Текст книги "Юморески и другие пустячки"

Автор книги: Петер Карваш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Об умении слушать

Один мой приятель искренне, всей душой презирает произведения литературы и искусства, доступные его пониманию. В самом деле, за что ему уважать автора, который не настолько сложен, образован, эрудирован, оригинален, чтобы стать хотя бы непонятным для простого человека?

Если я не понимаю, значит, я в чем-то не дорос, и тогда – шляпу долой. Если я не понимаю, это очевидный симптом глубины, тайного или хотя бы непостижимого масштаба, который мне не по плечу. Я мог бы просто признаться, что ни хрена не понял, мог бы, пожалуй, сделать это оригинально, остроумно, с вызовом, но ведь это опасно: что, если остальные вдруг понимают или хотя бы делают вид, что понимают? Поэтому лучше уж восхищаться, так я ничем не рискую. Король бывает гол только в сказке, да и то крайне редко – и всегда задним числом.

Такой вот у меня есть приятель.

А я – примитив и трус: Бог весть почему, но я страшно радуюсь, когда понимаю книгу, фильм, балет. В нежной юности я восторгался людьми, которые умели высказываться так, что я их понимал. Это было как озарение. Возможно, это ограниченность и консерватизм, но полная непонятность произведения никогда не была в моих глазах суверенной гарантией уровня, оригинальности и гения – кстати, не была и доказательством того, что я дурак.

Подумать только, бесчисленному множеству людей – куда большему, чем мы себе представляем – есть что сказать своим ближним. Значительное (правда, уже сравнительно небольшое) число из них даже способно это сделать. Я восхищаюсь ими и бесконечно им благодарен, но в то же время они пробуждают во мне что-то вроде ностальгической печали.

Увы, с годами я обнаружил, что это не так уж важно, точнее, что этого совершенно недостаточно. Если вам есть что сказать и вы можете высказаться – этого недостаточно. Здесь отсутствует еще нечто, очень существенное: нужно, чтобы те, другие, хотели тебя услышать. Почему-то я убежден, что если бы все искренне хотели этого, тогда жить на свете было бы хорошо или хотя бы получше.

Но – не хотят.

Недавно я был свидетелем, как один человек – на этот раз не мой приятель – в разгаре важного телефонного разговора вдруг взял и положил трубку. Не захотел слушать дальше своего собеседника. Заткнул глотку человеку на том конце провода. Воспрепятствовал, да, безапелляционно запретил ему продолжать.

Выключил его напрочь.

Изобретение телефона – и многие другие изобретения – позволяют нам выключать собеседника без спроса, вопреки его воле, хотя у него что-то есть на языке и даже на душе. Возможно, это даже не изобретение, а просто символ. Кладу трубку, и баста. Я глухой, ты немой. Тебя вообще нет, во всяком случае, для меня.

Но, Бога ради, не слишком ли часто мы выключаем других, без всяких там изобретений, не заставляем ли мы их умолкнуть, не вычеркиваем ли мы их двумя жирными линиями, крест-накрест, иногда как-то подсознательно, без всякого мотива – уже одним лишь тем, что не выслушиваем их, хотя должны были, хотя могли бы?..

Итак, когда-то я восхищался только теми, кто умел высказываться правдиво, с достоинством, четко, главное, понятно, – выходит, я восхищался не теми, кем следовало бы? Подлинного восхищения достойны те, кто умеет выслушать. Умение внимательно выслушивать ближнего своего относится к числу редчайших.

А неумение же и безнравственность в этом деле порой бывают простыми, как рычаг, и жестокими, как топор.

Я вошел к человеку, которому хотел рассказать, нет, выложить и вверить свое дело, свои мучения. Для начала он сказал мне:

– У меня есть для вас четыре с половиной минуты.

Думаю, заурядное мое дело можно было бы разъяснить за четыре с половиной минуты. Теперь я знаю это почти наверняка. Но тогда передо мной вдруг не стало и четырех с половиной минут. Собственно, в моем распоряжении не стало даже сотой доли секунды. Этот человек со всей очевидностью не хотел меня слушать.

Возможно, через четыре с половиной минуты его ждали какие-то неотложные обязанности перед человечеством – или хотя бы перед обожаемым, обворожительным существом в соседней комнате. Но если б он хотел меня выслушать, он бы утаил это от меня. И слушал бы меня двести семьдесят секунд. Клянусь, этого было бы достаточно. Но он меня выключил. Перечеркнул одним махом. Через глаз, через подбородок, через пупок. Я чувствовал, что онемел. И так оно и было. Я превратился в соляной столп – пожалуйста, можете лизнуть.

