось. Ну, навалял буквами белыми в полный рост, чтобы лучше видать было, а не прибавилось той свободы.

   Тут ведь как в деревне на пожаре. Набегут кучей, рты шире хари раскрывают, караул кричат, а ведра пустые. Егеря прискакали, околоточного из постели вытащили, да в двуколку засунули в одних подштанниках. Иди, разбирайся, брат. Да какой хрен полезет туда с ведром полным? Если и может, усмехается в кулак грязный, от дел усталый. Революцию родемому подавай, воли треба. Год девятьсот пятый – за алтын, грит, не доберусь.

   Неделю таскали воду с ключа бочками. Веревками через Помойки, ведрами и драили буквы ветошью. Ветошью, чтоб блестело. Да где там... Свободу ветошью не отмыть, она штука заразная. Больше десяти лет мыли, а тут грянула революция.

   Шутники в руки обрезы понахапали, золотишком в Красноярске разжились, думали ноги сделать, да им руки пообрубали, чтоб не повадно. И тут началось такое! Война гражданская, мать ее эдак. Белые придут – портки у мужиков от крови красные. Красные придут – головы летят белые, с плеч долой. Бунт крестьянский.

   Голод, метели. Сибирь огнем горит, а Москва подбивает в гроссбух сполохи. Но где ей нас понять, перемерить аршином и удавкою. Только беды чуть поутихли, шутники опять надпись подновили – подавай им традицию. СВОБОДА во весь рост, в грязных разводах и с косой за плечами вместо трехлинейки. Глаза страшно пучит, скалит зубы гнилые. Тайга, темень, да разруха. Где с этим выжить и детей нажить?

   После войны Отечественной (она у нас всегда одна, истинно народная), времен смутных, разбойных и голода этому народу хлеба дали нажраться досыта. Часы работы убавили для ленного жирка. Воля называется, чеши пузо, у печки грейся напролет. Но ведь неймется, как есть, не та свобода!

   Соберутся в субботу опосля баньки, шею хреном натрут, лыжи намылят и айда на Столбы – воздухом таежным дышать, карабкаться по скалкам крутым. И зачем это им надобно? Не знает никто.

   Изб понакатали, на грязных нарах друг к другу жмутся, водку в глотку заливают, орут песни вещие. А песни-то какие? Про Ржевского поручика, про князя Голицына. А власть народная (была у нас и такая), она дури не терпит, принимает очевидно-наказательные меры.

   Заповедником тайгу, как плотиной перегородили, комиссаров посылают, беседы ведут строгие. Да где там! У нас революции начинаются через волю вольную. А воля, когда нажраться от пуза можно, сквозь кожу из пор сочится. Такими мы уродились.

   Под ногами тайга ветром – волнами. Нет-нет и дохнет хвойной свежестью. Листочки на березках колышутся, догорают огнем пряным. Осень значит, цвета багровые. Рябиновки бы сейчас глоток, да чтобы с градусом, да под тридцать. Горло промочить для рассказу.

   С Первого Столба видно многое. Тайга землю обнимает, разлапилась в зелени, что тебе океан. Ни обойти, ни окинуть взглядом. До полна разлилась. Из земли на пригорках скалы столбами повылазили, да так величать и повелось это место дивное.

   Ели кряжистые и высокие, но где им дотянуться до вершин и небушка синего. Первый, почитай, метров на сто вверх поднялся, огромный, как целый город. Чего в нем только нет, кого только не встретишь. От земли наверх глянешь, шапка сама с головы долой. Высота. А ходов на него сколько. В неделю вам не пройти.

   Проще прочего на Первый докарабкаться катушками. От Слоника вправо и по тропе вокруг скалы. У елок стволы в два охвата, слева стенка Коммунара вертикальная, гладкая. На нее и не думай, пока лет пять сюда не походишь. Не терпит она людской шалости.

   Ножками по корням елей, и по тропе. Ножками мимо Собольков, да под самые катушки. Калошики на ноги тесемками подвяжи, встань к скале, бока ее шершавые погладь, обувку не забудь вытереть о трико. Попадет на подошву земелька, поскользнешься, считай каюк.

