Текст книги "Легенда о Плохишах (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

   Потом опять гульба началась, с новой силою. Казан с лица волком щерится и друзьям: Я ж говорил, что по пьяни, мерзлого волка отыметь могу. – Вот теперь Тунгуску мерзлым волком величать и станем.

   Долго ли коротко, считай, месяц прошел. Ночь была темная и бедовая, как сейчас. Сидели мужики за столом, байки травили, гоняли чаи, запивали водочкой. То одно дело помянут, то другое, и ржут над своими подвигами, будто лошади.

   Вдруг слышат, а с болота вой волчий донесся. Никогда до той поры волка здесь и не видели. Заунывный вой, душу в тоску заворачивает, стелет саваном. Будто холодом и гарью брошенного жилья тянет. Сердце в ком сводит, нагоняет тоску старую.

   А тут и дверь в избу заскрипела. Растворилась сама собой, и на пороге Тунгуска, сгорблена, как тень серая. Лицо у нее разом старое, сухое стало, волосы ниже плеч опадают, перепутаны в комки грязные.

   Глянула с порога на мужиков, а те страхом на нарах в ком сбились. Глаза у нее прожелтели, вокруг зрачков ободки светятся красным огнем. Рот приоткрыт, зубы видны острые, не человечьи. Шагнула внутрь, а у мужиков одна немота.

  – Милый. Я за тобой пришла. Осень сейчас, а по ней всегда свадьбы играют. Кому с венцом, а кому со свечами. Да все горькие. Пошли, милый, – голос Тунгускин скрипучий, как сухостой в ненастье.

   Говорит, а губы не двигаются. Кожа в морщинах сеточкой, чешуйками старческими. А сквозь них будто волосы на лице пробиваются.

   Тут Казан и одыбался. Хоть и страшная, все одно баба.

  – Пшла вон! Бля! – орет дурным голосом.

   Мужики нахрапом загоношились, прорвало их, за дубье взялись. Налили глаза кровью. Сам черт не брат, попади под руку. Таежники – с ними всякое случалось. А она зырк взглядом на них, так кто встал, навзничь попадали. Зырк, и стол вверх поднялся и в мужиков по воздуху полетел. Стоны, крики. Зырк, и изба ходуном заходила, зашевелилась, будто живая. Печная утварь с цепи сорвалась, сковородки с чайником хороводом. Оконные стекла полопались. Свечи факелами горят, тени мечутся-лязгают.

   Ветер шальной Тунгускины волосы в тонкие косы скрутил, и они к живому тянуться змеями. А взгляд ее, как жало, огнем мужиков язвит. А изо рта то ли хохот, то ли вой волчий. Тут и нары по бревнам раскатало, изба рухнула. Крошево в дыбы, словно в смерче.

   Как мужики живы остались, никто не помнит. Только боле в тайгу они ни ногой. Изба та сама разбрелась по лесу до бревнышка. Так и гниет, неприкаянная. Никто к ней и близко. А про Казана боле ничего не ведомо. Сгинул мужик на свадьбе нечистой. Поминай, как звали.

   Никто из Плохишей опосля сказа такого открывать дверь и идти за водой не желал. Проявлялись кое-какие амбиции со стороны Петручио, но к прямому действию пока не вели. Наконец решили действовать скопом, по определенному распорядку.

   Квасец взял на себя дверь, непосредственно через засов. Плохиш шел до ведра и возвращался с желанной водицей. Петручио страховал Плохиша, а Егорка с колуном наперевес страховал обоих. Так и принялись.

   Скрипнул засов. Пошел второй. А за дверями простиралась ночь, шевеля мягкими лапами воздушных потоков, шелестя березовой листвой. По-особенному остро пахло хвоей, ключевой водой, тянуло остатками гари из давно потухшей печки.

   Плохиш уперся взглядом в черноту, повел наискось головой. И вдруг пространство ожило. Невероятно мощная, яркая июльская зарница расцветила тайгу северным сиянием. Будто разреженная вольтова дуга прокатилась по распадкам и далям.

