Текст книги "15 000 душ"

Автор книги: Петер Розай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Ну что, теперь пустятся в пляс? – Нет, не пускаются, но как чудесно блистают шеи, ляжки и торсы красующихся дам. Их выставляют напоказ. Как на параде. Лебединые бюсты на фоне колышущихся мужских теней. Хрюканье. Гадкие звуки. Ковры сбились. Толчея. Посуда со стола летит на снег.

Свежий снег?

О чем это я? Градины? – Разве вон там не врываются в раскрытые окна белые градины и хлопья снега?

Разве вон там не сверкает блестящая, холодная, белая, овеваемая ветром стена?

А там? Разве там не парит в вибрирующих зеркалах черепушка Ляйхта, заключенная в голубой шар?

Чего он смеется?

Дико взвыла метель, раздался безумный хохот – теперь к Ляйхту присоединился Вазелин, и они пустились в пляс вдвоем, вприпрыжку, держась за руки, по обледеневшему залу, среди серых, рокочущих, взвивающихся снежных вихрей, которые, впрочем, существовали лишь в воображении Клокмана, ведь ему все это сейчас снилось, вернее, уже приснилось.

Приподнявшись на своем ложе, он увидел сперва черный мешок для угля, который у него на глазах превратился в грубую маску из темного дерева, в личину какого-то древнего идола и, наконец, в затененную щетиной физиономию Смунка, – сверху свисала на проводе голая электрическая лампочка, а Смунк, низко склонившись над ним, твердил: «Пора вставать, герр Клокман! Черт подери!»

Он отошел от Клокмана, повернувшись к нему своим пухлым, распирающим штаны задом и цокая языком: «Вечера в „Метрополе“! Эти яркие звездочки „Метрополя“!» – На нем была рубашка в клеточку.

Широченная рубаха.

«Он это не со зла», – подумал Клокман, голова у него была как ватная. Он уже хотел было повалиться обратно и забыться сном, как вдруг до него дошло, что он не знает, где находится и что здесь происходит, а ведь у человека обеспеченного, да еще и занимающего определенную должность, если он не хочет лишиться положения, должности и жалованья, то есть всего того, на чем зиждется его жизнь, не должно быть на этот счет никаких сомнений.

Коньки.

– Мы уже не в «Метрополе», – сказал Смунк, примостившись на какой-то перекошенной конструкции.

– Где это я? – спросил Клокман, надо признаться, немного надменно, хотя и заметил, что едва ворочает языком.

Смунк приложился к бутылке, которую он извлек откуда-то из под себя. Послышалось бульканье.

Одно ясно – это была какая-то комната! Довольно просторная, почти пустая. Где она находилась – на этажах или в подвале – сразу было не понять. Каземат, что ли? Или общая камера?

– Мы все трудяги, – задумчиво сказал Смунк и снова глотнул из бутылки, – да, трудяги, кто же еще!

Он почесал живот.

Опишем вкратце комнату, в которой очутился Клокман: ровный четырехугольник из голых грубых бетонных стен. Вот, собственно, и все.

Еще тут было окно.

Раскачивался ли этот куб? Проплыла ли по нему стайка неторопливых золотых рыбок?

Струились ли перед его глазами переливчатые морские водоросли? – Одним махом Клокман опустил ноги с кровати. Несколько сложенных горкой матрацев – вот и вся кровать.

Может, Смунк был морской тварью? Каким-нибудь причудливым глубоководным чудищем? С невозмутимым видом он пил из своей бутылки.

Бутылка блестела.

Дно тут, по крайней мере, твердое. Хоть на ногах удержаться можно.

Клокман сделал несколько шагов. На полулежал чемодан.

Нет, жабр у Смунка не было.

– Тут нет отопления, – подал голос Смунк, – увы. – Он ухмыльнулся: Вы совсем посинели! Как океан! Ну что, выспались?

Тут Клокман почувствовал, что дощатый пол, который еще мгновение назад напоминал, на ощупь поток теплой бурлящей воды, на самом деле был обжигающе холодным. – Абсурд! Бред! Просыпайся! Вдоль прожилок на древесине топорщились ледяные иглы.

Чувствуется, что-то с кровяным давлением. В черепной коробке. Булавки! Ланцетники!

О, Клокман!

