Текст книги "Долго ли?"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
XXIX
Как прошла у него ночь, он не мог дать себе ясного отчета. Помнит только, что усталый, иззябший, с дрожью во всем теле, очень поздно дотащился он до своей квартиры. Как сквозь туман, мелькнули перед ним опухшие от сна глаза Татьяны. Кажется, что-то она ему пробормотала. В плохо протопленном кабинете, где он продолжал спать, все та же Татьяна указывала ему на какой-то квадратный синеватый пакет с бумажной печатью.
Он еле держался на ногах; и, вероятно, Татьяна, при всей своей сонливости, подумала, что барин ее сильно подгулял. Спал он как убитый, без всяких снов.
Его разбудил громкий разговор в коридоре, около самой двери в кабинет.
– Как спит? – ворчливо-весело крикнул мужской жиденький голос.
– Так вот, до сей поры, – ответил полушепотом женский голос.
Лука Иванович узнал голос Татьяны; но кто с ней говорил, он не мог распознать: в голове его не было еще никакого отчетливого представления о том, где он, почему так громко кто-то говорит, который час, начинается день или уже кончается?..
Кабинет постоянно наполняли сумерки от высокого брандмауера соседнего дома, но Лука Иванович все-таки смог сообразить, что стояло далеко не раннее утро.
– Да разве он не читал ее? – спросил опять жидкий мужской голос.
– Подавала пакет, подавала, – оправдывалась Татьяна, – как пришел, подавала.
– Да в котором это часу было?
– Не могу доложить – чуть ли не перед самым утром.
– Хорошо!..
И вслед за этим возгласом раздался стук в дверь.
– Кто там? – окликнул Лука Иванович, стыдливо встрепенувшись.
– Спите? Прекрасно!.. Как нельзя лучше!..
Дверь растворилась, и вбежал, во фраке со значком, Проскудин, держа на отлете портфель из зеленого сафьяна.
– Который же час? – смиренно спросил Лука Иванович, поднимаясь с постели.
– И он спрашивает!.. Половина третьего, государь мой, половина третьего!.. Понимаете вы это?
– Поздненько, я сейчас…
Проскудин стремительно оглядел стол, схватил лежавший как раз посреди его пакет, поднес его к самому носу Луки Ивановича и крикнул:
– А это что? Полюбуйтесь: даже не распечатана депеша!
Лука Иванович убедился, что депеша действительно была не распечатана, но он все еще не мог понять, почему приятель его, Проскудин, обыкновенно спокойный и благодушный, тут так волнуется.
– Да что же в этой телеграмме? – спросил он все еще заспанным голосом.
– Извещал я вас, государь мой, – уже мягче заговорил Проскудин, – чтобы вы, ровно в 11 часов, явились в окружной суд, а оттуда отправились бы со мной к одной особе; ее именно сегодня-то и нужно было застать… И все это для вашего места… А который теперь час, смею спросить?..
– Вы уж это мне вострубили, – полушутливо ответил Лука Иванович и, прикрываясь слегка одеялом, добавил, – дайте мне прийти в приличный вид и потом казните меня…
Проскудин быстро вынул часы, посмотрел на них, издав звук неодобрения, после чего сел на стул и стал разбираться в своем портфеле.
– Четверть часа могу вам подарить, – кинул он, хмуро взглянув на приятеля.
Наскоро умылся и прибрался Лука Иванович, запахнулся в свой халатик и присел к столу, с миной человека, готового перенести всякое наказание.
– Ну, казните, – с тихою улыбкой начал он, закручивая папиросу.
– Я не за тем приехал; а теперь дело-то почти что проиграно: охотников не мало и без вас – я ведь, батюшка, недаром интриговал целый месяц… И вдруг такая оплошность! Ну, поздно вы вернулись, амуры, видно, какие… Да депешу-то не трудно бы было распечатать, приказать кухарке разбудить себя… Эх!..
Лоснящийся лоб Проскудина весь покрылся морщинами: видно было, что он очень огорчен.
Лука Иванович протянул ему руку, пожал и, помолчав немного, выговорил медленно и убежденно:
– Ну, и не нужно, Николай Петрович, благодарю за хлопоты.
– Как не нужно? Чего не нужно?
