Текст книги "Первая мировая война в 211 эпизодах"

Автор книги: Петер Энглунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Дети и прислуга оставались в Витебске, где они нашли временное пристанище. Муж Станислав был призван в русскую армию и возглавлял теперь санитарную службу в только что захваченном Лемберге. Но прежде чем туда отправиться, он успел наведаться в освобожденные Сувалки и вернулся оттуда с двумя чемоданами одежды и известием о том, что их дом уцелел; однако он не хотел вдаваться в детали и лишь добавил, что пусть лучше она увидит все своими глазами.

Что она и собиралась теперь сделать. Конечно же ей хотелось вернуться домой вместе с детьми, ведь немцев вытеснили назад в Восточную Пруссию.

Добравшись до дома доктора, Лаура приняла приглашение зайти и немного отдохнуть. Она боялась того, что ей предстояло увидеть: прожив часть жизни в Нью-Йорке, она конечно же не была готова к подобным ситуациям. Выпив чашечку кофе, она в половине восьмого снова отправилась в путь.

Наконец она добралась до своего дома.

Войдя внутрь, Лаура едва поверила своим глазам.

Все вокруг было разрушено, разгромлено, разорвано, разбито, разбросано, перевернуто, перепачкано. Ящики выдвинуты, шкафы опустошены. Перед ней предстала беспорядочная куча вещей, которые когда-то назывались ее домом. В комнатах стоял чудовищный запах. Лаура бросилась к окнам, распахнула их, одно за другим, глубоко вдыхая свежий воздух. Библиотека была совершенно разграблена. Полки опустели. Пол устилали груды разорванных книг и бумаги, повсюду были разбросаны документы и гравюры.

В столовой так и валялись осколки суповой миски, а еще толстый слой битого стекла, грязной посуды, загаженных скатертей, и все это было затоптано грубыми солдатскими ботинками. Немецкие солдаты и офицеры жили здесь пару недель назад, и такое впечатление, что они, поев, бросали тарелки и стаканы прямо на пол, а потом брали новые и, использовав, снова бросали.

Лаура вошла в одну из кладовых. Там стояли прежде аккуратные ряды стеклянных банок, в которых хранились варенье, джем, мед, консервированные овощи. Теперь же содержимое исчезло, и банки были наполнены дерьмом.

Она велела дворецкому Якобу с его женой и дочерью начать уборку дома. А сама решила составить список пропавших вещей и пойти с ним в полицию.

20.

Воскресенье, 25 октября 1914 года [37]37
  Дата условна. Дневники Корде 1914–1918 годов весьма своеобразны: записи велись в хронологическом порядке, но не всегда понятно, где начинается следующая дата. Его посещение семьи в Сент-Амане датировалось между 22 и 26 октября; так как он по будням был занят на службе, логичнее предположить, что поездка датировалась выходными днями, 24–25 октября.


[Закрыть]

Мишель Корде возвращается на поезде в Бордо

Временами он двигался среди людей, будто ступал по другой планете, и его окружали абсурдные, непостижимые явления. Действительно ли это его мир? В сущности, нет. Мишелю Корде 45 лет, он давно служит чиновником в министерстве торговли и почты, он также социалист, пацифист и литератор. Пишет литературно-критические и политические статьи в газетах и журналах, издал много романов – некоторые из них стали весьма популярными. (Когда-то он был военным, и в большинстве своих сочинений он запечатлел свое прошлое: “Intérieurs d’officiers”, 1894, или “Cæurs de soldats”, 1897, – в то время как в других описывались беды общества или сердечные страдания.)

Этот скрытный и сдержанный человек с усами являлся в определенной мере типичным интеллектуалом рубежа веков, ведущим двойную жизнь: не в состоянии прокормить себя пером, зарабатывал на жизнь службой в министерстве. “Мишель Корде” изначально был его литературным псевдонимом [38]38
  Псевдоним “Корде” возник по той причине, что его семья состояла в родстве с Шарлоттой Корде, женщиной, убившей в 1793 году революционера Марата, и это деяние было запечатлено для потомков Давидом. Любопытно, что убежденный республиканец Мишель Корде взял себе имя контрреволюционно настроенной Шарлотты Корде, это указывает на известную долю тщеславия или же просто стремление облагородить свое прошлое.


[Закрыть], хотя дистанция между двумя образами жизни была не столь огромной: он сменил фамилию, но и его “чиновничье Я” тоже звалось Корде. Все знали, что он пишет романы. И он – друг Анатоля Франса.

В первые дни сентября, когда казалось, что немцев не остановить, правительство покинуло Париж, а с ним уехали и чиновники министерств. На автомобилях они выезжали из города, охваченного паникой: “Беженцы толкались на вокзале, словно покидали охваченный пожаром театр”, – чиновники ехали в Бордо.