   Ну вот, можно двинуться по полочкам вверх. Тут тропа целая, а не ход. Иди не спеши и руками держись за карманы. Не мои да свои, а скальные, вниз-то уже метров двадцать. Под первую катушку подберешься, сядь и глянь на тайгу. Сверху, оно подсобнее.

   Ты катушек не бойся, сперва только страшно. Они пологие. Ноги, главное, аккуратно ставь, зело старайся не наступать в пыль. А так держит как надо. В щель, что слева, забиваться и не думай. Там еще хуже. На коленки не становись, не клацай зубами и позвоночником. Ножки в углубления, и накатывай. Давай, дружище!

   На полку вылез, отдохни пару минут. В первый раз никому не грех. Чуть вправо Вторая Катушка. Сложнее, но уже почти привычно. О высоте забудь, хошь пошуткуй, хошь доглядывай за девками глаза краешком. Благо девок нам на Столбах завсегда достаточно. А гарные какие, оторопь берет.

   После Второй Катушки – влево по полкам. Ну и что, что страшно. Руками держись – под ножками, считай, колея. Первый ты здесь что ли? На жопу не садись, не дребезди конечностью. Вальнешься, а под тобой добрых сто метров. Одни уши до низу и доедут. Давай, двигайся. Вот и Садик.

   В Садике растут березки. Плита лежит большая, пологая. Хошь садись, хошь ложись и задери ноги, как таракан, наверх. Раздолье. Тут рядом Родничок есть в пещерке маленькой. Водичка там по капелькам падает, в отстойнике собирается, сладкая, почти как медовуха.

   Только чур здесь не гадить! Бумагами и прочим не сорить. Для кого постой, для кого дом родной. Поотшибаем вмиг лапы. Так-то у нас. Хватит валяться, давай двигай. Времени перебор. Вверх не по щели, рядом чаль, вправо. Ноги на скале классно стоят, чего надо, есть под руками. Бери и зашагивай.

   Щелка вертикальная? Неудобно? Левую руку в щель пробкой заклинь, будет вместо зацепы. Правой рукой возьми горизонтальный карман. Чего ноги, как сопли, вниз вытянул? Ставь на полочки. Пузо подбери, а то покарябаешь амуницию. Ну вот, уже лучше. Видишь – справа камень с вертикальной стенкой? Залезешь? Размечтался. Неспроста он называется Мечтой, ой неспроста. Если полгодика под ним помечтаешь, ручки – ножки в кровь собьешь, может и выйдешь один ход. Не для тебя Мечта, она штука общая.

   Считай приехали, дальше совсем для хилых любителей. Не скачи козлом-то, не на тротуаре чай. Под нами добрых полтораста метров. Да не торопись ты! Иду, иду.

   Дует. На самом верху всегда дует. Сядем. Смотри. Вон там, далеко Красноярск, Енисей. Тут ты и вырос. А за спиной Столбы. Рядом, что огромный, нас выше – Второй Столб. Слева Перья и Дед с Бабкой. Маленькая которая? Это Смотровая. А вправо Третий и Четвертый. Что еще? Там, глубоко в тайге, Манская Стенка. Дальше – Дикарь и Крепость. Туда сегодня не пойдем, ноги сотрутся. До них по тайге километров двадцать.

   Близко к отвесам не подходи. Мне вниз смотреть можно, тебе не знаю. С высотой разговаривать нужно на Вы и более. Учись пока. Вон там, вон здесь, вот тут все и началось. А было это или не было, не знает никто. Нечего пялить губу на воротник. Садись и слушай.

   Дело на вокзале

   Хмурые, не выспавшиеся с утра дворники лениво шаркали метлами по асфальту. Прибывшие поездом граждане, отягощенные разнообразными котомками, разбрелись по вокзальной площади в поисках средств дальнейшего передвижения. Да и потерялись грешные, в пыльных закоулках и недрах машин.

   Площадь была удивительно пуста. Солнышко чуть выглядывало из-за шиферных треугольных крыш зданий, съеживало тени, мягкой теплотой опускалось вниз. Свежая к началу лета зелень нежилась в ласковых утренних лучах, но напрасно. Опять примется день, и поднятая тысячами колес городская пыль припорошит их несбывшиеся ожидания.