– Да новых хлопот: я, пожалуй, и во второй раз просплю депешу.
– Вы это серьезно говорите?
– Серьезно. История с депешей – знамение в некотором роде. До вчерашнего дня я мечтал, как неразумное дитя, о каком-то радужном конторском месте… Вчера… или нет, сегодня ночью… после расскажу, в какой обстановке… почувствовал я, со всей горечью, свое убожество… понимаете, как члена общества… а теперь вот сознательно говорю вам: бросьте, не хлопочите, не хочу я быть ничем, кроме того, что я есть.
– Это как? Семь, значит, пятниц на неделе? Или сладка очень литературная поденщина?
– Про то я знаю… Пятнадцать лет я строчу, Николай Петрович. Это даром не проходит. Надо с пером в руках и умирать. Где?.. Не знаю, быть может, и в богадельне! Я это прибавляю не для чувствительности, а так, как приятную возможность… И она меня особенно не пугает… Зато вон гордость во мне закопошилась, и я могу ей поблажку дать: нейду в дельцы, хотя бы и грошовые, не променяю своего мизерного заработка… Вот и подите!
Он смолк и закурил папиросу. Проскудин с недоумевающим лицом долго оглядывал его, прищуриваясь как-то сбоку.
– Да вы – и впрямь гордец! – вскричал он, краснея. – Прикидывались только человеком, понимающим жизнь попросту, как должно; а вот в вас писательское-то тщеславие и вскипело вдруг!..
– А в вас что вскипело теперь, друг Николай Петрович? – остановил его Лука Иванович, положив ему руку на колена.
– Что?
– Делец в вас рассердился на меня. Вы хоть и хороший человек, а все-таки – делец или прикосновенны к делам… Делец и разгневался: как, мол, презренный писака может менять солидное положение на свою работишку? Ведь так?..
– А как же вы ко мне в помощники-то сбирались? Я же тогда вам сказал, что вашему брату надо нас всячески уязвлять, а не по стопам нашим идти.
– Тогда в вас настоящий Николай Петрович Проскудин говорил. А чем же конторское-то место лучше?.. Ну, да что же нам из-за этого ссориться?.. Не посетуйте за беспокойство и не опоздайте в окружной суд; четверть-то часа, я думаю, прошло уж.
Проскудин встал, взглянул на часы и наморщил переносицу.
– И то пора! – вскричал он деловой нотой и сунул портфель под мышку. – Прощайте, коли так; только я думаю, что вы нынче после вчерашней авантюрки хандрите…
Он отошел к двери, взялся за нее, улыбнулся вдруг всем своим крупным ртом и крикнул:
– А ведь вы, в сущности, правы, Присыпкин, и я бы так рассудил!.. Прощайте!
Лука Иванович послал ему дружеский поклон и остался на том же месте, тихо покуривая; но не успел Проскудин выйти из его квартиры, как он вспомнил, что у него в портмоне лежат три двугривенных; и не достало у него духа догнать приятеля и перехватить у него… на обед: он твердо знал, что долг его Проскудину зашел уже за три сотни рублей. . . .
XXX
Серенькое апрельское утро, только кое-как смягченное весной, поднялось над Петербургом. По одной из набережных Лиговки, еще полной луж и осколков слежавшегося грязного снега, тащились погребальные дроги без балдахина. Гроб был бедный, обмазанный желтой охрой, с наемным плисовым покровом, вытертым и закапанным. Возница, сидя вбок на козлах, выставил из-под черного балахона рыжие голенища. На голове его набекрень торчала высокая побурелая шляпа с чем-то похожим на траур.
За дрогами никто не шел; только вправо и влево тянулось гуськом и по двое несколько мужчин, одетых в штатское, и пожилых, и молодых. Всех-то их можно было насчитать человек с пятнадцать; позади дрог ехала одна извозчичья пролетка с дамой в черном и, гораздо дальше, барское двухместное купе синего цвета.
В числе провожавших покойника шел один, несколько поодаль от вереницы, двигавшейся по правому тротуару, и Лука Иванович Присыпкин. Запахивался он все еще в зимнюю свою шубку. Сильно он горбился и даже упирался на палку. В лице он не очень похудел, но цвет щек стал еще непригляднее, бородку он отрастил, и седой волос уже заметно серебрил ее.