Министерство, где служил Корде, нашло приют в учреждении для глухонемых, на улице Сен-Сернен. И теперь, спустя месяц после того, как немцев остановили у Марны, все стали поговаривать, что пора правительству и министерствам возвращаться обратно. Семью Корде эвакуировали в Сент-Аман. И сегодня вечером он, навестив близких, возвращается в Бордо.

Войну Корде счел позором и гибелью, и он до сих пор не смирился с ее началом. Он заболел и отправился на морской курорт, так что все новости доходили до него через газеты или телефонные разговоры. Так постепенно формировалась картина происходящего. Он пытался отвлечься за чтением книг, но тщетно. “Каждая мысль, каждый поступок, связанные с началом войны, превращались в жестокий, смертельный удар по моему величайшему убеждению, которое я хранил в глубине души: я свято верил в идею устойчивого прогресса, успешного движения вперед. Я даже не думал, что подобное может случиться. Теперь моя вера разрушена. Начало войны стало для меня пробуждением ото сна, в котором я пребывал с тех самых пор, как начал размышлять”. Дети на берегу играли в войну: девочки изображали медсестер, мальчики – раненых. Из своего окна Корде видел артиллеристов: они пели, отправляясь в путь, – и он разрыдался.

Из ликования и сумятицы жарких августовских дней поистине рождался иной, чужой мир.

Внешние изменения: женщины перестали пользоваться косметикой из “патриотических соображений”; все переоделись в униформу – военная форма вошла в моду; люди выстраивались в очереди в церковь на мессу и на исповедь; потоки беженцев, нагруженных узлами с пожитками; городские улицы без освещения, лежащие во тьме; все эти шлагбаумы, все эти фанатичные, воинственные ополченцы; все эти составы с войсками, везущие целых и невредимых на фронт и раненых и увечных – обратно с фронта.

Внутренние изменения: непрерывное употребление патриотических формулировок, выспренних и обязательных; новая бескомпромиссность – “дружелюбие, гуманность – все это лишнее”; истерические интонации – как в пропаганде, так и в частных беседах (одна женщина сказала ему, что нельзя оплакивать тех, кто едет на фронт, что жалость вызывают как раз мужчины, неспособные сражаться); причудливая смесь великодушия и эгоизма; внезапная утрата способности воспринимать нюансы: “Никто не осмеливается осуждать войну. Война стала божеством”. И Корде исполнял свой долг чиновника.

Его поезд осаждали женщины, предлагавшие всем, кто одет в военную форму, фрукты, молоко, кофе, бутерброды, шоколад, сигареты. В городе Корде видел мальчиков в полицейских касках, несущих носилки. На вокзале негде приткнуться – все залы ожидания превращены во временные госпитали для раненых или в склады военного снаряжения. По дороге назад, где-то между Сен-Пьером и Туром, он подслушал разговор двух семейств: “Они говорили о своих погибших родственниках с ужасающей покорностью, словно те стали жертвами стихийного бедствия”.

В Ангулеме на поезд погрузили человека на носилках, и он оказался в соседнем с Корде купе. Его ранило в спину осколком гранаты. И теперь он лежал парализованный. Его сопровождала сестра милосердия, и еще белокурая дама, которую Корде принял за его жену или любовницу. Он слышал, как та говорила медсестре: “Он отказывается верить, что я по-прежнему его люблю”. Когда сестра, обработав его рану, вышла помыть руки, блондинка и парализованный начали страстно целоваться. Вернувшись, медсестра притворилась, что ничего не замечает, и уставилась в темноту за окном.

Вместе с Корде в купе сидит щуплый унтер-офицер, только что вернувшийся с фронта. Они мирно беседуют друг с другом. В четыре часа утра поезд останавливается на станции, и унтер-офицер выходит. На перроне к нему на шею бросается девушка. Корде думает: “Только представить себе, что такая любовь, любовь всех этих матерей, сестер, жен и невест оказалась бессильной перед всей этой ненавистью”.

На мелькавших мимо станциях можно было заметить киоски с разноцветными картинками в газетах, однако все эти издания датировались первыми числами августа. С тех пор они больше не выходили. Словно бы началось другое летоисчисление.

♦

В тот же день, 25 октября, Лаура де Турчинович вместе со своим знакомым ищет брошенных или осиротевших детей в Августовском лесу. (Многих они уже нашли, в том числе четырехлетнего ребенка, который нес шестимесячного младенца: бедняжки, отчаянно голодая, начали есть землю.) Она встретила человека, который рассказал ей, что ее летняя вилла разграблена немцами, и который нашел Даша, белую собачку ее детей. Она пишет:

Все дома сгорели дотла: чудовищное злодеяние. Мы постоянно видели мертвецов. Я удивлялась, как мы спаслись, когда погибло столько народу. В сумерках в лесу мы слышали детский плач, но не могли понять, откуда он доносится. Пока мы искали, прямо на нас через подлесок понеслась раненая лошадь. Она подбежала так близко, что я могла дотронуться до нее. В испуге я уцепилась за дерево.

