Текст книги "15 000 душ"

Автор книги: Петер Розай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Я вот думаю насчет своего гонорара, – робко сказал Клокман. Он боялся, как бы ему заодно не досталось.

И правда! Смунк повернулся к нему! Волосы у него встали дыбом!

– Так вот о чем выдумаете, – произнес Смунк таким тоном, словно до сих пор в этом сомневался. – Черт побери! – И, к удивлению Клокмана, заговорил спокойным голосом: – Я сам человек из народа. Да, я поднялся наверх. Благодаря выборам. За меня проголосовали. У меня есть достоинства, я пользуюсь популярностью. – Он причмокнул.

Клокман сидел понуро и неподвижно.

В печи потрескивали стулья, которые подбросили в огонь.

Было слышно, как кого-то рвет.

Из щелей в печи летели искры.

– У нас сложная избирательная система, – пояснил Смунк.

Клокману привиделся цилиндр из листовой стали, с отделениями. Его отсеки крутились, их приводили в движение крысы, проворно перебирая лапками. Из цилиндра вылетали белые клочки бумаги.

– Холод! Бесхозяйственность! Есть от чего прийти в отчаяние! – Смунк опустил голову и закрыл лицо руками. – Разбаловали!

Его плечи затряслись от рыданий, а из глаз и носа хлынули темные потоки, да так бурно, что Клокман подивился, как это уши у него остались сухими. Уши у него поросли волосками. Покрылись пылью.

– Вас же переизберут, господин управляющий, – осмелился подать голос Вазелин. Он уже поднялся и массировал тонкими пальцами виски.

– Кажется, у вас нос сломан, – сказал Клокман.

Однако Вазелин пропустил это мимо ушей и спросил: «До утра у нас еще сколько времени осталось?»

Из темноты вышел Ляйхт. Все лицо у него было усыпано красными и зелеными крапинками.

– У меня часы, кажется, закоченели, – сказал Клокман. Он потряс часы. Циферблат.

– До беспамятства не напьюсь, – сказал Ляйхт, откупоривая новую бутылку, – я ведь как-никак интеллигентный человек.

Вазелин зачесал назад светлые пряди.

– Ну что, работы невпроворот? – Смунк засмеялся и вытер слезы.

Светало. Они устремили взгляды на беговую дорожку, на восьмерку: там действительно все также скользили конькобежцы. Возможно, их было уже чуть меньше, но по большому счету все были в сборе. Смунк снова просиял: «Ну вот, видите, герр Клокман! Ночью все кошки серы! Нечего брюзжать».

Они стояли перед своим жилищем, в снегу, озаренные ярким солнечным светом. Какой он был нежный, мягкий и золотистый! Сонливости и похмелья как не бывало!

На снегу хрустела сажа. Крапинки сажи, темная рябь. А за ней – столпотворение; огромное око, расплывчатое пятно посреди блеска.

Погожий денек!

Следы от полозьев.

Ледяная пыль.

А прямо под ногами – тень Смунка, черная и тучная. Хохот.

Ветер трепал мех на его шубе. Запах смерти.

Шкура, что ли, уже сгнила? – Они тут были вдвоем. Смунк выглядел молодцом. Вазелина сморило, Ляйхт был вдрызг пьян. Бедный малый! На этот раз он явно перебрал. Пол-ящика! Конвульсивные подергивания! – Клокман тихонько погладил его по усикам.

Потом он взял его руку и закрыл ладонью глаза, чтобы его не слепил яркий свет.

– Еще один рекорд! Да уж. Слава богу.

– Что это было? – Герр Смунк!!!

Пролетела стая ворон, словно каркающая гирлянда.

Клокман снял шапку.

И тут их взорам предстало великолепное зрелище.

Внезапно – одним махом! – круги восьмерки встали на дыбы, – сточенный полозьями лед треснул, – два гигантских диска, казавшиеся издали овальными, огромные стекла на часах или зеркала, то просвечивающие, то отражающие свет, два подноса, – они взметнулись еще выше, с громом, грохотом и скрежетом, – какими слабыми были по сравнению с этим шумом крики обреченных на смерть! – отдыхающие полетели кувырком, как клопы, как коричневые катышки, по стремительно переворачивающейся и вот уже – в мгновение ока! – перевернувшейся и тихо поблескивающей льдине.