Процессия начала поворачивать на деревянный, грязный мостик.
– Чьи такие похороны? – вдруг раздался вправо от него старушечий оклик.
Он обернулся. Спрашивала салопница, приподнимая край ватошной юбки.
– Сочинительские, – выговорил с невольной усмешкой Лука Иванович.
– То-то! – протянула ворчливо старуха и побрела в сторону.
"Пожива, видно, малая", – подумал Лука Иванович ей вслед. Он пошел, замедляя ход и поглядывая на дроги, качавшиеся от неровностей мостовой.
Шел он так минуты с две. На первом перекрестке кто-то обнял его сзади за левое плечо.
– Милый Лука Иванович, – заговорил мягким тенором высокий, красивый барин в бекеше с бобровым воротником и в богатой собольей шапке, все еще придерживая Луку Ивановича за плечо.
– И вы провожаете? – спросил, обративши к нему лицо, Лука Иванович. Можно было заметить, что он не намерен отвечать в тон на сладкие интонации красивого барина в бекеше.
– Да, надо же исполнить долг… Бедный Платон Алексеич… в три дня сгорел. Вы, может быть, не знаете, Лука Иваныч: недели три тому назад он умолял меня заехать к нему в долговое; я отправился. Предложил он мне целую пьесу… Вы ведь знаете – переводил он бойко, но стих неуклюжий. Ну, вижу, человек взаперти сидит, в отчаянном положении. Выпросил у меня сто рублей… Через две недели вышел как-то из долгового, а через пять-шесть дней и душу Богу отдал.
– Да существует ли перевод-то? – спросил Лука Иванович, – вы, вероятно, уже наводили справочки?
– Существует… Но мне ли одному он его запродал? – это еще вопрос.
Слушая собеседника, Лука Иванович посматривал на его благообразную подстриженную бороду, где каждый волосок шел по кривой линии от среднего пробора и так явственно, точно волоски эти были накрахмалены.
– Будто у вас не осталось документика? – не без иронии спросил он его, отводя глаза от его бороды.
– Конечно, есть; но все-таки неприятно!.. И что это за нравы! Просто стыдно принадлежать к людям пишущим… Долговое, потом такие жалкие похороны!.. Будем надеяться, что это уже, так сказать, последний из Могикан.
– Будем надеяться, – повторил Лука Иванович, видимо тяготясь разговором.
– А ведь я у вас третьего дня был, милый Лука Иванович, – начал опять очень сладко барин в бекеше, – отдали вам мою карточку?
– Как же, благодарю… Вы меня извините, я визитами не считаюсь.
– Да к чему же, к чему же!.. Мне хотелось предложить вам… дело это еще не к спеху, а все лучше заручиться…
– Что угодно? – сухо спросил Лука Иванович.
– Вы ведь у нас едва ли не единственный, знающий по-испански. Давно у меня есть мысль издать избранный испанский театр, – знаете: Кальдерона, Лопе де Вегу и этого еще, как бишь его…
– Верно, Тирсо де Молину, хотите вы сказать?
– Именно.
– Что же? хорошее дело.
– Да-с; но вы понимаете, добрейший Лука Иванович, что теперь время тугое, книги нейдут, надо много затратить на такое издание. Вот я и хотел вам предложить, – голос его понизился и стал еще мягче, – быть главным деятелем этого сборника; работы будет вдоволь, и я вам вполне ее гарантирую хоть на два года, но так, чтобы плата за пьесу была в округу, без расчета по листам.
– Это все равно, – заметил, несколько оживляясь, Лука Иванович.
– При всем моем желании я не могу предложить вам, – он точно споткнулся и духом выговорил, – семьдесят пять, много сто рубликов…
– Сто рублей за пьесу? – вырвалось у Луки Ивановича.
– Знаю, что не красная цена; но кто же у нас будет раскупать какого-нибудь Тирсу де Молину?.. Само собою, Лука Иванович, гонорарий всегда вперед за рукопись по расчету, сколько бы ни писали, хоть пол-актика.
И он захихикал своим уже заметным брюшком, причем волосики бороды красиво вздрагивали.
Горькая черта избороздила рот Луки Ивановича. Глаза его вспыхнули, в щеках пробилась краска; но это было всего одну минуту. Лицо опять осунулось, взгляд потух, на лбу ж легли две резкие линии; он что-то сообразил.
