Текст книги "Первая мировая война в 211 эпизодах"

Автор книги: Петер Энглунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Рихард Штумпф мается бездельем на борту“ Гельголанда”

Спрашивается, что хуже? Клубы сизого табачного дыма, заполняющие кубрик под палубой, или угольная пыль, “проникающая во внутренности”? Штумпф мрачен, как этот пасмурный день. Он помнил, как он, новобранец, был преисполнен надежд в октябре четыре года назад, и страдал, сравнивая прошлое с унылым настоящим. Ликование по поводу великого сражения при Скагерраке поутихло. И все вернулось на круги своя, к серым будням, – таким же серым, как цвет боевых кораблей: короткое рутинное патрулирование побережья и долгие периоды ожидания в порту. Впрочем, весь флот действует робко и осторожно. Его “железная тюрьма”, “Гельголанд”, опять пришвартован к берегу, на этот раз для ремонта цилиндра в моторе по левому борту.

И снова табачный дым гонит Штумпфа на палубу: “Эти проклятые вонючие трубки! Меня от них тошнит, они только отбивают аппетит. Я радуюсь всякий раз, когда узнаю, что в солдатском буфете повысили цены на табак” [217]217
  Как показал Айан Гейтли, в предвоенной Европе росло число ограничений на курение табака, но война нарушила эту положительную тенденцию. В 1914–1918 годах выкуривалось огромное количество табака, и он даже входил в солдатский паек. Британские солдаты в 1914 году получали около пятидесяти граммов табака в неделю, в то время как их немецкие противники – две сигареты или сигары в день. (На британском флоте количество выдаваемого табака было вдвое больше, чем в армии. И если дело обстояло так же на немецких кораблях, то можно понять страдания Штумпфа.) Табак стал неотъемлемым атрибутом посылок от благотворительных организаций и родственников. Совокупность факторов обусловила популярность курения, свидетельство чему – постоянные сетования на нехватку табака и восхваления его на страницах французской солдатской газеты “Ля Байоннетт”. Легкий наркотический эффект от курения плюс тот факт, что курильщику было чем занять себя в сложной ситуации, явно снижали степень нервозности у многих. Для командования было немаловажно, что курение притупляло чувство голода. Наконец, табачный дым помогал заглушить трупный запах; случалось, что в воинских частях, сидевших в окопах, заваленных гниющими трупами, табак выдавался сверх положенного.


[Закрыть]. Его раздражает дым, выводит из себя безделье. У него мало друзей на борту. Другие матросы считают его чудаковатым, потому что у него есть интеллектуальные запросы и он постоянно что-то записывает. Силы Штумпфа, физические и умственные, не находят применения и угасают. Читать ему нечего, и он заказывает несколько книг из Берлина.

29 октября кажется Рихарду Штумпфу таким же потерянным днем, как и все остальные. Однако после обеда экипаж собирается на палубе. Они должны будут встречать возвращающуюся подлодку. Штумпф видит, как экипажи соседних кораблей кричат “ура” и подбрасывают фуражки в воздух. Вот он, узкий корпус подлодки U-53. Весь экипаж выстраивается на палубе. “На них была проолифенная спецодежда, лица их светились от счастья” [218]218
  Именно U-53 совершила переход к берегам США и побывала в порту Род-Айленда. США пока еще нейтральны. Подлодка должна была эскортировать гигантскую океанскую транспортную подлодку “Бремен”, посланную в США за стратегическим сырьем. Но когда “Бремен” пропал в Атлантическом океане, U-53 ничего не оставалось, как повернуть назад. По пути домой она торпедировала пять судов. Немецкий флот располагал семью гигантскими транспортами типа “Бремена”, предназначенными для перевозки важных грузов. Во время войны Германия сознавала важность и эффективность подводного флота, а потому конструировала и строила целый ряд различных типов подлодок, помимо обычных субмарин-охотников, – в том числе UB-лодки, небольшие корабли для несения береговой службы, а также UC-лодки, тоже небольшие корабли, предназначенные для постановки минных заграждений.


[Закрыть].

Штумпф завидует этим матросам с подлодки, которые светятся от радости, он хочет быть одним из них. Вместе с тем в глубине души он желает скорейшего конца войны. Как обычно, он чувствует себя расколотым надвое:

Действительно ли жизнь в мирное время была так уж хороша? Даже если это так, мы все равно не были довольны. Я помню, как многие из нас надеялись на войну, на то, что будет лучше. Помню, как мы не могли найти себе работу, спорили из-за денег, из-за длинного рабочего дня, – и мысли о мире сразу меркнут. Но сегодня мирная жизнь представляется раем, ведь мы могли купить себе сколько угодно хлеба, колбасы, какую угодно одежду. Хотя что говорить о беднягах, у которых не было на это денег! А может, настоящий кризис наступит тогда, когда мы обретем мир?

131.

Декабрьский день 1916 года

Владимир Литтауэр проводит зиму в окопах у Двины

На фронте у Двины ничего нового. Снег укрывает поля и леса, широкая река скована льдом. Все спокойно. Очень спокойно.

Полк Литтауэра сидит в окопах на восточном берегу реки. Личный состав почти символический. Отрезок фронта в километр обороняется восьмьюдесятью солдатами. О сколь-нибудь серьезной системе обороны говорить не приходится, скорее речь идет об изолированных опорных пунктах, между которыми зияют пустоты. Враг вполне мог бы воспользоваться ситуацией, но, похоже, она удовлетворяет обе воюющие стороны. Вероятно, немецкие укрепления на другом берегу реки такие же разрозненные, как и русские.

