Текст книги "Юморески и другие пустячки"

Автор книги: Петер Карваш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Да, живет,– сказала хозяйка,– этажом выше, но он спит.

– Я не сплю! – воскликнул мой приятель, и голос его сорвался.– Я здесь, пани Брандштеттерова!

– Он спит,– упрямо повторил женский голос из дома.– Он вернулся поздно, что-то там праздновал, и будет долго отсыпаться, завтра воскресенье. И он терпеть не может, когда его будят. У него от этого зубы болят!

– Но это ошибка! – кричал мой приятель фальцетом.– Я еще не вернулся! То есть я вернулся, но я то ли ключи перепутал, то ли еще что! Я хочу попасть в дом! Откройте, пожалуйста. И подтвердите, что я – это я! И у меня потом голова болит, а не зубы!

– Пану В. я открывала после полуночи,– сказал голос из дома.– Пан В.– очень солидный пан, в это время он давно уже спит.

– Вчера! Это вчера вы мне отворяли после полуночи, пани Брандштеттерова...

– Вчера я была у дочери в Брезно,– упрямо сказал голос.

– Ну, хватит,– вмешался охранитель порядка, явно желая действительно охранить его, и обратился к садику.– Простите, пани, но вы не могли бы на минуту подойти к калитке?

– Раз это так нужно,– пробрюзжал голос. Это было неподражаемое брюзжание пани Брандштеттеровой, урожденной Пржеровской.

Вскоре заскрипел ключ в замке домовых дверей, они отворились, домохозяйка моего приятеля прошла дорожкой к калитке и отперла ее тоже: замок явно был исправен – это была солидная ремесленная работа.

– Доброе утро,– сказал запыхавшийся и вспотевший Модест Владивой В.– Не сердитесь, пани домохозяйка, что мы вас беспокоим так рано, но вот этот...

– Кто этот пан? – спросила пани Брандштеттерова у стража порядка.

– Вы не знаете? – спросил старшина.

– Но, пани хозяйка! – вскричал мой приятель с внезапными слезами на глазах.– Как же вы меня не узнаете? Ведь я у вас живу уже пятнадцать лет! В этой двухкомнатной квартире над вами! Вы у меня убираете и стираете мне белье!

– У меня там живет пан Модест Владивой В.,– сказала пожилая взлохмаченная женщина в длиннополом халате.– А вы кто изволите быть?

Мой приятель Модест Владивой В., как говорится, остолбенел.

– Дыхните-ка на меня, – сказал наконец полицейский.– Спасибо,– обратился он к домохозяйке моего приятеля.– Извините за беспокойство. А вы пройдете со мной.

– Но пани Брандштеттерова! – закричал мой приятель и вцепился в кованую калитку обеими руками.

– Тише,– строго сказала пани.– Еще разбудите моего квартиранта. Это очень приличный человек, и он много работает. Ему нужно отдохнуть как следует.

С этими словами она отправилась к дому типичной утиной походкой пани Брандштеттеровой.

– Этого не может быть,– сказал Модест Владивой В., бледный как стена.

– Ну почему же,– сказал решительный молодой человек в униформе.– Почему бы и нет?

Дежурный поручик в участке попытался привести все обстоятельства к общему знаменателю: чрезмерное количество выпитого алкоголя.

Но мой приятель Модест Владивой В., окончательно протрезвевший на высокогорном воздухе ограды, от волнения и стыда (день между тем наступил, и на улицах появились люди, когда униформированный страж порядка повел его в участок через весь район) утратил последние остатки хорошего настроения, а также и рассудительности; он громко протестовал и на все лады требовал удостоверить его личность с помощью других свидетелей или документов.

Вдруг он о чем-то вспомнил и ликующе воскликнул:

– Позвоните в гостиницу «Народный дом»! Там остановились мои соученики Летенай, Кицко, Гашчич, Халми и Бёзендорфер! Мы до утра продолжали там праздновать в номере 37! Позвоните туда, почему вы не звоните?

