Текст книги "Первая мировая война в 211 эпизодах"

Автор книги: Петер Энглунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Атмосфера в офицерской столовой заставляет вспомнить о сумасшедшем доме. Омерзительно было смотреть, как матросы клянчат у этих пропойц пиво, сигареты и шнапс. Я готов был крикнуть им это в лицо, глядя на их унижения. Некоторые потеряли всякий стыд и уверяли офицеров, что они отличные матросы и отличные пруссаки. В награду за это они получали лишний стакан пива. В конце они зашли так далеко, что начали кричать “ура” отдельным офицерам за их щедрость.

153.

Среда, 6 июня 1917 года

Паоло Монелли марширует к линии фронта под Чима-делла-Кальдиера

Вечер. Развертывание войск. Длинная батальонная колонна движется в сумерках наверх, в гору. Всем известно, куда они держат путь. И те, кто уже был здесь во время прошлогодних боев, указывают на знакомые места, называют имена погибших. “Дорога страданий”. У Монелли кружится голова, когда он смотрит вниз, в долину, залитую лунным светом, но затем усталость берет свое, и он теряет всякий интерес к окрестностям. В итоге остаются лишь топот ног и… сама усталость.

Они переходят через горное плато под покровом ночи, от еще лежащего кое-где снега веет холодом. Он видит несколько больших костров. Видит спящих людей: это соединение, которое завтра пойдет в наступление. Он думает про них: “Бедняги”.

Я сочувствую им даже больше, чем самому себе. Избежать участия в первой волне наступления – для меня неслыханное счастье, и я поражен, что эти люди могут так спокойно спать, когда завтра им предстоит подняться из траншеи и подвергнуть свою жизнь опасности. Я боюсь за них. (У меня также кружилась голова, когда я сверху увидел человека, карабкавшегося по отвесной горной стене, хотя на следующий же день я беззаботно проделал то же самое.)

На рассвете они достигли цели. Разбили лагерь. Он видит перед собой скалы, снег и несколько сосен.

154.

Понедельник, и июня 1917 года

Ангус Бьюкенен и сражение под Зивани

Где враги? И где свои? Это обычные вопросы, возникающие во время ночных операций. В полночь, под покровом темноты, Бьюкенен и другие королевские фузилеры из 25-го батальона, а также еще один батальон чернокожих высадились на реке Лукуледи, выше по течению, в пятнадцати километрах от города Линди и побережья. Задумка неплохая. Таким образом они должны были вместе с другими частями, выступающими на севере, перехитрить немцев, занимавших надежные позиции ближе к берегу.

Проблема заключалась в том, что этот поход, довольно тяжелый даже при свете дня, превращался в сущий кошмар в ночных джунглях. Но и это предусмотрели. По плану батальон Бьюкенена должен был держаться узкоколейки, которая вела от реки к Мквайе. Что они и сделали. Так что их соединение достаточно быстро продвигалось вперед через буш. После высадки на сыром берегу реки они промокли и замерзли, зато теперь согрелись на марше. Но возникал вопрос: где враг, а где остальные наши? Черный батальон шагал где-то слева от них, придерживаясь, как они ожидали, параллельного курса.

Бьюкенен услышал, как громко пропел одинокий петух. И понял, что они приближаются к селению и что скоро наступит рассвет. На горизонте появилась первая полоска света. Вдали раздались первые, приглушенные артиллерийские залпы. Одна из их канонерок была обнаружена и попала под обстрел. Вскоре послышался рев британских самолетов, вылетевших на поиски врага, который до сих пор скрывался в зеленых благоухающих зарослях буша.

В лучах жиденького рассвета они проходят через Мквайю. Там колонна поворачивает на запад, по направлению к Мозамбику. Через два часа окончательно рассвело. И когда они поднялись на холм возле Зивани, они впервые увидели врага, за которым охотились всю ночь. На другом конце долины, примерно в 1500 метрах от них, стремительно перемещались отряды немецких аскари. Он видел облака дыма от вражеской артиллерии: 105-миллиметровые пушки, которые находчивые немцы, с их талантом импровизации, сняли с легкого крейсера “Кёнигсберг”. Когда же Бьюкенен и остальные спустились в долину, чтобы подобраться поближе к противнику, оказалось, что он уже там. Они почти сразу же наткнулись на немецкий патруль. Вспыхнула беспорядочная стрельба. Британцы отступили назад к вершине холма. А вскоре выяснилось, что их батальон, наступавший слева, тоже попал в переплет, так что королевским стрелкам было приказано пока окопаться на холме и ждать.