– Значит, по рукописи? – глухо спросил он.
– О, да! Вы меня знаете!
– Я к вам зайду, мы потолкуем.
– Вот это и прекрасно! – радостно вскричал барин в бекеше, обхватив опять левое плечо Луки Ивановича, а правой рукой силился дать ему рукопожатие. – Я всегда вас считал одним из редких по порядочности!..
Он даже испустил вздох, видимо облегченный результатом сделки.
– А, кажется, дождичек собирается? – заметил вдруг Лука Иванович, желая переменить разговор.
Красивый барин с тревогой взглянул на небо.
– Неужели дождик?.. Скорее крупа пойдет… холодно ужасно! А я, как нарочно, в меховой шапке.
Он инстинктивно схватился за свои соболя.
– Вам неопасно, – продолжал в первоначальном суховатом тоне Лука Иванович, – ведь это, поди, ваши? – спросил он, указав на пару караковых синего купе. – Больше у кого же будет здесь карета?
– Мои, мои, – напряженно улыбаясь, ответил красивый барин, скрывая под улыбкой неприятное движение, вызванное вопросом Луки Ивановича.
Дроги подъехали уже к кладбищу.
– Вы думаете оставаться до спуска в могилу?
Вопрос этот вызвал Луку Ивановича из раздумья.
– Да, а вы?
– Я только побуду при отпевании… дела у меня множество сегодня… корректур навалено!.. А, кстати, вон еще нужный человек. Жду вас, милейший Лука Иванович, хоть завтра же.
Он приподнял соболью шапку и скорыми шагами стал кого-то догонять.
"Что, брат, – обратился Лука Иванович внутренно к самому себе, – много ты выиграл, что на генерала Крафта больше не работаешь? Этот вон – гражданский издатель, свой брат, а стоит пятерых военных!.."
Дроги подъехали к паперти. Лука Иванович ускорил шаг…
XXXI
В пустой церкви лениво тянулось отпевание. У входа и вдоль окон стали провожавшие покойника. Некоторые из них выходили во время службы на паперть, гуляли по подмосткам и опять возвращались.
Оглянувшись, Лука Иванович заметил в углу какую-то молодую девушку в платочке. Она точно пряталась от всех и тихо плакала. Барыня в черном, ехавшая на пролетке, крестилась чопорно, стоя по левую руку от гроба: она представляла собою как бы семейство покойного.
– Кто это? – спросил, указав на нее головой, один из провожавших у стоящего около него знакомого.
– Не знаю, право; кажется, квартирная хозяйка… У него ведь родных нет… Жена… – он досказал что-то на ухо.
– А вот та, в платочке? – продолжал первый.
– Должно быть… – и он опять досказал на ухо, после чего оба перемигнулись.
Лука Иванович отошел от них. Ему стало не совсем хорошо от ладана; но он хотел остаться до конца.
Спустили гроб в полуоттаявшую яму среди унылого, равнодушного молчания. Ничьего голоса не раздалось в память покойного. Оставшиеся "до конца" потянулись сначала гуськом, а миновав ворота, сгруппировались по три, по четыре человека, и точно все повеселели, отдежурив сколько нужно было. Лука Иванович почти что не был знаком ни с кем из провожавших покойника, но с двоими кланялся, а поименно знал многих.
К нему подлетел юркий, суховатого склада брюнет, в беспорядочной прическе, с шершавой бородкой, в армяке из желтого верблюжьего сукна, подпоясанном черным ремнем с насечками.
– Помянуть покойного! – глотая слова, выговорил он, и разбегающимися воспаленными глазками как-то запрыгал по всей фигуре Луки Ивановича. – Примете участие?
– Как это? – с недоумением спросил Лука Иванович.
– Малость будет стоит… как в складчину… пивка бутылок десять, закусить чего достанем… Вон там по дороге и кухмистерская… по чину надо!.. Мы с покойным Платоном Алексеичем из одного нумера…
– Из одного нумера?
– Как же, по Тарасовке я считаю… вот я да художник Карпатский… вон долгий-то… во фраке бедняга пришел, потому другого одеяния нет… вот и я ратником, как видите… Да вы на меня так смотрите, точно не знаете, кто я?