Иногда эта жестокость упакована в серебристую фольгу, словно карамелька или орех для рождественской елки.

– Давай, говори, – бодро сказал мне другой мой знакомый, – я тебя слушаю.

При этом он подписывал фантастическое множество бумаг, которые подсовывала ему бойкая секретарша. То и дело он поощрительно, приветливо, даже дружелюбно поглядывал на меня: итак?

Есть люди, способные одновременно и добросовестно справляться с двумя-тремя делами. Вероятно, он бы действительно меня выслушал. Я твердо в это верю. Но язык у меня стал свинцовым. Бог его знает, почему – ведь этот человек был так любезен со мной. А бумаги подписывать тоже, наверное, нужно. И, вне всякого сомнения, ваты в ушах у него не было. Он был ко мне, как говорится, благорасположен.

Третий вел себя совершенно иначе – даже сравнивать нельзя. Он отодвинул работу, лежавшую перед ним на столе, повернулся ко мне всем телом вместе с креслом, уютно откинулся, переплел пальцы, внимательно уставился мне в глаза и застыл в этой ублажающей меня неподвижности.

Воодушевленный и счастливый, я изложил ему свои мысли: кратко, деловито и даже, по-моему, вполне внятно. И тут он, напряженно следя за моим изложением (так мне казалось), вдруг заметил:

– Господи, уже без четверти три, а в полтретьего я должен был позвонить Горняку.

Он и не подумал звонить, даже не шелохнулся и снова с готовностью впился взглядом в мое лицо, сосредоточенный, увлеченный моим делом – мой единомышленник. Но у меня перехватило горло, как будто на нем был ошейник.

Очень немногие люди ходят с ошейником, но и очень немногие после подобных ситуаций сохраняют надежду или даже уверенность, что их выслушают. Даже когда их слушают.

Да, тебя слушают, но, Бога ради, слышат ли тебя?

С моим шефом все совсем наоборот – этот всегда слышит намного больше, чем я ему говорю, хотите верьте, хотите нет. Разговор с ним выглядит примерно так:

– Значит, встречаю я – вчера этого Хвалковского –

– Ага, знаю, того, что сидел за изнасилование.

– Нет, не того. Того, у которого был когда-то цветочный магазин. Он был –

– Пьян как сапожник, а как же иначе. Этот никогда не просыхает. Но у него был не цветочный магазин, а, по-моему, писчебумажный.

– Значит, это другой. Тот, о котором я говорю, вообще непьющий. Даниэль его зовут. Он хотел –

– Стрельнуть у вас денег. Но будьте начеку! Даниэль никогда не отдает долги. Слушайте, так его фамилия вовсе не Хвалковский. Он случайно не Хвалковец?

– Нет, извините: Даниэль Хвалковский. Он нездоров. Что-то с сердцем.

– Черта лысого. Хочет, чтобы его жалели. А у самого баб целый гарем.

– В его-то годы?! И потом, он был в трауре. У него умер –

– Дядя. Старая песня! Этот дядя у него умирает в среднем раз пять в году. Каждый раз, когда ему нужно смыться, чтобы не голосовать ни за, ни против. Ну и пройдоха!

– Брат. Брат у него умер, которого он очень любил. Он хотел –

– Брат? Мишо? Да я его совсем недавно видел, здоров, как огурчик. Тоже хорош гусь. Это тот самый, который разбил служебную машину и чуть не убил секретаршу, с которой ездил на дачу, я все знаю. Но его фамилия Хвальчик.

И так без конца. Никогда, ни разу не удалось мне досказать, что хотел сказать Хвальковский, Струногва, доктор Кропанчик, депутат Боровой и Франсуа Мари Аруэ Вольтер, причем не все они и не всегда собирались сказать какую-нибудь чепуху. Он все это давно уже знал. Все было не так, вернее, все было совершенно иначе, но он это точно знал. Он знал, что он это знает, и я это знал.

Итак, великое искусство высказаться, изречь мысль, даже оригинальную и необходимую, в конечном счете оказывается сравнительно несущественным. В безвоздушном пространстве звук не распространяется. Общественное воздействие мысли начинается только тогда, когда ее выслушают. Нередко ее оценивают в зависимости от того, сколькими людьми она была услышана. Но давайте спустимся на землю, вернемся на кухню.