Наконец ему удалось убедить насупленного поручика, тот позвонил в «Народный дом» и попросил соединить его с тридцать седьмым номером. После чего он выяснил, что, во-первых, там действительно остановился гость по имени Летенай Ян, во-вторых, что этот гость находится под сильным влиянием выпитой сливовицы, в-третьих, что компанию ему составляют пан Халми и пан В., Модест Владивой.

– То есть, вы хотите сказать,– спросил поручик в телефон, отведя трубку от уха, чтобы мой приятель мог услышать ответ,– что особа, именуемая Модест Владивой В., находится в вашем гостиничном номере?

– Ну да,– кричал Летенай Ян так громко, что в телефоне почти не было надобности,– вот он сидит на моей постели и хлещет прямо из бутылки.

– Спасибо за информацию,– сказал поручик, положил трубку и посмотрел на моего приятеля испытующе и немного печально.

– Быть этого не может,– в очередной раз пролепетал Модест Владивой В. И тут же встрепенулся: – Не станете же вы верить вдрызг пьяному человеку! – воскликнул он.

– Вы считаете возможным,– спросил поручик сонным голосом,– чтобы двух человек звали Модест Владивой В.?

– Что нет, то нет,– признался М. В. В.

– Ну а можете вы быть одновременно в двух местах? Если не в трех, ведь, но достоверным сведениям, вы в это же время спите на втором этаже виллы. Гм?

– Нет.

– Возможно ли, чтобы вас не опознала особа, у которой вы проживаете пятнадцать лет?

– Нет...

– И чтобы у вас оказалось чужое удостоверение личности, о котором вы понятия не имеете?

– Нет!

– В таком случае, уважаемый пан Штвртецкий, может, вы сообщите нам, что вы делали в вилле или с какими намерениями намеревались туда проникнуть?

Мой приятель Владивой погрузился в глубокое молчание.

– В четырнадцатую, пусть проспится,– спокойно и лаконично произнес поручик.

Страж порядка, недавно державший моего приятеля за ногу, свисавшую с ограды, отвел его в четырнадцатую камеру. Там Модест улегся на нары, протрезвевший, растерянный и перепуганный. Господи, подумал он еще, может, меня и здесь нет, может, я только снюсь человеку, который спит на втором этаже виллы и сушит плавки на балкончике. Или Рудольфу Штвртецкому с улицы Хлумецкого? Черт возьми, а вдруг я в самом деле Рудольф Штвртецкий? Что тогда?

Через двадцать четыре часа в замке загромыхал ключ. Вошел полицейский, старый знакомый по позапрошлой ночи; в коридоре стояла перепуганная пани Брандштеттерова.

– Господи Иисусе Христе, пан В.,– заломила она руки,– как вы сюда попали?..

– Вы меня уже узнаете? – спросил мой приятель.

– Да как же! – воскликнула пани Брандштеттерова.– Как же мне вас не узнать? Хоть и вид у вас...

– А позавчера ночью? – спросил ошеломленный Модест Владивой.

Пани Брандштеттерова не поняла. Мой приятель обратился к полицейскому:

– Вот видите! – с горечью сказал он, указывая пальцем на свою домохозяйку.– И на основании свидетельства этой особы вы привели меня сюда!

– Я? Нет,– тут же отперся полицейский,– это был мой коллега. Я позавчера ночью спал. Я дежурил в ночь на сегодня, как раз заканчиваю. Пойдемте, пан В.

– Я не В.,– строптиво выкрикнул В.– Моя фамилия Штвртецкий!

– А вы шутник,– улыбнулся полицейский.– У нас ведь есть ваше удостоверение личности.

Знакомый поручик еще издали приветствовал моего приятеля улыбкой. Он пожал ему руку и рассмеялся.

