Текст книги "Легенда о Плохишах (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

  – А что я там буду делать? Лучше вообще спорт брошу.

  – Ну ты даешь! Нос вешать, после первой же оплеухи. Я уж договорился. Встретят тебя как родного. Среди сильных спортсменов потолкаешься, опыта наберешься. А там, с новыми силами и вперед. Лебедь – тренер красноярцев настоящий сибиряк, лично за тобой проследит, устроиться поможет, продуктами подмогнет. Не пропадешь, не дрейфь. Я то знаю.

   Так Юра в Красноярск и попал. И имя, опозоренное Плохишом, сменил, на всякий случай.

   На остановке у кинотеатра «Экран» народу толкалось предостаточно. Ветер обрывал с деревьев белый тополиный пух. Пешеходы дышали угарным газом, чихали, кашляли семенами куда попало. Можно б сходить в кино, да денег только на пропитание. А домой на поезде возвращаться?

   Плохиш спросил, где тут улица Коммунаров, и зашагал в нужно избранном направлении. Справа от асфальтовой мостовой белела оградка городского парка. Из зеленых недр лесонасаждения веером взмывали вверх сидения карусельки со счастливыми отдыхающими. Их радостный визг перекрывало всесоюзное вещание музыкальных шлягеров радио «Маяк».

   Скомканные обертки мороженого и пустые бумажные стаканчики вызывали слюну, но Плохиш их презрительно не замечал. Уперев руки в постромки рюкзака, он бодро шагал к назначенной цели, не желая размениваться на гулянки. Дело, надо быть, вперед всего. Пусть пляшут, не до этого.

   Прочитав скромную надпись «Энергосбыт» на обветшалой, шелушенной дождями табличке, отрок двинулся влево, в тенистую прохладу узкого двора. День принялся окончательно. В десять часов утра проживающие граждане на скамейках не сиживали, разбрелись кто куда. Пришлось искать подъезд самому, по номеру квартиры. Но Плохиш мигом справился со столь легким заданием.

   Подъезд оказался внутренний, на сгибе стоящего буквой "Г" обычного дома. Четырехэтажка старая, сложенная из красного, щербленного временем кирпича. Этажные пролеты – длинные, сталинские, а окна, точно бойницы – узкие, навороченные хоть куда, только не в солнечную сторону. Ступени в подъезде высокие, сточенные сотнями ног, будто специально для старушек с их продуктовыми сумками. Споткнется милая – и в иной мир, место следующим освободит.

   Внутренний сумрак строения не признавал глупого освещения. Глазки немногих окон страдали несмываемой пылью, а лампочки утянул кто-то хозяйственный, но чужой. Плох скоро прочерпал до верхней площадки и тут же стал свидетелем откровенно несуразной сцены.

   Не замечая вновь прибывшего, на пологости бетона собачились два другана. Как было видно по их слегка бордовым рожам, отроки приняли на душу немного лишнего. Это немногое позволяло им стоять на четырех ногах. Но оно же не давало отпуститься от рук большему, дабы съездить меньшему по мордам.

  – Ты куда ключ засунул?! – отрыгал перегаром первый и пытался оторвать от сотоварища хоть одну руку.

  – Ну, понятно куда, – чревовещал второй, сопел лохом, но конечности для размаха, не дозволял.

  – Щас мать как придет... – утверждал первый.

  – Ну... – чревовещал второй, но не давал лишнего спуску. Двоица раскачивалась из стороны в сторону маятником. Ребята были крепкие – не падали по пустякам.

   Плохиш придвинулся к ним поближе для пущей искренности и заорал большему прямо в ухо:

  – Что, ключ потеряли?!

   От нежданного приветствия двоица бухнулась попами о бетонный пол.

  – Ты хто? – вопросил больший (он же сам Квасец), тупо уставившись на прибывшего.

  – Я? Плохиш!

  – Ну, тогда здрасти, – разразился репликой потрепанный меньший и, вцепившись в поручни подъездных перил, принялся сосредоточенно подниматься в перерыв. Квасец в его действии участия не принимал, смотрел настороженно.

