Текст книги "Девичья команда. Невыдуманные рассказы"

Автор книги: Петр Заводчиков

Соавторы: Семен Самойлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Петр Алексеевич Заводчиков, Семен Самойлович Самойлов
Девичья команда
(Невыдуманные рассказы)

О родине, подвигах, героях

ПОВЕСТКА

В тот июньский вечер Рита вернулась домой позже, чем всегда. Она задержалась на работе, потом долго шла по светлым и пустынным ленинградским улицам. Рита очень устала, опухшие ноги плохо слушались ее. Раньше она и не представляла себе, какой это тяжелый труд – стирка белья, когда счет ему идет на сотни и тысячи штук. В прачечной, где она теперь работала, было сыро и душно. В больших глубоких котлах постоянно булькала серая вода, покрытая крупными мыльными пузырями. Белье, в основном солдатское, медленно ворочалось, как будто было живым. Тяжелыми кипами его приходилось сваливать в котлы, потом вытаскивать оттуда; набухшее водой, оно становилось очень тяжелым.

После блокадной зимы Рита была слаба, быстро уставала. Но старалась никому не жаловаться. Разве другим легче?

Все работают. И не по восемь часов, как до войны, а по двенадцать или того дольше. Всякая работа в блокадном Ленинграде считается важной, фронтовой.

Рита медленно шла по пустынным улицам, прислушиваясь к привычному грохоту рвущихся в отдалении снарядов. Потом грохот усилился, стал совсем близким. Рита ускорила шаг, и тут ее остановила женщина с повязкой на рукаве.

– В укрытие! Не слышишь, что ли? – строго сказала женщина и потащила Риту под арку ворот.

Серая труба громкоговорителя повторяла уже в который раз: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта прекратить! Населению укрыться!»

– Вот еще, укрываться! – проворчала Рита. – Не первый день стреляют, кажется, давно привыкли.

Несколько разрывов раздалось почти рядом. Один снаряд попал в дом напротив. На мостовую посыпались штукатурка и кирпичи, зазвенели осколки стекол в давно разбитых окнах.

– Давай туда! – крикнула женщина. – Надо помочь людям.

Они побежали через улицу к дому, над которым поднималось густое, тяжелое облако розовато-серой пыли.

– Жертвы есть? – запыхавшись, спросила женщина у дежурной пострадавшего от обстрела дома.

– Не должно быть на этот раз, – сказала дежурная. – В пятый этаж угодило, а наверху никто не живет. Всех переселили вниз. Там все-таки, сама знаешь, надежнее.

– Ну хорошо. – Женщина с повязкой повернулась к Рите: – А ты, девонька, такие слова брось – «еще укрываться, привыкли». Ранит тебя или убьет зря, от этого кому выгода? Фашистам. Так мы им, кажется, не собираемся помогать.

Она не позволила Рите уйти, пока не прекратился обстрел. Из-за всего этого Рита и пришла домой позже обычного.

Привычно вставила ключ в замок и вдруг заметила, что в дырочках почтового ящика что-то белеет.

«Неужели письмо?» – У нее замерло сердце. Почта давно не приносила ей писем. Пальцы девушки дрожали, когда она открывала ящик: может быть, от усталости, может быть, от тревоги. Кто знает, что несет письмо? Слишком уж часто белые треугольнички служили вестниками беды, сообщали о гибели родных и близких. За страшную блокадную зиму Рита потеряла почти всех родных. Последним она лишилась отца. Он не захотел уехать из Ленинграда, работал на заводе, делал снаряды для фронта. Отец так и умер у станка. Свалился, когда от голода, холода и постоянного напряжения иссякли последние силы. Товарищи подбежали к нему – он не дышал. С тех пор Рита жила совсем одна.

– От кого письмо? – с тревогой проговорила она, не замечая, что думает вслух.

Но в ящике было не письмо. Рита достала повестку.

«Районный военный комиссариат просит Вас с получением сего явиться по адресу: улица Рубинштейна, 40».