♦

В это же время, в конце октября, Владимир Литтауэр слышит разговоры об обмене телеграммами между своим начальством и командующим армией. Все чудовищно истощены после всех этих маршей, контрмаршей, наступлений и отступлений. Лошади совсем выдохлись. Командир дивизии задал командующему краткий вопрос: “Когда мы сможем передохнуть?” Ответ командующего был тоже краток: “Когда закончится война”.

21.

Среда, 4 ноября 1914 года

Пал Келемен ранен к северу от Турки

Прекрасная ночь, лунная, холодная, звезды сияют на небе. Его лошадь нехотя покидает теплое стойло и оказывается на ледяном ветру. Армия вновь отступает: вперед, назад, вперед и снова назад. Они получили приказ следить за тем, чтобы отступающие соединения не отставали. Создается новая линия обороны. К двум часам ночи она должна быть готова. Свежая пехота спешит к ущелью в качестве подкрепления. Приказ, полученный Келеменом и его гусарами, практически невыполним, так как в темноте трудно ориентироваться. На дороге уже творится что-то невообразимое. И они медленно едут верхом, пробиваясь через встречной поток изможденных людей, коней, повозок, пушек, телег с боеприпасами, вьючных ослов.

В лунном свете он различает что-то черное на белом снегу, похожее на длинные полосы, – это только что вырытые окопы. Затем до него доносятся звуки выстрелов спереди – русские начинают теснить их. Он отмечает про себя, что поток отступающих начинает редеть, хотя по-прежнему встречаются отдельные кучки беглецов. Келемен и его люди показывают им дорогу. Она обледенела, скользкая как стекло. Им приходится спешиться и вести лошадей за собой. Келемен записывает в своем дневнике:

Тем временем русская артиллерия открыла огонь по всей линии фронта. Я вскочил в седло и поскакал навстречу грохоту пушек. Луна была на ущербе, стояла ледяная стужа, небо заволокло тучами. А под тучами плыл тяжелый дым от разрывов гранат и картечи.

Несколько брошенных повозок стояли на дороге: ни людей, ни лошадей. Мы уже было миновали их, но тут я почувствовал сильный удар в левое колено и увидел, что конь испугался. Я подумал, что ударился обо что-то в темноте. Дотронувшись до колена, я инстинктивно поднес руку к лицу. Она была горячей и влажной, и я ощутил резкую, пульсирующую боль.

Рядом со мной скакал Могор, я сказал ему, что, кажется, ранен. Подъехав поближе, он обнаружил, что мою лошадь тоже задело. Но оба мы продолжали свой путь. Все равно здесь негде было остановиться. Поблизости не было видно ни одного перевязочного пункта. А добираться до санчасти пехоты на самой линии фронта, под ураганным огнем, было куда опаснее, чем скакать назад.

Всякими простенькими и добродушными способами Могор мужественно пытался отвлечь мое внимание от раны. Он утешал меня, уверяя, что мы обязательно встретим кого-то из наступающих и среди них окажется врач.

Светало. Яркий солнечный свет лился с востока. Небо сияло, заснеженные горы отчетливо выступали на фоне темного хвойного леса. Мне казалось, что моя нога растет, становится все длиннее. Лицо горело, рука, держащая поводья, затекла. Конь, это изящное и умное создание, все еще уверенно скакал вперед, меж сугробов.

Наконец мы достигли южного склона ущелья. Здесь, с подветренной стороны, дорога была не такой скользкой, и когда солнце, во всем своем великолепии, затопило светом долину, мы заметили в отдалении деревушку.

На базарной площади нам встретился Вас; он стал в беспокойстве спрашивать, почему мы так задержались, и всерьез испугался, когда Могор рассказал о случившемся. Ночью местная школа была спешно переоборудована под перевязочный пункт, куда я и направился, в сопровождении Васа и Могора.

Перед глазами все плыло. Я даже не смог спешиться: левая нога онемела. Два санитара помогли мне сойти, а Могор увел коня. Они осторожно спустили меня на землю. Едва ее коснулась моя левая нога, как послышалось хлюпанье крови в сапоге. Стоять я не мог. С легкомыслием юности Вас достал карманное зеркальце, и в нем отразилось мое резко состарившееся, пожелтевшее лицо, незнакомое мне самому.

22.

