Текст книги "Девичья команда. Невыдуманные рассказы"

Автор книги: Петр Заводчиков

Соавторы: Семен Самойлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

КРАСНЫЙ БОР

Дверь землянки открылась рывком. Вера Александрова вскочила с нар:

– Товарищ старшина!..

– Собрать все упряжки, – прервал ее доклад Егор Сергеевич, – укладывать имущество! Отбываем через час.

Лицо его было озабоченным и: напряженным, движения резки, и Вера, любившая все выяснять досконально, на сей раз удержалась от вопросов. Она оглядела землянку, освещенную желтым огоньком трофейной плошки. Кто его знает, как называлась у немцев эта круглая коробочка из коричневого картона, наполненная парафином. Размером она была не больше банки от сапожной мази, но фитилек ее горел прилично – все-таки свет. Гитлеровцы, бросая траншею, оставили много таких плошек.

Землянка была тоже немецкая, отрытая основательно, с солидным накатом. Девчата, заняв ее, брезгливо, двумя пальцами, сдергивали с нар лежавшие там вещи – какой-то вязаный набрюшник, полотенце, тряпки, куски брезента, выбросили мешки с соломой, на которых спали немцы, потом долго вымораживали землянку, чтоб избавиться от тяжелого чужого духа. Все вещи, которыми пользовались прежние обитатели, все, что напоминало о них, вызывало гадливость. Но с тех пор прошло много дней, постепенно девушки обжились, дух в землянке был уже свой, может быть, тоже не очень легкий – пахло сырой одеждой, овчиной и еще мылом и одеколоном. В переднем углу на столике из двух коротких досок стоял осколок зеркала, на покатой стене у нар появились фотографии и картинки, над раскаленной печуркой сушилось несколько предметов несомненно женского туалета. А на земляном полу подчас можно было увидеть клочья черной, серой или рыжей собачьей шерсти. Но сегодня дневалила Валя Глазунова, она убрала все аккуратно, и пол был чист.

Человек привыкает к месту. Пожили здесь недели две, и вот не хочется уходить. Нет, им тут нелегко приходилось: работали другой раз столько, что потом не верилось – как могли? Мерзли в снегу, теряли подруг. Перед Верой возникло бескровное лицо Тоси Васильевой, как-то сразу выцветшие, невидящие глаза. Девушки торопливо перевязывали Тосю и никак не могли остановить кровь. Рука Тоси была совсем раздроблена. Удалось ли врачам спасти Тосину жизнь? Руку-то она наверняка потеряла. Каково девятнадцатилетней девчонке без руки!

Но было и хорошее, сделавшее дорогим это место. Все время не покидало чувство полезности и нужности того, что они делали. Сваливались на нары без сил и засыпали, кажется, в то же мгновение, но и усталость была совсем иная, и даже сон, потому что ты ведь вытащила сегодня, вывезла, отняла у смерти пять, или десять, или пятнадцать человек. И вчера было то же, и будет завтра, наверно, если только сама останешься жива. Но за это не так уж страшно отдать и свою жизнь.

Теперь отсюда нужно уходить. Вера быстро запихала свое солдатское имущество в вещевой мешок и торопила подруг – надо еще собрать собак, подготовить к погрузке.

Девушки тесно набились в кузова грузовиков. Собаки жались к своим вожатым, согревая их горячими телами.

– Куда едем, товарищ старшина? – все-таки не удержавшись, спросила Вера во время погрузки.

– Прибудем – узнаете! – отрезал Петров.

Ему и самому сказали не много. Приказание было коротким и категоричным: «Немедленно по получении сего…» Но у Петрова хватало фронтового опыта, чтобы сделать свой вывод из самой краткости приказания, из предельной малости срока, данного на переброску, из адреса назначения, который он пока не должен был раскрывать. Впрочем. Егор Сергеевич понимал, что адрес этот – село Рыбацкое – промежуточный. В Рыбацком стоял второй эшелон 55-й армии. Значит, команду переводили из одной армии в другую, и это могло быть сделано лишь по распоряжению штаба фронта. А если в штабе фронта вспомнили о них, о сравнительно маленькой его команде, значит, скорее всего, без промедления бросят в жаркое место.