Огромная пластина из света и льда! Гулкая!

Исполосованная темными подтеками!

Треск!

– Боже мой, – сказал Смунк. – А как же наши необъятные замыслы! Наши дерзания!

– Чего уж теперь, – отозвался Клокман. – Они утонули.

Ударили вверх гейзеры бурлящей болотной жижи, и на ветру, как цветы, заколыхались распустившиеся в воздухе водяные воронки, наполненные льдом и поплавками.

* * *

По нулям!

Восьмерка – это два нуля, как сострил Ляйхт.

Они оставили его без гонорара! Начальство из центрального агентства! Конец мечте! – К кульминационному моменту следующей сцены Клокман приближается в слегка подавленном состоянии. Снаружи он снова привел себя в порядок, помылся и даже благоухал лосьоном для бритья. Он был в знакомом нам костюме, в начищенных туфлях, с опухшими глазами. Полупустой чемодан он оставил в гостиничном номере, но мы избавим читателей от его описания.

Клокман уже протрезвел.

Раскрытый чемодан лежал на стуле, со спинки которого свисала его мягкая крышка. Чемодан был черный.

Вдоль широкой улицы, по которой шагал Клокман, росли исполинские платаны, чьи раскидистые ветви распростерли поверху шатер зеленой с прожелтью листвы. Наполненная шелестом, посыпанная крупным щебнем аллея тянулась вдаль, полого поднимаясь вверх, и далеко-далеко впереди уже маячили очертания сооружений, к которым шел Клокман.

Эта улица была совсем не похожа на проселочную дорогу, ибо вокруг нее разметались не поля, с которых могли бы вспорхнуть птицы, а бутылки из-под пива, растоптанные бумажные стаканчики и серые кварталы мегаполиса. Только тут не было видно ни фасадов домов, ни дверей магазинов, ни пешеходов; даже уличных фонарей и тех не было; куда ни глянь, повсюду тянулись темные крыши, вздымались надстройки над лифтовыми шахтами, мансарды и телевизионные антенны. То тут, то там через светящуюся вывеску, выгибая дугой спину, перелезала черная кошка, если это был не кот. Солнце уже клонилось к закату.

Высоко в небе пролетали самолеты, от которых на шипящие облака выхлопных газов снисходил вечерний покой.

Колонны уборщиков сметали с платановой аллеи окурки, бутылки из-под пива и бумажные стаканчики, объедки и рекламные листовки, напечатанные на дешевой бумаге, которые выбросили, не читая.

Казалось, только что закончился какой-то праздник.

Узнав о выходке начальства, Клокман сперва рассердился, затем пришел в отчаяние, но сейчас снова успокоился, и теперь о былом напоминало только похмелье, похожее на тупую зубную боль, это ощущение как нельзя лучше соответствовало напряженной и необычной атмосфере, которая царила вокруг него.

Мы ненадолго вернемся в прошлое, чтобы узнать, как Клокман стал ревизором: много лет назад он откликнулся на объявление агентства по мировым рекордам. В ходе короткой переписки они согласовали позиции: «Так, вы согласны? Хорошо! Можете сразу приступать». С тех пор он разъезжал повсюду, где ставились мировые рекорды. В дальнейшем редкие контакты с агентством сводились к телефонным переговорам, телеграммам и банковским переводам. Клокмана это нисколько не удивляло. А чему тут удивляться? – Дела шли нормально.

Сердце ноет. Он цокнул языком.

Он медленно шагал по аллее и уже ясно видел перед собой шпили палаток, целый палаточный городок: да, это был палаточный городок! Остроконечные, конические шпили отливали в солнечных лучах желтым и темно-фиолетовым цветом. Время от времени этот блестящий налет рассыпался, взметая бесчисленные искры в бархатистое, окрашенное в теплые тона вечернее небо. Смеркалось. Кружили летучие мыши.

Тихо играли мандолины.

Веселые, надрывающие душу звуки мандолин.

По полотнищу палаток скатывались, догорая, тлеющие отблески.

К большим палаткам жались всевозможные маленькие пристройки.

Насколько ему удалось разглядеть, тут было два главных шатра, с высокими округлыми стенами, над которыми выгибались на диво красивые покатые купола.

Да, меньше всего эти шатры напоминали пирамиды – сверху они тоже закруглялись и походили скорее на два гладких, соприкасающихся в одной точке шара. Хрустальные шары, наполненные светом. Они блестели так, словно были покрыты влагой.