Если читатели желают ознакомиться с обстановкой, мы это мигом устроим: в углу притулились матрацы Клокмана. Посередине, под лампочкой, стоял стол со стулом. В других углах тоже лежали матрацы; обстановка как в спальне. Из стены торчало несколько гвоздей – крепежные штыри.

Покрывала из шкур.

– Живем мы скромно, – сказал Смунк и цокнул языком; верно, заметил, что Клокман шарит глазами по комнате. – Так-то вот.

– А умыться тут можно? – тихо спросил Клокман.

– На дворе! – Смунк указал на окно, покрытое толстой коркой льда.

Горячий источник? Цветки болотной калужницы.

Вот, значит, откуда запах, – решил Клокман и, не долго думая, втянул ноздрями воздух.

Черт возьми! – Пахло еще чем-то, но вот чем именно?

Кровью – грязными носками – мочой – шнапсом.

Завод по производству шнапса?

– Я бы и сам предпочел остаться в «Метрополе», – пробурчал Смунк. Он облизал губы. Сидел он на уложенных штабелем ящиках. Это были ящики с ячейками.

Он достал оттуда непочатую бутылку:

– Глотнете?

Клокман отпрянул. Видно, в этот момент он и впрямь выглядел смешно, потому что Смунк громко расхохотался.

От его смеха все вокруг задрожало.

Даже лампочка закачалась; пошла выписывать круги.

Круги.

Мужицкий юмор! Потешается! Грубо, но зато от души. Гогочет!

Клокман схватил в охапку свою одежду, влез в штаны.

Смунк громко высморкался.

– Ну, загуляли мы вчера, – воскликнул он. – Что тут такого? – Напились вдрызг! В стельку! В «Метрополе»!

Почти с ужасом Клокман вспомнил сияющий дворец – пустынную, подбитую инеем полярную ночь – бутылки шампанского – фарфор – ковры.

– Только так и можно отдохнуть, почувствовать свободу, – весомо произнес Смунк. Он уткнулся глазами в пол.

– Мне плохо, – Клокман пошарил руками у себя за спиной.

Вороны?

– Вам плохо? Ну, выдаете! Ему плохо?! – Так выпейте, дружище! – Он весь сиял.

За спиной ничего не было: никакой опоры.

Смунк властно протянул ему бутылку.

– Ваше здоровье! – Клокман поднес бутылку ко рту; опустил бутылку.

– Я вот думаю, – Клокман поежился от холода, высоко поднимая плечи, – вы просто по-другому отдыхать не пробовали: альпинизм? Теннис? Шахматы?

– Болтовня! – Каждый отдыхает, как может, – пояснил Смунк. – Мы тут уже обтяпали одно дельце. – Он раскупорил бутылку.

– А те двое где?

– Дрова колют – для бытовки! – Потом двинем на беговую дорожку.

Мощно пахнуло перегаром.

– Отлично! – сказал Клокман и подумал: наверное, нужен рекорд?

Ледяные узоры на окне.

Здесь всем заправлял Смунк! – Сейчас он шагал впереди, придерживая правой рукой под локоток Клокмана, словно тот был арестантом, а не гостем. В дополнение к шубе из волчьего меха, если только это не была особой выделки собачья шкура, Смунк надел меховую шапку, которая придавала ему немного официальный, почти командирский вид. Впрочем, он и так выглядел довольно мужественно: его рябое лицо размером с доброе колесо раскраснелось, глаза слезились, но в любой момент, как жерла двух вулканов, могли извергнуть огненные потоки; его заостренные кверху уши стояли торчком – но хватит о нем, пора бы взглянуть и на его свиту.

Тут был Ляйхт в пиджаке с трепещущими на ветру лацканами, с развевающейся шалью на тощем загривке, рот его был приоткрыт, раскрасневшиеся глаза рыскали, вернее, просто шныряли по сторонам – блуждающий, рассеянный, отсутствующий, безучастный, отупелый взгляд.

Он был с похмелья! – Недавно проснулся.

Мошкара.

Хриплыми криками он отогнал ворон, расстегнул ширинку на штанах и помочился. Струя разбрызгивалась веером. Да, сквозняк здесь сильный! – Бабочки-лимонницы сели на штаны Ляйхта.

Вазелин? Этот совсем расклеился. Его серое, осунувшееся лицо еще не озарила любезная улыбка, которая придавала ему чертовски обаятельное выражение. Он передвигался как на ходулях, согнувшись под ветром, но старался не отставать от Смунка на тот случай, если ему подадут команду «апорт».