   Через полчаса взаимных обвинений и поиска общих знакомых по фамилиям и званиям в спорте, мужики пришли в себя и стали искать выход из положения. Того, что поменьше, звали Петручио, и он же настаивал выбить дверь. Хозяин с крайними мерами не соглашался, искал выход без потерь должных.

  – Так у меня же веревка есть! – вспомнил, наконец, Юра и тут же полез за оной в рюкзак.

  – Мы тебя с крыши спустим, – предложил ему осоловелый Петручио. Но Плохиш в тот день, на грудь не принимал.

   Старое шиферное перекрытие крыши потрескивало и грозило ухнуть в чердак. Петручио хрипел надсадно, будто бурлак и клинил веревку среди кирпичных труб и неприятностей. Квасец висел над балконом грушей и материл одиноких трудящихся. Плохиш занимался общим руководством и страховкой от греха. Уже выпавшие на зрелище старушки снизу истово призывали милицию. Та скоро не подъезжала.

   Вследствие столь удачных обстоятельств действие оказалось завершено успешно. Квасец открыл злополучную дверь, и инцидент был исчерпан. Компания расположилась на кухне и твердо решила пить только чай, а завтра – тренироваться, тренироваться.

   Квартира у Квасца маленькая, до краев забитая снаряжением и барахлом. Рюкзаки, веревки, карабины, крючья и прочее, прочее валялось по углам ровным слоем. И только в комнату матери хозяин не пускал никого.

   Особую гордость владельца вызывало старенькое трехстворчатое трюмо. Увешанное несколькими медалями за юниорство, оно излучало прилив оторопелой важности и желание к пристальному изучению. Снизу в ящичке стопкой лежали благодарственные грамоты и свидетельства о наградах. Но счастливый обладатель богатства вел себя с пришельцами запанибрата и не являл миру должного и явного превосходства.

   Имел домохозяин облик колоритный, усы вразлет и прическу гарсон. Саблю в зубы и пару галунов на воротник – сошел бы за гусара осьмнадцатого столетия. Чем и привечал, стараясь разговорами походить на народного героя далекой французской войны. Прозвище зычное получил отрок от слова «Квасить», но квас на нюх не переносил и пивал его редко.

   Кучерявый и еще более юный отрок Петручио прибыл в славный град Красноярск из знойной и далекой Казахии. Причины своего прибытия он и сам не разумел, говорил о ней смутно, не вдаваясь в подробности. Званий спортивных почти не заслужил, славы не сыскал в меру. На люди потянуло, вот и пристроили.

   Внешность Петручио влачил ловеласную, за что и получил столь громкое, иноземное имя от наблюдательных сотоварищей. Быть может, он и напакостил, как Плохиш, но, похоже в другой области. Только не рассказывал, а отбрыкивался от расспросов с откровенным нахальством и детской крутизной.

   Был отрок тонок в кости, легок в движении и словоохотлив до прочей болтовни. Говаривал, будто много читал, опять же не помня, что и где непосредственно. Пользовался успехом у дам и слишком часто менял объекты почитания. Но не расстраивался, наоборот, желал большего, не довольствуясь малым.

   Уже к вечеру, когда оранжевая, мягкая длань заката проникла через бойницы окон в квартиру, вернулась с работы Васина мать. Окинув строгим взглядом полностью протрезвевшую компанию, не нашла она поводов для беспокойства. Сварила борщ, накормила гостей и поплелась отдыхать в свою комнату.

   Друзья же засиделись заполночь. Рассказывали о горах и скалах, походах и ночевках. Вспоминали курьезы и приключения. Подружились, побратались и решили завтра же идти на Столбы.

   Заповедник

   В далекие семидесятые, когда Советский Спорт вышел из-под прицела Советской Обороны, появились спортсмены, забывшие о своем военно-прикладном значении. Разом наплодилось столько разгильдяйной нечисти, хоть отбавляй.

   Нет, чтоб с малокалиберкой и на лыжах в стан врага (сто километров за два часа) – они гоняют шарами в пинг-понг. Нет, чтоб сто сорок восемь приемов, как полуголому негру шею руками завернуть, – они на ледовых трассах заворачивают бобслей. Какое тут военное значение, если спорт почти матерно называется?