Пятница, 13 ноября 1914 года

Уильям Генри Докинз, находящийся на борту австралийского транспортного судна “Орвието”, пишет письмо матери

Дует теплый морской ветер. Жизнь на борту транспортного судна прекрасна. Наверное, Уильям Генри Докинз никогда не жил с такими удобствами, как сейчас. Пусть он обычный новоиспеченный лейтенант, но все равно – офицер, и ему полагается собственная каюта первого класса на этом лучшем и современнейшем корабле восточных линий (таковым корабль считается уже около месяца). Здесь имеется душ, горячая ванна, а рядом – великолепная столовая, где три раза в день подают изысканные блюда: “Еда здесь вкуснее, чем в лучших отелях Мельбурна”. Для пассажиров в военной форме на борту корабля играет оркестр.

Единственное, что нарушает идиллию, так это запах от лошадей, поднимающийся из трюма. И еще жара: она все усиливалась по мере того, как НМАТ [39]39
  НМАТ– это сокращение His Majesty's Australian Transport(австралийский Его Величества транспорт).


[Закрыть]“Орвието” и другие суда большого конвоя под палящим солнцем шли курсом на север через Индийский океан.

Многие солдаты спали на палубе в надежде обрести там ночную прохладу. Тем временем Докинзу исполнилось 22 года. На фотографии перед посадкой на судно в Австралии запечатлен юноша с мягкой улыбкой, продолговатым лицом, узким носом и открытым, любознательным взглядом. Он только что начал отращивать усы, галстук съехал набекрень.

Хотя он и другие офицеры жили по классу люкс, они не бездельничали. Поднимались они обычно без четверти шесть утра, и их дни проходили в физических тренировках, обучении солдат, спортивных состязаниях, они осваивают азы бокса и французского языка. (Его и еще 20 тысяч австралийцев и 8 тысяч новозеландцев, находившихся на кораблях этого конвоя, предполагалось отправить на Западный фронт.) Le prochain train pour Paris part à quelle heure? [40]40
  Когда уходит следующий поезд на Париж? ( фр.)


[Закрыть]

Сперва война была где-то далеко [41]41
  Первые выстрелы в войне между Германией и Великобританией прозвучали именно в Австралии, в порту Сиднея, 4 августа, когда немецкое торговое судно попыталось ускользнуть, но было остановлено предупредительными выстрелами.


[Закрыть]. Корабли поначалу шли с полным освещением, как в мирное время, и красавец “Орвието” сверкал по ночам тысячами разноцветных огней. Но теперь требовалась светомаскировка. Запрещали даже курить на палубе после захода солнца. Боялись немецких рейдеров – знали, что они есть в Индийском океане, что могут внезапно напасть и что уже около двадцати торговых судов союзников потоплено. Отправление морского конвоя из Австралии к тому же задержалось, так как стало известно, что поблизости находится немецкая эскадра [42]42
  Это была знаменитая Тихоокеанская эскадра Максимилиана фон Шпее, которая направлялась на восток, сея вокруг панику и разрушения. Эскадра уже достигла западного побережья Южной Америки, возле Чили, и 1 ноября одержала у мыса Коронель победу над британской флотилией. Англичане выслали туда подкрепление, чтобы отомстить за Коронель и любой ценой остановить фон Шпее.


[Закрыть].

Они держали курс на северо-запад, окруженные эскортом союзных кораблей; по правому борту Докинз видел японский крейсер “Ибуки”; из его широких труб валил почему-то более густой дым, чем из труб британских и австралийских кораблей. Впечатляющее зрелище – 38 кораблей конвоя! Сегодня Докинз сидит в своей каюте и пишет письмо матери:

Приятно сознавать мощь Британии на море. Гигантский конвой идет без остановок, своим курсом и в своем темпе. Иногда нам встречаются отдельные суда, вроде “Остерли”, перевозящие почту в Австралию и обратно. Или крейсеры с нашим флагом на мачте. Все это подтверждает наше владычество на море. Сегодня мы узнали о падении Циндао, и последовал обмен поздравлениями между нами и японским кораблем.

Вообще-то Уильям Генри Докинз хотел стать учителем. У его родителей не было денег, не было и семейной традиции учиться (мать портниха, отец рабочий), но они видели, что у мальчика светлая голова. Благодаря полученной стипендии, он смог продолжить обучение в пансионе в Мельбурне. Шестнадцати лет от роду Докинз уже пробовался на должность помощника учителя [43]43
  Подготовка новых учителей в Австралии напоминала обучение подмастерьев, когда новоиспеченные кандидаты – “младшие учителя” ( “Junior Teachers”) – преподавали в классе под руководством учителя-наставника.


[Закрыть]в школе, которая находилась всего в сорока километрах от его дома. Возможно, он преуспел бы на этом поприще (и чувствовал к этому призвание), если бы однажды не прочитал в газете, что в Дантруне открывается военный колледж. Он подал туда заявление, сдал экзамены и, к своему удивлению, был принят.