Чем ближе Клокман к ним подходил, тем явственнее он чувствовал, как их нутро рвется наружу, словно упругие волны, переливающиеся всеми цветами радуги. Жемчуг! – Они переливались как жемчуг! Но только блеск был хрустальный и шел изнутри.

Рисовая каша.

Морская пена.

Сверху – над шпилями, над фигурными бордюрами – сейчас все было залито розовым светом. – Прощальный привет солнца!

Уже высунулись ночные тени. Длинные и острые, как уши.

Тут стены и скаты шатров вновь озарились светом, словно просияли от радости: в одном мощном, прекрасном порыве! И Клокман заметил, что на них повсюду были нарисованы солнечные диски: под шпилем красовалось первое крошечное солнышко, а книзу диски увеличивались в размерах. Красота! Цвет солнечных дисков плавно менялся: сверху они были золотистые и красные, а книзу разросшиеся до гигантских размеров диски, обведенные серебристыми кругами, отливали холодной синевой и зеленью.

Тут не было и намека на однообразие.

Мандолины умолкли. Показалась луна.

Клокман зябко поежился.

Он стоял прямо перед воротами, над которыми как раз вспыхнули оранжево-красные электрические лампочки на световой вывеске:

 
         ЦИРК «РАГУЗА»
ВЕЛИЧАЙШЕЕ ШОУ В МИРЕ
 

– Эй, чего вам надо?

Вокруг Клокмана прыгали овчарки – целая свора собак с пушистыми хвостами. Одна уперлась ему лапами в грудь. Красивый мех. Когти на лапах.

Клокман прошел под деревьями на раскинувшуюся амфитеатром площадку перед цирком. В гаснущих солнечных лучах серый гравий рдел, как позолота.

Вспыхнули лампочки, которые гирляндами опутывали шатры: теперь шатры были похожи на электрические колокола – они звенели.

Лунный свет уже легонько тронул красные матерчатые занавеси, которыми была задрапирована арка, ведущая в шатер.

– Эй!

Оттуда вышла женщина, по-видимому, хозяйка овчарок.

Собаки зарычали, оскалив зубы, и Клокман стал их отпихивать, тыкая руками в шерсть.

Лунный свет смешивался с солнечными лучами.

Дама неторопливо шла к нему, отбрасывая тень на гравий.

Световая вывеска и гирлянды из лампочек придавали шатрам странный, призрачный вид.

– Вы так и будете молчать? – крикнула дама.

– Просто умора, – отозвался Клокман.

Одна собака вцепилась ему в горло. Клыками.

– Ко мне, – скомандовала дама, и собаки, поджав хвосты, затрусили к ней. Тявкать они перестали.

– Вы, наверное, мировой рекордсмен, – сказала дама и двинулась к нему, покачиваясь на высоких каблуках; собаки побежали за ней.

Клокман стер собачью слюну со своей одежды. Штаны на коленях запылились.

Сам он стоял в густой тени платанов, которые ограждали площадку, словно шелестящая стена, словно темная решетка. На гравии лежали истрепавшиеся канаты и пряди волос.

Лунный свет.

Тут дама подошла к нему.

Она темнела, как клякса на белом листе. С виду она напоминала клубок извивающихся склизких удавов. Она была в туфлях с ремешками, на высоком каблуке. Вокруг нее крутились собаки. На ней было платье с набивкой в виде зеленых волн, которые колыхались так, словно по платью плыли рыбы. Позади сверкнули скаты сдвоенных шатров, и Клокману показалось, будто стайка дорад скользнула в бассейне: какая красота!

Увы, бассейн рассыпался: дама нагнулась и поправила туфли.

Ее платье распахнулось. Собаки принюхивались.

Ее грудь была похожа на разбитую посуду со снедью: фарш! Мясо в подливке! Простокваша!

Змеи закопошились.

Дама приблизилась к нему. Глаза собак поблескивали в лунном свете, как драгоценные камни.

Клокман уже не мог сохранять спокойствие.

Под юбкой у нее были усыпанные блестками трусики.

Голова ее была похожа на черную хлебную клецку.

А какие у нее были глаза! – Этот взгляд! Эти зрачки! Озаренные радугой рабы в золотых кандалах махали кирками. Они добывали кокс. Золотые цепи утопали в грязи: рудники! В глубине вулкана!