   В какой-то неумолимо короткий, безвременный миг она выхватила из кромешной черноты дремотное царство леса. Желтым пламенем горел тощий, крутой хребет Манской Стены. Огнями Святого Ильма полыхала Кабарга. Белым призраком, сквозь толщу серебристой зелени, наклонялась к ним сама Манская Баба. Ее каменные руки в русских дутых рукавах отделись от тела и простерлись к небу. Голова изваяния развернулась лицом, и приоткрытый зев рта растянулся в недоброй усмешке.

   Внизу, под избой, огненными густотами светилась болотная вода. Она преломлялась в собственном свечении, играла водоворотами, сорила огнями в ночь. Ожили трухлявые пни, развернули к избе вековые, коростные лица. Плавным круговым вращением ожили, закачались ветви деревьев. Ожило все.

   Троекратное бульканье глоток слилось в глас Ниагарского водопада. Плохиш чудом оказался внутри избы, с ведром полным студеной водицы. Петручио чудом не оделся на колун в руках страхерщика Егорки. Квасец натренированной рукой затворил створки таежного сезама. Кончилось общее светопреставление. Занавес пал хором со зрителями. Но не спалось в ту ночь Плохишу, как есть не спалось.

   В гостях у Боба

   Холодная заводь звездного неба – у тайги гостья. Разные они, да почитай сестры. Каждая в другую, как в зеркало, смотрится. У сестры ручьи, у нее туманы. У одной – млечный путь, у второй – море хвойное, плещется серебром. Вот и ходят в гости ночные, кровь привечать родную. А как луна на сносях приплывет, хоровод ведут в ночь особую.

   Кто-то неторопливо, но настойчиво стучал в дверь. Плохиш пробовал буднуть Квасца, но тот разводил храп усами, бормотал навзрыд и не просыпался. Стук усилился. Отроки дрыхли, как заговоренные, и приходилось вставать самому.

   С тяжким вздохом Плох покинул густонаселенный чердак и скользнул вниз. Запалил свечу. Мирно тикающие ходики указывали на три часа ночи. И кого еще носит в такую темень? На опалубке топтались со вполне человеческим шумом, оханьем и причитанием. Юра почесал репу и принялся отодвигать засов.

   В дверь избы протиснулась довольная, улыбчивая рожа Боба. Глазенки ночного скитальца светились искренним весельем. Нежданный гость протянул руку и отеческим жестом потрепал отрока по жестким вихрам.

  – Чай есть?

  – Угу.

  – Ну, рассказывай, как устроились. Я с ревизией. Меня околоточный прислал.

  – Какой околоточный? – не въехал Юра.

  – А тот самый, из Московии. К чаю гостинец велел передать.

   Плоху казалось, что все это – и избу, и храп друзей на чердаке, и встречу с Бобом, он уже видел и знал давненько. Да не помнил отрок, откуда такое знание и определенность. То ли сны такие, то ли ночь приключилась сказочной. Но зла в ней не было, интерес один, да поводы к пересудам.

   И не верил великий удмурт в дребедень и прочую чертовщину. Не те корни у него от дедов, а крестьянские и кулацкие. В родове в семь колен одни пахари, от сохи отойти невмочь. И кулаки предпоследнего в природе размера тоже из родовы, заточены под сопли, а не слюни глупые.

   Плесканул Плохиш в кружки теплого чайка и себе, и гостю залетному. Выбрались они на опалубку из душной избы, подышать воздухом. Устроились за столом, а тут и луна краешек желтого обода кажет. Поднимается восходом ночным.

   Расцветила ночь, и будто день лишний занялся. Иной раз судьба такого наворотит – по полочкам не раскидать, не вместить все по времени. Разное бывает по молодости, а на Столбах и не такое бывает.

  – На Коммунаре взлезли? – утвердил вопрос сказочник.

   Юра кивнул.

  – А Теплыха, случай, не встречали?

  – Только Квасец и помянул. А так нет.

  – Успеете, – Боб грузно облокотился на спинку скамейки, потянул руки вверх и мечтательно уставился на яркий, явивший серебряное чудо небесный диск.

   Облик скитальца излучал сытую, домашнюю расслабленность. Будто жил он душой и телом не в далеком городе, а прямо здесь, средь березок и елок, неважно какой, утренней или ночной таежной канители. Ходил по избам хранителем да учетчиком. В поводьях вел эту самую лесную жизнь.