Военный колледж был еще не достроен, когда там учился первый выпуск будущих офицеров. Внешний вид заведения тоже вызывал чувство разочарования: место было скучное, холодное, пустынное, курсанты жили в спартанских одноэтажных казармах из легкого бетона. Но учили там хорошо, а честолюбивый Докинз получил высокие оценки как по теоретическим, так и по практическим дисциплинам. Молодой человек был невысокого роста, около 167 см, хрупкого телосложения, поэтому совершенно ясно, что именно это обстоятельство, а также его умственные способности подвигли его на занятие тем делом, где требуются мозги, а не грубая сила. Большинство выпускников 1914 года – 37 человек – поступили на службу в пехоту или кавалерию, а он вместе с другим отличником учебы попал в инженерные войска. Именно этот род войск лучше всего подходил его характеру. Конечно же Докинз был рад оказаться в Австралийском экспедиционном корпусе и со всеми другими ликовал по поводу британских побед, но все-таки он не был опьянен войной. И в его письмах звучит голос честолюбивого, спокойного, аккуратного молодого человека, учителя народной школы, надевшего форму. Он ходит в церковь; в семье он самый старший из шестерых детей: двух младших, девятилетних близняшек Зельму и Виду, он очень любит и уделяет им много внимания.

Слухи о войне ходили давно, и для Докинза начало военных действий не стало неожиданностью. Вместе с тем мало кто воспринимал слухи всерьез: если что и случится, это будет в буквальном смысле на другом конце земного шара, в далеких странах, о которых мы едва знаем, даже названия их у нас почти никто выговорить не может. Но пришло известие о начале войны, стало понятно, что Австралия непостижимым образом втягивается в эту войну. Докинз и другие курсанты были совершенно сбиты с толку. Что с ними будет? Им оставалось четыре месяца до конца учебы. Затем им сообщили, что они сдадут экзамены досрочно и в составе экспедиционного корпуса отправятся на войну. Курсанты радостно паковали свои вещи, раздаривая или продавая лишнее. В их честь был устроен праздничный выпускной обед. И теперь они держат путь на войну.

Европа еще очень далеко, но Докинз уже заметил признаки войны. Во всяком случае, некоторые из них. Четыре дня назад они плыли мимо Кокосовых островов, и конвой выбрал восточный маршрут вместо обычного западного; причиной тому послужил страх перед самым известным и коварным рейдерским немецким судном, легким крейсером “Эмден” [44]44
  К тому времени крейсер потопил 17 торговых судов, имя его было овеяно романтической дымкой, поскольку капитан 2-го ранга – Fregattenkapitän– Карл фон Мюллер отличался коварством, но также и гуманностью. Он всегда брал на борт экипаж потопленного им корабля, хорошо обходился с людьми и спешил высадить их на берег. Это рыцарское поведение вполне соответствовало тем ожиданиям, которые питали большинство людей насчет войны.


[Закрыть]. Меры предосторожности оказались весьма своевременными, ибо немцы действительно подкарауливали их. Конвой получил телеграмму. Крупнейший корабль эскорта был выслан навстречу немцам. В 10.25 на корабль Докинза пришло сообщение: “Атакуем врага!” Кто-то на борту “Орвието” даже слышал далекую канонаду. Уступающий противнику в силе “Эмден” был взорван и сел на мель.

Пронесся слух, что раненых и пленных после этого 25-минутного морского боя возьмут на борт корабля Докинза. Он с любопытством ожидает этого события. Конвой приближается к Цейлону; оттуда Докинз собирается отправить письмо матери. И он пишет заключительные строки:

Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо. У меня все чудесно, здоровье отличное. Очень надеюсь, что тетя Мэри скоро поправится. Передавай от меня привет всем, кто спрашивает обо мне. На этом я заканчиваю письмо, ожидаю получить от тебя ответ, когда мы будем в Коломбо. Целую и обнимаю всех вас, начиная от Вилли… и заканчивая девочками.

23.

Среда, 19 ноября 1914 года

Крестен Андресен проверяет снаряжение перед отправкой на Французский фронт

Один за другим друзья Андресена отправлялись на фронт. Сам же он не выказывал желания идти добровольцем, а потому еще некоторое время оставался в казармах, влача призрачное, ненадежное существование в ожидании неизбежного. Но он не мог не думать о своих друзьях: вот и последний из них тоже уехал, – его однофамилец Тёге Андресен. В отличие от Крестена, Тёге отправился добровольцем. Причина? Он хотел “получить боевое крещение и стать настоящим мужчиной”. Крестен Андресен, в общем, понимал ход мыслей Тёге и ему подобных. Он писал в своем дневнике:

Отправиться на войну – не ради наживы или золота, не во имя спасения отечества и чести и даже не для того, чтобы победить врага, но чтобы проявить себя, свою силу и волю, обрести опыт и научиться отвечать за свои поступки. Вот почему я хочу отправиться на войну.

Андресен знал, что больше медлить нельзя. Но он был все же рад тому, что выгадал немного времени и дал себе отсрочку.

