Текст книги "Легенда о Плохишах (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

   Плохиш подумал, что более гадко может себя вести только мочевой пузырь. Кусок тумана поколебался еще секунду, ведя верхним краем по ветру, будто кобыла носом, но тут же быстро, почти судорожно растворился на месте.

   Шумно вздохнуло обрадованное облегчение Плохиша. Да не тут-то было, чьи-то ласковые и уверенные в женской силе руки зачали массировать его спину. Отрок задумал оглянуться, да поздно – шея ему не повиновалась. Сладкая нега накатывала волнами томительного желания, распирала тело юнца невзнузданной силой.

   Шумное нечто страстно сопело за его спиной, стонало в порывах страсти вполне по-женски и приобретало зримо соблазнительные очертания. Плохиш уже надеялся, что сейчас его будут насиловать.

   И только тоненькая синяя венка на правом виске билась в тревоге и предчувствии непоправимой беды. То, что было за его спиной, оставалось в сущности болотным туманом. Оно не хотело мириться с человеческой теплотой, оно лишь насыщало ею свою утробу.

   До боли знакомые, сверкающие синевой глаза другой, вполне земной ведьмы неожиданно возникли прямо напротив лица отрока, и полнились укоризной. Пьяная плоть опала неожиданным, но полным афронтом. Плохиш вскочил на ноги и заорал дурным голосом, что не хочет.

   При этом отрок смешно дергал ручищами, зримо показывая, чего с него можно получить или не получить в зависимости от скорбности обстоятельств. Облако досадливо икнуло в его сторону: – Неблагодарный! Да и растаяло в предрассветной мгле. Плохиш ухнулся головой на подушку и сразу же уснул глубоко и бесповоротно.

   Тем временем, бледная нить рассвета скользнула через пыльные окна пустой комнаты. Где-то в еще темной чащобе леса жалостливо ухнула кукушка, да и оборвала жизненный счет на полуноте.

   Разжиревшие в осень мухи обезумели от предчувствия беды и рассекали полумрак грозовыми бомбовозами. Петручио ворочался с боку на бок, забываясь коротким сном и просыпаясь наизготовку от нелепых, но странных кошмаров.

   Слабая оторопь света корежила перспективу. Крякнутые мозги домысливали большее, и причудливые тени ворохали полумрак, расцвечивая несуществующее живой радужкой.

   Плохиш громко храпел и пускал отвратительные слюни. Петручио чему-то обозлился, сел на полатях и проснулся беповоротно. Его раненую голову долбила тщетная мысль – вчера ушли, а избу не закрыли. С упорством повторного сомнамбулы он собрался, написал записку и в одиночестве ринулся на поиски новых приключений.

   Ржаво скрипнула разбуженная дверь. Нехотя высунула острую морду из будки сторожевая собака, но не залаяла. С недоумением она смотрела на качающегося по рассветному ветру человека и не понимала, к чему он вышел.

   Петручио выбирал направление среди водоворота тропинок у своих ног. А пятки болели еще довольно основательно. В голове гудел еще вечерний звон падений и разговоров. Но глупое жжение необходимости не унималось.

   Отрок тяжело вздохнул и зашагал, забирая вправо от Второго Столба. Ему уверенно казалось, что таким образом он срежет порядочное расстояние и минут через двадцать будет у избы. Он искренне удивлялся, почему прочие не показали ему такого верного и короткого пути. Так и двинулся.

   Еле приметная тропинка вилась узкой змеей и качалась волнами. Петручио ушел не только вглубь тайги, но и вовнутрь себя. Чалил он довольно споро, не обращая на окружающее никакого внимания.

   Голову юнца охватывал внутренний жар, но быстрое движение притупляло суетливую боль и растворяло сущее. Петручио шагал споро, как на духу, он не внимал спасительным преградам колючих кустов, цепляющихся за штаны. А темные силуэты вековых деревьев сжимали пространство по периферии, давили вниз тяжким сплетением корней, пеленали сумрачное небо сучьями.

   Наконец, вроде прояснилось. Отрок стоял на берегу черного болота. Мохнатые ели расступились, оставив это место чахлым стволам осин и тонконогой березовой нежити.