– Не имею удовольствия.
– Полноте, ха, ха, ха!.. Меня-то не знаете?.. да вся литература про меня гремела, давно ли это?.. Тогда времячко было – не то, что теперешняя кислятина… Я, барин, один города брал!.. да-с!.. Так вы не прочь от складчины?..
– Нужно ли это? – совестливо осведомился Лука Иванович.
– Помилуйте, как же не нужно? У могилы речей не состоялось; я было хотел сказать, да удержали, говорят – не надо. Так, по крайней мере, последний долг воздать… по рублю-целковому выйдет – не больше, верьте слову.
– Пожалуй…
– Адмиральский час к тому же; вы ведь, наверно, натощак!.. Так позвольте получить канареечку… Я уже всем распоряжусь; а потом, кто захочет экстренно помянуть покойника, тому не возбраняется… ха, ха, ха!..
Он протянул руку; Лука Иванович достал рублевую бумажку и подал верблюжьему армяку; тот кивнул головой и побежал к одной из двигающихся групп. Закрывая бумажник, Лука Иванович отчетливо заметил, что рядом с «канареечкой», как выразился поминальный распорядитель, лежала единственная зелененькая. В портмоне была у него еще кое-какая мелочь.
По левую сторону улицы, ведущей от кладбища, открылась кухмистерская с мезонином, где и даются обеды и завтраки после похорон. Гурьбой вошли туда все, принявшие участие "в складчине", и через несколько минут расселись вокруг стола. Верблюжий армяк духом распорядился. Появились бутылки пива, два-три графинчика и какая-то закуска. Всем хотелось есть… Едва ли не один Лука Иванович воздерживался от кухмистерской трапезы. Он точно ждал, что из всего этого будет. Разговоры не вязались. Два резко обозначившихся кружка заняли два противоположных конца стола и отмалчивались. Только распорядитель да друг его художник в старомодном фраке и какой-то толстенький человек в мохнатом пальто (Лука Иванович признал в нем актера) оживляли трапезу.
Завтрак еще не кончился, бутылки пива еще не опорожнились и на дне графинчиков оставалось еще кое-что, когда дверь шумно растворилась, и в низкую столовую вошла, переваливаясь, обширная дама – лет сильно за пятьдесят – в пестрой шали и шляпе с пером. Лицо ее с преобладающим носом, покрыто было слоем сала. Громадный рот улыбался, и глаза прыгали, точно она явилась на именинное торжество.
– Ах, господа! – запела она, опускаясь на стул по самой средине стола и протягивая пухлую руку за остатками ветчины. – Как я жалею, что опоздала!.. Хотела привезти венок, бросить на могилу нашего бедного Платона… Не удалось!.. Но я вижу всех друзей его в сборе… Горчицы нет!.. Благодарю… Такой трагический конец!..
Этот поток слов, восклицаний и à parte сразу привлек внимание не одного Луки Ивановича: все общество обратилось в сторону говорившей особы.
– Вижу вас с особым удовольствием, – продолжала она уже с примесью торжественности и вилкой указала на двух господ: одного очень белокурого, другого – черноватого, сидевших по правую от нее руку. – Вы, Василий Сергеич, вы, Михаил Михайлыч, вы, можно сказать, – его душеприказчики… вас я призываю в свидетели; вы, я знаю, подтвердите правду моих слов…
"Это еще что?" – с усиленным интересом спросил Лука Иванович, присаживаясь поближе к столу; он все вспоминал, где и когда мог он видеть эту даму.