Они рыли окопы всю первую половину дня и продолжали работу еще и после обеда.

В два часа все и началось.

С расстояния менее тридцати метров аскари внезапно открыли шквальный огонь из винтовок и пулеметов. Они незаметно подобрались к позициям королевских стрелков через заросли и высокую траву. Бьюкенен сравнивал звуки с грозовыми раскатами.

Впоследствии он хотел описать все, что случилось, но ему было трудно представить себе ясную картину; ведь когда начинается интенсивный ближний бой,

теряешь представление о времени, да и вообще всякое представление о чем бы то ни было, думаешь только о том, что происходит нечто великое, исполненное живой энергии, несущееся с лихорадочной скоростью.

Британцам вообще-то повезло, что противник совершил ошибку, обычную для любого сражения посреди густой растительности. Инстинктивно немцы целились слишком высоко, и поэтому большинство пуль просвистели над головами оборонявшихся. Но у этого преимущества был и свой недостаток. Пули сразили несколько ульев, висевших высоко на деревьях, и разгневанные пчелы ринулись жалить все вокруг, и когда Бьюкенен, обычно такой сдержанный, пишет, что болезненные укусы “привели нас просто в бешенство”, он не преувеличивает. Подобные вещи часто случались и раньше, во время войны в Восточной Африке. Если человека атаковали пчелы, то он в буквальном смысле терял рассудок от их укусов.

Ближе к вечеру бой утих. Противник отступил. 25-й батальон королевских фузилеров остался на холме. Британские солдаты были густо покрыты желтоватыми нарывами, а у некоторых лица так распухли, что едва открывались глаза. Завтра им предстояло вернуться в Линди.

155.

Четверг, 14 июня 1917 года

Мишель Корде гуляет на закате по парижскому бульвару

Это не просто вариация, к старой теме добавилась новая. Речь шла, разумеется, о том, что в войну вступили американцы. Мишель Корде находился в палате депутатов и слышал речь Рене Вивиани. Он был невысокого мнения о нем. И дело не только в том, что Вивиани никчемный политик, а по слухам, еще и наркоман, а в том, что он делал или, скорее, не делал в 1914 году. Левый политик Вивиани был французским премьер-министром в самом начале войны и не сделал ничего, чтобы предотвратить катастрофу; напротив, он добивался предоставления военных кредитов.

Дни Вивиани как влиятельного политика остались позади. Тем не менее его яркий риторический талант все еще востребован. Вивиани был мастак произносить пустые и напыщенные речи. И как обычно бывает в таких случаях, важным оказывалось не только то, чтоговорилось, но и то, какэто говорилось. Произнесенная им речь являла собой образец “ораторского триумфа”. Как правило, он говорил примерно то же самое, что и все остальные, и на этот раз он тоже завел старую заезженную пластинку о войне “до победного конца”. Однако в его речи зазвучало что-то такое, что заставило Корде вздрогнуть. Война приобрела новую цель, новый смысл и… новое оправдание. Ее истинной целью, как оказывается, стало то, что “сыновья наших сыновей не должны больше жертвовать своими жизнями в подобных конфликтах”. Вот оно что. Значит, мы ведем войну, которая должна положить конец всем остальным войнам. Новая идея. Что ж, неплохо. Весьма обтекаемый лозунг.

Ближе к семи вечера Корде прогуливался в теплых лучах заката по бульвару. Пестрая людская толпа показалась ему зеркальным отражением войны. Там были

проститутки в огромных шляпах, размером с зонтик, в юбках выше колен, с обнаженной грудью, в прозрачных чулках и с размалеванными щеками; молодые офицеры с расстегнутыми воротничками и увешанные медалями, солдаты армий Антанты – мускулистые британцы, безобидные бельгийцы, несчастные португальцы, русские в своих внушительных сапогах, молодые люди в тесных мундирах.

Корде наблюдает здесь и новое явление – просящих милостыню солдат. Раньше этого не было, но теперь их можно увидеть в кафе и ресторанах. На груди у солдат-попрошаек красуются награды, вроде Croix de Guerre(“Военного креста”), которые вручались за проявленный в бою героизм. Солдаты продают открытки или поют патриотические песни, чтобы собрать хоть немного денег.