   На одной из одиноких скамеек, рядом с киоском, где любому без разбора, правда за деньги, отпускают необходимые абонементы на автобусы и троллейбусы, сидел гражданин прелюбопытнейшего вида.

   Был он не молод и не стар, довольно упитан, и костюм его видавший виды, но не знавший утюга, изрядно смешковался прямо по выпуклостям справной фигуры. Сосредоточенно уставившись на бренное личное пузо, гражданин будто ушел в себя, думал о чем-то вкусном и слега пришлепывал жирными, знающими толк в пище губами.

   Особенный интерес вызывал пухлый, дряблый портфель, мирно лежащий на скамейке рядом с одинокой персоной. Сделанный когда-то из кожзаменителя под шикарное крокодиловое обрамление, портфель тот видел в своей недолгой жизни никак не меньше, чем его умудренный хозяин.

   Мятое средство для перетаскивания было необычайно дорого своему обладателю. Важно ему настолько, что тот, не мудрствуя лукаво, приковал себя к оному новеньким милицейским наручником фабричного производства. Да так и оставил тело свое отягощенным на всю жизнь, с откровенно неудобными бытовыми и прочими последствиями. Деньги там или россыпи, нам неведомо.

   В это же самое утреннее время неожиданно разлетелись массивные створки вокзальной двери. Из них наружу вывалился заспанный и непричесанный, более чем выше упомянутые дворники, молодой человек.

   В руках отрок держал огромный зеленый рюкзак кустарного самошива. Глаза паренька лихорадочно, ищуще метались из стороны в сторону. Как будто не прибыл он давешним поездом, а вконец опоздал и теперь наверстывал нелегкое упущенное.

   Одет был молодой человек, мягко скажем, неброско. Синие, давненько бывшие олимпийскими штаны, еще не являли дырам его молодое тело, но претерпели такое количество стирок, что истончились и болтались марлевой тряпкой. Видавшая виды обыкновенная красная футболка имела линялый развод и, напротив, на часто стиранную не походила. Но сам детина подтянут, имеет ладно спортивную, широкоплечую фигуру. Хотя ростом он оказался судьбою обижен, и сантиметров десять к ниже среднему не дотягивал.

   Руки молодого человека плотно упирались в рюкзачные постромки, но при беглом осмотре производили благоприятное впечатление. В норме привешенные к рельефным плечам, они бугрились развитыми бицепсами и венчались непропорционально большущими кулаками удивительного размера.

   Торопящийся мигом слетел с гранитных ступенек вокзала, расчеркнул площадь и сразу же оказался на остановке у киоска. Развернувшись телом в сторону индивидуума на давешной скамейке, он выдохнул в его сторону первую в этот день, но очень важную фразу:

  – Папаша, Столбы где?! А то хлопот со мной не оберешься.

   Приподняв ленивый взгляд, Боб (а так его звали, уж мне поверьте) почмокал мясистыми губами и задал встречный вопрос :

  – Телеграфные или те, на которых оглоедов вешают?

  – Красноярские! Ты что не знаешь, или шутить со мной удумал?

  – Ну и выбирай средь Красноярска. Я что, мешаю? Можешь, к примеру, ближайший фонарь освещения занять, никто супротив не будет. Площадь свободна.

   Оторопев от столь непосредственного обращения, молодой человек скинул на скамейку рюкзак и уселся рядом с Бобом.

  – А ты не из наших? – неловко спросил он у более старшего сотоварища.

  – Из ваших, из ваших. Понаприедут из всяких Удмуртий. А ты давай, родемый, разыскивай, хоть с собаками, хоть без. Как величать-то, тебя?

  – Юра.

  – Ну так вот, Юра, счас поедем, и поселишься хором у Квасца. Он парень добрый, да резвый. На пиво в честь прибытия не налегать. Ты нам тепленьким не нужен, не затем тебя сюда выписали.

  – А зачем?

  – Зачем? Рекомендовали тебя, голубца, уж больно хорошо. В секции, говорят, тренируешься, к разрядам стремишься, и получается. А нам такие люди сегодня ох как нужны.

   Тут говорящий как-то неловко развернулся и воровато огляделся по углам. Повинуясь новому настроению, Юра съежился и осмотрел стороны света вслед за аборигеном.