Она хорошо знала этот дом. Прежде там помещался клуб служебного собаководства, и Рита в нем постоянно бывала. Но что там делать сейчас? Уже десять месяцев длится блокада Ленинграда. В городе давно не осталось ни одной собаки. Ни собак, ни кошек, никаких животных вообще.

У себя в комнате Рита подошла к столу, взяла старенький примус и поболтала его. Слабо заплескался керосин. Она обрадовалась: все-таки можно согреть чайник. Подкачала примус, вытащила из противогазной сумки, которую постоянно носила на боку, кусок хлеба – остаток дневного пайка. Хлеб был уже настоящий, необычайно вкусный, – не тот, что ели в минувшую зиму. Зимой в хлеб чего только не примешивали! И молотую древесину, и пыль, сметенную со стен складов, где раньше держали муку. Теперь обходились без этого. Через Ладогу в Ленинград везли продовольствие: зимой – по льду, летом – на пароходах и баржах. Хлеб теперь был настоящий, и давали его больше, чем зимой, но после долгих месяцев голода Рита никак не могла наесться. Получая дневной паек, с трудом удерживалась от того, чтобы не проглотить его сразу. Днем часто засовывала руку в сумку противогаза и отщипывала по кусочку. Сейчас можно съесть весь остаток. Рита нарезала хлеб тоненькими ломтиками и стала поджаривать на огне. Поджаренный хлеб вкуснее, а главное, съедается не так быстро.

Рита жевала горячие ломтики, запивала дымящимся кипятком и все думала о повестке, о доме на улице Рубинштейна. Когда она попала в этот дом в первый раз?

Пожалуй, с тех пор прошло почти десять лет – больше половины всей ее жизни. Ей пришлось пойти туда из-за Джальмы.

Когда Рите исполнилось девять лет, ей подарили щенка. Рита не сразу поверила такому счастью. Ей давно хотелось иметь собаку. Много раз она заводила об этом разговор: «Я сама буду за ней ухаживать. Сама буду кормить, гулять с ней». Мама только качала головой: «Видишь, как у нас тесно, в комнате не повернуться. Куда же еще собаку приводить?»

Рита вздыхала, слушая маму. Все равно она продолжала мечтать о собаке, только уже не надеялась, что мечте суждено сбыться. И вдруг папа принес это пушистое серое существо. Теплый живой комок дрожал в Ритиных руках и тыкался в ладони мокрым холодным носом.

– Это за твои пятерки, – сказал папа, – за то, что хорошо учишься. Мы с матерью прикинули – найдем ей уголок как-нибудь.

Рита тихонько гладила щенка по мягкой шерстке:

– Джальма, миленькая моя!

Щенок уже знал свое имя. Услышав его, он начинал радостно вертеть хвостом. Больше он ничего еще не умел. Но много ли можно требовать с такого крохотного существа?

– Ты у меня самая красивая, самая умная, – шептала Рита в ухо Джальме.

Потом, уже в клубе на улице Рубинштейна, она поняла, что ее Джальма вовсе не особенная – обыкновенная немецкая овчарка не очень чистой породы. В клуб приводили собак-чемпионов, собак-знаменитостей. Расчесанные и ухоженные, словно только что из парикмахерской, они важно ходили, позвякивая медалями.

Рите было интересно смотреть на этих знаменитых псов. Только для нее все равно самой лучшей оставалась Джальма. Самой лучшей, самой умной, самой понятливой. Она же и правда понимала свою хозяйку с полуслова. Рита шептала ей что-то в ухо, и Джальма вертела хвостом или старалась лизнуть Риту в лицо.

Еще тогда, когда Джальма и уши не умела держать, Рита твердо решила, что ее собака не останется простым Домашним существом, четвероногим товарищем детских игр и забав. Джальму ждала совсем другая жизнь.

Рита уже читала о собаках, охраняющих государственные границы, о собаках-ищейках, которые помогают раскрывать преступления. Если на это способны другие, то уж ее Джальма способна наверняка.