– Ничего страшного, пан В. Это случается и в самых лучших семействах. Я слышал, вы праздновали годовщину своего выпуска. Жаль, что меня здесь не было, когда вас привели, я бы тихо-мирно отправил вас домой. Ведь мы знакомы, не так ли? Мой брат работает у вас в бухгалтерии. Галузицкий, знаете такого? Мы как-то встречались с вами на даче.

– Но я не работаю в бухгалтерии,– сказал мой приятель В.– Я, видите ли, работаю с перфорационными вычислительными машинами. А годовщину выпуска мы будем праздновать только через два года, я окончил техникум восемнадцать лет назад.

– Ну, ничего, ничего,– сердечно смеялся поручик.– Душ, крепкий кофе – и все будет в порядке.

О том, что было дальше, мой приятельМодест Владивой В. мне не рассказывал. Когда он умолк, неуверенный и взволнованный, и стал ждать моей реакции, я кашлянул и сказал на это вот что:

– Любопытная история. Но почему ты рассказываешь ее именно мне? Сам понимаешь, мне, биофизику, эта история ничего не говорит. Тебе лучше бы рассказать ее какому-нибудь писателю, может, он бы сделал из нее рассказ. Правда, это нелепое имя пришлось бы изменить – невозможно себе представить, чтобы героя рассказа звали Модест Владивой В. И еще пришлось бы придумать какую-то развязку. Да, прежде всего развязку, которая бы все объяснила.

И я вернулся к себе в лабораторию.

Встреча № 5

– Прошу вас, садитесь.

– Я чрезвычайно вам признателен за то, что у вас нашлась для меня минуточка времени.

– К сожалению, это действительно всего лишь минуточка. Дело в том, что в одиннадцать у меня важное совещание.

– Конечно, конечно. Я понимаю.

– Ну вот... Значит... Гм... Как бы вам сказать...

– Только, прошу вас, без церемоний. Повторяю, каждое ваше слово для меня все равно что Священное писание.

– А вот это вы зря. Я ведь могу высказать вам только свою личную точку зрения. Вам следовало бы обратиться еще к кому-нибудь.

– Нет, это совершенно излишне. Я вам верю безоговорочно. Я позволил себе написать вам об этом еще в первом письме.

– Тогда давайте перейдем к делу.

– Пожалуйста.

– Гм – Словом... я прочел вашу рукопись.

– Да.

– Послушайте... зачем нам играть в прятки? Ведь мы же взрослые люди.

– Да.

– Я очень внимательно изучил вашу рукопись.

– Да-

– Если говорить откровенно...

– Это, разумеется, само собой. Ведь именно этого я и жду. И не надо меня щадить, я не какой-нибудь хлюпик.

– ...в общем: что-то тут не так.

– Простите, я не понял.

– Я говорю: это не совсем то.

– Вы хотите сказать, что это – плохо?

– Повторяю: я читал очень внимательно. Некоторые места даже дважды.

– И... вам не нравится.

– Если быть откровенным, то да – не очень. Словом... Нет, мне это не нравится.

– Так. Пожалуйста, продолжайте. Я слушаю вас.

– Это трудно объяснить... Видите ли, уже сам сюжет... Он мне кажется каким-то... таким неправдоподобным. Притянутым за волосы.

– Извините, но я описал подлинное происшествие! Я об этом и в подзаголовке упомянул. Могу это доказать.

– Возможно. Разумеется, такое могло случиться. Но в качестве сюжета для романа... говорю вам: не знаю.

– Это случилось в шестьдесят третьем, весной. У меня есть вырезки из газет. Полный комплект.

– Да-да, я знаю —

– Весь город только об этом и говорил. Все меня уговаривали: напиши об этом! У тебя хороший слог, вот возьми и напиши! И тогда я —

– Вполне возможно. И все же... Видите ли, жизнь – это одно, а литература – другое.

– Да? А ведь все говорят, что искусство должно отображать жизнь!

– Ну да, конечно, конечно, однако... Не знаю, может, вы не очень удачно использовали материал.

– Вы думаете, его лучше было бы переработать в драму?.. Это интересно! Я подумывал также о цикле новелл. Но ведь роман – это же роман, верно?