Район, где действовали части 55-й армии, был Петрову, в общем, знаком. Там, у Колпина и левее, до самого берега Невы, где в нее впадает речка Тосна, их подразделения стояли не раз. Сейчас бои шли у поселка Красный Бор. В первых числах февраля части 55-й армии нанесли удар по испанской Голубей дивизии, разбили ее и захватили поселок. Фашистское командование, видно, никак не хотело смириться с этой потерей и предпринимало бесчисленные контратаки. Наши части, со своей стороны, старались развить наступление. Бои шли тяжелые, изнурительные.

Старшина не ошибся. Их послали в Красный Бор. Там наступала гвардейская дивизия. Девичья команда с собаками придавалась ей.

В свое время – осенью сорок первого – немцы с ходу ворвались в Красный Бор, и он почти не пострадал от боев. Это был веселый дачный поселок, расположенный на возвышенности за Колпином, между станцией Поповка и Московским шоссе. Ярко окрашенные домики стояли среди могучих старых деревьев. И когда наши части выбили фашистов из Красного Бора, поселок еще оставался почти целым, но за несколько дней, прошедших после того, он до неузнаваемости изменился. Немецкая артиллерия била по нему, не переставая. Рушились дома, падали огромные бронзовые сосны, улицы стали непроходимыми от воронок. На подступах к Красному Бору стоял сплошной стеной заградительный огонь. Машины, везшие девичью команду, прорывались сквозь него. Первая проскочила, вторая тоже, в третью ударил снаряд. В ней мало кто уцелел.

Подавленные происшедшим, измученные тряской в машине, девушки выгружались в дымящемся, содрогающемся, от взрывов поселке. Спешили, не было времени даже оглядеться. Старшина Петров только успел доложить о прибытии начальнику санитарной службы – он стоял, еще держа руку около ушанки, а пожилой врач-майор кинулся к нему, обнял, словно старшина был его сыном, вернувшимся после долгой разлуки.

– Милый ты мой, санитарные упряжки привел!.. Да ты знаешь, как мы ждем вас! Там же раненые, выносить их некому… Замерзают люди…

Времени терять было нельзя, и девушки, побросав вещмешки в снег, стали запрягать собак. Через несколько минут они уже бежали туда, где торопливо стучали пулеметы.

– Вперед, Дейка! – поторапливала свою любимицу Вера Александрова.

Умная собака косила на Веру глазом и сильнее налегала на постромки, давая тем самым команду всей упряжке. Хозяйка требует – надо спешить.

Они возили и возили раненых, останавливались, чтобы отдышаться, и снова гнали вперед. А в отведенном команде уголке Красного Бора уже складывался привычный фронтовой быт – ставили шалаши и долбили первые землянки, в стороне за насыпью развертывал свое хозяйство повар Семёнов, его походная кухня уже дымила.

Так начались для них красноборские дни и недели, запомнившиеся надолго.

Память человеческая капризна и прихотлива, она отбирает, сортирует пережитое по своим законам, и трагическое перемешивается со смешным, и прошлое не тянется в ней ровной лентой. Одно уходит безвозвратно, другое остается глубокой зазубриной – не сотрешь.

Почему вместе с именем Алексея Семенова вспоминается имя Нади Петровой? Разные люди, и не было между ними дружбы, и погибли они в разные дни. Соединил эти имена случай, по поводу которого много шутили в девичьей команде.

Надю Петрову назначили ординарцем командира роты. Это был, наверное, не лучший выбор, сделали его в спешке. Так как бойцов-мужчин для тяжелой саперной работы не хватало, собирали их отовсюду, вот и взяли ординарца комроты. Надо было его заменить, а Надя Петрова оказалась под рукой. О ней знали – хорошая девочка, исполнительная, спокойная. Но ординарец должен быть еще и смекалист, проворен и оборотист. На войне согреть стакан чаю – и то бывает сложно. Впрочем, Надя опростоволосилась, когда чай надо было даже не согреть, а остудить.