   А со скалолазанием еще хуже. По поверхности вроде гладко – судьи маршрут изберут, флажки расставят, время засекут. Практически как на учениях, есть преграда – преодолеть ее и с наименьшими потерями в живой силе. Автомат бы Калашникова на спину подвязать – цены этому спорту не будет...

   Но как есть, отбились от строгой руки. Для начала строем на Столбы ходить перестали. Потом изб накатали, а внутри свинство без деления на противоположный пол, а то и бл... Забираются на стенки ахом и без должной страховки. Друг другу не помогают, еще и хвастаются, подзуживают на риск слабо подготовленных. Ходят по лесу с гитарами, песни гадкие орут, но мало. Разболтались на две половины. Одни спортсмены, другие блатные. А блатные у нас кто? С этого конфронтация и началась.

   Кто-то из дальновидных, мыслящих трезво паханов, учуял в народном действии хитрую прибыль. Сопливых юнцов на воровском подхвате в городе хоть отбавляй. Романтика под гитарку, да под стаканчик водки. Она сама в уши входит и на подвиги манит, но стержня не достает – традиции и уважения к старшим.

   Государство здесь куда как вальяжней. Спортклубы разные, военизированное ДОСААФ, дисциплина чин по чину и рангу, медали и передовики. Школа жизни и результат на лицо – на фабрику под гудок, на войну строем, на прорыв канализации дружной толпой. А у блатных в подготовке юной смены полная разобщенность.

   Появились дяди в законе и на Столбах. В компанию молодежь завели, Абреками назвались, стоянку выбрали под Вторым. Лежат, на солнышке пузо греют, а молодые таланты текут полноводной рекой. Отбор даже пришлось устроить. Зачем хлюпиков подпускать к должному делу? Своя традиция, деление по спецподготовке.

   Если бугры на руках, как у слона зарплата – бойцом будешь. Если пальцы резвые и тонкие – каталой или карманником. Башка варит – в бригадиры. А если с высотой на «ты» и в душе ветер – самое время форточником. Сезамы квартирных многоэтажек вскрывать, а за ними добра – греби лопатой.

   Опять же место сбора вполне официальное. Ментам в тайгу недосуг. Чего пожрать, а и выпить – у отдыхающих в горле застряет. Еще спасибо скажут, что помогли избавиться, разживешься табачком импортным на халяву.

   Форма одежды, почитай, своя, при параде. Шмары фески бисером обошьют, чтоб плешь не проело на голове. Жилетки нарядные, как попугайчики, в золоте и орнаментах. Кушачком трехметровым вокруг пояса повяжутся и в люди, в народ идут. На подвиги, дисциплину поддерживать в тайге. Уважение день-деньской, рай казенный.

   Кто в тайге за хозяина, тому как есть рожу начистят. (Казусы, что сам из трусов выпадешь). Подловили как-то абреки мужичка без курева, да за такое искреннее неуважение к хозяевам отметелили вдрызг. А тот обиду затаил. Настырный до безобразия. Грит – поквитаюсь. Ему зубы и выбили, чтоб не скалился, жлоб поганый.

   Год прошел, может и поболее. Абреки долго зла не помнят и долги иногда прощают. Мужичек тот на Столбах не появлялся. Кто его знает, что в городе делал? Может, силу копил, может, в секциях груши лупил или подтаскивал кули с цементом на стройках. Ну нет его в поле зрения.

   Идут как-то летом двое – Халява и Жмурый, с губ на земельку слюну через папироски цедят. На народец зыркают, кисточками на фесках из стороны в сторону качают. Отдыхающий с ними здоровается, по именам величает, кажет уважение. Приятно.

   Только к двум телкам приладились, на полянку вышел мужичишка. Накачанный, словно таракан беременный. Улыбается, кажет зубы железные, вставные. Будто нарваться захотел.

  – Здорово, щень абречья, – говорит. Халява аж оторопел, Жмурый цигарку на пол сплюнул. А мужичок скалится сытно, хитро.

  – Ты что, мужик, охренел? Ты на кого кидаешься, порядка не знаешь? – уже угрожающе прошипел Жмурый.

  – А вы не абреки случай? – проворковал голубь неугомонный, – а то мне долг вернуть треба, застоялся уж.