Ручейки кефира!

Обворожительно.

Ее завитые, высоко начесанные волосы распушились спереди, точно павлиний хвост. – Только этого не хватало! У Клокмана комок подступил к горлу. В профиль ее голова напоминала пасхальное яйцо. Перьями топорщились локоны. Посреди плоского лица торчал кривой носик.

На темном горизонте, – Клокман нарочно отвел глаза и посмотрел в ту сторону, – над городом поднималось туманное зарево реклам, – он увидел телевизионные антенны, поблескивающие, словно прутья птичьей клетки.

Крашеная блондинка.

Она покачивалась.

Может, у нее туфли с роликами?

По гравию носились собаки с обрывками платья: красными, зелеными, желтыми.

– Вы что, язык проглотили? Эй! – сказала она хриплым голосом: рабы в каменоломнях млеют от вожделения, они закатывают глаза, они пытаются спастись, но штольни обвалились. – Землетрясение. Покрытые пылью губы из брусничного джема. Иссеченные плетьми спины невольников. – Темница распахивается: свет!

– Я из центрального агентства по мировым рекордам, – вымолвил Клокман. – Добрый вечер. Моя фамилия Клокман!

– Вот как! Меня зовут Рагуза. Проходите. И снимите ваши наручные часы.

У Клокмана было такое чувство, словно он набил рот холодной манной кашей.

Или песочным кексом. Хруст на зубах. Он повиновался.

Луна.

Величайшее здание в мире.

Снова послышались звуки мандолин.

Из распахнувшегося шатра.

Отступать было уже поздно. За ним бежали собаки.

Их тени.

Они бежали рысью.

– Вот мое царство! – сказала Рагуза.

Он взглянул мимоходом на солнечные диски, которыми был украшен скат шатра, и они напомнили ему застывшие нимбы. А вот плечики у Рагузы показались ему аппетитными.

Вперед!

Туфли у Рагузы имели особую конструкцию: это были туфли на высоком каблуке. В подошву и набойки на каблуках были вмонтированы ролики от конторской мебели. На них она и катилась.

У нее были крупные бедра.

Внутри шатер сразу показался Клокману куда более просторным, чем он ожидал. Ему почудилось, что изнутри шатер был раза в два больше, чем снаружи. Толстые несущие опоры, мачты, чуть ли не в два обхвата, поддерживали купол. Их верхушки терялись в серой мгле: шатер был плохо освещен, можно сказать, погружен во тьму.

По коридору плелись гуртом свиньи. Пахнуло навозом. Их розовые спины растаяли во мраке.

Высоко наверху, на ярко освещенном балконе расположились музыканты.

В глаза бросался только длинный ряд желто-оранжевых мандолин.

Музыканты выстроились в шеренгу: возглавляли строй большие басовые мандолины, за ними следовали альтовые мандолины, размером поменьше, потом – маленькие удобные теноровые мандолины и, наконец, совсем крошечные мандолины сопрано, которые походили на божьих коровок с блестящими надкрыльями.

Но еще больше его заворожило другое: пальцы музыкантов, сжимающие перламутровые медиаторы, в бешеном ритме прыгали по струнам мандолин, вернее, даже не прыгали, а вибрировали, как бывает при треморе.

Музыка звучала все громче, затем плавно затихала и вновь набирала силу. У Клокмана даже мурашки по коже пробежали.

– Ты попал в другой мир, друг мой, – сказала Рагуза. – Тут властвуют другие законы.

Клокман немного испугался, но, стараясь не подать виду, возразил:

– Для меня в вашем мире ничего сложного нет! Другой или обычный, без разницы! Я занесу все в протокол, и точка.

Он вспомнил о своей записной книжке.

– Конечно, – сказала Рагуза. – У нас величайшее шоу в мире! Правда! Величайшее!

– В таких делах мне частенько не везло, – проворчал Клокман.

– Здесь тебе повезет, – сладким голоском пропела Рагуза и взяла его за руку. Он дрожал как заяц.

Теперь музыка стала затихать.

– Величайшее шоу в мире, – произнес уважительным тоном Клокман. – Подумать только! – В тот же миг мандолины заиграли тремоло, и Клокман смог разглядеть крошечные головы музыкантов и их фигуры в непомерно больших, пестрых мундирах.