– Нет, дело не в том. Понимаете... Попробую вам объяснить.

– Да.

– Все выглядит... одним словом, недостоверно. Возьмем, например, отдельные персонажи. Уже ваш центральный образ, который —

– Но этот человек в самом деле есть на свете! Он уже старик, но он есть! В романе он описан в целом верно и точно. Я ничего не выдумывал. Ничего не пропускал. Я старался быть объективным, не чернил его и не приукрашивал... Могу привести его к вам в любое время – хотите? Вы сами убедитесь!– Не надо, право же, не надо, проблема ведь совсем не в том... В жизни это может быть интересный человек, но в вашем романе... Ну, понимаете, я не верю ни одному его слову!

– Но я ведь именно этого и хотел! Он в самом деле часто лжет! Он далеко не честный человек! Я так и пишу об этом на странице —

– Вы меня неправильно поняли. Я не верю в персонаж, изображенный в романе. Если уж речь зашла об этом, я не верю вам – тому, о чем вы пишете.

– Но я могу привести вам свидетелей – сколько угодно! И каждый подтвердит, что все произошло именно так, как я излагаю. Я ничего не выдумывал! Я ведь хотел написать реалистический роман! Принципиально! В послесловии я прямо так и отмечаю —

– Да-да, я читал. И все же боюсь, вы меня не поняли. А между нами должна быть полная ясность. Я вам, конечно же, верю. Разумеется, все происходило именно так, как вы утверждаете. И эти люди были, наверное, именно такими.

– Это уж точно. Почти все они еще живы, и я их могу —

– Друг мой, поймите, я говорю о чем-то совсем другом. У искусства свои законы, понимаете? В искусстве необходимо...

– Ну, естественно! Ведь я все эти законы проштудировал! От корки до корки! А как же! Горького и Плеханова, Шкловского и Лукача, и Мраза, и Бакоша, и даже Розенбаума, всех поголовно! Да для меня городская библиотека все равно что дом родной! Законы искусства я знаю не хуже, чем таблицу умножения! Сюжет, композиция, синтаксис, тема и так далее – словом, все! Неужели вы думаете, что я бы взялся за такую высокоспециализированную работу, как роман, без соответствующей подготовки! За кого вы меня принимаете?

– Конечно, это хорошо, это... да, это похвально... Вот только... Господи, как же мне это вам объяснить? Одно дело прочесть что-нибудь о композиции, и совсем другое – сесть и написать роман. Вот...

– Словом... словом, роман плохо скомпонован. Так я должен вас понимать? Пожалуйста, говорите со мной без обиняков, напрямую. Не надо меня жалеть.

– Думаю, помимо всего прочего, он в самом деле плохо скомпонован, если вам так уж хочется это услышать. Он разваливается на бессвязные эпизоды, к тому же по большей части невнятные. Он крошится, как сухая глина, извините за сравнение.

– Гм. Очень любопытно. Но сухая глина не крошится, с вашего позволения. Во всяком случае, не всегда и не везде. Я читал, что в Марокко, например, есть крупные сооружения, есть целые города из глины, которые...

– Ну хорошо, я выбрал неудачный пример, не ловите меня на слове. Этим примером я хотел сказать, что ваша работа структурно не организована, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.

– Ну еще бы, а как же иначе, я ведь и Мукаржовского проштудировал очень внимательно.

– Простите, не понял. Ну ладно, оставим это. Словом, в вашем романе нет напряжения... Думаю, вы согласитесь, что роман на четыреста страниц должен быть интересным, если вы хотите, чтобы кто-нибудь дочитал его до конца,– вы согласны со мной?

– Ну конечно! Безусловно! А мой роман, выходит, неинтересный? Это я так, для ясности.

– Гм. Он очень плохо читается. Если б я вам не пообещал... Дорогой мой, в любой книге должны быть собственные находки, открытия, она должна говорить что-то новое, предлагать читателю какое-то самобытное видение мира, людей, самого себя...