   Ни секунды не сомневаясь, новый сомнамбула лихо закрутил по зеленым кочкам, кожей выбирая одному ему ведомый путь. Пару раз он по колено вымарался в болотной жиже, но падение его не отрезвило. Ночная, полупьяная лихорадка движения звала его дальше. Он прыгал, зашагивал, семенил ногами по кочкам, будто по скале, руками опираясь на голые стволы осин, двигаясь, двигаясь.

   Кончилось и болото. Отрок стоял перед невысокой скалой, северными склонами подступившей к бездне. Рядом блестело тихое, заиленное черным озерцо. Мрачные стены скал спускались к нему полукругом, нависая над водой холодным, темным гротом.

   Плети мха свисали вниз тонкими плетями – нитями. Вода капала откуда-то сверху, собиралась в ручейки и скользила серебристыми змейками, ежась от оторопи и тишины.

   Петручио вдруг растерял губительную пелену сна и понял, что он находится здесь в самом деле. Проснулся его разум. Он вдруг понял, что тишина, плотно взявшая его тело в кольцо, неестественна.

   Вода падала вниз, рассыпаясь холодными искрами, но звук ее не сопровождал. Не шелестела под ветром листва. Не щебетали птицы. Не стонали, прижавшись друг к другу, сестрички березки. Даже рябь волн, расходящаяся по мертвой черной воде, не решалась проснуться шелестом.

   Именно от отсутствия привычных уху звуков, действие сие казалось замедленно плавным, полным внутренней силы и какой-то неведомой миру гармонии чуждого человеку мира. А столь непривычная гармония делала этот мир нереальным, лишенным внутренне своей горькой ноты.

   В темном полумраке обширного грота отрок увидел большую, поставленную вертикально плиту, с закругленными человеческими руками краями. На четкой, отполированной как зеркало, кровавой поверхности камня неведомая рука вычертила белые рунные знаки.

   Петручио подошел к ее основанию и на секунду замер. Повинуясь неведомому, утробному началу, руки его сами потянулись к плите. Они принялись гладить ее притягательные, вязкие края, будто вытаскивая нечто наружу. Затем успокоились точно на середине, кожей ладоней подобрав рунные слова.

   Будто повинуясь чьему-то гипнотическому зову, человечек двинулся вглубь, дальше. Его взгляд, закованный в тонкий луч избирательного внимания, неожиданно обрел невероятную резкость и глубину. Он знал, что его окружает полная тьма, но видел сквозь нее, как мы видим мир сквозь тонкую, бледную сетку вязи. Он видел все.

   В глубине грота, средь немыслимой, бешеной пляски серебряных брызг, скопища опутанных мхом сталагмитов, в темном сиянии стояла статуэтка женщины. Сделанная из бежевого матового камня, отполированная водами времени, она казалось живой и до боли притягательной.

   Мальчик придвинулся еще ближе и увидел чистую, не запятнанную живым горизонталь плиты перед изваянием. Ее середину очерчивало большое углубление в форме тела человека. Тонкие прорези кровостоков расходились от него прямыми лучами. Ложе казалось спокойным и удобным для сна тела. Оно тянулось вниз, к ней.

   Он придвинулся еще ближе к статуэтке, возжелав почувствовать гладкость изваяния меж своих рук. Он тянулся к ней. Но у женщины не было лица! Жаркая волна страха распорола грудь. Мальчик задыхался, горло перехватила ржавая судорога. Темные, мшистые стены капища спускались ниже, ниже.

   Игольчатый холод слабости проникал в мозг, заговаривая его беззвучным, гипнотическим шептанием. Вязь вековых снов колыхалась волнам в такт, кружила водоворотом оживающих образов. Наступало безумие.

   Неожиданно сверху на его ладонь упала яркая, желтая капля. Разбившись о правую руку, она ее больно обожгла и разлетелась колкими искрами. Петручио сдавленно хрюкнул, в невероятном, заднем кульбите перелетел охранную плиту и опрометью кинулся вон от страшного места.

   Любопытный муравей исследовал человеческое ухо, суетливо щекоча лапками в темной, притягательной глубине. Петручио встрепенулся, забил по органам слуха ладонями, запрыгал на ноге, стараясь вытряхнуть пришельца на грешную землю.