У солдата, которого Корде встречает на бульваре, нет руки. К тому же он пьян. Попрошайка пристает к прохожим, выклянчивая то у одного, то у другого пару медяков или хотя бы сигаретку. При этом он повторяет одно и то же слово: “Мир… мир… ”

Корде разговаривал потом с одним знакомым, который поведал ему, что мятежи во французской армии продолжаются. И что уже расстреляно более четырехсот мятежников [238]238
  Цифра сильно преувеличена. Военными трибуналами, созданными после мятежей, было осуждено, согласно некоторым данным, около 23 тысяч человек, из них казнили свыше пятисот. При этом полагались на силу примера, и в конце концов оказалось, что расстреляли менее пятидесяти мятежников, в основном на глазах их товарищей. Рассказы о том, что целые воинские части выводились на ничейную землю и там уничтожались собственной же артиллерией, следует считать вымыслом.


[Закрыть]. Знакомый рассказал ему об одном таком мятежнике, который произнес накануне казни: “Если меня расстреляют, я хоть буду знать, за что погиб”.

156.

Среда, 20 июня 1917 года

Флоренс Фармборо возвращается на фронт в Лощино

Летнее солнце. Жара. В воздухе пахнет грозой. На вершине холма она видит укрытые ветками палатки. Видит лошадей, стоящих группками под редкими деревьями, прячущихся в тени. Видит, как люди купаются в мутной реке. Фармборо рада, что вернулась. Сейчас затишье, но говорят, что русская армия вот-вот предпримет новое наступление. Тогда опять придется туго.

Фармборо отсутствовала всего несколько дней, она встречалась с британскими сестрами милосердия из другой части, но этого оказалось довольно, чтобы она стала более чувствительной к вещам, казавшимся ей прежде самыми заурядными. Как, например, еда. Она с сомнением смотрит на солдатскую кашу. Комки жира вызывают в ней отвращение. Рыбный суп пересолили. Невзирая на голод, она ест один черный хлеб, запивая его чаем. Всякие разговоры ее утомляют; она крайне раздражена и готова сорваться по любому поводу.

После ужина мы с Софией взобрались на вершину нашего холма. Вдали виднелись высокие горы, купавшиеся в мягкой, кобальтовой синей дымке. Внизу, в долинах были разбросаны там и сям деревушки Саранчуки, Котово и Рыбники. Мы заметили, что крестьянские дворы стоят разрушенные, опустевшие. Хорошо были видны вражеские окопы. Похоже, они находились в опасной близости от русских укреплений, – всего в двадцати метрах, как слышала София. Окрестные поля были покрыты ярко-красными пятнами цветущего мака, кое-где попадались ромашки и васильки. Вид макового поля наполняет душу утешением, чувством домашнего покоя.

♦

В тот же день Эльфрида Кур записывает в своем дневнике:

Эта война – призрак в серых лохмотьях, череп, кишащий червями. Вот уже многие месяцы гремят ожесточенные бои на Западном фронте. Сражения под Шемен-де-Дам, на Эне и в Шампани. Все эти места превратились в руины, повсюду кровь и грязь. Англичане придумали новое опасное оружие, броневики на гусеницах, им не страшны никакие препятствия. Эти броневики называются танками [239]239
  Этим названием вначале пытались отгородиться от внимания любопытствующих и направить их по ложному пути. Проект, разумеется, был засекречен, и непосвященным объясняли, что речь идет о больших машинах, предназначенных для перевозки воды для войск, water tanks(по-английски Tanks– это бак, цистерна).


[Закрыть]. Все перед ними бессильны; они способны переехать любую артиллерийскую батарею, любой окоп, любые позиции и просто сровнять их с землей, уже не говоря о людях. Попытки укрыться в воронке от снаряда обречены на провал. Зато у нас есть этот кошмарный отравляющий газ. Англичане и французы (в отличие от немецких солдат) еще не пользуются надежными противогазами. А кроме того, есть еще такой газ, который проникает сквозь одежду. Какая смерть!

157.

Понедельник, 25 июня 1917 года

Батальон Паоло Монелли бросается в огонь на горе Ортигара

Что ж, пора – настал их черед. Они ждали этого мгновения. Почти четырнадцать дней они смотрели, как батальон за батальоном отправляются на вершину Ортигары, и всякий раз могли наблюдать за исходом: сперва несли носилки с ранеными и вели мулов, нагруженных телами убитых, затем – через пару часов или пару дней – мимо маршировали те, кто уцелел. Так это происходило, такова была механика процесса. Батальоны бросаются в огонь, тяжелые жернова вражеской артиллерии перемалывают их, но они остаются там до тех пор, пока не потеряют большинство своих солдат. Тогда их сменяют новые батальоны, которые тоже остаются под огнем до тех пор, пока не потеряют большинство своих солдат. Тогда их опять сменяют новые батальоны, которые остаются под огнем до тех пор, пока не потеряют большинство своих солдат. И так далее.