  – А Цыган что вам говорил?

  – Ход он чистил новый на Митре. А так ничего.

  – Хитрый абрек. Духом неволится. Сам да сам, а гольцам кулак пустой поднеси. Сказ-то мой, про Бабу Манскую, еще не выветрился?

  – Какой сказ?

  – Про птиц вещих, что судьбу на крылах несут.

  – Брехня это, – порешил себе и другим мудрый удмурт. – Тренироваться надо больше, впахивать, тогда и обломится. Я вот опять в Крым хочу, к морю. Опыта здесь наберусь, двину вперед всех и стану чемпионом.

   Неожиданно Боб встрепенулся телом, будто уловив нечаянную, но важную мысль. Принялся собираться.

  – Ты куда?

  – А про прыжочки для развития пиковой решимости и спортивной координации, ты что-нибудь слышал?

  – Нет.

  – Всему вас учить. Вот когда на трассе спортсмен приплыл, а шаг сделать надо, что требуется? Воля. Воспитать ее нужно на Столбах, через прыжок аховый. А то великим удмуртским чемпионом так и не станешь никогда.

  – Ночью спортивная координация?

  – Да ведь день считай. Пошли, пошли.

   Добежали до Манской Стены почти в три скачка. И откуда у пузатаго Боба такая прыткость? Как облачко в бегемотовых очертаниях. Принялись переобуваться. Юра вспомнил про давеший портфель скитальца и непонятные уму наручники. Глядел на того с вопросом, но сказочник пропажи имущества не ощущал, а вопрошать было стыдно.

   Вылезли за перегиб. Плохиш оглядывался на шумно дышащего учителя, но тот далеко не отставал, двигался привычно, без суеты. Прошагали легко читаемый ход и выбрались наверх, к полке.

  – Конек, – подытожил Боб, – дальше прямо.

  – Я пошел?

  – Топай, топай.

   Наверху путников поджидал рассвет. Так и не успевшая спрятаться в тень луна, истончилась огромным диском, блекла разводами. За спиною и Манской Бабою небо насытилось желтизной утреннего свечения. Отрывочно щебетали сонные птицы, еще нехотя стучал клювом дятел. Тайга просыпалась.

   Они стояли на самом краю стены, окаймленной с трех сторон долгой пропастью. Прямо по курсу виднелся еще один скальный останок, но до него было метров шесть чистого для прыжка пространства. Почти небо...

  – Тут и порешим. Видишь справа впереди стенку? Крутоватая, градусов семьдесят будет. Но ногой оттолкнуться от нее в самый раз. Долетаешь к долгожданной, толкаешься и прямиком на останец. Как один литр в два глотка. Не захлебнешься?

   Не понималась мальцу дурь столбовская, не принималась. Задумался он не на шутку и шансы свои считал. Высота – это когда один раз с листа жизнь пишешь. Шагнуть в нее невелика блажь, да летать еще никто не сподобился.

   Прыжок-то получается явно не хилый. Через ступеньку да еще и на взлет. Три метра до второго толчка, а от него еще ладных четыре. С обеих сторон стена скопом под сотню и шансов ноль. В два взмаха всю силу выложить. Только на рожна эта резвость бойкая и пакостная? Лишней жизни в запасе нет, да и запас на воротник не давит.

  – А зачем? – громко и справедливо вопросил отрок, но ответом ему была пустота.

   Юра решил, что удалился Боб за камушек до ветру, двинулся за ним, но не нашел грешного. Путь обратный просматривался насквозь донизу, но пустота. Не мог же он вниз в секунды сбежать? Не та резвость! Загадочник баснописный.

   И от этих нескромных обстоятельств охватила мальца непривычная ему печаль. Если по полочкам рассчитать, то кому нужны его успехи спортивные, победы, очки и баллы? Пенсии на них точно не сделаешь. Только в раж войдешь, а уже на покой, и скука гадкая. Серость, паек копеечный. Уже тогда звонкая, незнакомая столбовская канитель виделась куда более приятственной.

   Пустота и долгое одиночество. Встало Солнце. Желтой, воздушной колкостью оно расцветило макушки елок, теплым пламенем объяло скалы. Блюдца разреженного утреннего тумана таяли плавными айсбергами в южных морях. Зачинался день.