   Похоже удалось. Отрок пришел в себя и осматривал место, куда забросила его привередливая судьбинушка. Стоял полдень, напоенное солнцем и летом разнотравье стрекотало кузнечиковой чехардой и пахло зрелой полынью.

   Лысый взгорок перед его лицом сиял бархатной прямотой и спокойствием. Очень хотелось жрать, но заноза была не в этом. Покрутив башкой на триста шестьдесят градусов, Петручио не увидел ни единого, торчащего из леса скального выхода. Так и приехали.

   Диспозиция вырисовывалась нешуточная. О блуждании по тайге без ориентиров, неделями на выживание Петручио наслышался от местных сказителей по горло. За столом байки об ентом геморрое вызывали смех. В собственном опыте хотелось плакать, да ни одна дрянь не услышит, как пить дать.

   Петручио знал, что двигаться надобно вниз по ручейку, как вдоль по Питерской. Манский район сверлил душу тремя днями голодного похода, сплавом на бревне и полной измученностью юного организма. Играть в Робинзоны не хотелось ни на еть.

   Вдоволь наевшись радостных предвкушений, попаниковав для острастки, отрок зашагал вверх по холму на предмет обозрения окрестностей. На макушке холма его встретила елками родимая тайга. К месту вспомнив о лазательных способностях, Петручио двинулся к наиболее высокому дереву, но с ходу вляпался в чье-то дерьмо.

   Это был край. Дерьмо воняло непереносимо, а куча обширна и величава, как в кино. Петручио знал, что столько на свете гадят одни косолапые мишки. Выплеснув эмоции в дикий, утробный рык, отрок мигом взгромоздился на близлежащую ель, на ходу сбивая толстые сучья твердой маковкой.

   Тут его можно поздравить с облегчением. За третьим пригорком виднелся силуэт знакомой скалы. Это была Кабарга. Дальнейшее продвижение к избе перемежалось страхами, но умственных усилий не представляло.

   Прилетев на крыльях чертовой ночи в избу, малец дернул хорошим засовом, словно вшивый страхами Егорка. Осуждать его вам ей-богу не след. Заметил паря, что ноги его облеплены болотной тиной из давешнего кошмара, вот и привиделось разнообразное.

   Но заведенный заботливо-вчерашней рукой будильник тикал мирно и успокоительно. Воняло давно не стираными носками, прогорклым потом и радостью воспоминаний. Домом пахло. Петручио хлебнул холодного чайку с сахаром, заел сухариком и банкой тушенки. Глаза его осоловели, и вскоре обиталище заполонили звуки могучего храпа.

   Путешествие спаскоманды лесников за заблудшей овечкой, бух в запертую дверь и подскок отрока к потолку интереса не представляют. Главное, что странствие сие закончилось исключительно мирно.

   В городе раненых Плохишей определили на квартиру к Никодиму. Тот был в горах, но угрозы его жилищу гольцы пока не представляли. Лишь сбили подушками люстру в нелепой детской баталии, да отоспались и належивали бока. Денег на пиво все не было. А предатель Квасец искренне поступал в Политех и навещал их редко.

   Ленка и деликатесы прочие

   Со времен совместного парапланеризма с Деда тетки и даже друзья проявляли к Плохишам почти материнское внимание. Отроки частично взросли на непривычных харчах и обзавелись розовыми щечками.

   Захаживала Ирка Филиппок вместе с Любкой. Появлялся Лысый с бутылочкой сухого винца, сеткой картошки и претензиями на количество тортиков невпроворот. Приходил Малой с водкой и кефиром, на предмет запивания. Но все это чинно, тихо, благородно.

   Через несколько дней Петручио наскучило охаживать сломанного и смурного Плохиша. Отрок двинул на Столбы самостоятельно без предводителя, но, конечно же, в сопровождении тройственной женской половины.

   Договорились о походе еще на Никодимовской квартире. Решилась идти Ленка и сестры Колбасы. От прочих непотребностей компанию бдил Маркиз и доживающий школьные каникулы Егорка.