Материальное сражение – так это все называется. В отдельных случаях одна из сторон переходит в наступление, через низины, покрытые еще дымящимися воронками от снарядов, по направлению к какой-нибудь вершине или скалистым утесам. Но по большей части пехота занята только тем, что удерживает свои позиции на каком-либо месте, причем это место кажется им совершенно случайным, выбранным наугад, оно имеет значение лишь в призрачном мире штабных карт и победных реляций. Часто речь шла о пунктах, которым Господь или землемеры присвоили обозначение высоты, так и оставшееся на картах, вроде 2003, или 2101, или 2105, – цифры, превратившиеся затем в “высоты”, которые надо было защищать или завоевывать [240]240
  В немецкой армии их называли “синими точками”. Вражеские линии окопов были отмечены на картах цифрами синего цвета.


[Закрыть].

Утро выдалось неспокойное. Проснувшись на рассвете, Монелли услышал грохот артиллерийских залпов, мощнее обычного. Он вылез из спального мешка и пошел посмотреть, что там происходит. Немного погодя батальон получил приказ строиться. И началось. Длинная вереница тяжело навьюченных людей молча движется вверх, все время вверх, по узкой дорожке, вдоль высокой, отвесной горной стены. В синем небе взошло солнце. Похоже, день будет жарким.

На лицах солдат застыло выражение, которое Монелли называл “смирением перед неизбежным”. Сам он гнал от себя мрачные мысли. Пытался раствориться в деталях, мелочах. Ему это удалось. Отдавая приказ одному из своих подчиненных, он с радостью отметил, что голос звучит громко и твердо. Он сам это ощутил. Терзали ли его предчувствия? Нет. В его голове крутились строки стихов нобелевского лауреата Джозуэ Кардуччи: Venne il di nostro, е vincere bisogna. “Настал наш день, мы победим”. Монелли чувствовал, что он словно превратился в орудие, надежное и прочное орудие, которым управляют силы за пределами его собственного тела. Он видит на дороге колонну мулов. Видит облако дыма от картечных гранат, окрашенное в черное и оранжевое.

Понемногу они добираются до пещеры, выходящей непосредственно к линии фронта. Миновав ее, они окажутся прямо под огнем противника. У входа в пещеру тесно. Здесь и телефонисты, и артиллеристы, они прижимаются к холодным стенам, чтобы пропустить батальон Монелли. Они смотрят на него и других альпийских стрелков – эти долгие вопрошающие взгляды застают Монелли врасплох. В голове сверлит одна мысль: “Господи, неужели все так плохо!”

Капитан произносит одно-единственное слово: “Andiamo!”“Вперед!”

Потом они разбегаются и один за другим выпрыгивают наружу, почти как сигают в воду прыгуны с вышки. Застрочили австрийские пулеметы. Монелли скачет вперед, вниз. Видит, как солдату попадает в голову большой осколок снаряда. Видит, что земля под ногами изрыта небольшими воронками. Видит тела, лежащие в некоторых местах вповалку, и отмечает про себя: здесь очень опасно, берегись. Он прячется между скал, чтобы перевести дух перед следующим отрезком пути. “Вся жизнь проносится перед взором в минуту раскаяния, рождается предчувствие и тут же со страхом отвергается”. Он снова бросается вперед, мимо свистят пули – “зио, зио”, – он успел. Но видит, что капитан лежит, убит.

Их предупреждали о газе, и он надевает противогаз. Но через пять минут снимает его. Бежать в нем нет сил. Они продолжают спускаться в следующую низину. Она завалена трупами, как старыми, еще с прошлогодних боев, скелетами в лохмотьях, так и совсем свежими, еще теплыми, еще истекающими кровью, – все они теперь едины в своем состоянии. Монелли добирается до еще одного опасного прохода. Там их поджидает австрийский пулемет, готовый сразить любого, кто осмелится перед ним появиться. Пулеметный огонь уничтожил шесть-семь человек. Монелли видит, что солдат колеблется; ведь его товарищ уже рухнул замертво. Солдат предлагает повернуть назад, но это не менее опасно. Монелли видит, как солдат перекрестился и бросился вниз с откоса. Застрочил пулемет. Но солдат уцелел: бежит, прыгает, катится со склона горы. Монелли следует за ним.

Время близится к двенадцати. Припекает солнце. Жарко.