Надя пришла к командиру роты, когда он корпел над каким-то донесением «наверх».

– Хорошо бы крепкого чайку, – попросил командир, – только не горячего, люблю холодный.

Девушка побежала к полевой кухне, набрала котелок, принесла, налила в стакан. Он обжигал руки.

– Ты в снег поставь, – посоветовал боец Голубев, оказавшийся рядом и не упустивший случая подшутить над девчонкой, и тут же отправился к шалашам рассказать ребятам, как командирский ординарец льет слезы над лопнувшим стаканом.

А чего тут было смешного? Просто Надя выросла в семье, где все хозяйственные заботы лежали на бабушке и на маме. От нее требовали одного – чтобы хорошо училась, она и делала это, приносила пятерки. Заварить или остудить чай, состряпать нехитрое блюдо она не умела – к этому ее дома не приучили.

Но здесь она старалась. Иной раз хотелось угостить командира с политруком чем-нибудь вкусным – ведь мотаются целыми днями по передовой, назад придут замерзшие, голодные. И вот однажды, когда в командирской землянке завелся кулек с белой мукой, Надя пошла к повару.

Семенов стоял возле кухни в белом фартуке, повязанном поверх полушубка, и хмуро выслушивал очередной нагоняй от ротного старшины.

Кухня располагалась под навесом из еловых веток, который должен был укрыть ее от наблюдения противника, но из трубы время от времени выбивался дымок, и сразу же прибегал старшина:

– Перестанешь ты демаскировать нас своей харчевней?

– Народ-то кормить я должен?! – огрызался Семенов. – Кто их, Гитлер покормит, когда придут с передовой? Сами с меня шкуру спустите, если не будет обеда.

– Гитлер их накормит минами, если будешь дымить. Ты умей обед сготовить и знака не дать, что мы тут стоим.

Надя молча слушала пререкания повара со старшиной. Потом, когда Семенов остался один, протянула ему кулек:

– Оладий бы нажарили. Командир с политруком сегодня затемно ушли. Опять вернутся еле живые.

– Масло есть? – хмуро осведомился повар.

– Масла нет, где я его возьму?…

Семенов помолчал, и вдруг в его глазах мелькнул хитрый огонек.

– Тогда выход один – надо спиртику достать, на спирте я умею печь замечательные оладьи, начальство пальчики оближет.

– Спирт, кажется, есть во фляжке.

– Тащи сюда, – развеселился повар, – сделаем в лучшем виде.

В тот день Надя действительно накормила командира и политрука пышными, поджаристыми оладьями. Они съели все дочиста.

– А ты молодец, Надя, – сказал, отваливаясь от тарелки, комроты. – Как только сумела?

– Знаете, что это за оладьи? – радостно сообщила Надя. – Они же на спирте испечены. Потому и вкусные такие!

– На спирте? – Командир взял фляжку, лежавшую на столе, потряс ее. В ней даже не булькнуло. А Надя весело рассказывала, как хорошо распорядился этим спиртом Семенов.

Командир слушал и с мрачноватым недоумением поглядывал на нее.

Политрук Прошкин-Акимов молча встал и вышел из землянки. Он направился прямо на кухню. Семенов весело мурлыкал какую-то песенку. Глаза его блестели.

– Веселишься? – сказал политрук. – Обдурил, значит, девчонку?

Говорили они недолго, но, когда политрук ушел, Семенов уже не мурлыкал, он только кряхтел, возясь около котла, и на все попытки бойцов завязать разговор отвечал односложно.

Историю про оладьи Надя рассказала девчатам сама, придя спать в шалаш. Ну и попала на зубок подругам…

– Семенов-то, ай да хват! – смеялась Лиза Самойлович, и весь шалаш вторил ей. – Надо ж придумать такое, скажи на милость!..