– Это же скелеты с черепами, – удивленно сказал он.

– Но ведь музыка – это бесплотное искусство, – пояснила Рагуза. – Хотя, как ни странно, именно от нее наша плоть трепещет сильнее всего.

Клокман промолчал. Заумные рассуждения и разглагольствования он, как известно, не любил. Он уставился на затылок Рагузы; она отошла от него и двинулась вперед. Затылок у нее был жирный. Его подпирало ожерелье из крупного жемчуга.

Кожа была обрюзгшая.

Пряди волос порхали у висков, как летучие мыши.

– Этим музыкантам хорошо платят.

– Музыка – это бальзам для души, – добавила Рагуза.

Позволим себе сделать короткую ремарку: каким бы равнодушным Клокман ни казался с виду, музыка его сильно взволновала. Она не будоражила! Она навевала сладостную грусть, которую Клокман ощутил еще на площадке перед шатром. Без преувеличения можно сказать, что какой-то червь, розовый, извивающийся червяк, точил ему сердце. Тоска?

– Пойдемте! – Рагуза поднималась по одной из деревянных лестниц. Ее бедра покачивались. Ей было трудно передвигаться на роликах. Клокман последовал за ней. Восхождение было долгим; они словно лезли в гору.

Тут и впрямь другой мир, подумал Клокман. Воздух тут был более разреженный, к тому же кругом стояла почти непроглядная мгла. Издали шеренга музыкантов с мандолинами напоминала ряд грязных истертых золотых коронок.

Между лестницами тянулись по всей окружности шатра сколоченные из досок балконы. Грубые доски на сиденьях были гладко отполированы задами бесчисленных зрителей. Там и сям в полутьме виднелись какие-то особы в рабочих халатах, размахивающие метелками.

– Вожделение – вот пружина нашего шоу! – сказала Рагуза, упершись толстыми руками в бока. Сейчас они стояли под самым куполом шатра. Щеки у Рагузы были густо нарумянены. Сиденья были сколочены из необструганных досок от ящиков для пивных бутылок. Клокман рассмотрел вблизи одну метелку: по форме она напоминала какое-то плодовое растение с ярким зонтиком из больших, пушистых перьев, испещренных коричневыми и черными крапинками. Пятнистые перья.

Внизу, ссутулившись, прошла уборщица.

Цветные фонарики. Уборщицы поодиночке или маленькими светлыми стайками витали, как призраки, по рядам зрительного зала.

Даже сейчас, в этой величавой пустоте, цирк являл собой неповторимое зрелище: внизу простиралась огромная арена в виде двух уложенных внахлест кругов, повторявших форму сдвоенных шатров. Напротив, на той стороне цирка, какие-то люди тащили что-то по верхнему ряду трибуны.

А посередине – зияющая пустота!

Ряды зрительного зала вздымались как опрокинутые усеченные конусы, разделенные на ярусы. Глядя на них снизу, иной посетитель мог бы решить, что перед ним храм или темный карьер каменоломни.

Звуки мандолин усиливали это впечатление.

Парапеты изогнутых дугой ярусов громоздились друг над другом. Местами они блестели, а кое-где были матовыми. Трибуны под довольно крутым углом спускались к манежу.

Вдоль лестниц тянулись вниз цепи.

Там, где гигантские мачты пробили купол, из круглых прорех струился свет: он витал и опускался во тьму, колыхаясь и угасая, как снег. Или лепестки цветов. Как хлопья мыльной пены.

Манеж был посыпан серым песком.

На самом верху блестели в лучах света переплетения железных брусьев, поперечных балок и стальных тросов. Свисали веревочные лестницы и незакрепленные канаты.

Они раскачивались.

Лучи света не могли пробиться к манежу сквозь плотные клубы пыли, которые парили над ним, то разбухая, то сжимаясь. Люди, которых Клокман заметил на другой стороне зрительного зала, неторопливо приближались. Теперь можно было разглядеть музыкальные инструменты, похожие на колокола, которые они несли, нацепив их на шею.

Уборщицы оторвались от работы и поглядывали по сторонам, опершись на черенки своих метелок.

Послышались глухие раскаты грома.

Клубы пыли сотряслись от грохота. Музыканты еще пуще наяривали на своих мандолинах: трынь-трынь-трынь!

Бах!