Моя двоюродная бабушка совершенно одинока, вся ее родня вымерла, а я, внучатый племянник, в ее глазах – несусветный шалопай. Так вот, эта старушка – подлинная рекордсменка по части слушания. Из-за скудности собственной жизни она живет жизнями других людей. Она распоряжается ими как сотрудник ЗАГСа, гибридизированный с частным детективом и компьютером.

Она слушает жадно и с пониманием, она впитывает вас вместе с вашими заботами, прегрешениями и наслаждениями. Но делает это как знаток, как собиратель ценностей, который намерен выгодно их перепродать; тетушка вооружается, запасается, для нее это способ приобрести вес, значение, уважение, способ узнать многое о многих и посвятить в него других согласно хитроумному стратегическому плану. И уж, конечно, не за просто так.

Мой сосед – искушенный профессионал по части выслушивания своих близких. Он работает в отделе жалоб, и главным компонентом слухового центра в его мозгу является штора. Он принимает посетителя и делает заметки, но при этом штора в его мозгу спущена. За нею, в полутьме, в тишине, он проводит время со своими пчелами, своей «шкодой», воспоминаниями, грешными увлечениями.

Не то чтобы он не решал дела, он этих дел решает немыслимое множество, но за штору, за свой персональный железный занавес он их не допускает. Он разработал безотказную технику, как выслушать каждого и вообще ничего не слышать. Он утверждает, что в противном случае он бы немедленно спятил, и ему нужно верить. Но нужно знать, что он далеко не единственный.

Напротив, многие приклоняют к нам ухо свое, но отнюдь не слух. Выражение «в одно ухо вошло, в другое вышло» – сущая нелепица. Не только, как мы знаем, ничего не может выйти из второго уха, но – в нашем случае – ничто не может войти в первое. Нас не слушают ни «вполуха» и ни «вчетвертьуха». Не случайно в разговоре то и дело повторяются словечки вроде «послушай», «слышишь» – люди испытывают панический страх, что обращаются к тугоухому.

Не будучи влиятельными деятелями или миллионерами из американских фильмов, они не скажут: «у меня есть для тебя семь и три четверти минуты»; не будучи записными лицемерами, они улыбаются поощрительно коллеге, предлагая ему говорить и в то же время любезничая с милой по телефону; не будучи патентованными профессионалами, они не владеют техникой использования чувствонепроницаемой шторы или искусством исповедовать – одним словом, надежными способами слушать и не слышать.

Итак, они слушают, как бог на душу положит и время от времени вставляют: «очень любопытно!», «неужели?», «чрезвычайно интересно!» – давая понять, что им это совершенно неинтересно. Они также говорят в открытую: «и не говорите!» – что в данном случае означает именно то, что оно означает.

Немудрено, что персонажи сказок и легенд вверяли свои тайны ямкам в песке или дуплистым вербам. Те по крайней мере молчали. Они не владели разговорными стереотипами и унизительными штампами.

Не удивительно, что мы приписываем алкоголю недостижимую способность развязывать языки; это правда, но не вся. Если мы обращаемся к помощи спиртного, то прежде всего потому, что в опьянении блаженно игнорируем, слушают ли нас остальные или нет. Мы не только изливаем (наконец-то!), что у нас на душе, но нам и не больно, что мы говорим впустую.

Таким образом, уважение к людям, обладающим даром речи, преувеличено. Нам бы следовало почитать редкостный талант выслушивать, приклонять слух. Нет без него дружбы, любви, подлинных связей между людьми. По-моему, люди, так или иначе ответственные за судьбу других людей – Господи, да разве бывает иначе? – должны бы сдавать строжайший государственный экзамен на умение выслушивать.

Это искусство многотрудное и ответственное, как и большинство прочих. Не менее трудное, чем искусство проповедовать. Впрочем, я согласен пойти навстречу: пусть какой-нибудь форум из самых ответственных лиц постановит, чтобы очень влиятельные люди выслушивали слова ближних хотя бы с таким же вниманием, как свои собственные. Пожалуй, этого было бы совершенно достаточно.

А между тем по свету ходит определенное – опять же небольшое – число индивидуумов, владеющих этим искусством. Точнее, для них это не искусство, а наслаждение, забава, просто естественное состояние. Когда они вас слушают, они вас слышат. Когда вы изливаете им свои радости и горести, они забывают о своих собственных. Они присваивают себе ваши тайны и судьбы не для того, чтобы с выгодой использовать их, – они ими интересуются, придают им значение, ведь это и их жизнь тоже.