На его пальто налипли трупики клопов.

Пальто на меху.

Его жидкие светлые волосы приобрели пепельный оттенок. Отчего бы это? Пыль? Пенка для укладки? Угольная крошка?

Груда костей.

В общем, вот так наши приятели, по-разному пыхтя, дрыгая на ходу ногами, размахивая руками и топоча, выбрались из своего укромного бетонного логова на свежий воздух: маленький отряд темнел как ориентир посреди светлого пространства. – Впереди Смунк.

Как же здесь было светло! Какая ширь! Какой простор!

Не будем спешить: серо-черная местность, которая раскинулась перед ними, была невелика вширь, но зато тянулась далеко-далеко за горизонт. Вообще-то, на небе было просторнее, чем на земле. Эти возвышенные в буквальном смысле слова небеса лишь кое-где были подернуты мглой и затянуты пеленой размытых, тлеющих по краям облаков. Вся эта рыхлая муть медленно колыхалась, двигалась, выпуская вниз щупальца или шипы и заволакивая красный луч света, который то тускнел, то вспыхивал снова, исподволь сплачивая вокруг себя все это необозримое пространство. Вот где таилась сила. Вот почему эта пустынная местность выглядела так, словно здесь намечалось какое-то торжество, какое-то странное празднество, чуть ли не ярмарочное гуляние.

Повсюду виднелись озера, пруды и подпруженные реки. Местность немного напоминала океан. Изогнутая береговая линия кружила по равнине, взмывала ввысь, изгибалась, становилась толстой, жирной, черной и опять терялась вдали: круглые, свитые в клубок отблески света лежали на черных ледяных полях и тянущихся к горизонту складках.

– Город вон там, – сказал Смунк и указал на недвижимый, как будто застывший пейзаж.

Клокман огляделся.

– Его так сразу не различишь, – подсказал ему Смунк, – тут, сами видите, все в саже!

И правда: куда ни глянь, повсюду снег был покрыт пятнами и крапинками сажи и грязи. Вдали снег и сажа сливались в единую черно-серую гамму.

Вороны!

Алый луч света пробился сквозь облака.

И тут Клокман, приглядевшись, различил там, вдали, за оседающей, рыхлой мутью, леса, кряжистые дымовые трубы и башни, похожие с виду на лапы какого-то невидимого зверя.

Он посмотрел окрест себя: вон там – такие же! И сзади то же самое! Они были повсюду. – Смыкались кольцом!

Ну, там и дымище! – Как раз сейчас огромные облака вспучились, отбросив мглистую тень на ледяные каналы и зеркальную гладь озер. – Все вокруг потемнело.

На небе разверзлись красные кратеры, скважины, извергающие зловонный смог.

Ух ты!

На землю посыпались крупинки сажи. Угольная крошка. Бисквиты из кокса. Омлеты из прогорклого жира.

– Это еще не страшно, – сказал Смунк, – это еще цветочки!

– Это еще ничего, – подтвердил Вазелин.

Смунк прикрыл себе рот могучей рукой.

Ляйхт приплясывал; прыгал из стороны в сторону.

Пелена облаков разорвалась. Градом посыпались крошки кокса. Кровавое месиво на небесах.

Чемпион по бритью!

Ветер раскроил облака пополам, отрывая их от земли, как шлаковую корку или листы лазаньи. – Сейчас в отразившихся от снега лучах света показался уже целый частокол фабричных труб, которые высились, как крепостная стена.

Из мрамора.

Ржавчина. Сажа.

– Впечатляет, – сказал Клокман.

– Промышленный комплекс, – пояснил Смунк.

– Мы тут работаем, – добавил Вазелин и размазал угольную сажу по лицу.

Вот это да!

Снег поредел; летели прозрачные, как стекло, снежинки.

Белые.

Ляйхт подпрыгивал на одной ноге, распугивая ворон, которые снова налетели, как только улеглась угольная метель.

Они кружили среди снежинок. На клювах у них виднелись красноватые пятнышки.

Однако тут нам придется прерваться – сейчас слово берет дружище Клокман:

– Так как насчет рекорда, дорогой господин управляющий? – спросил он. – Все хорошо? – В конце концов, я тут по делу!