– Вам небезызвестно, господа, – обратилась она уже к всему обществу, – что бедный наш Платон томился, как узник… Такая светлая головка – и в рабском положении. И за что? За каких-нибудь презренных полтораста рублей!.. Гнусный жидишка с паршами засадил его… Полтораста рублишек – и всем известный писатель, талантливый, вдохновенный толкователь первых гениев всех веков – в долгушке! Можно ли было это вынести сердцу женщины? Отвечайте мне: можно ли?.. О! я не дожидалась толчка извне, я не стала спрашивать, на чьей обязанности лежит помощь собрату, избавление узника, – голос ее смягчился как бы слезами – нет, ничего этого не хотела знать я, бедная женщина, не имеющая ни капиталов, ни верного положения; я отыскала этого гнусного жидка… Но, господа, к чему рассказывать все эти подробности?.. Не хвалиться пришла я сюда!.. Не могу только не рассказать вам, как глубоко потрясен был покойный Платон Алексеич… В самый день его освобождения… вы знаете, что у него не было даже носильного платья; я все это устроила живой рукой… Так идем мы к моей квартире по Фонтанке, около самого английского клуба… вдруг он кидается к моим ногам: "Прасковья Дмитриевна!" – вскрикивает он и хватает меня восторженно за колена. Ей-богу, господа! Я просто обомлела, это было в третьем часу. "Благодетельница, избавительница моя!" – продолжает он, поднимая свои прекрасные глаза, и слезы градом-градом потекли у него на грудь. "Тот только может чувствовать ваше благодеяние, кто вдыхает воздух свободы, кто еще вчера был жалкий узник!.." Да, господа, вот этими самыми словами.
Эффект на слушателей вышел не совсем такой, какого ожидала, вероятно, рассказчица. Белокурый заметно поморщился, черноватый даже отвернулся с пожатием плеч.
Но тучная дама продолжала свое повествование.
– Так и стоит на панели, господа, кричит: "Избавительница, никому я не отдам моей трагедии – это он про перевод свой говорил, – вам принадлежит она, вы должны создать в ней тип, достойный шекспировского гения!.." Вы знаете, быть может, господа, что я душевно желала дебютировать именно в его переводе. Роль как раз идет к моим средствам. Я уже и дирекции заявила об этом, рукопись переписывалась для представления в комитет… И вдруг – внезапный, жалкий конец нашего незабвенного Платона! Так меня это и подкосило… Документа у меня, правда, никакого нет; он предлагал дать мне законнейшую расписку, но я отказалась…
Дама сделала громкую передышку, прожевала последний свой кусок, обтерла салфеткой не только губы, но и все лицо, встала и обернулась в угол "душеприказчиков".
– Василий Сергеич, Михал Михалыч! – более жалобно, чем торжественно, воскликнула она. – Призываю вас в свидетели. Вам, конечно, завещал Платон на словах, что не только трагедия его должна идти в мой дебют, но и поспектакльная плата в мою исключительную пользу, и гонорарий за печатание рукописи!..
Угол, к которому обратилась «избавительница», сурово молчал; но ни у кого не доставало духу приказать ее вывести.
– Гоните ее! – хотел было крикнуть Лука Иванович, но почувствовал, что все происходившее перед ним было слишком печально, чтобы вызывать такие протесты.
Один из «душеприказчиков», как величала их барыня, черноватый, наконец-то повел пренебрежительно плечами и глухо выговорил:
– Губа-то у вас – не дура, Прасковья Дмитриевна.
Как буря налетела на него барыня.
– Бога вы не боитесь, Василий Сергеич, да я небо призываю…
Дальше Лука Иванович уже не мог разобрать. Все поднялись с мест, начался общий спор и гам, грохот стульев и гул возгласов.
К Луке Ивановичу подкатился пухленький господин в мохнатом пальто и обнял его, улыбаясь посоловелыми глазами.
– И об одеждах его меташе жребий, – пролепетал он, принимаясь целоваться.
Лука Иванович с трудом освободился от его объятий; но пухленький господин все лез к нему, нашептывая удушливым, жирным голосом:
– Давно вас люблю и уважаю… Вы – человек, а мы все, сколько тут ни есть… одна, с позволения сказать…
С силой оттолкнул его от себя Лука Иванович и попал, у самой выходной двери, в руки распорядителя в желтом армяке.
– На минуточку! – крикнул тот с деловой миной; глаза его уже сильно блистали. – На одну секундочку!.. После Платона Алексеича остались у нас в номере кое-какие книжонки… Он не успел перевезти на квартиру… англицкие есть, я сам видел. Так мы с художником Карпатским предлагаем разыграть всю эту рухлядь в лотерею, по сорока копеечек билет… вот здесь же и разобрать могут… Не откажите… собрат был… жалости достойно!..
– Извольте, – сунул ему Лука Иванович два двугривенных и кинулся на лестницу.
Гам все усиливался и усиливался, покрываемый визгливыми нотами "избавительницы".