  – Абреки! А какой долг? – вопросил Халява и передвинул для удобства папироску в левый угол тонкогубого рта. Жмурый с боку, недобро надвинулся на обидчика. Юные любительницы отряда смелых, чуя драку и зрелище, отошли в сторону.

  – А вот этот! – выдохнул мужичишка и коротким хуком с правой руки вбил цигарку и спелые зубы прямо в пусторотый провал Халявы.

   Не дремлющий и ловкий Жмурый с замаху двинул было в рожу обидчика привычным кулаком, но достал воздуха. Тот, подлец, присел профессионально, по-боксерски, ушел вниз и оттуда выцепил левой рукой неприятельские ребра апперкотом. Жмурый от боли аж взревел, а мужичишка улыбался, как ни в чем ни бывало.

  – Должок, значит, – отрезюмировал нападавший.

   Тут поднявшийся с колен, упорный Халява понесся на обидчика, на таран головой. Но не попал, просквозил мимо натренированного мужичка и с размаха улетел в кусты.

   – Да ты, бл... – хотел было сразить врага фразой Жмурый, – на кого руку? – Но замолчал, проглотив осколки зубов и недобрую улыбку, так и не успевшую сойти с битого лица.

   А мужичишка зла на них более не держал, добивать не принялся. Только плюнул в сторону стоящих на карачках и харкающих кровью абреков нелепую фразу:

   – Вы паханам скажите, чтоб с тайги убирались, а то денег на вставные челюсти не хватит. До следующего воскресенья даю вам время.

   Когда телки с воем и визгом прибежали на стоянку под Второй, когда паханы уяснили, в чем тут дело, и кучей вывалили на тропу изловить наглеца, было поздно. Троп в тайге множество великое, а мужичков всех не перебьешь. И если съездили в тот вечер кому в случайное ухо, то он обиды не прощал теперь точно.

   Тайга слухами, как сорной травой обрастает. Если абрекам под зад наподдали – значит, как есть неприятности. А их не оберешься, когда другим на подносе кулак приносил. Может, с этого у абреков и началось веселье общее.

   Следующее воскресенье до обеда абреки бегали всем гуртом. Наконец сообразили, что тропы загодя не обойдешь, и разбились на боевые четверки. Да на этом и прокололись. Одна из четверок хором лишилась зубов, мычала и плакала, подрывая годами заработанный лихой авторитет.

   Мужичишка оказался на диво ловкий. Наподдал бугаям так, что те ни тяти, ни мамы. А опосля очередного геройства как в воду канул. Паханы же вооружились кистенями да заточками, грозились бить наповал, но толку ноль. Какие они хозяева, когда рожи от фингалов сивые? Остальной народец на рожон не лез, но и в ус не дул веником. Смеялся почти в открытую.

   Следующей субботой того хуже. Застал мужичишка четверку при абрековском полном параде, у Первого Столба, принародно.

  – Абреки вы мальцы или не абреки? – для верности вопросил.

   Один из них был уже битый, синяки не сошли. Знал паренек, что к чему и подрастерял нахрап к делу.

  – Не абреки мы, мужик. Так, на Столбы ходим, отдыхаем, – говорит. И прячется виновато за плечи волонтеров.

   – Ну, тогда я абрек, – ухмыльнулся мужичишка и достал ближнего кулаком так, что тот полетел вниз, к Слонику вверх тормашками. Тут и драки уже не было никакой, – избиение младенцев. Но младенцев тех народец недолюбливал, в ладошки хлопал. Достали они всех. Вот и возрадовались ими битые.

   Мужичок тот на Столбы более не приходил. Надоело ему, видно, кулаки ранить о гнилые зубы. А паханы озверели в конец. Обрезы из заначек достали, кистени. Ходят по тайге, рыскают гада. Неприятностей не оберешься. К спортсменам пристают, говорят – мужичишка из ваших.

   И дело прияло вовсе дурной оборот. Однажды, с пылу с жару, абреки налетели на крепких ребят. Те в долгу не остались, кулаками чесать умели здорово. Гульбище завязалось что надо, да опять не в пользу хозяев. Тут кто-то обрез из-под полы и достал. Смертоубийство учинили, а власть таких дел не прощает никогда.