   Аккурат в эту минуту, поднятая солнечным вращением, на скамейку наползла тень от близ стоящего дома. Шорохом дунул холодный сибирский ветерок, и потянуло тоскливой сыростью. Добродушный до того толстяк, разом посерьезнел, отер белым платочком из кармана улыбку с лица и стал походить на усталого милиционера в отставке.

  – Творится, понимаешь ли, черт-те-что, – продолжил рассказчик пониженным, а от того скрипучим голосом. – Легенда, понимаешь ли, в жизнь воплощается. А все ее ведают и лезут теперь на Столбы, как говно на мух этих самых.

  – А как-кая легенда? – волнительным голосом вопросил будущий столбист.

  – Ну е-мое, это уж ни в какие ворота, – ответил Боб и продолжил...

   Приворот

   Острог, он, конечно, острогом, но начальство и тут принимать умеют. Избу у купца Ходатного позаймили на постой. Он вниз по реке на добычу в Севера ушел, вот и дворовые пообтянулись ленным жирком. Баба его на скамейке сохнет с утра до ночи. Одно развлечение – семечки лузгать.

   Пятистенок, да в два этажа, бревнышко к бревнышку подогнано. Изба светлая, ни мух, ни клопов, ни прочей нечисти. Расположился гость знатный, и по поселению гульба коромыслом. Как водится, бабе точно битой к осени быть, зато губернской казне прибыль.

   В светлой, широкой горнице, служащей нынче предбанником, за большим свежеструганным столом сидели его сиятельство Хвостов Федор Никонович с губернатором Петром Ивановичем. Дело было в понедельник, и чины изволили разглагольствовать. Утомленные воскресными развлечениями и полуночной банькой высокие особы находились в приятном, расслабленном состоянии.

   Озабоченные первой утренней чаркой, Федор Никонович осоловели, ушли в себя, то и дело закатывали глазки и говорили тихо, порой душевно.

  – Петя, – обратились они к губернатору, – люб ты мне, и как хозяин, и как человек люб. Но ведь скучно, Петя. Вроде и тело сыто, и душе благостно. Но не поется мне, как есть не поется. А все Россея. Я до твоей дворни добирался год цельный. У Демидова гостил. Во выродок, сам мильонами ворует, а за копейку кого угодно в гроб загнет. Как гулеванить умеет, видеть надобно. А и ему скучно. Дышать, говорит, нечем. Россея... Если мне до восточного моря повелят ехать, так еще считай срок надобен.

   Сиятельство надолго замолчал, залез перстом в зубное дупло и принялся вытаращивать оттуда остатки вчерашнего сижка.

   Узрев, что пришло его самое время, Петр Иванович чуть придвинулись к державному телу и предрасположили беседу :

  – Живем мы тут, ваше Сиятельство, как во тьме тараканьей. В потемках плодимся, в потемках баб щупаем. А народ – быдло. Совсем работу неймет, не ведает грамоту.

  – Хуже, Петя, хуже. Нет в мужике, кроме лени да дури, радости никакой. Куда ето годится, баб оглоблей поучать, и убить ведь можно. Темнота...

   Чуя негаданный, а потому гадкий подвох, губернатор мигом растерял успокоенность, вспотел хуже, чем в баньке, и аж привстал от негодования.

  – Да где ж это, Федор Никонович? Что вы такое удумали? У нас городовой год назад как запретил. С той поры и слыхом не слыхивали.

  – Да всю ночь орали под окнами. Я уж сам выйти думал, да сил не нашлось. Непорядок на улице у тебя, ой непорядок.

  – Прости, Ваша Светлость. Христа ради прости, – проблеял ревностным голоском хозяин. – Счас выбегу, этому конюху лично хозяйство с корнем оторву, счас же.

  – Да сиди ты, Емеля – пустобрех. Настроение у меня нынче не то. Что-нибудь для души просится, а ты – хозяйство...

  – Может, на заимку и поохотимся? Зверье потравим, воздухом таежным продышимся?

  – Не то, ох не то, голубь мой ласковый. Видно к бумагам приступать придется. Ревизия, оно дело не шуточное, оно счет любит, точность.