   Плохиш еще раз неторопливо оглянулся по сторонам света. Тихо посидел на камушке, как перед дальней и неизвестной дорогой. Потом отрок решил для себя все, перемерил разбег шагами, наметил твердую точку для попадания на косой стенке. Разлетелся и ринулся в пропасть.

   Будни

   Темные ночи шли одна за одной не переставая, но чудных подробностей более не несли. Через пару вполне обычных недель в скальной подготовке Плохишей выработался правильный распорядок.

   По выходным обитали в избе и гулеванили по Столбам. Вторник, четверг, субботу друзья проводили на Китайке, мотая скальный метраж с верхней страховкой, по полной программе. За рабочий день удавалось пролазить более километра. Плохиш, серьезнейшим образом готовясь к соревнованиям, завел блокнот, куда оный метраж тщательно заносил.

   К доблестной тройке частенько присоединялся гражданин Лысый, и тогда дела шли веселей. Оставаться ночевать под скалой Лысый по возможности избегал, отправляясь поужинать к одной подходящей вдовушке, жившей на Базаихе. В свободное от занятий время шастал отрок по дальним тропам с шахтерской лопатой, призванной то ли для тренировки, то ли для благоустройства окружающей среды.

   Окаянной страстью данного индивидуума было не проходящее стремление сожрать все, что имелось у прочих и заорать дурным голосом в чужое ухо любимую песню про постового «У магазина пиво – воды...».

   В пятницу ходили на речной вокзал в баню и парились до умопомрачения. Деньжата у иностранцев прогоркли в пиве, но Квасец искомые иногда находил. А стервец Лысый добывал оные за ентим делом, у все той же гражданки. И тогда покупалось винце, сальце и витамин це. Заводилась расслабуха.

   Банька на речном обычная и даже с общим потоотделением по пятнадцать копеек с носу. Но явно с изюминкой. Рядом с ней Енисей. Да не ресторан, средств туда сходить, все одно, не хватит. Сам Енисей-Батюшка рядом протекает. А к нему труба проложена, вот в бассейн водичку и качают.

   Парилка сделана самый смак, но подбираться к ней надобно последовательно и по правилам. Заходишь, видишь голые мужицкие задницы, и засим раздеваешься. Через моечное отделение, где из душа струйками брызжет, направляешься прямиком к бассейну. Что над студеной водой парок в летнее время, так это самый кайф.

   Спускаешься аккуратно в воду, а она градуса четыре – пять (Енисей-Батюшка). Там дергаться ни на еть. Сиди спокойненько и прохладу ощущай. Пока пузырьками тело не покроется, в парилку ни ногой. А как синевой пойдешь, тады можно.

   Мужики на полке от жара носы прячут, а тебе хоть бы хны. Можешь и на лавочку прилечь, все одно свободно. Чуть глаза прикроешь, а тут и морозь по телу. Холодок отходит. Теперь за веничек берись. И по спине, и по груди. Да так, чтобы остальным тошно было. Еще и ковшом на камни по самые уши, чтобы у других заворачивались. И по спине, и по груди веничком, веничком.

   А во второй раз в бассейне самый кайф. Сидишь тихохонько, а крыша сама отъезжает. Волна за волной по телу то холодом, то жаром идет. А как зубами застучишь, тогда в парилку. Тут уж никакой жар не берет, только кожа чешется. И по спине, и по груди, и по мордам. Аж дух захватывает.

   После трех таких моционов белый свет в копеечку. Что заботы были, так то до утра. Одна беда, жрать волком хочется. И пива бы флягу, и пельменей ведерный таз. А кожа – как родился заново. Если в березовый веник заранее пару крапивен вплести, то от кайфа недолго лопнуть и других забрызгать. И по спине! И по мордам!

   Вышли из бани, а на улице хмарь погодная. У нас ведь как, солнышко зашло – лето кончилось. Тронулись к дому Квасца, чего-нибудь на зуб перехватить, а Плохишу на главпочтамт забежать. Надеялся он скромно на перевод из своей Удмуртии, который день ожидал. Ну и пошагали.