Вчера им сделали прививки от тифа и холеры. Сегодня – укол от дифтерита. Он проверяет свое снаряжение.

Серая форма с красными выпушками и бронзовыми пуговицами.

Темная армейская шинель.

Пикельхауб с зеленым чехлом, R 86.

Серая форменная фуражка.

Собственные сапоги, купленные в Вейле.

Желтые высокие ботинки со шнуровкой армейского образца.

Опойковый ранец.

Желтый бельгийский кожаный пояс.

Такой же патронташ.

Такие же кожаные ремни.

Палатка и колышки [45]45
  Солдатский юмор окрестил палатку, которую носил с собой каждый солдат, “гробом героя”, так как в нее часто заворачивали погибших, прежде чем предать их земле.


[Закрыть]

Алюминиевый солдатский котелок.

Такая же кружка.

Такая же походная фляга.

Лопатка.

Серые перчатки.

Сухарная сумка.

Две банки кофе.

Одна банка с ружейной смазкой.

Неприкосновенный запас, состоящий из двух упаковок галет и банки мясных консервов, а также мешочка с горохом.

Два пакета первой помощи.

Винтовка образца 97.

Инструмент для протирки оружия.

Две шерстяные фуфайки.

Две рубашки.

Две пары кальсон, одни – голубого цвета.

Толстый сине-черный свитер.

Серое кашне.

Муфта.

Два кожаных пояса.

Пара теплых наколенников.

Пара рукавиц.

Личный опознавательный знак. ANDRESEN, KRESTEN. К. Е. R. R.86.

Четыре пары носков, одна из них – тонкие, ажурные (подарок любимой).

Балаклава.

Белая нарукавная повязка для ночного боя.

Мешочек соли с шелковой ленточкой.

Полкило ветчины.

Полкило масла.

Банка фруктового масла [46]46
  Что-то вроде мармелада, сделанного из смеси яблок и апельсинов.


[Закрыть].

Евангелие.

“Бегство оленя” [47]47
  Популярный роман датского писателя Кристиана Винтера (1796–1876).


[Закрыть].

Почтовые карточки для полевой почты, 30 штук.

Писчая бумага.

“Was für die Feldgrauen, Annisolie” [48]48
  Не совсем ясно, что это такое.


[Закрыть]

Пластырь.

Швейные принадлежности.

Карта.

Три блокнота.

Датский флаг (в настоящее время отсутствует) [49]49
  Позже у Андресена действительно появился маленький датский флажок, который вместе с романом Винтера воплощал для него “главные датские ценности”. Таким образом, нельзя сказать, что Андресен не был охвачен националистической лихорадкой, просто эта лихорадка была не немецкой.


[Закрыть]

Штык.

150 боевых патронов.

Полкило копченой свиной грудинки.

Один батон копченой колбасы.

Буханка солдатского хлеба.

Все снаряжение весило около тридцати килограммов, и этого (как пишет Андресен в дневнике) “было достаточно”. Газеты сообщали о частях, состоявших из молодых студентов, которые шли в наступление под Лангемарком, с пением “Deutschland, Deutschland über alles”. Скоро зима.

24.

Суббота, 28 ноября 1914 года

Мишель Корде обедает вместе с двумя министрами в Бордо

За столом сидели шестеро, болтали о том о сем. И все же постоянно возвращались к теме войны – такой силой притяжения обладало это событие. Говорили, что для женщины, потерявшей мужа, есть определение – “вдова”, но нет названия для женщины, потерявшей ребенка. Или соглашались, что немецкие цеппелины вполне могут долететь до Парижа и разбомбить его. Или рассказывали, что в Лондоне начали надевать на уличные фонари специальные абажуры, изобретенные знаменитой танцовщицей Лои Фуллер. Или обсуждали вот что: письма счастья с молитвами; такие письма рассылались разным людям с просьбой переписать молитвы и послать их затем еще девяти адресатам, иначе “тебя и твоих близких постигнет несчастье”.

Нет, войны было не избежать, утверждали двое сидевших за столом, они были членами кабинета министров.

Один из них – Аристид Бриан, министр юстиции, опытный политик, прожженный прагматик (некоторые сказали бы – оппортунист) левацкого толка, настроенный антиклерикально. Красноречивый Бриан становился все более важной политической фигурой, и многие другие министры завидовали ему, поскольку он побывал на фронте. В этом месяце он начал отстаивать новую идею: если война на западе увязла, почему бы не послать франко-британскую армию в какое-нибудь другое место, допустим, на Балканы? Другой – Марсель Семба, министр общественных работ, адвокат, журналист, один из лидеров французской социалистической партии. Оба министра входили в коалиционное правительство, сформированное после начала войны. Мало кто удивился, что Бриан стал членом правительства: он известный карьерист, привыкший к власти, ее условиям и возможностям. И наоборот, кандидатура Семба изумила многих, особенно радикалов; в их стане на работу в правительстве смотрели как на предательство, так же как и осуждали немецких социал-демократов, которые одобрили военные кредиты [50]50
  Тем более что Семба был соратником Жана Жореса, лидера социалистов, который пытался остановить войну посредством всеобщей забастовки и который был убит 31 июля молодым французским националистом. В довершение всего Семба был известен как автор распространенного и широко обсуждавшегося пацифистского воззвания.