  – Имеется у нас одно место, – спохватился губернатор. – В тайге есть камни диковинные. Из земли, как грибы повылазили, аршин на триста. Полнеба заслоняют. А умельцы наши наверх умудряются выскребаться. Притом не за деньги, прутся так. Народ как очумелый. А байки какие сказывают, заслушаешься. У костерка, да штоф под дичину, дух захватит и голову.

  – Вот, енто дело. Чуешь, брат, в какую сторону ветру дуть. Говори, чтоб дворовые двуколку закладывали, развеемся.

  – Двуколка там не пройдет, Ваше Сиятельство, – смежевался губернатор. – Верхом, на лошадях там надобно.

  – А и верхом можно, живот растрясти. Давай, брат, давай, поехали.

   После переправы, продышавшись свежим речным духом от батюшки Енисея, сиятельство взбодрился и пришел в себя окончательно. Взгляд вороной, усы в разлет, борода топорщится. Орел, а не мужчина.

   Озле самого берега Петр Иванович поставил завод деревный. Плоты с Маны народ подгоняет, и на обработку. Из листвяка томленого, как из дерева красного мебель тачают, гарнитуры, столешницы с рисунками наборными. Гордость, да и только. Но сиятельство ни на столы накрытые, ни на устройство и глазом не глянул. В седло и вверх по тропам горным. Диковину ему подавай, душа просит.

   К обеду добрались и до камней. Ходит гость московский, дивится. Правда, смотрит – лепота. Подошли к камню первому, а он величиной, как город. Подошли ко второму, а тот еще выше. Дух от крутости захватывает.

   Пускай, грит, милостивое сиятельство, молодежь карабкается, а я снизу посмотрю. Тут ему налили второй штоф. Забыл контролер про ревизию, про все бумаги поганые забыл. Изволил орешки кушать кедровые.

   Вдруг, глядь, а на верхотуре самой, почитай на небесах, стоит баба. Смеется над их развлечением, рукавом отирается. А место где стоит, ну такое, что добраться туда, ну ни еть. Страх один, да и только.

  – Эй, баба! – зычным голосом заорал ей Федор Никонович. – Ты как туда забралась? Шальная что ли!?

  – Да вот повыше всех быть захотелось, то и пришла, – ответила бойкая говорунья.

  – И как тебе там сверху? – вопросил добрый на дню начальник.

  – А вот смотрю на вас вниз, и вижу, какие вы там маленькие. Копошитесь, будто жучки в кучке. А здесь и широко и свободно. Да где вам понять-то снизу.

  – Ты с кем разговариваешь, короста поганая! – взревел рядом стоящий губернатор. – Ты что в пояс не кланяешься?! Как ведешь?!

   Но гость высокий его остановил, видно, блажь у него была, и опять вопрошает бойкую:

  – А еще что ты там сверху ведаешь?

  – А еще ведаю я, батюшка, что нет на свете никого вольнее, чем птица певчая. Она хлеб по зернышкам клюет, влагу сладкую по капелькам собирает. Но нет никого в целом свете счастливее ее и свободнее. Небо для нее – дом родной, крылами она у Бога соринки с глаз сдувает. И дал ей наш Боженька, за благость эту, силу такую – других наделять счастием своим. Вот, коли кто сможет с ней ростом да удалью сравняться, залезет на камни ходом заветным, тот всех выше, счастливее будет. А коли повезет тебе, то проси у птицы желание любое, и исполнится оно.

  – А ты ту птицу ведала?

  – Да они у меня в ладони живут, и с губ моих сыты бывают, – крикнула шальная баба и расхохоталась. И показалась всем, кто под камнем стоял, что прямо из рукавов ее рукавишника, птицы выпархивают и взлетают в небо. То ли чудо такое, то ли злостное колдовство.

   Тут уж озорства не стерпел и гость московский.

  – А ну, дрянь эдакая, слезай немедля! Иначе и тебе, и семье твоей туго будет! Давай баба, говори как есть, кто ты такая? Чьих людишек ты в подчинении?