А Джальма росла и менялась на глазах. За год из серого комочка она превратилась в большую, взрослую собаку с длинными ногами, прямой рыжевато-черной спиной и острыми клыками, которые устрашающе сверкали, когда она сердилась или зевала от скуки.

Рита разузнала, что есть особые школы, где обучают собак. Она расспрашивала пионервожатую, подруг и наконец получила адрес.

– Пойди туда в воскресенье, – посоветовали ей, – спроси Петра Семеновича Бурака. Там районная дрессировочная площадка, а Петр Семенович – инструктор-дрессировщик.

Собак дрессировали на просторном, заросшем травой пустыре за высоким глухим забором. Впрочем, «глухим» забор был для всех, кроме ребят из окрестных домов. Они-то знали, что в заборе есть щели и лазы. В часы, когда шли занятия, площадка неодолимо притягивала ребят. Собирались возле щелей, – смотрели во все глаза. Потом, осмелев, отодвигали державшуюся на одном гвозде доску и пролезали на пустырь. Или взбирались на забор и сидели верхом.

Ребятам хотелось посмотреть, как учат собак, но долго сидеть на заборе безмолвными зрителями они не могли. Начинали обсуждать действия собак, радостно приветствовали тех, которые хорошо, точно выполняли команды, особенно если команды были сложные. Что сложно, а что просто, ребята отлично понимали. Когда собакам приказывали: «сидеть», «лежать», «рядом» – и те садились, ложились, шли по площадке возле ноги хозяина, это на ребят большого впечатления не производило. Другое дело, если овчарки, эрдели, боксеры, доги по одному слову хозяина прыгали через стенку, поднимались по крутой лестнице, разыскивали спрятанную вещь. Тогда мальчишки не скупились на одобрение.

Всякие срывы они замечали сразу.

– Эй-эй! – неслось от забора. – Стой, назад, бестолковый пес!

Мальчишки орали, заметив, что собака путает команды, не слушает хозяина. Они улюлюкали и свистели, создавая на площадке переполох.

– Джон, ко мне, Джоник! – взывала полная женщина в пестрой шляпке. – Я кого зову?!

Голос женщины становился пронзительным. А Джон, черный с коричневыми пятнами на груди доберман-пинчер, носился по пустырю. Он прятался от хозяйки, когда она пыталась его поймать, и задирал других собак.

Мальчишки бросались на площадку. Порядок совсем нарушался, и инструктору-дрессировщику, Петру Семеновичу Бураку, приходилось прерывать занятия.

Петр Семенович был по специальности токарем, работал на большом заводе. Там его ценили, ставили в пример. Он хорошо знал свое дело, был ударником. А в свободные часы Бурак возился с собаками. Большой, грузноватый, добродушный человек, он часто смеялся, охотно шутил и редко повышал голос. Но ребята, врывавшиеся на площадку во время занятий, выводили его из себя. Бурак выпроваживал непрошеных гостей. Затем сердито захлопывал калитку и запирал на ключ, показывая тем самым, что вход сюда строго запрещен.

Только он окончил очередную операцию по изгнанию мальчишек, как в запертую калитку постучали.

Сперва негромко, потом настойчивее и сильнее. Бурак прислушался: «Неужели эти бесенята вернулись?» И все же пошел отворять. У калитки стояла девочка в пионерском галстуке. Она держала на поводке овчарку – не очень чистых кровей, как определил Петр Семенович с первого взгляда.

– Мне нужен товарищ Бурак. Это не вы? – проговорила девочка, немного картавя. – Я буду у вас заниматься с Джальмой.

Собака, услышав свою кличку, вопросительно посмотрела на Риту, потом на Петра Семеновича, все еще закрывающего своей массивной фигурой вход в калитку.

– Заниматься? Разве занятий в школе тебе мало? Как тебя зовут, малявка? – Бурак нагнулся, словно боясь, что девочка его не услышит.

– Рита Меньшагина.

– В каком же ты, Рита, классе?

– Уже перешла в четвертый…

– Уже?! – Бурак рассмеялся. – Ты в четвертом классе, а тут все взрослые, серьезные люди.