   По улице Мира машин невпроворот. А пешеходов, как на выставке народного хозяйства, и разного полу, и калибров. После тайги непривычно. Бабуськи с авоськами пчелками вокруг магазинов вьются. Мужчины посерьезнее к вино-водочным отделам тяготеют. Девки подведенными глазами в отроков стреляют. Недолго среди них и затеряться. Петручио на ходу успел с парочкой познакомиться. Так нет, прут друганы, как скоты до водопою, ничем не остановить.

   Ожидание Плохиша у дверей в почтовое учреждение затягивалось. Квасец порывался к родному дому, Петручио точал языки с очередной прелестной незнакомкой, а окружающая послеобеденная толчея взрастала, как на дрожжах.

   В круге обычных, городских товарищей, вид наших героев иначе, как экзотическим не назовешь. Привычные к спине рюкзачки вызывали снисходительные улыбки, мордальная загорелость искреннюю зависть, а штопаные трико недоумение и плохо скрываемую брезгливость. Некоторые граждане оборачивались, иные останавливались и в упор разглядывали болотные чуда.

   Скорая поступь Плохиша не вызывала никаких сомнений. Его тупая ухмылка была до того радостной, что хотелось верить в выигрышный профсоюзный билет.

  – Сколько, сколько? – пропел Петручио.

  – Двадцать рэ! – крякнул счастливчик.

  – Всего-то?

  – На пиво хватит!

  – Домой не пойдем, – тут же отреагировал Квасец. – Мамка меня убьет. В прошлый раз уже чуть не убила.

  – А куда?

  – Мне Лебедь ключ дал, от саромудовской общаги в Политехе. Вот туда и двинем.

  – А кто такой Сарамуд?

  – Преподаватель какой-то. Я его всего раз на Столбах видел, и то издали. Он сейчас в горы уехал, так что нахлебники не грозят.

  – Да ну, неудобно, – протянул совестливый Петручио. – И кто нас туда пустит.

  – Пробьемся, – порешил за всех Плохиш, и троица двинулась к остановке третьего автобусного маршрута.

   Несмотря на рабочий день очередь за пивом поражала воображение величиной. От греха ящики с вожделенным продуктом вынесли за пределы торговой точки. Правильно уложенные квадраты тары напоминали крепость. Продавщица за столом имела вид обороняющегося неприятеля. Стремление прочих к немедленной атаке не вызывало никакого сомнения.

   Мужики оглядывали друг друга с кропотливой подозрительностью. Стояли, расставив тощие локти, как орлы перед взлетом. Каждый боялся, что пиво кончится прямо перед его носом.

  – Два ящика! – хряпнул суммою об стол Плохиш.

   Очередь загундела недовольством. Петручио принялся тереть глаза, на предмет отличения сна от яви. А Квасец гордо выпятил грудь в предвкушении настоящей пьянки.

  – Молоды еще, столько пить! – зачревовещал дальний в хвосте мужичишка. Но Плохиш тут же кинулся в разборки и обделенный умом неприятель спрятался в общей спасительной куче.

   Перед входом в общагу сняли куртки и прикрыли ими ящики для маскировки. Петручио менжевался с пустыми руками и семенил куцым добавком. Более опытные потребители неслись вперед свиным клином, видом напоминая бригаду ремонтников-ассенизаторов, в непосредственном исполнении.

  – Куда, блин!? – заорал на замыкающего кильватер Петручио опытный вахтеришка, но Плохиш продекларировал волшебное междометие «с нами бл...». Двери сезама открылись сами собою, без глупых сожалений и прочей суеты.

   Комната у Сарамуда оказалось невзрачно обычной, с минимумом холостяцкого быта и прибранностью внебрачного ложа. Махонький холодильник «Морозко» затрясся перед незваными посетителями мелкой слезливой дрожью, и Плохиш бухнул бедного полным ящиком по голове.

  – Нормально! – констатировал предводитель и скинул маскхалат ассенизатора на облезлый стул.

   Квасец аккуратненько притулил ношу на пол, снял вибраммы и вихрем пронесся по тумбочкам, шифоньерке и прочим кладовым.

  – Хлеб есть! Консервы есть! Сухари есть! Оп-па! – прямо пред счастливым взглядом изыскателя за растворенной потайной дверкой обнаружился мини-бар с начатой бутылкой водки и обширной коллекцией импортных сигарет.