  – Не твоя я, друг сердешный – Манская. Коли хочешь меня найти да хворь свою душевную истончить, иди на юг тропами артельными. Там и свидимся. А прощения будешь у меня за дурь просить, может и смилостюсь. Но вряд ли, упрямый ты. Так и сляжешь от чуди своей. И не видать тебе ни моря восточного, ни дворов московских, ни руки царской. Болен ты, барин. Да Бог судья, временем нас рассудит.

  – Это как это? Властям перечить! – зверем заорал на нее губернатор. Но бабу только разобрало.

  – Нет, батюшка, в тайге твоей власти, и не будет никогда. Может, только если у птиц попросишь добром и смирением? Или они по счастью донесут на крыле своем? А уж рядом со мной все одно вам не бывать. Ты волкам мясо, а я небу сватья, где нам приравняться. Прощевайте, барин.

   Сказала так и исчезла. Будто ветром с лица тень сдуло. А властям грех один. Уж как они ее искали, сулили награду златом. Да где там. Сказывают только, что после встречи той скрутила Федора Никоновича хворь поганая. Ни встать ему, ни лечь, ни в баньке попариться. Хандра одна и душевная пустошь.

   И так он до моря и не доехал, в Московию обратно не возвратился. А только рассорился с губернатором красноярским. Бумаг кривдых на него гору сыскал, да и канул в дороге сердешный. Не любил он дорог, поворотов, ухабов наших. Доканали они его, крест поставили.

   Губернатор же осенью с повинной и дарами в столицу отбыл. Но не повезло ему. Застрял в снежном перемете, а рядом бродила волчья стая голодная. И стала власть губернская пищей волчьей.

   А легенда осталась. Неспроста это. Вдруг кто на самом деле найдет ход тот заветный, дружить станет с птицами. А если попросит у них чего? Тайга, она темнее темени. Что скажет, то и будет. А власть людская в тайге так и не прижилась.

   Полный Квасец

   Кто резво и громко щелкнул пастушьим хлыстом. Веки дернулись вверх, их резануло страхом. Дернулось в тугую нить тело, но расслабилось. С высокой крыши вокзала, будто с лобного терема, вспорхнула в небо стая городских голубей и сыпанула веером, отрицая и таежную чудь, и серую будничность.

   Юра аж оторопел. И чего ему спать прямо с утра удумалось? А в голове толи сон, толи сказка? Встрепенулся, оглянулся – рядом все тот же Боб сидит, фыркает, клюет гайморитным носом. Вокзальная площадь залилась солнцем, до краев наполнилась людьми и задышала суетой. Открылся давешний киоск. Бабка абонементы покупает и ссорится с продавщицей.

  – Ты, милая, не так посчитала, я тебе на пять дала, а ты три оторвала.

   (Старая история: у лавки два дурачка – один продавец, другой покупатель).

  – Так это же не трамвай, бабушка, – терпеливая билетерша отвечает. – И дали вы мне пятнадцать копеек. А на автобус двадцать пять.

   Но старушенция на веру не сдавалась, доказывала святую истинность и правоту.

  – А я трамвайный прокомпостирую. Я ведь старая, что мне он твой сделает? Нету такого закона, чтобы на трамвайном, в автобусе ездить нельзя. Нету!

  – А я вам трамвайных не дам! – строго утверждала молоденькая продавщица и супила тонюсенькие, выщипанные брови.

  – А я жалобитца буду! – надрывалась нетерпеливая старость и совала абонементы назад, в темное окошко кассы. – Короста поганая, – неожиданно обозвалась она.

  – Во– во, короста, – не по делу громко встрял в привычный всем нам спор Юра, но вовремя понял нелепость ситуации, сказками в ней не прожить.

  – Милиция! Милиция! – благостно завопила продавщица, наклонившись и смешно вытягивая губы дудочкой в отверстие для подачи денег.

   Не мешкая, Боб схватил мальца за шкворень и засунул в первый попавшийся автобус.

  – Там договорим. Адрес Квасца у тебя в левом кармане. Я сам вас найду.

   История у Плохиша была простая, да рваная, как три рубля. Родился он в солнечной Удмуртии, где автоматы Калашникова делают и вечно зеленые помидоры произрастают (никогда не успевают вызревать).

   Судьба его не баловала, на чай с конфетами не давала, и жил отрок с отцом и двумя шальными старшими братьями. А они хорошему не научат. Лет в двенадцать вошел малый во вкус дворовых компаний и пристрастился из мужиков пьяненьких выбивать деньги на водку.