Кажется, он пришел в себя! Немного оклемался! Щеки порозовели. – Тут у него промеж глаз что-то сверкает! Ну и ну!

Молния ударила! Бритвой полоснули! Стекло разбилось!

И гаснет.

Клокман улыбается! Усилием воли он собирается с мыслями. Совладав с головокружением, он указывает в даль.

– Просветите меня, господин управляющий, – весело говорит он Смунку.

– Вы разве сами не видите, – отзывается тот.

– А где? – спрашивает Клокман, его сбивает о толку эта путаница. Обломки.

– Да у вас перед глазами, – воскликнули разом Смунк и Вазелин. Партию верхнего голоса исполнил Вазелин, взвизгнув фальцетом.

Смунк свистнул. Он даже пальцы в рот не сунул: это был сигнал! – Ляйхт и Вазелин бросились прямиком к замерзшим озерам!

– Так, – сказал Смунк и добавил примирительным тоном:

– Когда-то давно в лагере я был капо. Надсмотрщиком. – Страна безмолвия.

По расстилавшейся перед ним серой, невыразимо унылой равнине вилась поземка. Клокман пригляделся. Вазелин и Ляйхт уже уменьшились до крошечных размеров.

– Ах, вон там!

Клокман приложил ладонь козырьком ко лбу.

Там, впереди, посреди тусклого льда вздымался черный конусообразный холм или бакен, а чуть поодаль – еще один. Колокола? Автомобильные шины? Кегли из резины. – Вокруг каждой тянулась, как хоровод, непрерывная вереница людей.

Издали казалось, что двигаются они не слишком быстро – скорее медленно, рывками, с заминками, как вязкое пюре.

Зыбучие пески.

Смунк снова свистнул. Два этих хоровода, которые кружили там, где проводилась эстафета, пересекались – в одной точке! – и образовывали восьмерку – исполинскую восьмерку!

Восьмерка!

– Вот наша восьмерка, – сказал Смунк, как будто прочитал мысли Клокмана.

– Невероятно, – пробормотал Клокман, – а где, позвольте узнать, вы набрали столько людей? Ведь их здесь тысячи!

Ляйхт и Вазелин возвращались, окутанные клубами светлого пара, который шел у них изо рта.

– Зимние каникулы, – ответил Смунк. – Должны же люди когда-то отдыхать.

Он указал на равнину:

– Повсюду каникулы! В школах занятий нет! Все в отпуске!

– А как же заводы?

– Посменная работа. Да тут почти все идет само собой. – Смунк махнул рукой.

– Все отлично?! – Ляйхт захихикал и стал бурно жестикулировать:

– Затор. Остановились. Все развалилось. – Полный кавардак!

– Понимаю, – Клокман кивнул.

Смунк без особой злости плюнул Ляйхту в лицо.

Ляйхт утерся.

– А теперь представьте себе, как бы мы тут жили без «Метрополя», – сказал Смунк. – В этих снегах! Взаперти! Среди этих бескрайних просторов! С таким грузом ответственности!

– Тут кто угодно мог бы?..

Вазелин уставился на Смунка.

Ляйхт, который уже встал чуть поодаль, постучал себе пальцем по лбу. У него зуб на зуб не попадал от холода.

Смунк нагнулся, потянувшись к одной из льдин, которые валялись тут повсюду: бац!

И Вазелин туда же: хлоп! Лед затрещал, раскрошился.

Ледяная галька.

Восьмерка!

– Эта самая большая, большущая восьмерка, какую я только видел, – промолвил Клокман, а он, надо сказать, чего только не перевидал.

– Феноменально! Такой размах!

Смунк осклабился.

– А как регулируется движение? – спросил Клокман, явно стараясь выглядеть деловито.

– Там стоят флагштоки! Желтые флаги! – это подал голос Вазелин. – Вон там! Это наше знамя!

По периметру «восьмерки», – чем дольше Клокман к ней присматривался, тем быстрее и стремительнее, казалось ему, кружили конькобежцы, – были установлены пункты отдыха, над которыми реяли, колыхаясь на ветру, большие потрепанные флаги.

Поблескивал отполированный коньками лед.

Накатанная колея.

– Дистанция между ними в самый раз, – похвалил Клокман, – двести-триста метров, как положено по регламенту. Все организовано на высшем уровне.

Он прикинул расстояние на глазок:

– Поздравляю!