– Я тоже серьезно. Джальма должна обязательно учиться. Не может она ждать, пока я стану совсем взрослой. Правда же! – Глаза девочки медленно наливались крупными слезами.

Бурак махнул рукой:

– Ну заходи, посмотрим, на что вы способны…

С этого дня Рита занималась с Джальмой на площадке. Когда хозяева со своими собаками выстраивались длинной шеренгой, Рита была на самом краю, на левом фланге, но это ее не смущало. Девочка пристально смотрела на инструктора и точно повторяла все его команды.

Джальма напрягала свои собачьи способности, чтобы делать все так, как хочет ее хозяйка. В понятливости Джальме нельзя было отказать. И в старательности.

Вскоре Бурак убедился, что не зря принял девочку с собакой. Постепенно они догнали тех, кто начал заниматься раньше.

– Посмотрите на эту пионерку, – говорил своим взрослым ученикам Петр Семенович. – У нее просто талант дрессировщика.

Рита работала с собакой спокойно и терпеливо, не повышая голоса:

– Джальма, сидеть! Джальма, ко мне! Джальма, барьер!

Джальма выполняла ее команды уверенно и быстро.

– Хорошо, молодец, – негромко хвалила ее девочка. Она гладила Джальму или давала ей кусочек сахара. Джальма радостно смотрела на хозяйку, размахивая длинным своим хвостом.

… Как-то на площадке к Рите подошел довольно пожилой, на ее взгляд, человек, хозяин Валета – большой серой овчарки, похожей на волка.

– Для чего ты дрессируешь собаку? – спросил он Риту. – Наверное, дачу охранять надо?

– У нас нет никакой дачи, – обиделась она. – Выучу Джальму всему, что нужно, и она станет служить на границе. Или в милиции. Джальма сумеет.

– Конечно сумеет. Учишь ты ее хорошо. Только почему ты тут одна-единственная пионерка? Разве другим ребятам не интересно воспитывать собак?

– Я не знаю. Не спрашивала. Наверное, многие захотели бы, даже из нашего класса.

– Правильно, – заметил подошедший Бурак. – Об этом стоит подумать. Не у одной Риты есть собака.

Вскоре в клубе на улице Рубинштейна появились и другие юные собаководы. Все они были пионеры.

Прошел год, и юных собаководов пригласили на смотр в Москву. Ребята, воспитывавшие собак, собирались туда из разных городов страны.

Рита ехала в столицу с большой компанией новых друзей. Они сели в поезд поздно вечером, но еще долго не спали – обсуждали, что увидят в Москве. Ребята весело разговаривали, а другие пассажиры с опаской проходили мимо их купе. Из дверей выглядывали крупные клыкастые псы и доносился басовитый лай. Но собаки не обращали на проходивших никакого внимания, даже отворачивались, если кто пробовал завязать с ними знакомство. Это были хорошо обученные служебные собаки, они знали, как надо себя вести.

Ленинградские пионеры заняли тогда первое место на смотре. Они получили награды. Их возили по столице, показывали много интересного. Побывали ребята и в гостях у курсантов школы пограничных войск.

Рита вернулась из Москвы еще более убежденная, что делает важное для Родины дело. У нее появилось много новых друзей. Она подружилась на смотре в Москве с юными собаководами из других краев и получала теперь от них письма.

Потом стали приходить письма и от ребят, которых она совсем не знала. Рита с удивлением смотрела на конверты со штемпелями далеких городов: Баку, Архангельск, Хабаровск… Писали такие же мальчишки и девчонки, как ее друзья, как она сама. Они прочитали о юных собаководах в газете, услышали по радио и вот хотели посоветоваться с ними, завязать знакомство.

Надо было отвечать на письма, ездить в разные школы и клубы, на собрания пионерских отрядов, показывать там, как работают служебные собаки – ее Джальма и другие. Жизнь стала необыкновенно интересной.