  – Ты смотри. А Сарамуд-то коллекционер. Вон сколько пачек насобирал. Тут и Нью-Порт американский с ментолом, и Кэмэл, и Ронхил.

  – Дай одну?

  – Да ты что, заметит.

  – Да не заметит. Мы из каждой пачки по одной. Подумаешь, убытку.

   Плохиш раскупорил первую, опорожнил до половины привычным глотком и затянулся импортным дивом. Квасец не отставал. Петручио прихлебывал пиво мелкими глоточками.

  – Самое главное в спорте знаешь что? – спросил мигом разомлевший великий удмурт у более юного Петручио.

  – Тренировки, – ответил подающий надежды спортсмен и отхлебнул очередной глоточек.

  – Фиг там. Самое главное это уметь расслабляться. Наш вид спорта, мне Пират лично втолковывал, имеет три вида нагрузки. Первая, конечно, физическая. Мы на скальных тренировках с раннего утра и до позднего вечера впахиваем. Чтобы до скалы дойти – полчаса быстрого шага. Потом километр вертикали, с пиковыми усилиями мышц на сложных выходах.

   Вторая – координация и весь вестибулярный аппарат. На скале такие движения совершаешь, что ни одному гимнасту не снилось. Они от козла к козлу бегают и на кольцах висят. А у нас за разнообразие движений отвечает сама скала. А у каждой скалы и шаг свой, и манера движения. О количестве выходов и говорить глупо. Их столько, сколько сам придумать можешь. Так что у нормального скалолаза мозги работают, как у кандидата математических наук. Он и просчитывает, и вычисляет, что дальше делать, и нагрузку по точкам опоры распределяет каждую секунду. А третья, самая важная, Пират говорил, эмоциональная нагрузка. Со страховкой или без страховки, почти одинаково. Где-то глубоко, внутри каждого, трус сидит и не верит, что его страховка сработает или веревка не оборвется. Каждый раз, когда ты чувствуешь, что предел, счетчик внутри стучит и вырабатывает нужный в крови глюкоген.

  – Какой глюкоген? – встрял опорожнивший вторую бутылку, но все еще бдительный Петручио.

  – Кислота адрянолиновая. В кровь поступает. И по жилам, и по жилам! – съязвил Квасец.

  – Умный, блин, – продолжил великий спортсмен. – Вот когда это дело накопится, дрянь нужно из организма выводить и стресс снимать по самые уши. От водки, блин, физические кондиции нарушаются. А вино сухое и пиво стресс снимают, и по утру полный ажур. Никаких последствий.

  – Смотря сколько выпить, – слабо сопротивлялся Петручио. Но разглагольства Плохиша перешли на важность доталкивающего момента, неизвестные наукам группы мелких мышц и прочие архиважные приложения усилий в подготовке к соревнованиям. Первый ящик значительно опустел.

   Через пару часов, разглядывая растущую гору опорожненных бутылок и пустынную коллекцию импортных сигарет, Петручио задумался о грозящих неприятностях.

   Как видно привлеченные громкими и значительными разговорами, в облезлую дверь комнаты стучали пару раз неизвестные проверяющие. Плохиш замирал на минутку, не выпуская горлышка изо рта, но сигнала к действию не подавал.

   Время от времени, дабы разрядить мусорную ситуацию, Петручио открывал окно и метал вниз с третьего этажа пару-тройку пустых бутылок. Иные не долетали до кустов и бились с грохотом об асфальт. Жильцы снизу разражались паническим, но привычным к неприятностям криком.

   Еще через пол часа в руках отрока, с неведомой книжной полки, оказалась известная детворе книга «Хижина дядя Тома». Правдивая повесть о нелегкой негритянской судьбе и несправедливых владельцах фазенд вызвала мерзкую икоту и стремление допивать пиво одним глотком. Бутылки разрывались гранатами, увеличивая накал воя с нижних этажей.

   Решивший проблему единым взмахом, Плохиш выкинул из окна опорожненный ящик с тарой, вызвав вовсе исключительно мерзкие причитания и богохульства. Водку допили, пора было идти к девкам. Квасец утверждал, что оные имеются на верхних этажах, и уже причмокивал полным предвкушения рыльцем.