И снова подъем. Через горный хребет. Там Монелли добирается до позиций роты. Позиций? Просто длинный ряд черных скал да большие груды камней на уступе, за которыми прячутся солдаты, неподвижные, притихшие, потрясенные, совершенно парализованные минометным огнем, выжидающие, пассивные, заложники обстоятельств. Молоденький солдатик видит Монелли, предупреждает его об опасности, поднимается и машет ему, приглашая последовать в укрытие, но в тот же миг падает замертво, сраженный прямо в грудь.

Монелли с командиром батальона ищут штаб бригады. Находят его наконец в углублении в скале. У входа, обложенного мешками с песком, столпились, как обычно, люди, которые прячутся от непрерывного артобстрела. Здесь такая теснота, что они оба пробиваются внутрь, наступая на руки, ноги, тела людей, но никто не реагирует. Штаб расположился в самой глубине пещеры. Там темно и совсем тихо. И если Монелли и его командир рассчитывали, что известие о двух прибывших в качестве подкрепления батальонах будет встречено с благодарностью и ликованием, то они заблуждались. Офицеры в штабе ничего даже не слышали об их прибытии и поприветствовали их “без энтузиазма”. В этой темной холодной пещере царит мрачное настроение, да, мрачное, отмеченное унижением и покорностью, чувством обреченности в ожидании неизбежного. Командир бригады беспомощно констатирует: “Как видите, мы окружены врагом, и он может делать с нами все, что захочет”.

Тем не менее они вышли из штаба с приказом о наступлении, который наудачу сочинил бригадный командир. Монелли думал, что кто-то там, на самом верху, – может, командир корпуса? – явно не в себе, ибо инструкции, которые они получают, все более противоречивые и путаные. Есливообще эти инструкции доходят до них, ибо под шквальным артиллерийским огнем телефонная связь отключается уже через пять минут. Тогда приходится посылать людей в самое пекло, туда, где грохот и дым, рвущиеся снаряды, чтобы найти повреждение и восстановить связь. Опаснее всего на горе Ортигара быть телефонистом.

В случае если разрушительный потенциал армий перевешивал способность генералов командовать этими армиями, жертвами такого парадокса войны, одного из бесчисленных, становились не только телефонисты. В ходе крупных сражений коммуникации почти всегда отключаются, и бои превращаются в слепое и беспорядочное бодание с врагом в клубах дыма [241]241
  Просто-напросто не существовало никакой эффективной техники. Имелись радиоаппараты для беспроводной связи, но они были громоздкими, тяжелыми и ненадежными. Проволочная телефонная связь работала хорошо, при наличии постоянной сети, до тех пор, пока бои не становились слишком интенсивными. В противном случае проволока быстро рвалась. Провода начинали зарывать в землю, на метровую глубину, и по возможности закладывать их в трубы, но подобную основательность можно было себе позволить, если на фронте воцарялось затишье. Все армии использовали различные типы оптической сигнализации (осветительные ракеты, гелиографы, лампы, семафоры, флажки), но все это зависело от того, чего как раз недоставало в разгар боев, а именно хорошей видимости. Другой возможностью была передача приказов и донесений физическим лицом. Все воюющие стороны экспериментировали со служебными собаками, но дело ухудшалось, если усиливался обстрел. Как и лошади, собаки теряли ориентацию от ожесточенного артобстрела. Все стороны использовали и почтовых голубей: только в одной немецкой армии их было около трехсот тысяч. И в некотором роде они представляли собой наиболее надежное средство связи. Согласно подсчетам, девять из десяти посланных голубей долетали до места назначения. Бывало, что почтовых голубей даже награждали или каким-либо образом отмечали. Так произошло с последним голубем, который был послан из окруженного форта Во под Верденом во время боев в июне 1916 года. Голубь долетел до места, но раны его оказались смертельными. В память о нем на форте установили табличку. Или знаменитый голубь Cher Ami(Милый друг), который во время боев в Аргонском лесу в октябре 1918 года, несмотря на пулю в груди и оторванную лапку, сумел доставить донесение от окруженной американской части. Голубь был награжден Военным крестом. (Ныне его чучело находится в Смитсоновском музее в Вашингтоне.) Если же ничего другого не оставалось, то посылали людей, связных, обычно парами, – в надежде, что хоть один из них дойдет до места назначения. Всем понятно, что это было очень опасным занятием. (Адольф Гитлер часто становился связным и был дважды награжден за службу, что позволило ему составить себе ясное, хотя отчасти и ограниченное представление о военных делах, и что впоследствии он использовал, для того чтобы перещеголять разных генералов, опыт которых по большей части определялся штабными абстракциями.)


[Закрыть].