– Видимо, вы не обратили внимания... Я брался не за детектив и, так сказать, не за ученый труд. Я писал роман. Роман, понимаете?

– Я это понял. Но в любом случае... Поймите, уважаемый коллега, читатель хочет читать роман с радостью, со вкусом, с интересом. А не пробиваться сквозь него, как сквозь толщу пресной манной каши.

– То есть... мой роман – пресная каша,

– Этого я не утверждал...

– Нет, утверждали! Я пока еще не глухой.

– Я выражался образно. И, возможно, опять не самым удачным образом. Но если говорить о вкусе, запахе, аромате, то есть если говорить о вашем языке...

– А я, простите, пишу на своем родном языке. Может, сейчас что-нибудь другое в моде, но я пишу так, как меня дома учили, если хотите знать.

– Ну конечно же! Каждый писатель пишет на своем родном языке! Но существуют определенные эстетические требования, определенные уровни языка... Не каждый из них способен войти в литературу. Постойте, я опять неудачно выразился.

– Может, у меня там грамматические ошибки есть? Вот это был бы для меня сюрприз! Заверяю вас, в этом виновата машинистка, которая перепечатывала мою рукопись. Возможно, мне стоило бы еще раз перечитать после нее, это я допускаю. Но мне до того не терпелось поскорее положить рукопись на ваш стол...

– Тут дело не столько в грамматике.

– Да уж, вот это было бы совсем несправедливо. С грамматикой у меня еще в начальной школе был полный порядок.

– Гм. Видите ли, боюсь, для литературы этого недостаточно. К сожалению!

– Мне, кстати, знаком один известный писатель, который то и дело говорит «дерьмо собачье». Или «со всеми манатками». Я бы такого ни за что не произнес. Надеюсь, вы обратили внимание, что я говорю литературно.

– Это хорошо. Это замечательно. Но... Очевидно, художественный язык требует еще чего-то... В романе, скажем, над каждой фразой нужно работать, дорогой мой. Упорно работать. Особенно —

– Но я работал, и еще как упорно! Вы даже представить себе не можете, сколько я над этим романом работал. Сейчас я вам скажу. Пять лет. Пять с половиной. Почти шесть. Или семь? Семь лет я работал над этой проклятой рукописью. Ночи напролет. Клянусь вам здоровьем своей дочери. Зрение себе испортил. Не раз уже светало, когда я шел прилечь хоть на часок-другой. Над каждым предложением трудился прямо как раб. Да что там – как каторжник в каменоломне! Высекал, так сказать. Семь лет жизни отдал этой работе. И здоровье. И свою карьеру. И свое супружеское счастье, но об этом лучше не говорить. Неужто это не чувствуется... Вы считаете, что это не чувствуется? Нет, вы скажите прямо, и я застрелюсь.

– Нет-нет, что вы, что вы...

– Я тоже так считаю. Ведь если человек семь лет над чем-то работает как вол, так это должно чувствоваться, тут вы меня не разубедите. Это же все равно, что не видеть нос между глаз!

– Уважаемый...

– Да?

– Видите ли, в искусстве это выглядит несколько иначе. Бог его знает. Но мне кажется...

– Да? Я вас слушаю. Ну, так как же это выглядит в искусстве?

– Гм. Количество затраченного времени и труда —

– Не всегда пропорционально качеству.

– Да, что-то в этом роде.

– Я знаю. Что-что, а это я отлично знаю. Вы только посмотрите, к примеру, на молодое поколение. Скажем, художники – второпях намалюют что-нибудь, тяп-ляп, и ладно... Или композиторы – ни тебе мелодии, ни гармонии. О поэтах и говорить нечего, им даже кавычки поставить лень...

– Я, собственно, имел в виду совсем другое.

– Да знаю я. Что искусство невозможно высидеть. Это и Фадеев говорит, и Хемингуэй – он даже писал стоя. В конце концов, я ведь тоже... например, семнадцатую главу я написал стоя. Думаю, вы это почувствовали. Она такая плотная, крепко сбитая, верно?