Лето юные собаководы проводили в осоавиахимовских лагерях. Жили в белых палатках, совершали походы, сдавали нормы по стрельбе из винтовок, санитарной службе, противохимической обороне. Делали перевязки – готовились стать санитарами. Передавали флажками сигналы и целые телеграммы, пользуясь азбукой Морзе. Днем, а иногда и ночью ходили по азимуту: двигались по густым незнакомым лесам без дорог, находя направление с помощью компаса. Все надо было делать быстро и бесшумно, так, чтобы даже не зазвенела банка, подвешенная на проволоке, не хрустнула ветка под ногой.

Пограничник должен многое знать и уметь. Одни ребята «охраняли границу», а другие «старались пройти ее незаметно». Тут уж смотри, не спуская глаз. Сторожко ходи по дозорной тропе, будь всегда начеку. Конечно, собаки – верные помощники в такой службе.

Рита и ее Джальма не отставали от других. Ходили в дозоры, ловили «шпионов», спасали «раненых», быстро доставляли сообщения на заставу. Понятно, это была игра. Никого там не ранили, ни в кого не стреляли, но ребята делали все так, словно охраняли настоящую границу, участвовали в настоящем бою.

После такого необыкновенного лета юные собаководы возвращались в школу обгорелые на солнце, вытянувшиеся и гордые. Что говорить, те, кто провел каникулы на дачах, с завистью глядели на них.

Рита росла, переходила из класса в класс. Она имела уже звание юного инструктора-дрессировщика. Петр Семенович Бурак торжественно вручил ей диплом, напечатанный на плотной блестящей бумаге. Рита не только сама дрессировала собак, но и учила этому других пионеров. В школе она занималась по-прежнему хорошо. Увлечение собаководством этому ничуть не мешало. Когда она уже перешла в десятый класс, ей пришлось участвовать в большом городском смотре команд юных собаководов. В тот день им отдали весь Таврический сад. Посмотреть их выступления собрались ребята из многих школ города. Юные собаководы были одеты в форму, которую им специально сшили к этому дню. У всех были зеленые гимнастерки с петлицами, блестящие кожаные ремни, алые звездочки на синих беретах. Даше собаки были в «форме» – в одинаковых ошейниках, на одинаковых поводках.

Смотр прошел очень хорошо: собаки отлично работали – брали высокие барьеры, доставляли пакеты, ловили «нарушителей». Юных собаководов к тому времени было уже много, их разделили на группы. Одной группой командовала Рита Меньшагина, другой – Геня Куус, в будущем генерал бронетанковых войск. Но тогда они не знали, что скоро им придется воевать. Смотр в Таврическом саду происходил ровно за год до начала Великой Отечественной войны…

О многом заставил вспомнить Риту Меньшагину белый бумажный листок-повестка из районного военного комиссариата. Ей казалось, что она ходила в клуб на улице Рубинштейна давным-давно, в какой-то совсем другой жизни, хотя бывала в клубе уже после того, как началась война. В городе тогда проводилась мобилизация. Сотни тысяч людей шли в армию. Те, кого не призывали, являлись сами, спорили, сердились, если по какой-либо причине их не хотели брать.

Рита училась в Институте водного транспорта. Оставалось сдать два экзамена, чтобы перейти на второй курс. Рита так и не успела их сдать. Ей поручили отбирать и дрессировать собак для воинских частей. Этим она занималась лето и осень. Потом собак в городе уже не осталось. Люди голодали, и кормить животных было нечем. Клуб на улице Рубинштейна закрылся. Тогда Рита решила пойти работать в банно-прачечный комбинат – стирать белье для фронтовиков.

Зачем же ее теперь вызывают на улицу Рубинштейна?

В повестке говорилось, что надо явиться от 10 до 12 часов. Рита пришла ровно в десять.

Клуб, прежде такой многолюдный и тесный, выглядел теперь заброшенным и пустым.

В одной из комнат сидел высокий человек в военной форме. Рита посмотрела на него и обрадовалась: старый знакомый! Она узнала хозяина Валета. Это ведь он подал когда-то мысль организовать команды юных собаководов. После того Рита часто встречала его здесь, в клубе. В петлицах у хозяина Валета было теперь по две шпалы. «Майор, – с уважением подумала Рита, – видно, большой начальник».