Сгущаются сумерки. Три запаха распространяются в воздухе: горький угар от взрывчатых веществ, сладковатое зловоние от гниения трупов и кислый запах человеческих испражнений. Все ведь отправляют свои естественные потребности прямо там, где сидят или лежат, снимая штаны на глазах у окружающих. Глупо было бы поступать иначе. Горькое, сладкое, кислое.

В эту ночь одна рота добирается до высоты 2003. И занимает ее.

♦

Через три дня австрийцы снова отвоевывают высоту.

158.

Суббота, 30 июня 1917 года

Паоло Монелли возвращается с горы Ортигара

Он пробыл наверху пять дней и остался в живых. Иногда их обстреливали со всех сторон одновременно. И тогда гора словно оказывалась в центре мощных перекрещивающихся электрических потоков: земля под ногами дрожала, подпрыгивала, трещала, шипела. Они жили рядом с мертвецами, за счет мертвецов, – используя их боеприпасы, съедая их еду, выпивая воду из их фляжек, баррикадируя телами края окопов, вставая на них, чтобы согреть замерзшие ноги. Через два дня каждый второй из батальона был уже убит, ранен или контужен. Монелли рассчитывал, что каждый десятый, может, уцелеет, и отчаянно надеялся, что окажется среди них. Когда вражеская артиллерия утихала, он искал знак, наугад открывая свою карманную книжечку Данте.

И он выжил.

Монелли пишет в дневнике:

Ты онемел от восторга, ведь ты словно родился заново, ты созерцаешь мир, сидя на солнце у палатки. Жизнь как дар свыше, в который молча впиваешься здоровыми зубами. Умершие – товарищи, которые не смогли все выдержать и поспешили отправиться по своим неведомым делам; но мы, уцелевшие, чувствуем на себе нежную ласку жизни. Словно нас греет какое-то семейное воспоминание: нам легче от того, что можно снова поведать несчастным старикам о возвращении блудного сына, – весть, о которой нельзя было и помыслить, когда мы отправлялись в путь.

159.

Четверг, 19 июля 1917 года

Рене Арно стал свидетелем провала Мари Дельна в Нуайоне

Почему представление не заканчивается традиционно, пением “Марсельезы”? Командир дивизии удивлен и немало возмущен. Директор театра объясняет, несколько смущенно и сбивчиво, что “по горькому опыту известно: теперь, когда боевой дух почти на нуле, лучше избегать исполнения французского национального гимна перед солдатами”.

Ведь всего три месяца прошло с тех пор, как прекратились мятежи во французской армии, и только теперь она вновь боеспособна. Но не как прежде. За внешним спокойствием скрывается напряженность.

Наверное, мятежи в армии в конце апреля можно описать как взрыв разочарования. Генералы и политики пеняют на подстрекательство социалистов, пацифистскую пропаганду, распространение революционной заразы из России и прочее. Но кроме того, весна во Франции вообще выдалась тревожная. Несомненно, речь шла о том же отвращении к войне, что и в России. И оно обрело примерно те же формы: неповиновение, забастовки, демонстрации. Армейские мятежи никогда не являлись частью какого-то организованного движения, правильнее описывать их как забастовки. И мятежниками двигали не мечты о будущем, а повседневные кошмары. За всем этим крылось колоссальное разочарование.

Масштабное апрельское наступление французской армии сопровождалось все теми же риторическими и напыщенными призывами, что и наступление в Шампани осенью 1915 года: подготовка безупречна, немцы сломлены, прорыв обеспечен, победа за нами и так далее. Пустые обещания, что война закончится за 48 часов, заставили даже самых изнемогающих мобилизовать свои силы . Allons enfants de la Patrie / Le jour de gloire est arrivé! [242]242
  Вперед, сыны Отчизны, настал день славы! ( фр.)


[Закрыть]И когда потом все опять застопорилось, обернувшись минимальными успехами ценой максимальных потерь, терпение лопнуло [243]243
  В пятидесяти четырех дивизиях вспыхнули мятежи, и большие участки Западного фронта оказались без защиты. (То, что немецкая армия никак не приняла во внимание и не использовала это широкое движение, должно, наверное, рассматриваться как величайший промах разведки в Первой мировой войне. В особенности если учесть тот факт, что очень искусно использовались и поддерживались русские большевики, с целью подрыва участия России в войне.) Некоторые мятежники требовали мира, немедленно, другие грозили походом на Париж, в то время как основная часть просто-напросто отказывалась идти в наступление и вместо этого предъявляла списки с самыми элементарными требованиями по поводу питания, лечения, отпусков. Часто эти требования удовлетворялись, смертная казнь применялась редко.