   До Слоника добежали скоро и привычно. Подъемы будто утратили тяжесть, а прямые коротали разговорами. Вечно недопитанный Егорка грабил кормушки для птиц от отдыхающих, на ходу набивая рот булочками и прочей снедью. Пернатым он тоже кое-что оставлял – в основном крошки и откровенно не съедобную гадость.

   Маркиз выбирался на Столбы редко, заботы не позволяли. Работал он с Лебедем на кафедре в Политехе, а когда тот отваливал в горы, тянул лямку за двоих. Комната в общаге, бывшая его обиталищем, служила для эдельвейсов местом городского сборища.

   Загромождения рюкзаков и прочего снаряжения разбавлял откровенный бардак. Там вечно жили непрошеные гости. Но Маркиз не обижался, а содержал жилище и радовался пришлым, как собственным друзьям.

   Колбасные сестры исходились важностью и небрежением через губу. Петручио они прозывали иностранцем. К Маркизу сестры относились снисходительно, как к не спортсмену, а Ленку держали в дистанции от собственных персон.

   Лазали они правда здорово. Обе легкие, подвижные, координированные, и путь им грозил на самый верх спортивной элиты, в мастера. Там, в этой дали, почивали на лаврах Ирка Филиппок и Любка. Но то ненадолго, слишком девки простые и медали им не к лицу, и звания чемпионов к ним не клеятся. Случайность это. Вот у Колбас получится...

   На Первый решили пройти ходом Понедельником. Лаз высокий и крутой, но без особых ключей. Бери и зашагивай, – вся недолга. Маркиз долго возился с обветшалыми калошами, Егорка убежал до кустов, и женская троица решила боднуть вертикальную щелку с карнизом, метрах в десяти от земли.

   Маркиз попросил Петручио подстраховать молодых теток, и привычный отрок настиг дам при самых интересных обстоятельствах. Карниз тот нависал над широкой вертикальной щелью, но вот беда, зацепа на нем была для теток далековата.

   Хваткая старшая Колбаса подсадила Галку и Ленку, и те выбрались наверх. Сама же Светка слегка приплыла, скорчившись наподобие спелой груши и свесив аппетитную задницу. Петручио круто заклинил ноги и кулаки в щели. Готовился боднуть головой сердешную и вытолкнуть наверх.

  – Петручио! – звонким голосом юморнул Маркиз. – Укуси Светку за задницу!

  – Ам! – рявкнул ничего не подозревающий отрок, а Светка, с маху выпав с карниза, порхнула к нему на плечи.

   Трюк получился акробатический. Калоши страховщика завернуло в рулет, на заклиненных клешнях лопнула кожа. Ему перехватило дух, но удержались. Споро оправившись, Светка сама заклинила руки в щель, но слезать с его плеч, пока не собиралась.

  – Быстрее! Быстрее! – скрежетал зубами отрок.

   Его рожа покраснела и разбухла от напряжения. Светка немедленно воспользовалась увеличенным пространством, наступила ногой на удобный фэйс и выбралась наверх. Петручио еще пыхтел и пыжился, как локомотив без вагонов. Но пришел в себя, взялся за злополучную зацепу и присоединился к прочим.

   Снизу быстро подымался Маркиз с довольной, улыбающейся миной. Благостно разрешившаяся ситуация привела его к отличному настроению. Маркиз был готов к подвигам на сто двадцать процентов. Петручио его радости не разделял.

  – Где бы вы, девки, без иностранцев были? Унизу, как пить дать. Шумите на них, язвите. А как падать, так на голову и мягким местом. Видать, любовь.

   На верху к компании присоединился вездесующий Поручик Петров. И вовремя. Петручио окончательно спал с духу и хитрушничать с дамами более не желал. Вяло передвигался гуськом за Петровым и отводил настроение в его шутках.

   По дороге в избу Маркиз с Поручиком решили зайти в Голубку, а девки подсобирать грибочков. Петручио по инерции присоединился к женской половине, и аляповатая кавалькада скакала по тропе в разгон.

  – Грибы! – неожиданно выкрикнула Галка, и кавалькада застопорилась. Жующий тяжкую думу Петручио с ходу налетел на Ленкин рюкзак.

  – Где? – непонимающе, вопросило дите южных степей.