Майор тоже узнал ее, встал навстречу и долго держал за руку, печально вглядываясь в ее лицо. Рита очень изменилась за прошедшую зиму.

– Давно мы не виделись, – сказал майор. – Раньше сколько ребят сюда приходило! Мы всем послали повестки по старым адресам, но пока вас только трое… Кто воюет, кто погиб, кого уже нет в Ленинграде. – И после небольшой паузы добавил: – Так, Маргарита Меньшагина, мы вызвали тебя, чтобы спросить, не хочешь ли пойти в армию, в нашу часть? Мы тебя не мобилизуем, предлагаем вступить добровольно. А часть у нас особенная, нам требуются люди, умеющие дрессировать собак.

– Какие нужны документы? – осведомилась Рита. – Я могу хоть сейчас.

– Пиши заявление, – сказал майор. – Военкомат оформит. Ну, еще медицинскую комиссию придется пройти.

Дома Рита разыскала гимнастерку, в которой ходила на показательные выступления в прежние времена. Потом гимнастерка стала ей тесна, но за блокадную зиму Рита сильно похудела, гимнастерка снова годилась. Девушка надела ее, сунула кое-какие вещички в заплечный мешок, заперла свою комнату на ключ. И отправилась на другой конец города, в Сосновку. Добираться пришлось далеко. Но эти места Рита хорошо знала. Здесь когда-то размещались их летние лагеря, находился питомник собак. Он существовал и сейчас. Оказывается, собаки в блокадном Ленинграде все-таки были.

Вера Александрова в четырнадцать лет осталась без родителей. Она жила у бабушки. Окончив семь классов, поступила в педагогическое училище. Но бабушка старела, жить было трудно, и Вера поняла – училище ей не осилить. Ее сверстницы еще не расстались с беспечным детством – заворачивали школьные тетрадки в глянцевую бумагу и не спешили дарить сестренкам любимых кукол. А Верино детство уже осталось позади. Надо было самой думать о своей судьбе. Вера пошла на завод и встала к станку.

Теперь приходилось подниматься раньше обычного, ехать в переполненном трамвае, потом целый день проводить среди взрослых людей и заниматься совсем непривычным делом. Что она знала еще вчера о шлифовальном станке? Сегодня надо было на нем работать. Но трудности не пугали Веру.

На заводе приняли ее хорошо, да и она была не робкого десятка. Оказалось, что сил у нее хватает не только на работу. Участвовала в самодеятельности, училась на курсах сандружинниц. Окончила курсы перед самой войной.

И она стала сандружинницей в первые военные дни. Сперва была дружина при заводе, потом их собрали в районный отряд. Заводские ребята торопливо прощались с девушками и уходили на фронт. Вера, всегда такая бойкая и острая на язык, молча смотрела им вслед влажными глазами. Они шли воевать, а она оставалась в тылу, на Выборгской стороне.

– А на заводы Выборгской стороны уже падали бомбы, на улицах рвались снаряды. По радио звучал тревожный сигнал – дружинницы быстро перекидывали через плечо свои сумки, хватали носилки и бежали туда, где грохотали разрывы. Они вытаскивали искалеченных людей из-под развалин, оказывали помощь тем, кто был еще жив, убирали трупы. Тут нельзя было думать о себе, давать волю усталости или страху. И страх, и усталость отступали перед видом человеческих страданий.

Зимой они патрулировали по проспекту Карла Маркса и Лесному, по Бабурину и Нейшлотскому переулкам. Подбирали людей, упавших, не дойдя до работы, до дома.

Люди стали невероятно легкими и маленькими, но девушки таскали носилки уже не вдвоем, как осенью, а вчетвером. У них была трудная служба, а еды они получали не больше чем все.

И еще нужно было ходить по квартирам. Там тоже лежали люди – умершие и еще живые. Умерших свозили в покойницкие, но что было делать с теми, в ком теплился готовый вот-вот угаснуть огонек жизни?