   Дом его у самого парка, а пивная рядом. Как выходные, мужики вином нагрузятся и лежат по кустам в драбадан. Тряси, их тепленьких, не хочу. Все одно мычат, теряют подштанники. Русский мужик с похмелья ничего дурного не помнит, и сходило пацанам с рук. Но не всегда. И драки случались, и приводы в милицию. И разговоры с участковым, что ведут не к добру, а в дома казенные.

   Так бы и повелось, но зима в Удмуртии дюже длинная. Озерца в лед застывают, ворота – два скинутых башмака, клюшки наголо и в хоккей с утра до ночи. Команда Ижевска видная, в высшей лиге играет, другим спуску не дает. И мальчишкам через нее выбор – спортом заниматься или идти в фазанку. На завод, тачать детали для пулеметов и автоматов восемь часов в смену. Кому понравится?

   Юре сначала повезло, тренера подобрали. Стал за молодежную команду выступать, и дорога просмотрелась на самый верх, в сборную. Да опять не судьба – шайба ему прилетела в лоб.

   Потом прошел через больницу и сложные операции. Пластину в голову вживляли, чтобы кости срослись правильно. Вроде на ноги встал, и вернулось здоровье. Но с хоккеем уже никак. Толчок сильный или удар – сплошной нокаут.

   Да не хотел малец со спортом расставаться, ну ни в какую. В походы с туристами хаживал, баловался спелеологией. И понравилось ему по скалам лазить. В Удмуртии скальных выходов мало. От Ижевска целых два часа добираться, чтобы на Марьин утес попасть. Но разве это проблема?

   А получалось у Плохиша на скале очень здорово. Уже через год он чемпионат Ижевска среди мужчин выиграл, подбирался к уровню мастера спорта. Но разгильдяйство подвело.

   После Ижевска Крым, это как после зимы Мухосранска сентябрь в Гаграх. У нас в апреле еще зима, а в Крыму весна что сибирское лето. Солнце шпарит, будто июль, а море прохладное, иссиня-черное, чистое. Веточки деревьев в зелени, колышутся на ветру, полнятся небом. Благодать.

   Юра терпел все сборы. На соревнованиях удачно выступил, застолбил место призера в тройке. Народ на него пальчиками кажет, ставит в пример. Принялись мальца Кибальчишом прозывать. Маленький, аккуратный, серьезный до безобразия. Тренируется по правилам, с секундомером. К старшим уважителен. В блокнот что-то пишет, запоминает. А тут приспел банкет послесоревновательный. Ну и расслабился напоследок.

   Недалеко от пляжа, рядом с пивной, что Крабиком величают, есть оросительные автоматы для знойных мужчин. В Крыму вина собственного производства хоть залейся. Классное винишко, кисловатое и с хитрецой. Автоматы из-под газводы под торговлю винцом умельцами переделаны. Двадцать копеек за стакан.

   Стаканов на активно желающих не доставало. Народ потел, дергался, сучил ножонками. Ильич (представитель спорткомитета от Удмуртии) от похмельного нетерпежа топтался в очереди и дергал слабо бритым кадыком вхолостую. Трое в детских панамках и голым пузом навыкат нагло оккупировали место раздачи. Очередь росла и тихо зудила на воротник.

  – Закусывать посреди стакана, полное безобразие! – не выдержал маленький волосатый мужчина с интеллигентной бородкой. Очередь подалась вперед.

  – Точно геморрой, – поддержал некий дядя из рабочего класса.

  – Кто это там!? – повернулась к народу обширным желудком троица, но мигом присмирела. Ждущих чуда собралось человек пятнадцать.

   – А мы разве против, если кто залпом? Даже каждый второй за наш счет, – пошли напопятную в меньшинстве.

   Плохиш тут же протянул руку за стаканом.

  – А тебе можно? – засомневался за спортивно – внешнастного мальца кто-то из очереди.

  – Можно, можно, – разрешил уставший Ильич. – Я его личный тренер. В автомате забулькала жидкость и сравняла края стакана.