Людей – что мух.

Смунк положил руку Клокману на плечо:

– Подойдите поближе – взгляните, как тут все устроено! С какой любовью! С каким тщанием! На совесть! Чего только не сделаешь, чтобы почувствовать, как сердце трепещет от радости?

– На этих пунктах участники могут получить гуляш, свиной гуляш, с соусом, с клецками. Горячие напитки: чай с лимоном, с ромом, воду. Все, что угодно! Теплые пледы, чтобы согреться. Имеются койки для отдыха. На каждую семью! Отдельное помещение. Все, что надо! Понимаете! Умывальни, кровати, удобства! Там! Тут! Везде.

Вазелин и Ляйхт растирали друг другу плечи. Их лица уже посинели от холода. Выглядели они жутковато. Небо грозилось вновь обрушить вниз град кокса. Клокману дали меховую накидку; что-то вроде плащ-палатки.

– Не поддать ли нам немного? – спросил Смунк. – Вон там. Как вы думаете? – Он указал на бетонную цитадель, за которой уже занималась алая заря.

– Там тоже промышленный комплекс.

Он собирался потащить Клокмана за собой.

Ляйхт, не дожидаясь, бросился вперед.

Фабричные трубы. Облака.

– Нет, я остаюсь, – неожиданно сказал Клокман, – хочу выполнить свою работу.

Работу?

Он хотел остаться один? Боялся напиться? Ему хотелось побыть наедине с собой? Наедине с пустотой? О деньгах беспокоился? О своем гонораре? Большие надежды?

Вазелин пропустил Смунка вперед.

Клокман обернулся. Его приятели как раз закрыли за собой дверь бетонного бункера. Одну из дверей. В тени сгустившихся облаков здание сливалось с землей. Тучи на заднем плане. Всполохи красных гейзеров озаряли стену облаков.

Сейчас пойдет град!

Гейзеры вращались, проламывая трещины в распадающихся облаках. Налетевший ветер несколько раз обдал землю угольной пылью. Клокман протер глаза.

Теперь, когда небо прояснилось, бетонный бункер четко вырисовывался на фоне черных дымовых труб и пелены, оставшейся от растаявших облаков. Сбоку даже показалась радуга, правда, фиолетового и ядовито зеленого оттенка.

Бункер представлял собой одноэтажное строение барачного типа, приземистое, но очень просторное. Сверху выступал широкий парапет из ржавых железных решеток; наверное, здание собирались со временем надстроить.

Вокруг, вздымаясь к небесам, беспорядочно громоздились друг на друга испещренные серыми пятнами льдины. Порой из ледяных расщелин летели по ветру клочки мятой туалетной бумаги.

Повсюду вороны.

Эти птицы словно скрепляли собой разрозненные части пейзажа.

Клокман пошел в сторону катка.

Гнилостный смрад.

Пока он один, в задумчивости, нужно пользоваться моментом: в своей меховой накидке, из под которой виднелся помятый деловой костюм, галстук и немного замаранная белая рубашка, он казался малость расхристанным. Он был небрит, кожа на лице натянулась как свиной пузырь, в поры набилась угольная пыль. К тому же он был в меховой шапке, о ней мы совсем забыли. Голову он понуро опустил. – Вид у него был какой-то неприкаянный.

Но главное: дневник с авторучкой был у него при себе. Размышлял он о деньгах, а как же иначе, но только очень рассеянно: ему представлялось, как по небу парят монеты и банкноты, словно клубы сажи, которые валили из труб.

Он мечтал о богатстве и счастье.

И чтоб никаких забот!

Он медленно шагал по пустынному полю, на котором если и росли цветы, то только ледяные. Он шаркал ногами.

Вороны.

«Метрополь».

Промеж банкнот, похожих то на бабочек-павлиноглазок, то на ярко освещенные окна, у него в голове зарябили темные крапинки. – На миг они застывали и опять принимались вибрировать.

Боже упаси – снова припадок?

Клокман махнул рукой перед лицом, словно хотел отогнать комаров. Он двинулся дальше.

Нет: это жуки-олени.

Сперва они напомнили ему мясных мух, затем – разомлевших, захмелевших от цветочной пыльцы бабочек, на миг – даже юрких уховерток, а теперь вот – жуков-оленей, которые длинной вереницей угрюмо кружили в темно-серой мгле.