  – Там! – утвердительно показала на крутой бугор Колбаса. Петручио обреченно поперся вверх по крутому склону, на ходу гундя под нос о недолгом женском разуме.

   Тропы не было. Приходилось продираться сквозь нагромождения кустарника и травы. А рюкзак за плечами давил немилосердно. Побаливала пятка. Настроение свисало гораздо ниже спины клочьями.

   Снизу заливались визгливым хохотом. Удивленно обернувшись, Петручио понял, что пробирается наверх в полном одиночестве. Где тут грибы, он откровенно не внимал, но подозревал худшее.

  – Иностранец! – кричала снизу довольная собой Колбаса, – У нас маслята по болотцам растут. А ослята по верхушкам их шарят. Я же сказала «греби», да сторону не указала. Старших внимательно слушать надобно!

   Петручио сел на зад и принялся стаскивать вибрам с больной ноги. Женская половина раздражала его чем дальше, тем больше. После встречи с тем капищем жизнь у него наперекосяк. И женщины совсем не любят.

   В избе под вечер принялись рассуждать о чудных вещах. В специалисты по потусторонним явлениям записались поголовно. А о гипнозе знали все и кусочек большего. Сестры Колбасы употребляли вычурное слово «оккультизм» и бряцали ведьмиными глазками.

  – Точно есть! – с жаром утверждал Петручио. – Я сам видел!

   Но его не слушали. Рассказывали про домовых, леших и плутовых. О последних отрок нюхом не слыхивал и не встречал. Сестры горели глазами и наезжали на Поручика. Но тот диспозиции не отворял. Чувствовал, гад, чего-то. И Петручио решился зараз, за поддержание плохишевской чести.

  – А я лично позы угадывать могу! – провозгласил отрок, и Петров вожделенно потер ручки.

  – Какие-такие позы? – сразу попалась на крючок Галка и ходом надвинулась на иностранца.

  – А любые. Вот встанешь, как угодно. А я угадаю, как стоишь. Хоть с завязанными глазами.

  – Ну, это и я могу, – протянула старшая Колбаса, – Из-под повязки подглядываешь и говоришь, что вокруг творится. Если угадывать, то по нашим условиям.

   Приготовления к действу возвели девок в раж. И условия оказались действительно бронебойными. В результате тщательно подобранной ситуации Петручио сидел на нарах лицом к стене, с тщательно завязанными глазами. Прочих свидетелей от греха забили в угол. Светка стояла у двери и берегла от подсказок.

   Хитрая Галка тихим сапом вынесла скамейку через дверь на опалубку. Она-то знала, как отгородить себя от случайности и пошлых потуг иностранца. В голове ее зрел невообразимый гимнастический кульбит, в собственном исполнении.

  – Готово? – вопросил Петручио. Сбитый в общую кучу Поручик дул щеки и пускал пузыри в ожидании чуда. Маркизик воспринимал действо вполне искренне.

  – Готово! – гаркнула Колбаса и утвердилась в избранной позе.

  – Тогда спрашивай!

  – Как я стою? – крикнула Галка, с трудом удерживая равновесие в горячей позе.

  – Как дура! – вытряхнул из себя гадкий иностранец и сдернул повязку долой с глаз. Отмщение ему нравилось, но надо было сматываться. И отрок рыбкой нырнул на чердак, перегородив за собой лаз тяжелой лавочкой.

   Снизу зачалась вакханалия. Маркиз фыркал тихо и вполне корректно. Наблюдающая Светка бухнулась на коленки и давилась неудержимым смехом. Поза ее сестры была именно такой, какой получилось. Поручик ревел раненым вепрем и грозил упасть с полатей на пол.

   Младшая Колбаса с ходу влетела в избу и двинулась наверх. Петручио уселся на лавочке. Мощные удары по перегородке успеха не несли. Брызжущие из глаз слезы грозили вылиться в истерику. Сломался еще один ноготь. Лавочка даже чуть поддалась и образовалась дырка. В общем, быть бы отроку без глаз. Когда наклонившись под низкую ему притолоку, в дверь ввалился Лебедь.

   Народные гуляния

  – Мужики! – взвизгнула обрадованная Ленка и кинулась прибывшему на широкую грудь.