К повару Семенову они относились хорошо, он не принадлежал к числу бойцов, которых в команде с довольно неприязненной интонацией называли поклонниками и которые порой весьма назойливо доказывали девушкам свое расположение. Алексей Семенов был уже человеком солидным, в годах, имел большую семью и любил рассказывать о жене и о детях. Он очень скучал по ним. Все видели, как он мрачнел, если почтальон долго не приносил писем. Это сказывалось даже на качестве пищи, хотя вообще Семенов готовить умел. Вот только поварскими своими обязанностями он тяготился, но об этом знали немногие.

Вскоре после истории с оладьями Прошкин-Акимов пришел на ротную кухню вместе с врачом части Дробинским.

– Ну, как воюем, повар? – оживленно заговорил врач. – Бьем Гитлера поварешкой?

Врач осматривал кухню, спрашивал, откуда носят воду, перебирал поварской инвентарь. Дробинский попал в Красный Бор впервые, немало натерпелся по дороге, лежал в снегу во время шквального обстрела и уже не надеялся дойти. Теперь он был беспокойно весел, возбужден от пережитого и еще от сознания, что все это может вот сейчас повториться. Возбуждение делало его говорливым.

– Так, значит, воюешь, повар, так… А котелки у бойцов чистые? Назад пойдем, посмотрю.

– Наших бойцов знаете сами – девушки, из грязного есть не станут, – хмуро отозвался повар и вдруг вскинул на врача злые глаза: – А что Гитлера бью поварешкой, над этим можно смеяться, товарищ капитан медицинской службы, сколько угодно. Похлопотали бы лучше за меня перед политруком…

Семенов повесил огромную поварешку на котел и стал развязывать белый передник.

– Девчонки на передовой под пулеметными очередями ползают, а я, мужик, сижу здесь, как тыловая крыса. Смешно, конечно. Так ведь каждый день туда прошусь!

Дробинский посмотрел на Прошкипа-Акимова. Лицо у того стало скучным и строгим.

– Каждый день проситесь, и я вам каждый день отвечаю, что у всякого своя боевая задача. Людей надо хорошо кормить, чтобы они хорошо воевали. А ваши патриотические чувства мы понимаем и уважаем, товарищ Семенов.

Напоминать историю со спиртом Прошкин-Акимов не счел нужным. Они с врачом ушли и скоро забыли о разговоре возле полевой кухни.

Целый день врач и политрук ходили по подразделениям. Вернулись затемно и залезли в шалаш.

– Эх! – вспомнил врач. – Еще к кухне подойти надо, я ведь котелки собрался проверить.

– Нечего идти туда, – медленно проговорил командир роты. – Нет кухни – немец снаряд вложил сразу же, как вы ушли. Прямое попадание. Сидим сегодня на сухом пайке.

Утром Прошкин-Акимов писал письмо жене повара. Прошкин-Акимов был на войне уже больше полутора лет и написал много таких писем. Говорят, люди ко всему привыкают, а смерть на войне такое обыденное дело, но писать о ней близким человека, который еще вчера был тут, рядом, приходилось с мучительной болью в душе.

Он думал о жене, о детях Алексея Семенова, которые там, далеко от Ленинграда, получат письмо: «Погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину». Повар Семенов, варивший кашу для девушек и стыдившийся своей «тыловой» должности, заслужил, чтобы о нем были написаны эти горестные и торжественные по самой своей сути слова.

Хотелось написать семье Семенова еще многое, найти слова особенные, может, еще не произнесенные ни разу. Прошкин-Акимов знал – все, что там, вдалеке, прочтут в скорбный день о муже и отце, все это запомнится на всю жизнь.

А если его самого убьют? Куда о нем напишут?