Дюны кокса. Полыньи.

Отчетливо были видны их рога. Они передвигались стоймя.

Они семенили вперед, положив друг другу усики на спину.

Все ближе и ближе! По насту! По топям! Через заросли тростника! По раскисшему снегу.

Тут раздался заливистый колокольный бой: пронзительный перезвон! – Клокман взглянул на часы. Уже почти полдень. – В тот же миг взгляд его прояснился. Когда весело зазвенели колокола, установленные на самой вершине сваленных в кучу покрышек, вереница жуков-оленей у него на глазах превратилась в бесконечную процессию конькобежцев, которые медленно скользили мимо него по льду.

У многих на плечах сидели дети; их ручонки он и принял за рога жуков-оленей.

Так что никаких мокриц!

Сейчас, с такого близкого расстояния, Клокман, конечно, не мог охватить взглядом всю восьмерку: ибо перед ним была та самая восьмерка! Вернее, ее фрагмент. Одна часть.

Восьмерка!

Честно говоря, поначалу у Клокмана глаза разбегались.

Попробуем взглянуть на происходящее непредвзято: справа и слева от беговой дорожки на некотором отдалении друг от друга стояли хижины – это и были так называемые пункты отдыха. Конической формы крыши из автомобильных шин придавали им сходство с иглу. Сверху развевались флаги и звенели колокола.

Перед Клокманом кружился водоворот тел, рук, ног, голов, лохмотьев и мехов. На шерсть были похожи и волосы отдыхающих, намокшие от грязного снега. Они сливались в неразличимую массу, в колышущийся, ходящий ходуном серый поток, в котором постепенно тонули руки и мозоли, коньки и губы, а там и человеческие тела. Снизу поднимались облака искрящейся ледяной пыли, похрустывали крупинки сажи. Блестели голени в синяках, разбитые в кровь коленки. Кое-где виднелись омуты, медленно вращающиеся воронки: там кто-то уже пошел ко дну. Над всей этой массой разносилась пробирающая до дрожи музыка, ода безысходности, в которой смешивались стоны, кашель и грохот полозьев. Порой мелькали лица: большие, белые и расплывчатые, как клочья пены, вскипающей на волнах.

С высоты птичьего полета, скажем, с той высоты, на которой парили, расправив крылья, вороны, открывалось еще более прискорбное зрелище.

Впрочем, вокруг больших перевернутых бакенов, которые были хорошо видны даже издали, царила какая-то праздничная эйфория. Эти бакены, сооруженные тоже из старых автомобильных покрышек, и впрямь напоминали толстые колонны или горные пики, над ними были водружены хлопающие на ветру, обвислые флаги размером с паруса, из желтого, как моча, полотнища, а на отвесных скатах крепились колокола всевозможных размеров. Словно волшебные магниты, притягивали они к себе людской поток; ветер разносил мелодичный, то ликующий, то гулкий перезвон колоколов, благодаря которому их притягательная сила только возрастала.

В точке пересечения беговых дорожек, в самом центре восьмерки, хаос достигал апогея: навернувшиеся лежали навзничь, и проезжающие задевали их коньками. Кровь текла ручьями, собираясь в лужи, которые не успевали замерзать. Давка была ужасная, никто и не думал никого пропускать. Бегуны беспомощно топтались на месте, и между лезвиями коньков виднелись отрубленные пальчики, отсеченные носы, мочки ушей и тому подобное.

Но что правда, то правда: было в этом зрелище что-то захватывающее, чем-то оно будоражило воображение. Конечно, многое тут было выдержано в мрачных тонах, но зато там, возле перевернутых бакенов, оглашающих округу колокольным звоном, поток конькобежцев напоминал пестрый залихватский хоровод, так ведь.

Скорчившиеся тела! Лица, залитые слезами!

Красные носы! Сопливые носы! Расплющенные носы!

Посиневшие губы, жадно хватающие воздух!

Потоки соплей. Судорожное чихание.

Одеты они были слишком легко. По-летнему.

Клокман уныло побрел вдоль беговой дорожки. Время от времени он останавливался и качал головой. В конце концов он отошел в сторону и присел на корточки возле ледяной сосульки, они тут валялись повсюду. Шквальный ветер гнал по небу тучи, похожие на корабли.

Уж не разочаровал ли нас Клокман? Может быть, мы ожидали от него благородных, возвышенных чувств – надеялись на сострадание?