  – Мужики!

   Невозмутимо улыбающийся гигант осторожно взял девку подмышки и усадил попом на нары. Его загорелая до дыр рожа светилась довольством и домашней радостью. Сзади Лебедя подпирал здоровенным кулем Захар. За ним Кузьма, Никодим, Валера Болезин.

   Изба сразу стала маленькой, почти игрушечной. Кроме Валеры Болезина, мужики все ростом под два метра, и у каждого косая сажень в плечах. Они Эдельвейс строили и компанию зачинали. А Валера Балезин тоже в ус не дул, столько раз Чемпионом Союза побывал, ни на ногах, ни на руках пальцев не хватит.

   Они были дома, и дом им радовался, их привечал. По-другому и быть не могло, венец за венцом укладывали, чтоб тепло и духу приятно. Так и выросла изба через их сильные, спорые руки.

  – А у нас оказии три. Каждая другой лучше, – итожил Лебедь. – Одну с сосны сняли, другую у Никодима подобрали, а третья в самый раз. Выиграли мы чемпионат Союза в скальном классе!

   Оказией номер два был хромоногий, доставленный на плечах в избу Плохиш. Езда на чужих ногах ему понравилась исключительно, а предвкушение широкого праздника приводило в восторг.

   Третьей была Ирка Филипок, попавшая в пикантную ситуации на давешней, вечерней тропе. Из зверинца, что в Нарыме, выпустили старого козла за полной ненадобностью. Козел тот был ручной и к человеческому люду привязчивый. Питался животный подачками щедрых отдыхающих и травку щипать уже не желал. А к осени оборзел в корягу и по козлячему своему разумению считал подающих себе обязанными. Особо прижимистых пинал рогами в зад, чем навел шороха на всю округу.

   Ирка повстречалась с ним средь темного лесу и поначалу оказала животному должное благоволение. Козел откушал от щедрой женской руки и вроде удалился восвояси. Ирка пошла дале и развернулась к мужскому полу тылом. Она понятия не знала о тактике и стратегии.

   Мощный толчок в зад вывел милую из равновесия и переместил метров на пять, а то и на шесть свободного пространства. Иринушка взвизгнула от неподдельного ужаса, а щедрый проситель стоял перед ней и угрожающе маячил витыми рогами.

  – Козел поганый! – правильно обозвала животное Филиппок, но тот щурился и балдел хитрой рожей. Полный рюкзак домашней снеди вызывал аппетит и потуги к решительным действиям.

   Ирка бросила в него куском хлеба и ринулась по направлению к избе. Козел смел подаяние в три секунды и быстро нагнал потерпевшую. Рога его угрожающе нацелились в рюкзак Филиппка, но в тот раз он промахнулся.

   Любовь к ближним животным растаяла окончательно, а недра рюкзачка опорожнялись скачками с удивительной быстротой. Минут через двадцать Ирка искренне убеждала козла, что там ничего нету.

   Как бы сказал Поручик, цейтнот затягивался, патовая ситуация перерастала в матовую. Обнаглевший козел блеял решительно, Филиппок от безысходности рыдала навзрыд. Козел рыл копытами земельку и пятился назад для разгона на абордаж.

   Мужики сняли бедную девку с елки. Кора дерева снизу была потрепана так, будто приходил медведь. Слава Богу, лазать по деревьям, это козел не умел. Но рюкзак был уже пуст бесповоротно.

   Лебедь выставил из своего на стол дюжину шампанского. Для братии покрепче имелось кое-что в заначке у Никодима. Не опоздал к празднику Лысый, и в счет расчета за порцию дерьма Любка принесла полный рюкзак домашних тортиков. Глаза оглоеда блестели масляно, он обещал съесть оное исключительно сам.

   Кулинарные излишества посещали избу редко. Но когда уж начиналось, то изойтись слюной вся недолга. Дымили в обе печи и на улице, и в избе. Калилось желтое подсолнечное маслице в ожидании пирогов и расстегаев. А о начинке их в тайге говорить грех.