– Честно говоря, я этого не заметил. Но мы как-то все время уходим от существа вопроса.

– Вы правы. Давайте конкретно. Что бы вы посоветовали переработать в моем романе?

– Наверное, я все это время выражаюсь неточно. И мне, пожалуй, уже нужно спешить... Поймите же наконец! Речь идет не о деталях или отдельных местах, которые нужно бы переработать.

– А о чем же?

– Так сказать... о целом. И, возможно, даже не о рукописи. Возможно... о вас —

– Ах, так, вот оно что. Понимаю. Вы намекаете, что я просто-напросто бездарь.

– Такую формулировку я бы себе никогда не позволил.

– Еще бы. Ведь с вами не согласился бы весь наш город. Семь лет я посвятил этой работе. Семь, а то и восемь. Ни о чем другом не думал, семью забросил, друзей порастерял, здоровье испортил. Но я говорил себе: ты должен выдержать. Должен дописать. Это твой священный долг.

– Гм. Вы так думаете?

– Простите, не понял.

– Вы думаете, это было вашим долгом?..

– Определенно! А ради «чего еще я бы трудился? Из честолюбия? Жажды славы? Жажды денег? Могли бы вы подумать обо мне такое?

– Нет-нет. Я почти уверен, что нет.

– Вот видите. И я выдержал. Теперь мое произведение закончено. Вот оно лежит перед вами. Так сказать, дело всей моей жизни. Я знаю, что оно несвободно от ошибок – но бог мой, у кого же их нет, что есть совершенного в этом мире, полном суеты и отчуждения? Не так ли? Но я готов исправить все ошибки. Переработать рукопись. До основания, если понадобится. Работы я не боюсь. Вы мне только скажите: где, что, как. А я уж сумею засучить рукава. Почему вы молчите?..

– Боюсь, мне пора уже идти на совещание.

– Вы не хотите сказать мне правду!

– Да нет же, разумеется, нет. Но только... боже мой, ведь это такая страшная ответственность...

– Я сделаю все, что вы мне прикажете.

– Но я ничего не могу вам приказывать... Это безумие!

– Тогда посоветуйте. Мне все равно, как это назвать.

– Я же говорил, что вам следует обратиться еще к кому-нибудь.

– Нет... Об этом не может быть и речи. Вашего отзыва мне достаточно. Что мне нужно переработать?

– ...Ничего.

– Ничего... Это значит... что вся моя работа ни на что не годится? Что у меня дарования ни на грош? Что я впустую растратил эти семь лет? Что лучше бы мне пьянствовать по трактирам, как это делаете вы и ваши приятели-редактора? Или ездить за город на дурацкие семейные прогулки по примеру этих жалких обывателей? Или просто броситься в колодец? Так, что ли?

– Что вы, ради бога. Ни в коем случае.

– Тогда что же? Что? Некоторые говорили, что мне лучше бы заняться керамикой. Но я всю жизнь хотел стать писателем. Просто у меня такое чувство. Это мое призвание. Только слово переживет века. Вы согласны со мной? Вот теперь вы мне говорите, что вся моя работа – жалкая халтура.

– Я этого вовсе не говорил.

– А что вы говорили? Композиция ни к черту, образы никудышные, язык – ни рыба ни мясо, тоска зеленая, манная каша. Вот так-то. Одним словом, все верно.

– Так что же верно?

– Они были правы.

– Кто «они»? О чем это вы?

– Правы были те, кто говорил мне: не давай ему читать, иначе тебе конец.

– Как это: конец?

– Они говорили: «Не пускай козла в огород!»

– Простите, но я вас не понимаю.