   Солдат в облаву нагнали, да не простых, специально обученных с автоматами и боекомплектом. И завязалась в тайге настоящая война. Абреки на Втором круговую оборону заняли. У них обрезы, взрывпакеты самодельные, но перевес явно на государственной стороне. Три дня их осадой морили, на вылазки автоматными очередями отвечали – война и немцы. Но куда?

   На пустое и сжатое от страха брюхо долго не повоюешь. Сдались паханы честным властям и загремели на нары. Громко, со вкусом, апломбом и по длинно срочным статьям. А в тайге тише стало, поубавилось лихого люда.

   Конечно, мелочь – шелупонь пузатая, опять в компании собралась, фески на головы натянула, повязалась кушачками. Но так, для виду. Уже помнили, чем лихие баталии кончаются. Губы слишком широко не раскатывали, кистени и обрезы под полой не носили.

   А столбистам и спортсменам от этого не легче. Почуяли околоточные волю не ладную. Ограничить ее надо, да навсегда. Заповедник учинили, избы строить кому попало воспрещается. В тайгу подале забираться – полный криминал. Вдруг народец грибов нарвет или ягодки собирает? А то мох потопчет или шишки побьет с кедрача?

   Егеря по тайге шарят стаями. Избы, стоянки потаенные раскатывают, а то и жгут, правят пустошь. С заводилами в милиции по месту жительства разговоры ведут нешуточные. Пугают казенными домами. Да всех не пересадишь, не за что. А кто работать будет? Так дальше и жили – одни ловят, другие убегают. А тайга, что мать родна – никогда детей от себя не отпускает раньше заветного срока.

   Наша сборная интернациональная троица встала сранья, собралась и двинула на Столбы. Двое шли под рюкзаками со снаряжением и шмотками. А Квасец, как хозяин дома, – налегке и с песней на устах. Переложил немногую личную снарягу в поклажу Петручио, вот и зубы скалил.

   В субботнее утро на Столбы добираются великим множеством. Водителю рейсовой семерки хоть плачь. Лезут внутрь салона с воем и руганью. Того гляди, поручни оборвут, двери выломают. А семерка одна – казенная, но не резиновая. Ее никто не пожалеет.

   Автобус брали штурмом уже на Предмостной. Он подходил к началу маршрута пустой, но расслабляться не приходилось. Применять надо было тактику.

   – Рюкзаки на живот и гуськом друг за другом, – скомандовал опытный Квасец. – Тут свиньей заходить надобно. Иначе затрут к бесам.

   На остановке скопилось человек двести активно желающих. Круто подготовленные туристы дергали копытами в кованных железом триконях. Нетерпеливая молодежь давила по флангам и очереди не признавала. Привычные к штурмам старички лихо работали локтями и заранее кричали про чужую наглость. Дожидаться следующего рейса не возжелал каждый страждущий.

   Выстроив боевые порядки в клин, лихая троица резала волны толпы, будто ледокол. Кильватер надавливал на середину, а середина вдвое круче на носовую часть. За замыкавшим шествие Плохишом уже пристраивались случайные продолжатели. Паровозик летел к дверям автобуса на всех парах. Смятые и не довольные афронтом впередистоящие грозились достать обидчиков плюхой в ухо.

  – А-а-а! – орал чему-то расстроенный полный гражданин в блеклой толстовке с разводами пота на спине.

  – Сволочи! Антихристы! – верещали старушки, цепляя сухими пальцами нетерпеливых внуков за воротники. Исконно сибирский спорт по взятию городков и прочих бытовых препятствий разворачивал зрелище, как в кино.

  – А я вот двери вам не открою, пока очередь! – верещал через динамики рассерженный в грозовую тучу водитель. Но двери уже поддались чьим-то мужским рукам, и толпа хлынула внутрь автобуса.

   Остановок пять никто не мог открыть заклиненные спинами двери. Около жд станции «Енисей» завязалась свалка между желающими выйти и не могущими пускать. Наконец снаружи с хряпом надавили на сгибы дверей, и автобус частично облегчился.