Прошкин-Акимов был человеком трудной военной судьбы. Бои начались для него еще далеко от Ленинграда, в самые первые дни войны, и он испытал все, что несли эти бои, полной мерой. Он знал, каково встречать гранатами и бутылками с горючей смесью танки, развернувшиеся железной лавиной по полю, отступать по дорогам, над которыми, как вороны, висят «мессершмитты» и «юнкерсы», пробиваться из окружения, чтобы снова вступать в бои…

Семья его оставалась в Ленинграде, связь с ней Прошкин-Акимов потерял почти сразу. Получала ли жена его письма? Этого он не знал, ее ответы до него не доходили. Фронт подкатывался все ближе к Ленинграду. Прошкин-Акимов дрался уже в давно знакомых пригородных местах, но, попав в самый город, даже не сразу узнал об этом. Его привезли туда, раненного, в битком набитой санитарной машине. Едва начав ходить, он правдами и неправдами вырвался из госпиталя на несколько часов. Больше неправдами – в город раненых не отпускали, но кто-то из выписывавшихся одолжил ему ненадолго обмундирование. Дома он никого не нашел. Соседи сказали, что жена и дочь эвакуированы, только неизвестно куда – уезжавшие и сами этого не знали.

Пробовал разыскать семью – писал в разные инстанции, писал знакомым, оставляя везде свои часто меняющиеся военные адреса. Он вернулся на фронт, и вскоре его ранило вторично, потом в третий раз. Надежды найти семью оставалось все меньше. И существовала ли еще его семья, мало ли что могло стрястись в ту страшную пору?

Горе не отпускало его сердце, но рассказывать о нем Прошкин-Акимов не любил. По натуре он был тихим и застенчивым человеком. Должность заместителя командира по политчасти – политруком его называли по старой памяти – заставляла часто беседовать с людьми обо всем, что их интересовало, но личные невзгоды Прошкина-Акимова лежали за пределами этих тем, он их не затрагивал.

Политрук говорил медленно и негромко, никогда не читал нудных нравоучений. Он не искал расположения людей, но все невольно тянулись к нему. Девушки относились к Прошкину-Акимову с особенным расположением, особенным оттого, что они все же узнали о его горе.

Вера Александрова еще в то время, когда была связной и совершала рейсы по фронту на своем велосипеде, получив очередную пачку писем, прежде всего смотрела, нет ли чего для политрука.

– Так же нельзя, девчонки! – говорила она. – Ведь мучается человек. Надо что-то придумать. Он не может найти семью, а вот бы мы ему помогли…

Она начинала фантазировать.

– Конечно, раньше времени я ему ничего рассказывать не стану, но вот узнаю адрес жены и напишу, какой он человек, как мы все его уважаем и ценим…

Вера не могла знать тогда, что через год она встретится с женой политрука и должна будет сообщить ей тяжкую весть.

Капитан Прошкин-Акимов погиб, когда бои под Красным Бором уже стихли.

Метели, на которые зима тем щедрее, чем ближе ее конец, замели глубоким снегом остатки большого, веселого дачного поселка, и немцы словно махнули на него рукой. Они уже не предпринимали контратак, не пытались вернуть Красный Бор.

Работы у девичьей команды поубавилось. После трудных недель, когда тут было самое жаркое место на всем фронте под Ленинградом, наступила относительная тишина. Потому командир и политрук, отправившись в тылы роты, на южную окраину Красного Бора, не стали соблюдать обычных предосторожностей. С ними вместе шла группа бойцов, довольно близко один от другого. Наверное, немецкий наблюдатель заметил эту группу, а может быть, то был очередной огневой налет, совершенный по расписанию, но шестиствольный миномет накрыл идущих. Одна мина разорвалась совсем рядом. Ординарец командира роты Надя Петрова и боец Маша Артемьева были убиты на месте. Прошкина-Акимова доставили на передовой пункт медицинской помощи. Он и умер там, не приходя в сознание.

А летом 1943 года девичья команда стояла в Сосновке. Ее вывели на короткий отдых во второй эшелон. Девушки оказались в тихих и хорошо знакомых местах.

Дежурная сержант Вера Александрова сидела за столом, просматривая какие-то бумажки, когда позвонили с контрольно-пропускного пункта.

– Товарищ сержант, тут пришла какая-то гражданка, просится к комиссару.

Замполита части во втором эшелоне не было, и Вера пошла на КПП.