Бабах!

Крупинки пыли завибрировали.

Слева выбежала третья группа музыкантов. Прижав ладони ко рту, они неслись вприпрыжку по рядам зрительного зала к балкону с музыкантами, играющими на мандолинах.

Свет на балконе вспыхнул еще ярче.

Музыкальные инструменты, похожие на колокола, оказались при ближайшем рассмотрении большими литаврами. Другие музыканты, которые недавно зажимали себе рты ладонями, заиграли на крошечных флейтах:

Фьють! Фьють-фьють! Фьють!

Бах!

– Оркестр собирается, – сказала Рагуза. – Вы не представляете, как все зазвучит, когда они грянут разом.

– Могу вообразить, – отозвался Клокман, собравшись с духом. Ему показалось, что в воздухе с треском рассыпаются искры от бенгальских огней. В голове у него все затуманилось.

– Вижу, ты уже освоился! – Рагуза не удержалась и погладила Клокмана по волосам, а заодно потрепала его за подбородок.

– Посмотри, вон артисты, – проворковала Рагуза, указывая на манеж.

Там в полутьме танцевали свиньи. Вокруг них стояли на задних лапах овчарки.

На оркестровом балконе появился какой-то великан.

– Я просто покажу тебе все по порядку!

Они вошли в грузовой подъемник и поехали вниз. В этом лифте, похожем на уличную туалетную кабинку, стоял запах крупных хищных кошек.

– Это дирижер!

– Этот чернокожий? Такой дылда? – Клокман поднял руку над головой.

– Да, наверное, такой, – усмехнулась Рагуза.

Перегородки в подъемнике были дощатые.

Опускался он быстро.

Как-никак, еще один рекорд. – Ростом дирижер был не меньше пятерых простых смертных.

– Высокая должность, – сказала Рагуза.

Клокман ее не слушал. Он думал лишь об одном: как бы справится с такой лавиной рекордов, – куда подевалась записная книжка? Офисная папка лежала в чемодане; да ведь она в пиджаке! – а потом получить свои деньги.

Деревянные стены подъемника были исполосованы глубокими царапинами.

На миг Клокману показалось, что он очутился в сейфе, летящем в бездну: разбиться вроде не должен!

Красные волны.

Клокман взглянул наверх: две балки, уложенные крест-накрест. Ногти на пальцах у Рагузы были похожи на хрустальные шипы. На ракушки. Сгущалась тьма.

– Мы вовсю используем пространство под трибунами!

Снизу доносился стук, потом послышался грохот. Кто-то повизгивал.

– Слышишь? – спросила Рагуза. Она подошла вплотную к Клокману. По ее лицу струились блестящие капли пота.

Лифт задрожал и остановился.

– Я вот думаю, работы-то сколько, – вздохнул Клокман. – Но с другой стороны – деньги!!!

Рагуза рассмеялась. Хриплый смех.

– Ты только о работе и думаешь?

– Кроме работы, у меня ничего нет.

Рагуза кивнула, и красиво взбитые локоны у нее на голове закачались: «Желания должны быть необузданными, верно? Иначе, зачем они нужны, – она снова засмеялась. – Хотя кому я это рассказываю?»

Неужели он ее чем-то обидел? Может, он был недостаточно вежлив? Может, случайно ляпнул что-то не то? – Озадаченный, он метнулся вслед за Рагузой, которая уже вышла в широкий коридор. Он поправил узел на галстуке; одернул манжеты. – Сырые каменные плиты.

Хотя пахло в коридоре как в зверинце, он был похож на красивую аркаду, на полузатопленный неф. Трудно сказать, почему.

Может, из-за того, что все звуки здесь напоминали стоны? Или из-за туманного света, тонкие лучи которого пробивались сюда из отдаленных арок?

– Это выход на манеж? – спросил Клокман.

По всей длине коридор слегка загибался, справа и слева в стены были вмонтированы тяжелые решетчатые двери. Между прутьев торчали темные пучки соломы.

Это тюремные камеры!

Вдали послышался шум: это дребезжали большие корыта в руках носильщиков, одетых в рабочие халаты. Платье Рагузы зашуршало. По коридору к ним поплыл пахучий пар, который валил от пищи. Чуть дальше устроили возню львы.

Пилоны.

Тут путь им преградила жестяная лохань, наполненная манной кашей. Клокман попробовал кашу на вкус.