[Закрыть].

За разговором стало ясно, что даже министры не знают, сколько же солдат у них в армии. Отчасти потому, что военные чины, частенько выражавшие свое презрение к гражданским властям, славились своей скрытностью, а отчасти из-за того, что после летней мобилизации и осенних катастрофических потерь, особенно в сражении у Марны, списки личного состава не были выправлены. (Число убитых было засекречено и не разглашалось даже после окончания войны.) Ни один гражданский министр не посмел бы потребовать ответа у генералов – все они всё еще имели статус непогрешимых божков, причем во всех воюющих странах. Однако удалось произвести грубый подсчет на основе общего количества пайков, ежедневно выдаваемых солдатам. Известно также, сколько бутылок шампанского правительство передаст в войска в рождественский сочельник.

Обед опечалил Корде – как же вжился его давний кумир Семба в новую роль министра, как же он любитсвою должность! Корде записывает в дневнике:

Благодаря исключительным обстоятельствам он получил возможность упиваться властью, которую прежде отвергал, но грустно смотреть теперь на этих людей, на то, как они разъезжают в своих автомобилях, рассаживаются в свои спецпоезда, как они откровенно, с удовольствием наслаждаются своей властью.

25.

Пятница, и декабря 1914 года

Крестен Андресен становится свидетелем разграбления Кюи

Когда они покидали Фленсбург, пошел мокрый снег, укрыв город плотным одеялом. Состоялся привычный ритуал. Женщины из Красного Креста осыпали его и других солдат шоколадом, печеньем, орехами, сигарами, а в винтовки втыкали цветы. Он взял подарки, но решительно отказался от цветов: “Рано меня хоронить”. На поезде ехали 96 часов. Он мало спал в пути. Отчасти из-за волнения, отчасти из чистого любопытства. В основном сидел в купе у окна (к счастью, им не пришлось ехать в товарняке, как многим другим) и пожирал глазами все, что проплывало мимо: поля сражений вокруг Льежа, где все до единого дома либо почернели от копоти, либо стояли разрушенные после тяжелых августовских боев (это были самые первые бои на западе); суровый ландшафт долины Мааса; туннели; зимние, но зеленые равнины северо-западной Бельгии; горизонт, зубчатый от пушечного огня и вспышек взрывов; города и деревни, не тронутые войной, погруженные в глубочайший покой; и города и деревни, отмеченные сражениями, населенные призраками войны. Наконец они высадились в Нуайоне, в северо-западной Франции, и при свете луны двинулись на юг; мимо них по дороге громыхали пушки, повозки, автомобили, и гул от далеких взрывов все нарастал.

Полк теперь занял позицию вдоль железнодорожной насыпи, вблизи маленького городка Лассиньи в Пикардии. К своему облегчению, Андресен увидел, что здесь довольно спокойно, несмотря на досадный, но в общем-то безрезультатный артобстрел [51]51
  Андресен описывает эти вещи в точности так же, как и многие другие; действительно, гранатная картечь, как самый распространенный тип артиллерийского снаряда, была неопасна для солдат в окопах.