– Они мне говорили: ты будешь у него в руках. Разве можно давать роман на рецензию романописцу? Да он учует конкуренцию за сто верст! Он из тебя все нервы вымотает, отобьет охоту писать, очернит перед всеми! А потом попробуй только сунуться со своей работой к другому – да он любого обработает заранее, а тебя оклевещет, обвинит во всех грехах, в порошок сотрет. Вот что мне говорили – и я вижу, что они были правы!

– Но, позвольте —

– Вообще-то я вас понимаю. Возможно, и я бы на вашем месте поступил так же. Может, и мне бы не хватало моральных сил. Не хватило смелости. Врожденной порядочности.

– Думаю, нам пора заканчивать этот разговор. Совещание наверняка уже началось.

– Ну что вы! Что вы! До конца еще далеко, уважаемый «наставник»! Вы обо мне еще услышите. Не думайте, что я буду молчать о том, как вы поступаете с начинающими авторами, которые обращаются к вам с уважением и доверием. Вот ишаки безмозглые!

– Послушайте, ведь я же вам —

– Вы разделываетесь с ними, опасаясь, что когда-нибудь их книги потеснят вашу продукцию. Вы боитесь за свою дачу, свою машину, свой счет в банке!

– Я прошу вас уйти!

– Конечно, я уйду, ни на минуту здесь не останусь! Но вы еще пожалеете, голову даю на отсечение! И года не пройдет, как я положу на этот самый ваш стол подарочное издание моей книги, которую вы оплевали и гнусно опорочили! Не думайте, ее уже читал один режиссер – будьте уверены, ее экранизируют! Вопреки вашему карканью, вашим низким интригам, вашим настойчивым попыткам обескуражить меня, отбить охоту к творчеству, связать меня по рукам и по ногам!

– Я вам с самого начала сказал, что могу и ошибаться.

– Так оно и есть! Да я это с самого начала знал! Я не дурак! Я принес вам рукопись только для того, чтобы увидеть, как вы кипите от злости! Вот лучшее доказательство, что я написал отличный роман!

– Прощайте.

– Честь имею кланяться! Мое почтение! Даже рюмашечку мне не предложил! Вот она, культура! Где была моя голова, когда я обратился к такому завистливому, корыстолюбивому, узколобому лицемеру!

– Уходите же наконец, черт вас подери!

– Ну-ну, оскорбляйте, обижайте меня! Пожалуйста! Сегодня я ничто, а у вас сила, подкупленные редакторы, влиятельные друзья-товарищи на самых высоких постах! Но завтра... завтра будет иначе! Будьте покойны! Это я буду поглядывать на вас сверху вниз, да! Напрасно вы поворачиваетесь ко мне спиной! Все равно я вижу страх в ваших глазах! Все вижу! Да вы в штаны наделали!

– Если вы сейчас же не уберетесь отсюда

– Ухожу. Мне здесь делать нечего. Не хочу дышать одним воздухом с вами! Ухожу! Но вот еще что. У меня есть предложение. Вы меня слышите? Давайте помиримся. Давайте напишем роман вместе, что вы на это скажете? Напишем вместе, будем работать рука об руку, а гонорар поделим. А? При условии, что мое имя будет стоять на первом месте. Разве это не справедливое требование? Ну ладно, пусть будет по-вашему: в алфавитном порядке. Умный уступает первым. Что вы так смотрите на меня? Ну хорошо. Отдаю вам роман целиком – за десять тысяч. Бог с ним, пусть он послужит вам сырьем. В свободные вечера надиктуете его заново – и готово дело. Материал что надо, это вы не станете отрицать. Я дам расписку, что отказываюсь от всех прав. Ну там от гонорара и прочего. Ну, за чем дело стало? Гм. Пять тысяч – идет? Согласитесь сами, дешевле никак не могу – это же труд всей моей жизни! Ну как? Последняя цена – три тысчонки. Стыдно было бы меня обкрадывать.– Боже! Что это было? Пресс-папье?! Люди добрые, он же хотел убить меня! Хотел прикончить меня только за то, что я талантливее. Да ведь это убийца. Самый настоящий убийца! Кровожадный убийца!