   Шинковали дикий лучок и невесть откуда взятую черемшу. Огненную смесь разбавляли яичками вкрутую и резаными помидорками для пикантности. Была и мясная, и языковая, и ливерная начинка. Конечно же, в ход шли собранные по дороге грибочки. А черничная, голубичная со сгущенкой, брусника и горьковатая жимолость для сладкого?

   Отдельно лепили пельмени, маленькие, ровные по двести штук на лист. Приправкой в бульон – травы разные от чабреца до укропа с петрушкой, только бы не переборщить. Тут и рыбка северная, три часа, как соленая, в самой свежести смак. И строганины в отдельное блюдо. А салат у каждой мастерицы свой, да не один.

   К плову по-узбекски Захар женской руки не допускал. Блюдо это капризное, в любом перебавишь или недостачу допустишь, – почитай испортил. Для каждого казана и подход свой необходим, и привычка. Чтобы огонек жаркий, да не очень, кабы не подгорел. Оно ведь так, рисинка к рисинке, и не дай случай, чтобы в ком, и жирного в четкой мере.

   Сели за столом к вечеру, а спать завалились после рассвета. Пели и плясали под гитару. Баловался гармошкой Леопольд. Освещенная огнем в ночи, среди троп сплетения и тайги бескрайней, шумела изба, как в первый и в последний раз.

   И не было в той гульбе ни лишнего, ни скупого. Загорались они смехом и шутками, уходили в себя песней грустною, заслушивались байками и былью. Эхо летело вдаль, рассыпалось многоголосицей, растворялось средь немоты сумрачной, ночной тайги. А то, подхваченное порывом ветра, добиралось до самых Дикарей, к Грифам, вспять доносилось к Голубке. И там знали, что Эдельвейс сегодня в гульбе. Собирались в гости.

   Маленькие острова человеческого жилья средь бескрайнего хвойного моря. Одних изб на Столбах ранее было десятки. В каждой – клубок историй, небыли и были. В каждой судьбы человеческие, хватившие через край.

   А сколько еще стоянок, тайных схронов. Сколько потухших кострищ да темных лежбищ век назад бродивших здесь золотарей. А ранее, – что знаем мы о тех, кто перед нами? Место это особое, издревле людей к нему тянет. Издавна оно своей жизнью живет. И мы уйдем, оно пусто не будет. Тайга сибиряку, что мать родная. А свято место пусто не бывает.

   А что было ранее, о том Манская Баба молчит, супит брови. Кто ей поклоны приносил, кто сказки сказывал? А кто ее матерью своей считал, увидеть сквозь время сложно. Да только кажется, что каждый шаг здесь, отголосками чужих, прожитых жизней полнится.

   Может здесь мы-то и родились по-настоящему, – как нация, как народ русский. Ведь все, что в нас хорошего есть, легко здесь из души извлекается и тайге любо. Идешь по тропе, а лес, – чуешь?– избою сибирской пахнет, не западным, а росcейским домом. Широко тут вольно и чисто.

   В тайге морозом да водицей студеной любую хворь с лица сметет. Любую печаль в прошлое отправит. А характером мы как есть к ней. Отсюда наши корни. Нельзя их терять.

   Птицы вещие

   Уходило с оглядкой лето, по ночам холодели ветра. Осень на Столбах вкрадчива и нетороплива, но опоздать ей Север не дозволяет. Дохнет льдами от океана, через пустоши, тундру, и далее. Пора птицам залетным на юг отправляться. Пора и Плохишам вагонной суетой до теплых стран, теплых скал, доказывать Пирату и его гоп-команде, что выросли они из штанишек детских. Пора места в сборных и подзаборных результатами спортивными столбить.

   Два билета в плацкартный вагон грели душу Петручио, но расстраивали Плохиша. Поддался на посулы и уговоры, поверил, распустил слюни, не запнуться бы о губу. Идти в армию под ружье почему-то не желалось. Верить в доброго дяденьку Шефа, который в спортроту устроит, как-то не моглось. Но шанс есть.

   Побратались настолько, что решили тянуть лямку вместе. Петручио тоже шел в осень в армию, вот и хотел, чтобы на двоих. Он за эту спортроту уже два года как на соревнованиях выступает. Даже первенство ЦСКА врет, что выигрывал, а лезет похуже. Я там точно первым номером буду.