В лохани лежал крокодил!

В круглой камере прямо перед ними нежилась огромная ящерица! Как великолепны были ряды ее отливающих перламутровым блеском зубов. – Она разлеглась, разинув пасть, и поводила из стороны в сторону узкими глазами. Служители отогнали львов.

Странно! На боку у крокодила, между панцирем и более светлой кожей на брюхе, тянулась кайма с застежками. Не панцирь, а какой-то чехол для ковра.

Тут были и тигры. Бенгальские тигры. Они точили когти о прутья решетки. Золотистый мех с черными разводами. Полосы света и тени на мордах. Вечная тьма.

Увидев Рагузу, тигры подскочили к решетке, радостно подпрыгивая на мягких лапах и вытягивая морды.

– Сегодня гуляш с рисом, – сказала Рагуза.

– А спагетти? – заскулили тигры, задрав хвосты.

– Цыц!

Тигры расплакались! Они подняли лапы!

Клокман увидел, что по прелой соломе разбросаны поломанные ножи, вилки, ложки. Тут было все. – Напротив сплелись в клубок летучие мыши. Твари величиной с человека! Они сложили крылья, завернувшись в них, как в одеяло.

– Хорошо устроились, – сказал Клокман.

– Да неужто?!!

Чем-то резко пахнуло. Служители как раз поставили в клетку несколько упаковок с молоком. Пластиковые коробки в грязной жиже.

– Ну, живее! – крикнула Рагуза летучим мышам. – Те нехотя приподняли поросшие мехом головы и зашевелились. Они зашлепали по лужам: вот как! Они не просто сползли на пол! Они умеют ходить на двух лапах!

В следующей камере в дальнем углу лежала тропическая змея толщиной с дерево, покрытая дивным узором!

Розовые звезды! Роскошный экземпляр!

Она, кряхтя, повернулась и закатила зрачки. Возле головы под кожей то набухал, то сжимался какой-то ком.

– Что ей сегодня давали? – спросила Рагуза служителей, бледных, довольно чахлых парней. Некоторые из них напялили на себя ливреи, как музыканты.

– Кажется, омлет с ветчиной, – сказал один из них.

Тут кожа на боку у змеи лопнула! – Клокман разглядел сперва человеческую руку, потом – грязные трусы.

Дыра разрасталась!

Рука резко потянулась к разбросанным по полу бутылкам пива и схватила одну. – Из нутра удава раздался вопль! Кричала женщина!

Тут Клокман догадался!!!

Внутри этих животных обитали люди! В тесноте, да не в обиде, как говорится! Фантастика!

Человеческие симбионты лезли из нутра змеи. – Вон голова! Женщины! Мужской зад!

– Откуда взялись эти люди? – спросил Клокман, разинув рот от удивления.

– Из публики, – Рагуза засмеялась и подняла руку, вытягивая указательный палец.

– Сами вызвались?

Обитатели змеиного нутра, которые уже подобрались к решетке, – взъерошенные, заскорузлые, запаршивевшие, – с восторгом закивали.

– Даже не верится, – сказала Рагуза, – нам некуда девать желающих! Ну-ка, брысь.

Узнав об этом, Клокман, ясное дело, уже без особого интереса прошел мимо спящих на жердочках орлов, мимо слонов и даже мимо бассейна, в котором плескались хищные рыбы. Через край бассейна переливалась вода. Служители, орудуя большими черпаками, вываливали туда корм для рыб, похожий на рагу, которое, клубясь, быстро смешивалось с водой.

Рагуза стояла перед Клокманом в чем мать родила. Ее щеки побагровели, веки над глазами серебрились, губы были обведены розовой помадой. Копна взбитых локонов, темных вперемешку со светлыми, была раза в два больше головы, видимо, она прицепила еще и пряди искусственных волос.

Они поднялись на лифте. Бах-бах, гремели барабаны. Издали долетали звуки мандолин: тра-ля-ля, тю-тю-тю.

– Вот мой кабинет, – сказала Рагуза. Из мебели тут была только двуспальная кровать.

Клокман то и дело спотыкался о разбросанные по полу подушки.

– Кино! – На изогнутых дугой стенах, служивших экранами для кинопроекторов, вечерний ветер трепал платаны, которые обрамляли кадр. – В центре кадра, на площади и улице, темнели спины столпившихся людей. Они кашляли. Сияли скаты шатров.