[Закрыть]. Служба показалась ему не слишком обременительной: четыре дня – в глинистых окопах, четыре дня – отдых. Несли караул, выжидали, иногда выпадала бессонная ночь в секрете. Французы залегли примерно в трехстах метрах от них. Воюющие стороны разделяли обычное проволочное заграждение [52]52
  Колючая проволока известного нам типа была изобретена в США для использования в сельском хозяйстве. Она позволила перевести содержание домашнего скота на совершенно новый уровень. В военных целях, как заграждение, проволока была впервые применена во время франко-прусской войны 1870–1871 годов. Известно, что американские войска использовали проволоку для защиты своих лагерей во время испано-американской войны 1898 года. Хотя колючая проволока и упоминается в уставе британской армии еще в 1888 году, воюющие стороны в 1914 году шли в бой без всякой проволоки: все считали, что война будет легкой и закончится быстро. И когда начали рыть первые окопы, осенью 1914 года, то в лучшем случае ставили импровизированные заграждения и проволоку для них заимствовали в близлежащих селах. (Колючая проволока была чем-то непривычным, и об этом свидетельствует даже тот факт, что не существовало самого названия. Некоторые, например, называли ее “проволока с колючками для забора”.) На начальном этапе войны брали какую угодно проволоку, даже без шипов. Кроме того, сами заграждения часто были жиденькими и состояли все лишь из одного-единственного ряда столбов, между которыми натягивались три-четыре проволоки. Но вскоре стали производить специальную колючую проволоку для военных целей. На проволоке для нужд сельского хозяйства имелось обычно семь пар шипов на один метр, тогда как на новой – четырнадцать и более пар на тот же метр. Колючая проволока стала к тому же шире и плотнее. Французский устав 1915 года определял как минимальное заграждение из двух рядов столбов, стоящих на расстоянии трех метров друг от друга, а британский устав 1917 года устанавливал девять метров как минимальную ширину проволочного заграждения. Кроме того, появились различные виды проволочных заграждений, и некоторые были переносными, – испанская конница, кубы, “ежи”, “крыжовник” и “ножевая опора”. В вышеупомянутом британском уставе перечисляются также различные типы устойчивого проволочного заграждения: apron, double apron, fence and apron, trip and loose wire, concertina (Вrun wire), trip and crossed diagonals, rapid double fence, low wire, French rapid wire, high and low wire combination, – только последние имелись в шести различных вариантах. Некоторое время экспериментировали с проволокой под током, но она оказалась непрактичной. Француз Оливье Разак писал, что колючая проволока хотя и не стала символом Первой мировой войны, но тем не менее сыграла важную роль в искусстве, которое стремилось “воплотить уродливое величие разрушительных сил, выпущенных на волю современной войной”.


[Закрыть]да поле. Урожай 1914 года – поникшие снопы ржи – догнивал на этом поле. Больше ничего. Зато гораздо больше можно было услышать: свист пуль (чи-чу), пулеметный треск (дадера-дадера), разрывы гранат (пум-цу-у-и-у-у-пум) [53]53
  Так сам Андресен описывает эти звуки.


[Закрыть]. Еда была превосходной. Их кормили горячей пищей два раза в день.

Некоторые вещи оказались не так плохи, как он опасался. Другие – даже хуже, чем ожидалось. Близилось Рождество, и Андресен затосковал по дому, ему остро не хватало писем от близких. Городок, где они были расквартированы, находился на линии фронта, постоянно обстреливался и потому совершенно обезлюдел. Сегодня пришло известие, что последние французы покинули свои дома. Едва городок опустел, как немцы его разграбили.

Правило гласило, что в пустых, брошенных зданиях можно брать все, что хочешь. Поэтому и в воинских частях за линией фронта, и в окопных убежищах было полным-полно добычи из домов французов, начиная от дровяных печей и мягких кроватей до домашней утвари и роскошных гарнитуров мягкой мебели [54]54
  То, что принялись заботливо обустраивать свои окопы – можно было найти блиндажи с электрическим освещением, коврами на полу и стенами, обшитыми панелями, – зависело от настроя немецкой армии на западе, ибо она уже готовилась к длительной обороне. Французская же армия по идеологическим причинам не хотела создавать впечатления, что намерена долго сидеть в окопах, и на протяжении всей войны окопы у французов казались импровизированными. Неудивительно, что на востоке австро-венгерская армия тоже успела расположиться со всеми удобствами. Утверждалось, что там были убежища с застекленными окнами, но это звучит уже как оксюморон.


[Закрыть]. (Стены блиндажей были частенько увешаны ироничными девизами. Вот один, популярный: “Мы, немцы, не боимся ничего, кроме Бога и нашей артиллерии”.) И когда стало ясно, что дома окончательно опустели, последовал привычный приказ: сперва офицеры берут, что пожелают, за ними – рядовой состав.

Андресен направился в городок с десятком других, во главе с фельдфебелем. Лассиньи произвел на него гнетущее впечатление. Там, где раньше стояли высокие белые дома с жалюзи на окнах, остались теперь лишь уродливые, почерневшие от дождя руины, груды камней и деревянных обломков. Улицы были усыпаны картечью и осколками снарядов. Городишко практически сровняли с землей. От церкви остался пустой каркас. Внутри на покосившихся балках еще держался старый колокол, но вскоре и он упадет, ударившись о землю с последним, надтреснутым звоном. На церковном фасаде висело большое распятие, его повредило разрывом гранаты. Андресен потрясен:

Как жестока и бесцеремонна война! Попраны величайшие ценности: христианство, мораль, домашний очаг. А ведь в наше время так много говорят о Культуре. Боишься потерять веру в эту самую культуру и другие ценности, когда к ним относятся столь неуважительно.

Они подходят к домам, совсем недавно покинутым жителями. Фельдфебель, в прошлом учитель, входит первым. Он жадно роется в шкафах, рыщет по всем углам. Но взять-то нечего. Все уже разграбили. Хаос царит неописуемый. Андресен держится чуть поодаль, засунув руки в карманы, на душе у него тяжело, он молчит.