Нам подавай рождественское чудо? Звездопад? Только потому, что все в снегу? Мы недовольны? Разве не может любой дотянуться до небес, какими бы далекими они ни были? Достаточно руку протянуть?

Когда нет веры, остается надежда.

Клокман вытащил свою записную книжку.

По большому счету, ему просто хотелось выплеснуть недовольство.

И то сказать: радоваться ему было особо нечему.

За порядком никто не следил! Нигде.

Рекордсмены: размякшие, изнуренные, обессиленные.

В иглу лежали вповалку полуживые и умирающие, которые неуклюже предавались блуду, льнули друг к другу, стараясь хоть немного согреться.

Стыд и срам! На глазах у детей! Прощальный секс.

Никаких арбитров.

Ни крошки съестного! Ничего. – Хотя там и сям на обшарканном льду валялись обглоданные кости и остатки салата.

Здесь стоял какой-то гнилостный запах, как на болоте. Пахло кровью. – Несмотря на мороз.

Никакого чая с лимоном! Никакого кипятка! Никаких клозетов! – Весело хлопали на ветру флаги.

Возле перевернутых бакенов разливали шнапс.

Его черпали из больших бочек половниками какие-то беззубые существа. Пьяные вздымали пластиковые стаканчики. Кто-то уже не держался на ногах; многие пошатывались. Снег кругом потемнел от горячей мочи.

Такова была реальность!

Пока он смотрел на этот бедлам, слова сами собой потекли из-под пера. – Он, конечно, был коммивояжером, а не писателем. Так что будем снисходительны! Великодушны!

Клокман писал.

В столбик! Подряд: так же, как катили мимо него приплясывающие конькобежцы. – Односложными фразами:

Одни держаться прямо.

Другие согнулись.

Эти падают.

Трое, четверо, пятеро, шестеро, семеро, – цифры.

Люди и цифры.

Вдруг из-под пера брызнули чернила: клякса.

Он превратил ее в человечка. Человечек убегал.

Еще один беглец.

Они летели кувырком друг за другом.

Чернила. Блестящие чернила.

Золото или чернила? – Два в одном?

На какой-то миг, пока ангел переводил дух, Клокман оказался на волосок от самого важного в своей жизни открытия, которое разом решало все. Он пронесся мимо на всех парусах. – К этому мы еще вернемся.

Надежда остается. Кили кораблей. Их якоря!

Деньги.

Кто знает, как бы все повернулось, если бы в этот миг окрестности не заволокла тень от кружащей в воздухе вороньей стаи. – Вороны каркали.

Наверное, нашли жирный кусок! – Клокман захлопнул записную книжку. Ветер трепал штанины его брюк. Дневник? – Он цокнул языком и поднялся.

«Гляди-ка! Ни дать ни взять – пьяный жук-олень, ха-ха», – подумал Клокман, увидев, как один из упавших барахтается на льду. Ничего смешного в этом не было.

Колокольный звон звучал как реквием.

Что будет с моим гонораром? – В центральном агентстве все было глухо. Никаких покровителей у него не было.

Вороны налетели всем скопом. Их черные перья шуршали. Клювы были широко разинуты, когти – растопырены.

Вон там! – Катившие мимо рекордсмены стремглав свернули с беговой дорожки. Они резко затормозили. Из-под коньков брызнул лед!

Началась потасовка! Рекордсмены бились с воронами!

Вырванные перья! Крылья! К облакам.

Одни набивали рот перьями.

Другие нашли что-то съестное. Волосатые плечи. Вороны вспорхнули, сжимая в клювах какие-то лохмотья.

Лохмотья свисали с клювов.

Под завывания ветра сгущалась тьма.

Вазелин и Ляйхт уложили на козлы снятую с петель дверь и расселись.

– Потом появилось что-то вроде радуги: она переливалась синим, зеленым и золотым – как хвост огромного какаду, ха-ха, – из толстого стекла, – а в толще этого стекла тянулись черные полосы и серые полосы, и на них, как хаотично нагроможденные ноты, приплясывали отрубленные детские головы, – я все видел, не надо мне зубы заговаривать, – проговорил Клокман, натужно, но без укоризны.

– Мы ведь уже не в кутузке, – пробурчал Ляйхт. Он глянул в забранное решеткой окно, за которым сверкали звезды.