– Рабочий день кончился! Вот они и здесь, – Рагуза принялась расстегивать свое золотистое платье.

Отдых после трудового дня: посетители торопились. Они выстроились в четыре очереди. На заднем плане виднелись жилые кварталы города и телевизионные антенны в ореоле электрического света. Тающие надстройки на крышах. Дрожащие во тьме световые рекламы.

На переднем плане, совсем близко, плещет целое море высунутых языков: перепалка возле касс! Брызжет слюна.

Удушающие приемы.

– Боже мой, – пролепетал Клокман, пораженный этой картиной. – Какой размах! Какая выручка! Какой доход!

– Тебе скучно? – спросила его Рагуза и бросила ему в лицо свои туфли на платформе. Это привело его в чувство. Теперь он понял, что она не шутит: тут Рагуза сняла черные чулки, скатывая их ладонями, и продемонстрировала ему свои ноги: «Только-только побрила! Специально для тебя».

Клокман отшатнулся и поднял глаза. Перед ним, расправив плечи, стояла Рагуза: настоящая статуя! Сейчас у нее за спиной на экране какой-то бородач сунул в окошечко кассы свой месячный заработок. Над куполами шатров кружили совы, озаренные снизу светом.

– Да быть такого не может!!! – У Клокмана вырвался такой протяжный крик, что слов было почти не разобрать. У него зарябило в глазах от мельтешения зеленых, голубых, желтых и фиолетовых пятен. Все сверкало и переливалось: ляжки, груди, бедра, ягодицы, – сплошная зыбь! Словно радужные лужи бензина на мокром асфальте! Синяки от побоев. Затушенные сигареты. Взрывающиеся звезды: зрелище прямо-таки пугающее.

Но не только пугающее. – Великолепное и необычное: груди сверкали, как два магических шара. Они сочились зеленоватым светом. Теплый шелковистый блеск разливался по плечам. Отсветы драгоценных камней мерцали на бедрах.

Лунный холод! Ледяное пламя! Радужное зарево!

– Просто глазам своим не верю! – Клокман был ошарашен. Говорил он еще довольно нечленораздельно. Его костюм давно пропотел и пропах лосьоном.

– А кто, по-твоему, держит в тонусе весь коллектив? – спросила Рагуза. Она стояла на кровати, опираясь ногой о край спинки. – Всех этих музыкантов, конюхов, дворников, танцоров?

– Их всех?

– Весь тюремный блок! Ясно!

– Тюремный блок?

– Ну, всю эту живность под трибунами.

Эти лабиринты под трибунами! – У Клокмана потемнело в глазах: облака кокса! Из ушей лезли белые мыши. Проседающие своды! Розовые мордочки. Посетители прорвались через ограждения. Они уже охрипли от крика. С шумом упала одна из светящихся гирлянд, опутывающих шатер.

Рагуза повалилась на кровать. Серьги у нее в ушах позвякивали. На запястьях у нее были браслеты. Груди сверкали, как рождественская елка. Как кошачьи глаза во тьме.

– Ну, иди же!

Владелица? – В этот миг Клокман обессилел. Он напоминал себе крышку чемодана в отеле. Его повело, и он шатнулся к Рагузе.

– Нам ведь не цирковой шатер растягивать, – утешала она его. – Раз – и готово. Всего делов-то!

Она схватила его за галстук так, что он чуть не задохнулся. Она привлекла его к себе. Его рубашка затрещала по швам. Отрывающиеся пуговицы на штанах. Она обвила его руками. – Будь грубым, малыш! Возьми меня! – Хоры ангелов. Ее причудливая тень витала вокруг него. – Вот так – сейчас тебя распнем. Горячие яства! Хмельное головокружение! Американские горки над безднами, полными жемчуга. Раковины! Он зарывался в заросли кораллов. В груду лимонов! Он бросался ей на грудь, как на приступ крепости: может, это и к лучшему, кто знает. Вместо лица у него появилась звериная морда. Ему чудилось, что он превратился в мандолину. На какое-то мгновение ему показалось, что из носа у него выползают лучезарные гусеницы: он увидел бабочек! Бархатистые крылья! Они порхали над преисподней: среди молний! В смерче! – Воздушная воронка засасывала! – Дай мне умереть!