Пожалуйста, ставьте им памятники. Или, по крайней мере, не лгите им в глаза.

Реальность

Пожар.

Огонь грозно полыхает из окон угловой квартиры на пятом этаже, облизывает окна шестого, густой черный дым вздымается ввысь, ветер рассеивает по крышам жгучие искры и опасность.

Внизу, на перекрестке, стоит толпа и наблюдает. Можно сказать, она целиком захвачена бесподобным спектаклем.

Разумеется, теоретически публике известно, что пожары возможны.

Но еще никогда не было пожара на углу улиц Аркад и Медзилаборецкой, во всяком случае, никто из присутствующих зрителей этого не помнил и даже не слыхал ничего такого в семье, на службе, в классе, на стадионе. К тому же дом, на пятом этаже которого загорелась квартира, всего-то стоит несколько лет.

Итак, пожар, публика с интересом ожидает развития событий.

Когда мы встречаем кого-нибудь с перевязанной головой (когда мы кого-то встречаем, а голова перевязана у него), мы спрашиваем его, как это случилось, и пострадавший нам объясняет, что он упал с лестницы, стал жертвой неудавшегося покушения или обоснованием для штрафного удара; если кто-нибудь доверится вам, что у него нестерпимо болит желудок, мы спрашиваем его, не поел ли он случаем нехороших грибков или зеленых слив, в крайнем случае залежавшихся устриц? Если мы узнаем из вторых рук, что умер человек, которого мы отдаленно знали, в придачу к печальной вести мы обычно узнаем и диагноз: инфаркт, алкоголь, ревность, скука. В явлениях, которые нас окружают, самой привлекательной бывает причина.

Правда, четыре шва на голове, хронический катар и гражданская смерть – приключения, так сказать, приватного характера, они затрагивают потерпевшего и его близких. Пожар в городе, к тому же на оживленном перекрестке, – это общественное событие; люди, столпившиеся внизу на перекрестке, вовсе не близкие – они зрители, а это, как мы покажем ниже, совсем не одно и то же.

Поэтому в данный момент все равно, что там, собственно, случилось наверху, в ком или в чем причина пожара. То ли кто-то включил электроплитку и уехал в Монтевидео, то ли кто-то польстился на жалкую страховку, то ли мы имеем дело с последним отголоском кровной мести в комбинации с пироманией.

Пожар, в натуральных цветах «орвоколор» развертывается пожар, не где-то там в мире, а в нашем городе, не на его отдаленном конце и не в наше отсутствие, как обычно до сих пор, а именно здесь, перед или хотя бы над нашим носом, при нашем почтенном личном участии, и это самое главное. Поэтому мы ни о чем не спрашиваем, смотрим и сопереживаем, как полагается зрелой, всесторонне образованной публике.

Но затем, как и в каждом порядочном театре, события приобретают размах.

На сцене появляются пожарники. Довольно нелогичное название: пожарники. Они ведь приезжают гасить, а не разводить пожар и ухаживать за ним, как, например, садовник разбивает и обхаживает сад; чистильщик по большей части чистит, ремонтник ремонтирует, а пожар должен бы гасить гасильщик; если б мы называли чистильщика пятнильщиком или мазильщиком, а ремонтника – ломастером, многие бы удивились.

Одним словом, появляются пожарники и делают все, что им положено делать и чему они обучены. Соскакивают с машины, несколькими высококвалифицированными движениями развертывают шланги, подключают их к водозаборным кранам, выдвигают лестницы, взбираются по ним, качают воду, поливают – гасят. Поскольку это тренированные профессионалы из дежурной части, у них есть командир, приказы которого они выполняют. Поскольку они люди, у них не сразу все получается, они преодолевают трудности, ошибаются, борются.

Толпа наблюдает, но не только; толпа развлекается, но не только; толпа смеется.

Если бы это было выдумано, то и говорить было бы не о чем – этим мы не хотим сказать, что о любой выдуманной истории нечего и говорить; наоборот, чем лучше она выдумана, тем больше о ней стоит говорить, но ведь эта история не выдумана, она действительно случилась, как это ни печально.

Дом горит, пожар ширится, угрожая соседним зданиям, пожарные прибыли с не слишком большим опозданием, делают, что в человеческих силах – а окружающая публика, захваченная представлением, громко забавляется, посылая сквозь копоть и сажу залпы смеха.