   Дачники подхватили котомки и сундуки, бодро ринулись к перрону до электрички, а зажатый тисками жарких тел Петручио вздохнул свободно. Но не тут-то было. В автобус ввалились новые пассажиры, и хлипкий, невероятно грязный старикашка уткнулся ладонями в его живот.

   Петручио дергал носом, закатывал глаза и пытался продвинуться подальше в толпу. Старикашка не отставал сивой грудью. Гражданам тихая борьба, толчки локтями и юной грудью как есть не нравились. Давешний полный мужчина шипел на мальца и показывал волосатый кулак с желтым перстнем.

  – Что ерзаешь? – спросил у Петручио неплохо устроившийся на рюкзаке Юра. – Стой и не рыпайся. – Но отрок не понимал, а бурился куда-то за спину полного гражданина, как слепой кутенок лезет через лапы к полной молочка мамкиной сиське.

  – У тебя что, нос заложило?! – рявкнул вконец осоловелый Петручио. – От него мочой несет, видишь, штаны у старика в разводах!

   Довольно улыбающийся старикашка сделал губами – пру-у и блестнул хитрыми зрачками в сторону юнцов. Дистанция между ним и остальными гражданами не намечалась к лешему. Леший пах так, будто сдох со вчерашнего утра.

   Юра повел в его сторону головой, и тут его ноздрей достиг такой насыщенный слой прогорклого мужского туалета, что отрок чуть не взблевнул с характерно знакомым всем шумом. Граждане немедленно освободили должное пространство.

  – Медпрепаратов проезжаем, – подытожил ситуацию Квасец и невозмутимо почесал левое ухо.

   – Ну и что?! – с трудом сдерживаясь, выдохнул Петручио.

  – А то, что пенициллин здесь делают. Вот и воняет на всю округу, – объяснил Квасец и шмыгнул привычным к неудобствам сибирским носом. Прочие граждане хихикали откровенно, с отчетливым вкусом.

   – Это еще что! – неожиданно встрял в тему грязненький старикашка, – ехал я как-то в переполненном автобусе. Так меня так сжали, что я по-большому маленько напустил в штаны. Дык так несло, что место уступили. Цельное сидение!

   Пассажиры смеялись, но место старикашке не предлагал никто. Автобус скоро вертел колесами. Мелькали крашеные заскорузлым мхом крыши куцых, старых домов. Появились первые просветы лесонасаждений. Миновали маленькое серое здание ГАИ, а там и конечная остановка.

   До центральных Столбов от конечной около часа бодрого пешего хода. Дорога древняя, крытая видывавшим виды асфальтом, окаймленная с боков сочной в лето сибирской зеленью. Огромный, дышащий гарью многочисленных заводов город остался позади. Легкие наполняет чистая, пьяняще свежая тишина, и цепочка шагов ведет вас вверх, в самое сердце тайги.

   Скрипнет тяжелая, темная дверца кордона Лалетина. В гравий превратится изъеденный весенними ручьями асфальт. Белая березка мостом перекинется через дорогу, шагаешь под ней, а впереди подъемы, подъемы.

   Прямо по курсу, среди светлых вершин сосен чуть виден Первый Столб. Словно гигантская пирамида, он возвышается над пологими холмами чащи тайги. Его насыщенные коричневым контрастом цвета разрезают полное голубизны небо. Оттеняются хмурой зеленью вековых хвойных деревьев.

   Тридцатиметровые гиганты сибирской ели, будто игрушки, лежат в его подножии. А дальше, много выше, горят рыжиной на солнце стены кристаллов сиенита. Величавые пологие складки вершин, строгие вертикальные щели, тенью нависающие карнизы.

   Осилится идущим долгий подъем – Тягун. Свистом из напряженных легких изойдется подъем – Пыхтун. Ноги нехотя, уже устало шлепают по крытой деревянной мостовой последнего подъема. Тропа рассыпается в веер. Крупная каменная крошка сыпется из-под ног. Могучие переплетенные корни елей ставят подножки, но уже рядом Слоник. Огромный тысячетонный камень, выросший из земли и преградивший путникам дорогу под Первый.