  – Оп-па! – восторженно приветствовала очередь, когда единым взмахом винцо очутилось внутри тренированного желудка Плохиша. Отрок шмыгнул лихим носом и с почином погладил пузо.

   Тут группу пассивно ожидающих ножом разрезал решительный мужчина в белом халате и тремя стаканами для других. Киоскер. Очередь повеселела. Кто-то из троицы распределял стаканы.

  – А второй!? – с жаром продолжил дядя из рабочего класса.

  – Что второй?! – засомневалась троица.

  – Второй, обещанный на халяву? – толпа организовала полукруг.

  – Давай! – смилостивились к Плохишу грешные отцы и опустили двадцать копеек в зев машины.

  – Оп-па!! – приветствовала новоявленное чудо толпа, когда второй стакан опустел столь же быстро, как и первый. Малец на глазах таял душой и вызывал мужское расположение. Монеты посыпались в автомат с учетверенной быстротой.

  – А третий слабо? – вопросил у Плохиша все тот же мужичина, вытирая лично удовлетворенное сусало широким рукавом.

  – А заплатишь? – среагировал трезвый с виду Юра и зачем-то стукнул по автомату огроменным кулаком. Третий наполнился до краев. Ильич тут же опорожнил емкость на халяву.

  – Да не ты. А пацан, – не унимался рабочий класс, и совестливая очередь принялась собирать двадцатикопеечные в общую копилку. На пляж никто не уходил. Ильич осоловело посмотрел на Плохиша и вдруг пьяно заорал :

  – Можна-а!!!

   Плохиш выпил залпом. Очередь разразилась восторгом. Рабочий класс искренне пустил скупую слезу.

  – Есть значит еще продолжатели...

   Через час граждане знали друг друга по именам и частично отчествам. Некоторые уже икали. Помочиться за угол успели сходить все. Привычный к неудобствам Плохиш не давал гражданам спуску и в этом. Ильич тихо, по-ижевски покоился под кустами рядом.

  – И вот захожу я к ней с заду... – с жаром, будто на охоте рассказывал бывший интеллигентный мужчина с бородкой и сивым носом, – а она, как!

  – Можна-а! – в двадцать пятый раз орал Плохиш и протягивал кулак за очередным халявным стаканом.

  – Ну, он у тебя дает, – умильно трясли сонного Ильича, но тот не понимал ни тяти, ни мамы.

  – Двадцать девять стаканов залпом! Ну надо же? Никогда такого не видел.

   Хуже всего пришлось утром, после пьяного ночного буйства Ильича. Устроители соревнований накатывали на мальца, как на главного виновника предыдущего. Будто не он тащил Ильича, а Ильич его, как Маресьев рацию на плечах и до лагеря. А кто в кемпинге дебош устроил? Приставал к девкам с похабщиной?

  – Мы-то думали! – возмущенно вопил старший тренер сборной Пират, театрально хватаясь обеими руками за лысину. (Пиратом тренера прозвали за хитрость, крикливость и явно разбойничьи замашки).

  – По наивности своей считали, что он для сборной находка. И место ему в команде обеспечили! А он, стервец, спаивать тренеров?!

  – Какая сборная?! – вопрошали тренера рангом поменьше, соблюдая свои узко местнические интересы. – Зачем команду пришлыми людьми засорять!

   Хмурый Ильич молчал, соображая как бы самому выбраться из гадкой ситуации. Звания лишат, в Крым больше не пустят...

  – Дисквалификацию! – абордажно бесновался Пират, лихорадочно прикидывая, кого из своих протолкнуть в команду заместо Плохиша.

  – Кибальчиш – Кибальчиш! Пионер сраный! Плохишом его величать надо! А то придумали в пример алкоголика юниорам ставить. Сплошное безобразие!

   Так кличка Плохиш к Юре и прилипла. Намертво, никак не отстанет. Уже поздно вечером к Юре подошел хмурый, дышащий новым перегаром Ильич.

  – Ты, Юра, в Красноярск собирайся. Денег я тебе дам, проживешь на Столбах лето, переждешь бучу. В этом году Пират от тебя не отстанет. А рыпаться будем, правда, дисквалифицирует и тебя, и меня. Ему мест в сборной для своих воспитанников не хватает. Надобно переждать.