– Да, они катаются по кругу, – Вазелин возвел глаза к потолку и положил руки на снятую с петель дверь, которая служила столом.

– А нам самим за эти годы сколько пришлось кругов намотать!

– Я о другом, – настаивал Клокман, – я вам говорю, – он взял одну из бутылок, выстроившихся батареей между разломанной бочарной клепкой и ящиками, пустыми ящиками, – они там копошатся в снегу! Как бабочки с оторванными крыльями! Женщины! У них уже зады посинели, позеленели от холода. Кажется, будто светятся фонарики – на фоне черных туч в этой угольной ночи, – но это не фонарики, – он сдвинул шапку на затылок, – это их голые задницы! Это они там торчат! Хорошенький отпуск, нечего сказать, – заключил он, вызывающе вскинул глаза и опустил руку на стол с такой силой, что тот задребезжал.

Тут продрал глаза Смунк.

– Есть чай с ромом, – сказал он.

Они сидели в бытовке, в бетонном бункере перед импровизированным столом, заставленным бутылками.

Размеры ее было никак не определить, поскольку слабый свет электрической лампочки, сиротливо висевшей на проводе, не озарял все углы и закутки.

Время от времени с потолка падали клопы.

– В общем, за ваше здоровье, – сказал Смунк. Облаченный в шубу, он восседал на троне с мягкой обивкой. – Я не святой! – Он выпил.

– Этого от вас никто и не требует! – Клокман встал. – Но одно скажу: так, как вы это делаете, – без службы по поддержанию порядка, без арбитров, вообще без всего, – рекорд никогда не поставишь. – Он ткнул указательным пальцем в сторону Смунка. – Никакого чая с лимоном там тоже нет!

Пол под ним затрещал.

– Лимоны – это наша надежда. Там, за стенами, – молвил Смунк, вперяя в пустоту налитые кровью глаза, как провидец, – теплые края! Жгучее солнце: мы в раю! Друзья!

– Но здесь-то зима.

– Над нами реют желтые флаги, – пришел ему на выручку Вазелин.

– Мне надо выйти, – добавил Ляйхт. – Просто нужно в это верить! – Он начал подниматься, привстал и пукнул.

Клокман не мог взять в толк: Смунк – пророк?

– Черт! Ну, ты даешь, парень, – сказал Смунк Ляйхту. Он немного повысил голос: – Что я слышу? Дружище Клокман говорит, что наша восьмерка – это пустая затея, братская могила? Разве этого хотели рабочие: лечь в братскую могилу? Нет?! – Где же тогда пуховые одеяла, где гуляш? Где блестящие сковородки?

Его подручные молчали. У Вазелина проступил пот на лице. Над бутылками со шнапсом тихо, бесшумно поднимались испарения. Ляйхт по-детски улыбался.

И тут все закрутилось! Огромная тень Смунка перемахнула через стол. Облака пыли. Уродливый загривок, покрытый коростой из клопов, вспучился. В ход пошли кулаки.

У Клокмана замелькали перед глазами радужные круги.

Распущенные павлиньи хвосты! – Смунк уже схватил Вазелина за грудки и шарахнул его головой о стол.

– Вы же сами промотали все в «Метрополе»!

– Промотал, говоришь?! – взревел Смунк. Голова Вазелина захрустела от ударов. – Я тебе сейчас прочищу мозги!

Ляйхт улизнул от Смунка и показал ему нос. Но его настиг пинок Смунка. Он подлетел над батареей бутылок и обрушился во тьму, где и остался лежать, тихонько повизгивая.

У Вазелина текла из уха коричневатая жидкость: топленое сало? Кровь? Он хрипел.

– Вы у меня за все ответите, – орал, отдуваясь, Смунк. – В конце концов, я тут за все в ответе.

Это прозвучало убедительно.

Все эти звезды, шнапс, – бредил Ляйхт. – Так или иначе, я погиб.

В окно действительно глядели звезды, яркие и лучистые, как только что отчеканенные монеты.

Вазелин высунул язык. Усики у него на верхней губе покрылись корочкой.

– Знали бы вы, с кем связались, – крикнул Смунк. – Вон этот, – он указал на Вазелина, – каторжник! Мошенник! А другой, – он ткнул большим пальцем в темноту, – был раньше учителем в гимназии! – Только не надо их жалеть! Никакой жалости!