   На освобожденной деревьями площадке, перед уходящей в высоту вертикальной стеной, собралась порядочная толпа отдыхающих. Пригревало. Белотелые мамаши, не стесняясь, загорали в неглиже. Маленькие чада с визгом и смехом носились среди каменных глыб и под воздействием примера взрослых покоряли полутораметровые, почти горизонтальные стенки.

   Для них это был уже конец путешествия. Для компаний, круто заправленных хмельным питием – привал до срока. И граждане наливали в стаканчики, хрумкали над разнообразной снедью, развлекали противоположный пол, а более расслаблялись.

   Некоторые довольно продвинутые индивидуумы пытались взобраться на Слоник по пологому, левому ребру в кирзовых сапогах. Еще более озабоченные парни в коротких, до колен, трико обули калоши и явно хотелись преодолеть подъем на глыбу в лоб. Женская половина на скалу в основном не лезла, но игольчатые многообещающие взгляды в сторону покорителей вызывали желание лезть хоть куда и даже на нее (скалу).

   Гордый и видно не обойденный ранее вниманием Квасец на матрасников (так он называл отдыхающих) не обращал внимания. Достал отрок из рюкзака тертые калоши в подвязках и предложил размяться, дабы почуять, как сегодня на скале ноги стоят. Для начала.

   Надо сказать, что лазала наша троица откровенно здорово (по сравнению с прочим, мелкокалиберным новичком). Через полчаса различных упражнений (справа и слева, в лоб и из виса через карниз) они прихватили явное лидерство и позерство. Но с гражданами не общались, наоборот, скорчили важные мины и уходили от расспросов.

   После разминки, сняв калоши, валялись на теплых камнях. Плохиш где-то стрельнул сигаретку, подставил удмурдское пузо солнцу и дремал за чутка. Петручио отошел до ветру, но надыбал стенку с косой, почти вертикальной щелкой, круто, неудобно уходящую вверх.

  – Дуськина, – многозначительно подвел итог его изысканий Квасец. Тем временем Петручио в очередной раз сверзился с оной кверху попам и чуть не вывернул лодыжку.

  – Какая такая Дуська!? Ты думай? Что, сюда баба забралась!? – проорал в сердцах обиженный отрок. Но Квасец не выходил из спокойствия, лежал кверху пузом барина.

  – Не какая-нибудь, а сама Дуська. Ее все на Столбах знают. Она сюда ходила, когда тебя еще в проекте не наблюдалось. А было это давно.

   Дуськина щелка

   Мужикам без девок никак. Ссохнутся от тоски, а то и заворот кишок без закуски поимеют. Стоянку между Слоником и Первым обосновали еще золотари. Нарекли грешную Чертов Стол. Да потом всякий люд здесь отирался. Места в этой тайге ранее были потаенны. В ручьях россыпи золотишка водились, заходил зверь пушной и в Лалетина. Но давненько.

   Город разросся, тропу в дорогу превратили. А хитники золото начисто подгребли и ушли дальше, в места богатые. Еще до войны абреков со спортсменами появилась среди прочих на столбах девка ладная. Волосы русые, брови вразлет, глаз на мужика положит – беленеет бедняга, воет волком. Стати девка кержацкой, не мелкотравчатой. Много к ней кто в подол домогался, да не идет. Сама говорит, люблю, сама привечаю. А вам, куцым, игрушкой не буду.

   Да и не была никогда. Ростом девка с мужиками равнялась, а силу ей Бог отпустил немереную. Как кто щипнет за бочек невзначай – так ухо из вареника растирает, как сусалом к щечке потянется – не перечтет зубов. Считаться с собой красавица заставляла и Абрек ей не люб.

   Собралась как-то толпа под Слоником. Разношерстная – и абреки в ней, и столбисты старые, и спортсмены в чинах, без регалий. День пригожий, весна. Листочки на березках распускаются. Душе – живи, не хочу. А народец друг перед другом выкаблучивается, кажет силу и ловкость личную.

   Вот ту самую щелку кто-то и приметил. Затравились на нее, кто ни попадя. Руки в кровь дерут, падают, бока отбивают, а никак. Девки смеются, над мужиками изгаляются, а мужики, один другого ловчей. И так к щелке подберутся, и эдак. Ан нет, стоит девственна, мужиком не подмята.