   Наконец, троица выбралась из Саромудова логова и оглядывая бычьими взглядами нелепых сожителей коридора направилась на четвертый этаж. Лестница вверх поддавалась большими трудами. Плохиш заново загундел чегой-то о важности доталкивающего момента и тренировке координации.

   Хором уткнулись в чью-то вполне приличную дверь. Плохиш зыркнул на Квасца. Тот кивал осоловело, но настойчиво.

  – Дево-очки! – дурным голосом проорал предводитель и бухнул тяжелым кулаком в хлипкую общажную дверцу. С тылу пьяно икал и повизгивал улыбчивый и чудно любезный Петручио.

  – Дево-очки!!!

   Там за дверью занялся приглушенный шмон. Кто-то тихо сопел в замочную скважину. Затем, изучив обстановку, задвигали шкафами, подпирая заграждение изнутри.

  – А вот я вам, бл...! – Плохиш произнес волшебное для сезамов слово, разогнался от противоположной стенки выбил дверь с петель с маху.

   За медленно рассеивающейся пеленой пыли, заняв неплохую позицию у угла опрокинутого шкафа, стоял немолодой, но привычный к битвам с абитурой преподаватель. Вооружен он был килограммовым молотком и решительностью, что хуже будет еще. Решительный оскал рта предвещал долгую и кровавую битву.

  – О бл..., – опять произнес волшебное слово приветствия Плохиш. – Не туда попали. Квасец разыгрывал неподдельное удивление. Петручио улыбался.

  – Мы думали, девочки... – загундосил Квасец и виновато развел руками.

  – Нет таких! – браво отвизжал жилец, размахивая молотком, как пращей выдумщик– неандерталец.

  – А мы случайно, – вкрадчивым голосом повел предводитель. – Девочки, думали... Вы где, не знаете? А то молоток нам дайте, мы вам починим.

  – Знаю я, что вы почините! – крепостной житель, привыкший к нахрапу, своего не упускал и готовился развить ситуацию быстрой атакой. Из-за его тела показалась еще одна мужская голова. В дальнем сумраке замаячило нечто, напоминающее настоящую палицу. Плохиш принял афронт.

  – Ну, мы пошли?

   Молчание оказалось знаком согласия к непротивлению, и троица не спеша удалилась в опрометчиво покинутое логово. Пиво еще оставалось, «Хижина дяди Тома» не дочитана, а Квасец сразу завалился спать, действуя на других хилым примером. Деньги опять кончились.

   Филиппок

   Мужики во главе с Захаром отправились в Азию покорять вершины в горах, и в Эдельвейсе явно опустело. Плохиши записались в коренные жители – ухаживали за тропой и избой, заготавливали дрова, очищали окрестности от туристического мусора.

   Застарелая неприязнь между лесниками и спортсменами расслабиться не позволяла. Чьи в лесу ягодки и грибочки, одни мишки косолапые ведают, а государственные деятели ими распоряжаются. Косолапому-то что, у него собственная лапа, как совок под сбор ягодки заточена, а прочим сии предметы проносить в заповедник запрещено.

   Вот и лаются, кто вперед ягодный ложок подчистил и грибков пару ведер набрал. Дисциплина называется. По зиме Лебедь со товарищи задержали машину с елками на кордоне. Устроили показательное представление. Новый год у людей на носу, хранителям леса лишняя копейка в самую жилу. Начальники расстарались, дело прибыльное наладили, а тут облом.

   Звуки ругани до администрации края донеслись. Одного из зачинщиков с хлебной должности сняли и штраф впаяли, мало не покажется. Прочие отделались выговорами, но злобу плотную на спортсменов затаили. Метили, как коты хвостами в весну, сухостой вокруг избы краской, – на предмет недопущения топления дровами. Вот и приходилось натаскивать валежник из далеких падей. Забота лишняя.

   Да мало ли, какие конфузы. То вроде звук выстрела над Дикарями пронесся. То остатки туши лося у Крепости нашли. А пойди докажи, что ты не валенок и охотой не балуешься. А в избе среди недели народец редкий гость.