– Какое у вас дело? – осведомилась она у худенькой женщины с измученным, усталым лицом.

– Мне сказали, что мой муж служит здесь, – торопливо заговорила женщина. – Я была в эвакуации, только недавно пробилась в Ленинград. Так трудно было пробиться… О муже я не имела сведений с начала войны… думала – погиб, и все равно надеялась. А тут пошла в штаб, просила, просила… Мне все-таки сказали, где он. И адрес части сообщили, вот я и приехала сюда.

– Как фамилия вашего мужа? – спросила Вера, и голос ее дрогнул.

– Прошкин-Акимов.

Вера бросилась к женщине, обняла ее:

– Садитесь, ради бога…

Она не знала, что сказать, что нужно сейчас сделать, голос не слушался, из глаз бежали слезы, и она не могла их удержать.

МИНЫ

К рассказам и даже к официальным донесениям о собаках, разыскивающих мины, на фронте довольно долго относились скептически. Потом уж все стало иным, и каждый раз, когда минная опасность была особенно большой, срочно требовали именно минеров с собаками. Их требовали и когда нужно было проверить здания, землянки, отбитые у врага и предназначавшиеся для наиболее важных целей, скажем для размещения штабов. А то возникала необходимость проверить выполненную другими саперами работу по разминированию. Кто еще мог это сделать так надежно? Без Риты Меньшнагиной, Веры Александровой, Ольги Дмитриевны Кошкиной, без их батальона, без собак обычно не обходилось. Поднимали по тревоге и бросали, случалось, на другой конец фронта.

Но все это потом. А поначалу рассказы о собаках миннорозыскной службы казались фантазией. Очень уж они звучали неправдоподобно.

Между тем работы у саперов на фронте становилось все больше. На войне они никогда не сидят без дела. Два года ставили и ставили мины, укрепляли свою оборону так, чтобы противник не мог к ней подойти. И противник, прекратив штурм Ленинграда, тоже начинял минами землю. Их устанавливали летом в траве, а зимой – в снегу. И было их миллионы – миллионы смертей, затаившихся в изрытой и обожженной, насквозь простреливаемой фронтовой полосе. Мины противотанковые и противопехотные самых разных образцов и моделей – советские и немецкие, финские и французские, испанские и бельгийские, – мины натяжного и нажимного действия, срабатывавшие мгновенно и с замедлением, снабженные элементами неизвлекаемости или ставшие неизвлекаемыми оттого, что их механизмы, разъеденные сыростью и ржавчиной, уже потеряли всякую прочность и взрыв мог произойти при малейшем прикосновении.

И вот наступило время, когда эти мины нужно было снимать, открывать дорогу для наступления наших войск, для широкого наступления, призванного покончить с блокадой, длившейся уже два с половиной года. Советские минеры не были новичками в этом деле. Верховное немецкое командование в своих: инструкциях не зря предупреждало фашистские войска: «Русские – большие мастера разминирования». Но и мастера хватались иногда за голову, подсчитывая объем предстоящих работ и силы, потребные для них. Труд предстоял огромный, тяжелый, смертельно опасный. Войсковым инженерам хватало забот, и разговоры о том, что разминирование могут выполнить хоть в какой-то степени собаки, да еще с минерами-девушками, казались несерьезными и потому раздражали.

Войсковые инженеры впервые увидели собак-миноискателей на фронтовом учебном сборе.

На болотистый пустырь у Митрофаньевского кладбища приехали офицеры из-под Пулкова, Колпина, Синявина, с Карельского перешейка. Были здесь солидные полковники, были и лейтенанты, только привыкавшие к звездочкам на погонах, но, когда сообщили, что предстоит демонстрация работы миннорозыскных собак, и те и другие восприняли это не без иронии.

– Значит, четвероногая техника в ход пошла?

Девушки с собаками стояли в стороне.