[Закрыть].

Батальону Арно вроде бы удалось избежать мятежей, ведь он прибыл из Вандеи, региона, которому чужды революционные традиции. Но однажды ночью акт неповиновения затронул все-таки и их – батальон должны были отвести с передовой после десяти дней оборонительных боев, но стало известно, что прибытие смены откладывается на 24 часа. Батальон, который должен был занять их место, отказался идти в окопы до тех пор, пока не будут выполнены его особые требования.

Наверное, потому, что его дивизия устояла перед соблазном мятежей, ее командир потребовал, чтобы в конце представления исполнили “Марсельезу”. Директор театра нехотя согласился. Представление в этот день было знаком внимания и заботы о войсках, которые под натиском мятежей приходилось демонстрировать всеми способами. Играли под открытым небом, чтобы вместить всех желающих. Впрочем, это было несложно, лето в самом разгаре.

В конце звезда спектакля вышла на импровизированную сцену. Это сама Мари Дельна, лучшее контральто Европы того времени, с успехом уже целое десятилетие выступающая в парижской Опере, разумеется, а еще в миланском Ла Скала, лондонском Ковент-Гардене и в Метрополитене в Нью-Йорке. Иными словами, звезда, большая знаменитость. Большая и физически, как увидел Арно и остальная публика. Хрупкая сильфида, знакомая им по афишам и фотографиям, предстала в облике весьма упитанной дамы в чем-то наподобие белой сорочки, с триколором в руке. Но пела она столь же прекрасно, как и раньше. Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! / Marchons, marchons! [244]244
  К оружию, сограждане! Стройтесь, батальоны! Вперед, вперед! ( фр.)


[Закрыть]Конечно же эти призывы взяться за оружие, построиться побатальонно и выступить звучали несколько провокационно в нынешнем положении, когда определенная часть не желала делать ни первого, ни второго, ни тем паче третьего.

Когда певица допела последние строки, аплодисменты слились со свистом солдат. Командир дивизии взбесился и отдал приказ выявить свистунов. Но все напрасно.

160.

Июльский день 1917 года

Паоло Монелли видит расстрел двух дезертиров

Светает. Вся рота замерла в ожидании на небольшой прогалине в лесу. Здесь же и расстрельный взвод. И врач. И священник, который ужасается и содрогается от того, что сейчас предстоит. Появляется первый из двух приговоренных.

Вот он, первый осужденный. Плач без слез, хрип из перетянутого веревкой горла. Ни слова. Глаза его ничего не выражают. На лице – лишь тупой страх, словно у животного, которого ведут на бойню. Его подводят к ели, он не может стоять на ногах и опускается на землю. Приходится привязать его к стволу телефонным кабелем. Священник, мертвенно-бледный, обнимает его. Тем временем взвод выстраивается в два ряда. Стрелять будет первый ряд. Полковой адъютант объявляет: “Подам знак рукой – стреляйте”.

Эти двое – солдаты из их собственного соединения. Во время жестоких боев на горе Ортигара их отправили в долину в качестве вспомогательной силы. Трех дней на передовой им хватило, чтобы они больше не вернулись назад. Военный трибунал в Энего приговорил их к смертной казни за дезертирство. Дисциплина в итальянской армии была суровой, почти драконовской [245]245
  Во время войны в итальянской армии было казнено более тысячи солдат, и это гораздо больше, чем в британской армии (361). Уже не говоря о германской (48). Свыше 15 тысяч итальянских солдат были приговорены к пожизненному заключению за нарушение воинской дисциплины, и многие из них еще долго отбывали свой срок после окончания войны; некоторые сидели вплоть до 1945 года. Начальник итальянского Генерального штаба Кадорна настаивал на “железной дисциплине”.


[Закрыть]. После приговора солдат отправили назад в их соединение, которое и должно было привести приговор в исполнение (на глазах у всех, для устрашения других и в назидание); их сопровождали двое военных полицейских, не склонные рассказывать, что ждет дезертиров. Заключенные в хибарку, они кричали, рыдали, молили, пытались вести переговоры: “Обещаем ходить в дозор каждую ночь, господин лейтенант”. Но все напрасно. Тогда они прекратили кричать, рыдать, молить и вести переговоры. Единственное, что еще доносилось из хибарки, это плач. Оба они – бывалые солдаты, на фронте с самого начала войны. Все армии построены на принципе сочетания принуждения и лояльности (спонтанной или отрепетированной), – да, вся эта война являет собой соединение этих двух начал. Чем меньше лояльности, тем больше принуждения. Но только до определенной черты. Когда остается лишь принуждение, не остается ничего, – и тогда все катится к чертям.