Произошел быстрый и простой процесс перевоплощения из близких в зрителей.

Хорошо помню, что в определенный момент люди стали оглядываться по сторонам: клянусь, они искали кинокамеру. И клянусь, или хотя бы заверяю вас, что в этом – ключ к тайне явления.

Хотя каждый своими глазами видел и знал, что дом в самом деле горит, почти никто не считал это правдоподобным; он ведь наблюдал пожар впервые в жизни, пожар застал его врасплох, до сих пор всегда горело в другом месте и в другое время.

Рассуждай хотя бы половина присутствующих о происходящем с подлинным участием, она бы сразу сообразила, что там наверху пропадают ценности, что как раз сейчас горит шкаф с книгами, или письменный стол с фамильными бумагами, или кушетка в стиле рококо, или хотя бы рукопись романа, что пожар неукротимо жаждет распространиться и что каждый из присутствующих в конечном счете проживает где-то, где тоже может случиться пожар. Но размышлять может пешеход – зрители наблюдают, ощущают.

Возможно, в пожарниках и было что-нибудь смешное: как они по команде одинаковым движением поспрыгивали с машины, как размотали шланги или как это не сразу им удалось, как вода хлестала вбок и брызгала на их каски, как они спотыкались на лестнице. Но было бесспорно, что они выполняют рискованную и самоотверженную работу, что свалиться с высоты пятого этажа и свалиться с буфета – совсем не одно и то же, что огонь может причинить ожоги и пожарникам, и вообще, что это не шутка.

Но пожарники работали, они оторвались от наблюдающих, они не были зрителями и потому могли быть лишь действующими лицами.

Конечно, большинство присутствующих сразу поняло, что это пожарники; поняли это даже те, кто никогда живых пожарников не видел, тем более в действии. В отличие от водителей, кондукторов в трамваях или электромонтеров на мачтах высоковольтной линии пожарники были какие-то смешные.

А именно – они были смешны в контексте, в котором до сих пор встречалась с ними присутствующая публика: в анекдотах, в кино, в литературе. Конечно, они бесстрашно подвергали себя опасности, но в жизни зрителей эта опасность еще не встречалась. Зрители еще не встречались с нею и с ними, как встречаются ежедневно с водителями, кондукторами трамваев или электромонтерами.

Реальность из вторых рук взяла верх над реальностью из первых рук.

Я знаю одиннадцатилетнего мальчика, который в жизни не видел настоящего осла; он воспринимал его только как часто употребляемое ругательство. Еще совсем недавно мы смеялись над модой двадцатых годов, между тем она стала модой семидесятых – тогда мы стали смеяться над модой сороковых-пятидесятых годов, мы ее отведали, но сейчас отмежевываемся от нее, чтобы над нею можно было посмеяться. Включим телевизор при передаче вокального концерта и выключим звук – животики можно надорвать!

Мы – зрители с правом надорвать себе животики. Наши предрассветные сны построены по законам кинематографа, с монтажом, возвратами, повторами и сценарной интерпункцией. Когда мы видим драму пожара и усилия пожарников, мы автоматически отрешаемся от мысли, что это «настоящее», и оглядываемся в поисках кинокамеры. Ведь если ее нет, то зачем бы все это делалось?

Эти люди, которые веселились на перекрестке, в то время как пожарники мужественно сражались с огнем, помимо своей воли больше верили своему опыту зрителей, чем собственным глазам.

По-видимому, чем больше новостей и информации они потребляют, тем уже диапазон их жизненного восприятия. Если им доведется пережить что-либо, они автоматически переводят пережитое на язык информации о переживаниях. Они выходят полюбоваться природой и воспринимают ее как произведение искусства, как видовую картинку. Трели соловья напоминают им музыкальную композицию о соловье. Закат они воспринимают как китч и еще гордятся этим. Белые Карпаты для них импрессионистичны, в Татрах они думают о картинах Вотрубы, а когда ложатся в постель с возлюбленной, они пожалуй, представляют себе, как бы это было с Софи Лорен.

А потом они смеются над пожарниками: они им смешны, хотя и спасают им жизнь.

К чему это приведет, не знаю. Горе нам, если в один прекрасный день пожарники тоже превратятся в зрителей. И хирурги, и та же «Скорая помощь». И, скажем, будущие родители.