– Мы сейчас отсюда уйдем, – сказал комбат, – а вы минируйте пустырь. По какой вам нравится схеме или без схемы вообще. И мины ставьте какие захотите, тут выбор большой – есть малые и есть крупные, в металлической, деревянной, картонной, толевой оболочке… Потом посмотрите, как наши минеры с собаками будут их разыскивать, много ли пропустят, сколько потратят времени.

Комбат увел минеров, а офицеры взялись за дело. Минировали хитро – тут были мастера.

– Ну, бобики высунут языки!

Шутки стихли, едва «бобики» вышли на пустырь. Девушки пустили их вперед, и собаки стали прочерчивать свои полосы: три метра – в одну сторону, три метра – в другую. Если бы нанести их маршрут на бумагу, то получилась бы кривая, похожая на путь, который проделывает челнок на ткацком станке. Они сновали вправо и влево, каждый раз забирая немного вперед. Шли весело, лишь время от времени оглядываясь на хозяек и чуткими носами ловя запахи, доносившиеся из желтеющей, перестоялой травы. Запахи земли и травы, оставляли их спокойными, но едва возникал другой, едва заметный, лишь острому их обонянию и доступный, – запах взрывчатки, – собака менялась. Усиленно работая хвостом, она обнюхивала подозрительное место и, обнаружив источник, садилась рядом с ним на землю. Запах был не очень приятным, но, почуяв его, собака радостно облизывалась и глотала обильно набегавшую слюну. Она знала, что сейчас получит какое-нибудь лакомство, приготовленное хозяйкой.

До пушки извлекали мины, давали собакам кусочек вяленого мяса или сухарь и снова посылали их вперед. И по мере того как пустырь у кладбища очищался от хитро замаскированных зарядов, лица офицеров становились все более заинтересованными и серьезными.

Чем располагал в ту пору минер, шедший на разминирование? Был у него щуп – длинный металлический прут, которым следовало прокалывать землю осторожно, без нажима, следя, не наткнется ли он на твердый предмет. А если наткнется? Тогда прокалывай рядом, еще и еще, пока не определишь контуры находки и не догадаешься, что это: камень, бутылка – мало ли может быть твердых предметов под верхним слоем земли – или мина. Тяжела и медленна работа со щупом. Электрический миноискатель – уже другое дело. Води рамкой над землей и слушай гул в наушниках. Звук изменится или совсем исчезнет, – значит, под рамкой металлический предмет, вполне возможно – мина. Но если мина не в металлической оболочке? Тогда прибор ничего не скажет. А вот собаки учуют взрывчатку, и какова оболочка, для них не столь уж важно – металл, дерево, картон или стекло.

Наблюдая, как уверенно работают минеры с собаками, даже легкие на острое слово молодые лейтенанты стали серьезными. Заговорили теперь иначе: неплохо бьг получить таких собачек. Спрашивали, можно ли рассчитывать, что их придадут армейским инженерным частям.

– Все это прекрасно, – сказал генерал Н. Ф. Кирчевский, начальник инженерных войск 42-й армии, когда все мины, закопанные на пустыре, извлекли наружу. – В поле работа идет, это мы видим. А если мины стоят в домах?

Генерал думал о предстоящем наступлении, о разминировании городов, которые будут освобождены.

– Давайте устроим еще одну проверку – не в поле, а в здании. Смогут ли там работать ваши собаки?

– Полагаю, смогут, – ответил командир батальона. – Хотя в помещениях мы их пока не тренировали.

– Ну вот и посмотрим.

Генерал уже отдавал распоряжения заминировать здание. Мины было приказано ставить без взрывателей, но все остальное чтобы было по-настоящему.

– Минируйте, как для немца!

Инженерный батальон стоял на территории химического завода. Завод не действовал, но его здания за многие годы пропитались запахами химикатов. Это, конечно, затрудняло работу собак. А минеры делали все, что могли, они уж постарались задать собачкам задачу потруднее. Прятали мины туда, где меньше всего можно было ожидать. Одну поставили даже в патрубок печи в комнате шоферов. Патрубок проходил высоко, под самым потолком, а на стенах висели шоферские комбинезоны – промасленные, пропахшие бензином. Как тут унюхать взрывчатку? Но собака унюхала. Она села под патрубком и жадно втягивала воздух влажными подрагивающими ноздрями, словно бы говорила хозяйке: «Загляни туда, есть там что-то!»