Адъютант поднимает руку, молча подавая условленный сигнал.

Ничего не происходит.

Солдаты смотрят на адъютанта, смотрят на привязанного к дереву, с повязкой на глазах. Среди солдат расстрельного взвода есть товарищи дезертира, “может, даже его родственники”.

Снова подан знак.

Опять ничего не происходит.

Адъютант нервно хлопает в ладоши. Словно требуется звуковой сигнал, чтобы убедить солдат в том, что пора стрелять.

Раздается оружейный залп.

Приговоренный к смерти валится вперед, но тело удерживает кабель, которым он привязан к дереву, и он медленно сползает вниз по стволу. В этот краткий миг он превращается из человека в тело, из субъекта в объект, из человеческого существа в предмет, из “он” в “оно”. К нему подходит врач и после беглого, чисто символического осмотра объявляет, что солдат мертв. Нет больше никаких сомнений в том, что наступила смерть. Монелли видит, что у дезертира снесено полголовы.

Выводят второго.

В противоположность своему товарищу, он совершенно спокоен, на губах даже играет подобие улыбки. Обращаясь к расстрельному взводу, он произносит странным, почти восторженным тоном: “Это справедливо. Смотрите цельтесь получше и не совершайте того, что сделал я!” В рядах взвода замешательство. Кое-кто отказывается стрелять, говоря, что уже казнил первого солдата. Начинается перепалка. Адъютант ругается и грозит, призывая взвод к порядку.

Гремит оружейный залп. Солдат падает. Теперь и он мертв.

Расстрельный взвод распускают, и солдаты расходятся. Монелли видит, как они потрясены, видит страх и боль на их лицах. Весь остаток дня говорят только о происшедшем. Голоса приглушены, многие испытывают чувство стыда, они в шоке. Монелли пишет:

Вопросы и сомнения терзали нас, мы в ужасе гнали их от себя, ибо они оскверняли высокие принципы: эти принципы мы воспринимали безоговорочно, словно вероучение, из страха, что в противном случае нам будет слишком тяжело исполнять наш воинский долг. Родина, долг, дисциплина – эти слова из инструкций, смысла которых мы не понимали, были для нас пустым звуком. Смерть через расстрел – и вот слова стали ясными и понятными. Но те господа из Энего, нет, они не пришли сюда посмотреть, как слова из их приговора претворились в реальность.

♦

В это время Владимир Литтауэр находился на железнодорожном узле Дно, примерно в ста километрах к востоку от Пскова. В его полку тоже пытались обуздать дезертирство. Разница состояла в том, что на Восточном фронте это явление приобрело массовый характер, так что было уже невозможно прибегать к расстрелам. Многие солдаты отказывались идти в бой. Немало было и таких, кто вообще не хотел воевать. Нередко случалось, что дезертировали целые воинские части, уезжая с фронта на захваченных поездах. Как сегодня.

Мы подготовили простые теплушки для скота: весь поезд состоял из полудюжины вагонов. Его подогнали на противоположную сторону платформы, на которую должен был прибыть поезд с дезертирами. Мои люди с винтовками были размещены по обе стороны путей, там, где ждали поезд. И вот он прибыл на платформу, и тогда наши люди начали громко и непрерывно повторять: “Не высовываться! Не высовываться!” Время от времени они палили в воздух из винтовок. Я сам или один из моих офицеров, в сопровождении нескольких солдат, входили в первый вагон и кричали: “Сдавайтесь, сукины дети, пока мы вас не пристрелили! Оружие на землю!” Дезертиры выпрыгивали по одному из вагона и тут же оказывались в коридоре, образованном нашими солдатами. Он вел к теплушке на другой стороне платформы. Как только дезертиров погрузили туда, за ними тут же закрыли широкую дверь и заперли их снаружи. Затем мои солдаты образовывали новый коридор, между следующим вагоном и теплушкой, и все повторилось снова.

Проходит около двадцати минут, и вот уже паровоз со всеми теплушками повернул назад на фронт, везя обратно непокорный груз.

161.

Четверг, 2 августа 1917 года

Ангус Бьюкенен участвует в штурме горы Тандамути

Еще один ночной марш-бросок, еще одно наступление. Перед ними голая гора, она вздымается из густой растительности, будто хребет утонувшего первобытного животного. На вершине большая роща. В ней прячется форт. Он-то и является целью атаки.