Подобрав обессилевшего человека, они укладывали его на детские санки и везли к ближайшей больнице. Это был Педиатрический институт, но свободных мест там давно не оставалось. Девушки хорошо знали, что принять еще одного дистрофика институт не может. И они хитрили – тихонько втаскивали больного в коридор и укладывали у дверей приемного покоя. И так же тихо уходили. Через несколько минут кто-нибудь откроет дверь, лежащего у порога увидят и окажут ему помощь. Свободных коек давно нет, но все равно врачи не оставят человека на полу.

Весной стало все-таки полегче, хотя ко всему прибавилась неимоверно тяжелая работа по очистке города. Дружинниц первыми бросили на нее. Дома Вера почти не бывала. Дружина размещалась в Батенинских банях – они стали общежитием. Только в июне Вера забежала на минуту к бабушке. Та подала ей повестку:

– Вот, вызывают тебя в военкомат.

Вера рассмеялась:

– Каждый день дежурим в том доме, где он помещается, а повестку послали сюда. Давно она лежит?

– Давно, – сказала бабушка.

Но Вера пришла в военкомат все же вовремя. Майор, к которому направили Веру, спросил, хочет ли она пойти в армию.

– Конечно.

Она давно была готова к этому. Работая в дружине, занималась в военно-учебном пункте. Там проходили подготовку все мало-мальски способные держать оружие. Да и работу в дружине Вера уже не считала тыловой. Сколько подруг погибло на ее глазах!

– Животных любите? – задал странный вопрос майор.

Вера пожала плечами:

– Люблю, конечно.

Животных она и в самом деле любила, только не думала никогда, что придется иметь с ними дело на войне.

– Значит, на фронт собралась? – спросил врач в медицинской комиссии. – Ладно, пропустим тебя, хотя какая уж ты годная, если судить по инструкциям? А дистрофию и цингу записать все-таки придется. Ну, это ведь у всех.

На сборный пункт следовало явиться на следующий день.

Почти все девушки, приходившие в Сосновку, были ровесницами – по восемнадцать-девятнадцать лет. Лишь Ольге Дмитриевне Кошкиной перевалило за сорок, она там в матери годилась. Ее затребовали в часть как специалиста. Когда-то Ольга Дмитриевна училась в архитектурном институте, потом работала в архитектурно-планировочном отделе Ленсовета. Но за несколько лет до войны вдруг переменила профессию – стала инструктором в питомнике служебного собаководства.

В архитектурном отделе на Ольгу Дмитриевну, когда она прощалась, смотрели как на чудачку. Подумать, на что она меняла свою специальность! И зачем? Пускай бы дело у нее не ладилось, но ведь все шло хорошо, ее ценили, ее хвалили…

– Что, вам очень большую зарплату положат за этих собак?

Нет, в зарплате она теряла. Просто эта работа привлекала Ольгу Дмитриевну. Ее не интересовали рассуждения о том, какое дело почетнее и почтеннее. Она любила животных и умела обращаться с ними. У нее всегда были собаки, она много занималась верховой ездой. На конно-спортивных соревнованиях Ольга Дмитриевна получала призы. Маленькая, суховатая и подвижная ее фигура во время скачек казалась влитой в седло. Зрители поражались ее мастерству, а сама она хвалила коня, искренне считая, что ему обязана успехом: такой уж необыкновенный конь, понимает каждое ее желание.

В те годы страна жила в предчувствии войны, и многие учились военному делу – сдавали нормы на звание «Ворошиловский стрелок» или на значок «Готов к санитарной обороне». Ольга Дмитриевна стала классным стрелком, хорошо владела винтовкой, пистолетом. Иногда она приносила домой свои мишени. Их не стыдно было показать – пробоины кучно лежали в центре, у заветной десятки.

Когда Ольге Дмитриевне предложили пойти в армию, она с готовностью согласилась, лишь где-то в самой глубине души была тревога, какой не испытывали девушки, шедшие на фронт вместе с ней.

Все-таки она много больше видела в жизни да, наверное, и лучше понимала, как трудно женщине в армейских условиях.