Мины извлекли, здания были разминированы быстро.

– А вы говорили, что в помещении не пробовали работать, – с упреком сказал генерал. – Вон как они уверенно действуют.

– Так ведь принцип тот же – собака реагирует на запах взрывчатки. – Распространяться о том, каково приучить собаку реагировать на этот запах, комбат не стал: слишком долгое дело, да, может быть, и не очень понятно людям, мало знакомым с дрессировкой животных.

Даже к охоте на птицу и зверя собаку готовят немалое время. Но ведь собака – охотник по природе, на то у нее и чутье, развившееся с незапамятных времен. На охоте ею движет инстинкт, она идет за добычей. Но как сделать, чтобы она искала взрывчатку? Надо связать малоприятный запах взрывчатого вещества с пищевым раздражителем, создать у животного условный рефлекс. Такова идея, но сколько терпения и труда требуется, чтобы ее осуществить! Даже природная понятливость и наблюдательность собаки таят в себе неожиданные опасности. Стоит людям немного ошибиться в расчетах – и вместо нужной, положительной связи у животного появится вредная, отрицательная связь. Специалисты-кинологи отлично понимали это. Вспоминали случаи из давнего опыта пограничной и розыскной службы.

Подполковник рассказывал инструкторам в батальоне, как однажды на границе собака нагнала нарушителя и вцепилась зубами в его ватную куртку, а нарушитель быстро скинул куртку и побежал дальше. Собака осталась на месте – она держала куртку как добычу. В этом были виноваты дрессировщики. Они тренировали животное в преследовании людей, носивших толстую ватную одежду, чтобы острые зубы собаки не причинили вреда тому, кто изображал нарушителя. Но в результате возникла нежелательная связь: собака старалась схватить не убегающего, а только его ватник.

Вспомнили и случай, когда работник уголовного розыска, преследуя на городской улице опасного преступника, выхватил револьвер, чтобы открыть огонь, а розыскная собака, участвовавшая в погоне, бросилась не на преступника – она схватила за руку оперативника, так как ее учили разоружать тех, кто действует огнестрельным оружием.

Все это было давно. Опыт помогал потом избегать ошибок. Но в начале войны у тех, кто готовил собак к миннорозыскной службе, опыта в этой области не имелось. А война не давала времени для долгих поисков и экспериментов. Случалось, что на учебном поле саперы втыкали возле зарытых в землю зарядов совсем маленькие палочки или колышки только для того, чтобы можно было по ним проверить, не делает ли пропусков собака. Но хитрые животные быстро примечали это – они искали уже не мины, а колышки, им ведь так тоже было легче.

Случалось, на занятиях ставили мины только в металлических корпусах, а потом собака, приученная к металлу, садилась возле любой железки. Опять возникала нежелательная связь…

Исправлять ошибки надо было быстро, но терпеливо, спокойно. Грубый окрик, тем более битье могли погубить дело. Собака работает охотно и радостно с хозяином, которого любит.

Хорошо, что в батальоне были опытные, знающие животных инструкторы, такие, как Ольга Кошкина, Рита Меньшагина. Они понимали: если собака действует неправильно, виноват дрессировщик. Твоя ошибка, тебе ее и исправлять. А средства для этого все те же: поощряй удачу животного ласковым словом, лакомым кусочком, будь строг при ошибке, но никогда не будь жесток.

Опять, как и в прошлое лето, дни были заполнены занятиями с подъема до отбоя. Надо было учить собак и самим учиться. С основами минного дела Егор Сергеевич знакомил свою команду, еще когда проходили «курс молодого бойца». Теперь нужны были не только основы, нужно было глубокое и точное знание: предстоял выход на минные поля. Собака – разведчик минера, она помогает найти запрятанный врагом смертоносный сюрприз, но извлечь его, обезвредить может только минер.