   Для прощания со Столбами решили взлезть на Коммунар, пройтись ходами тяжкими, чтобы дух захватило. Разминались у Слоника тщательно, Дуськину Щелку прошли и пару ходов новых, которые Плохиш лично выдумал.

   Благо тишина, под ногами никто не путается. В окружении ни души, а погода шепчет. Свежий ветерок листвой шевелит. Слоника утюжили почти любовно. По турничку, хитрушкам, катушкам. С разбегу наверх в лоб прямиком забегали. Руки сами к скале льнут, ножки зашагивают.

   Сели на камешках под Собольками. Плохиш сигаретку достал. Он свою теорию по эмоциональным расслаблениям в жизнь проводил, потихоньку приучая к табаку Петручио.

   Солнышко припекало в меру, нежило закрытые веки и лица. Хотелось бухнуться в траву навзничь и проспать часиков надцать. А заботы? Забота не волк, в лес не убежит. А убежит, там и сдохнет.

   Неожиданно сверху от Колокола послышался глухой, утробный треск березы. Плохиши вскочили, как на пружинах, и автоматически ринулись от стены, зная, что сейчас что-то вальнется.

   Раздался ужасный, ни на что не похожий вой от падения человеческого тела. Глухой мощный удар привел его к завершению. Что-то темное повторно вскинулось над землей и опало вниз окончательно. Плохиш выматерился.

  – Все! Кому-то кранты! Пошли быстрее!

   Из-за нагромождения огромных камней виднелись чьи-то ноги в калошах. Доносились стоны. Похоже, он был еще жив. Плохиши кинулись вперед. Петручио с ходу запутался в калошных тесемках, неловко упал и рассадил до крови щеку.

   Юрка был первым. На ослепительно зеленой, теплой траве лежал Мурашик. Под его спиной быстро росла лужица черной крови. Он хрипел и постанывал. Дыхание его было прерывистым и не равномерным.

   Плох почувствовал, как нечто жаркое и острое вспороло его грудь. Холодило сердце. Волосы поднялись дыбом и самостоятельно шевелились на его голове. Мурашик дергал веками. Время от времени открывались свету его пустые, темные зрачки. Он уводил их к переносице, вскидывал грудь и с хрипом хватал порцию воздуха.

  – Петручио! Бегом на Лалетино, идиот, за скорой! Он еще жив! Быстрее!

   Краем глаз он видел, как друг его быстро обул кроссовки. Зачем-то схватил калоши в руки, стал наматывать на них фитиль. Потом Петручио чертыхнулся, с маху бросил скальную обувь на землю и широкими прыжками полетел вниз.

   Стояла абсолютная тишина. Ржавым обручем она сдавливала Плохишу виски, потом зазвенело в ушах. Горло наполнилось горькой, тягучей слизью. Плохиш вытер рукавом набежавшие слезы. Очень хотелось курить.

   Справа донеслась чья-то неторопливая, шаркающая походка. Плохиш четко слышал, как зацепленные ногами мелкие камешки сыплятся вниз. Стукаются друг о друга, как маленькие, биллиардные шары. Разлетаются брызгами.

   Плохиш крикнул. Через пару минут к нему приблизился сухощавый мужчина в геологической штормовке с надвинутым на нос глухим капюшоном. Он встал рядом и долго молчал.

  – За скорой побежали?

  – Да, – едва выдавил из себя Плох. Он не мог поднять глаз. Ему было мучительно стыдно, как будто это именно он не удержал Мурашика и был виновникам произошедшего.

  – Что-нибудь еще надо?

  – Дай закурить.

   Мужчина вытащил из кармана мятую пачку папирос «Волна», разорвал ее с боку и высыпал почти все содержимое рядом с Плохишем. Потом геолог достал спички, потряс коробком перед его лицом и положил рядом. Не проронив более и слова, мужчина молча пошагал вниз. Юра так и не смог повернуть ему вслед тяжелую, горящую огнем голову.

   Мурашик застонал. Юра боялся к нему даже прикоснуться, дышать в его сторону. На губах парня проступила кровавая пена. Он закашлялся, хватая вдавленной грудью воздух, прочистил горло и тихо запел: «Мой фрегат, давно уже на рейде...»