   Вот мужики и запоры на дверь хитрые сваяли, и снарягу в тайниках принялись прятать. Да что толку. Приходишь в избу, дверь настежь и телогрейки драные на нарах лежат, со вшами вперемешку. Видать опять кто-то с зоны утек, барахлишком разжился, а старое с глаз долой. Не дай бог на такого в тайге напороться, жив ли будешь, еще не ведомо.

   Плохиши навесили пару веревок на Манской стенке, для пущей важности. Скала та особой сложности, подъем по ней за пять по Китайке сойдет. Слева, где высота под шестьдесят метров, еще ничего, можно и десять раз за день вылезти. А справа полный атас, каждый шаг в напряжении. Доверху добраться, все пальцы в ноль, каждый второй шаг – хитрушка и услие треба, что глаза из орбит лезут.

   Плохиш более увлекался сложным лазанием. Бодались с Петручио на пару, а тому бы все влево и влево, где попроще. Метраж у него видите ли, на месте стоит. Какой метраж? Когда под верх стены малый выбирается, задница у него величиной с апельсин, ножонками на месте сучит, и визжит дурным голосом.

   Но и на свои руки смотреть Плохишу страшно. Порода скальная здесь исключительно колкая. Кристаллики сиенита иголками, будто ежики с ножиком. Прихватываешься, как занозу под ноготь засадил. Больно.

   Уж что только не делали, в соли пальцы по вечерам дубили и марганцовкой смазывали. С утра просыпаешься и сразу про конечности вспоминаешь. А о калошах и говорить непотребно. Запасы тают на глазах, хоть плачь.

   В один из вечеров Плохиш сыскал чью-то заначку с фитилями от керосиновой лампы. Всвербилась в его голову научная идея – фитили вместо киперки на завязки приспособить. Вырезал в калошах вкладыши на пятках, подвязал фитилем, и сидят милые, вдвое круче и удобнее. Остальные мужики его примером вдохновились, фитиль нарасхват поделили.

   Пятницей лазали на пределе и по скале, и по мордам. Продукты в избе к нолю подошли, желудки к спинам прилипли. Мечталось им до обидности о стакане водки и бане с хорошим парком. Но полегчало.

   После обеда под Манскую Стенку подошли Ирка Филиппок с Ленкой и цивильной мадамой неизвестного приглашения. Рюкзачки теток зело пахли съедобным. Глазки у мужиков загорелись азартом к женской половине и обустроенности в быту.

   Петручио страховал, Плохиш забрел влево на нечищенные карнизы и казался маленькой мухой, висящей на потолке. Веревка от его бескрылого тельца к страховочному карабину уходила градусов под шестьдесят. Срыв в таком состоянии выливался в почти свободный полет по дуге метров в двадцать. Плохиш тяжело кряхтел, пыжился штангистом, но срыва не допущал.

   Тетки балаболили с Петручио и набивали его дырявый рот булочками. Грешным делом малец расслабился и наверх не доглядывал. Веревка пошла в провис, Плохиш в грязный мат, но пока не в голос.

   Прямо над головой мальца нависал метровый карниз. В расколе виднелась неплохая щелка, но тут до него никто не пролазил, и явно не чищено. Плохиш нашел ляпу под правую ногу, вытянулся и взял щель рукой. Внутри в толще скалы нечто утробно скрипнуло. Небольшой блок, килограмм так в пятьдесят, принялся неторопливо сползать вниз. Плох быстро перехватил левой рукой верную зацепу и подставил под блок колено в распор. Движение прекратилось.

  – Вываливаю! – заорал лазун благим матом, боясь даже на секунду отвлечься от ситуации и глянуть вниз.

   Там под елками, напряженности кризиса не осознавали, наоборот смеялись в голос.

  – Вываливаю!!! Не могу! Плита вниз уходит! – что есть силы заорал первопроходимец и нюхом чувствовал неуклонное, медленное движение плиты.

  – А?! Что?! – орал Петручио и наконец подобрал веревку.

  – Вываливаю!!!

   Блок туго хряпнул, сломав ему одному ведомую перегородку. Плохиш повис на страховочной. А шрапнель камней, набирая скорости и силы, с воем, понеслась на страховщика и хлебосольных дам.

   Ловкий отрок Петручио быстро завернул страховочный конец вокруг сучка и спрятался за могутным стволом ели. Только б веревки не перебило, свербило в его голове.