   Был там и сам Абрек – с кого компания их имя получила. Парень ловкий и хваткий. Страха перед высотой в нем никакого, а силы в руках – подковы гнул. Над стенкой сверху, метрах в трех нависает карниз. Доберется родимый до оного, ручкой потрогает, и лети, голубь, лети. Еще и вверх тормашками страдальца в воздухе развернет. А внизу камни. Убитешься, и вся недолга. Дуська смеялась всех громче.

   А когда мужики окончательно обмишурились, Дуська им и говорит: «Больно уж на меня этот камешек похож. Не по зубам вам, сирым да хилым. А вот если найдется кто удалой, что наверху будет, с тем и любовь моя, с тем женихаться и буду».

   Забычились мужики пуще прежнего. Подштанниками трясут, обида, значит, им вышла. Один подойдет – раз и вверх тормашками. Другой что есть мочи пыжится, и ему разворот. Дуська смеется пуще прежнего.

   Вдруг на поляну паренек вышел. Худой, как тростиночка, невзрачный, в очках. Теплыхом его на Столбах прозывали.

   – Что, мужики, делаете? – спросил.

  – А, отойди ты, доходяга. Честь нам мужскую поранили. Видишь, как бабы заливаются.

  – Так чтобы эту щелку пройти, надо карманчик на карнизе двумя пальчиками взять и на нем удержаться.

  – Если такой ловкий, сам его и возьми. Сам и пролезь.

   Теплых обвязал галоши тесемками. Руки вверх поднял, к небу потянулся. Подошел к стенке и ее пролез. Мужики и грохнули смехом.

  – Уговор! Уговор! – кричат. А Дуська улыбается задумчиво.

  – Какой уговор? – Теплых аж напугался.

  – А такой. Кто эту щелку вылезет, тому Дуська в полюбовницы.

   Тут Теплых усмехнулся хитро и говорит: « А может и не нужно это? Дусь, давай лучше с тебя бутылка шампанского?»

   Но поднялась Дуська с земли, губы алые жарком сорванным играют.

  – Уговор, – говорит, – он и есть уговор. Пошли, голубь, любви учить тебя буду.

   Взяла под ручку паренька, и – тропинкой дальней. Уговор, он и есть уговор.

   Сибирские города государь не закладывал. Сами из земли произрастали. Присядет атаман после битвы хмельной с кыргызами на пенечек отдохнуть, Енисей-Батюшку с косогора оглянет – лепота. Тут и разлив широкий да плавный. Острова, чтобы переправу навести. А в темных омутах царь-рыба хвостом бьет, волну нагоняет. И видно с берега далеко. Простор сибирский душу за собой ведет, и ни конца ему, ни краю.

   Мужики колья натешут, место дивное частоколом обнесут, дом срубят, поставят баньку. Вот острог и готов. Сюда людишки пришлые и бедовые потянуться. Охотой, торговлей промышлять, вылавливать рыбку в заводи. На огородах репку посадят – в полведра уродится. Земля подтаежная, как смоль черна. А жирная – дождь прольется, сапоги по локоть застревают. Не потерять бы.

   С годами мануфактур настроили, заводики возвели, кузни горнами поднялись. Земля сибирская на диво богата. И сама родит, и делится кладами. Уголь каменный, железо колчеданное, лес строевой, золотишко в россыпях. А тайга, как мать родна, кто ее любит, голодным не останется.

   И идут по тропам люди добрые, судьбой не обиженные – русскими себя прозывают. Воля у них одна – простор земли необъятный, щедрость ее неслыханная. До самого ледового океана добредут, а и там Россея. Люди разные, да иноземца ни одного. Может и мы на ней пришлые, да приняла она нас, привечала – баловала медом хмельным. Так сжились, что и корней не оторвать.

   Когда немец силой великою запад страны под сапог подмял, когда стонали братья славяне с Украины и Белоруссии, пришла пора земле сибирской показать свою силушку. Одели мужики шапки-ушанки, полушубки и винтари с погребов достали и двинулись до Москвы. Тысячи верст шли, землю родную защищать. Хитрый Ганс воевать насобачился здорово. У него танки, пушки, автоматы и пулеметы. Да земля русская гостям рада, а захватчика ни ногой.