Все спокойно. Даже очень спокойно.

Владимир Литтауэр делит с другим офицером маленькую избушку за линией фронта. В ней две комнатенки: одна – для них, другая – для их денщиков и телефонистов. Их комнатка обставлена очень просто. Две койки, стол и лавка. Стены голые, на них лишь несколько гвоздей, на которых висят оружие и одежда.

Ночью линия фронта патрулируется, днем ее охраняют, но времени все равно остается много [219]219
  Офицерам также давалась возможность взять десятидневный отпуск и съездить домой.


[Закрыть]. Они парились в бане, построенной неподалеку солдатами. Хорошо питались: из дома продолжали приходить посылки с рыбными консервами, колбасой, икрой, шоколадом. Они устраивали пирушки, пели и веселились. Конечно, в крохотной комнатке умещалось не более пяти человек, но им это не мешало. Не было недостатка и в спиртных напитках. Даже наоборот. С начала войны стало трудно достать в тылу водку [220]220
  Продажа водки населению была запрещена властями в 1914 году.


[Закрыть], но армейские врачи и ветеринары охотно выписывали спирт “в медицинских целях”. Его разбавляли водой, капали в него глицерин и пили с лимоном. “Пропорции алкоголя и воды зависели от личного вкуса, хотя эта смесь становилась все крепче и крепче по ходу войны”.

В этот вечер [221]221
  Не указывается ясно, что это происходит вечером, но время понятно из контекста.


[Закрыть]к ним в гости наведался командир эскадрона ротмистр Петрикевич. Он порядком напился. И принялся расписывать свой излюбленный план – взять штурмом Дубену, деревеньку, расположенную прямо между линиями фронта. Петрикевич не внимал аргументам, что немцев в деревне может оказаться гораздо больше, чем солдат в его эскадроне. “Мне не нужен эскадрон; все, что надо, это семь человек”. И он снова пил. Он принял решение. Ему требуется семь человек, семеро “добровольцев”, чтобы осуществить его план. Дубена, ее надо взять штурмом. Ротмистр натянул на себя свой плащ и, шатаясь, вывалился на мороз.

Едва ротмистр исчез в ночи, денщики тотчас схватились за полевые телефоны. Они методически обзванивали один пост за другим и предупреждали о появлении командира эскадрона и о его планах. Все тут же попрятались кто куда.

Опустевшие окопы ничуть не тревожили напившегося ротмистра и лишь заставляли его материться, хотя штурм Дубены снова отменялся.

132.

Суббота, 16 декабря 1916 года

Ангус Бьюкенен видит, как в Кисаки прибывает подкрепление

Наступило время выздоровления, причем для всех. Ангус Бьюкенен вылечился от дизентерии, а батальон или то, что от него осталось, воспрянул после осенних трудностей. Все теперь действовали необычайно энергично. Бьюкенен продолжал коллекционировать птиц, ходил в разведку на другой берег реки Мгета и, несмотря на легкий приступ малярии, подстрелил своего первого слона, молодого бычка и большую корову. Солдаты трудились над прокладкой дороги, с тем чтобы продолжить продвижение в глубь страны. Было срублено множество деревьев, на реке Мгета возвели несколько мостов. Прорубили также широкую дорогу через джунгли возле Киренгве.

Настроение сегодня заметно улучшилось, с появлением колонны в 150 человек: долгожданное подкрепление поредевшему батальону. Во главе колонны шагал человек в мягкой широкополой шляпе с охотничьим ружьем в руках. Это старый командир роты Бьюкенена, Фредерик Кортни Селус. Ему исполнилось 65 лет, и несколько месяцев тому назад он серьезно заболел, а потому был отправлен домой в Великобританию. Никто не ожидал увидеть его снова. Теперь он как будто в форме и отлично себя чувствует. Бьюкенен и остальные в восторге: “Какой пример для подражания он подает нам, вернувшись в таком возрасте на фронт, чтобы сражаться за свое отечество!” Селусу особенно радовались, ведь он мог рассказать им о том, как дела дома, в Великобритании, и как обстоит дело на фронтах в целом.

Солнце клонилось к закату, в воздухе посвежело, тени стали длиннее, а они сидели и болтали о том о сем. Селус рассказывал о своей огромной коллекции бабочек, которую он вывез в Великобританию; Бьюкенен говорил о своей охоте на слонов. Тем временем черные носильщики из пулеметного взвода Бьюкенена строили из травы хижину для человека, которого они называли Bwana M'Kubwa, “большой босс”. Через несколько дней они двинулись на юго-восток, к реке Руфиджи, где, по их сведениям, окопался враг. Все взбодрились.

1917

Я смотрела на лица этих людей, знакомых мне, и понимала, что все они изменились, казались теперь истертыми, постаревшими, их выражение поразило меня. […] Когда я озираюсь вокруг, люди кажутся мне карикатурами на свое прежнее “Я”: измученные, усталые, изменившиеся до неузнаваемости. Во что же они превратятся, и вообще, как долго все это будет продолжаться?

Хронология

31/1 Германия объявляет о начале неограниченной подводной войны.

3/2 США разрывают дипломатические отношения с Германией.

21/2 Планомерное отступление немцев во Франции к так называемой линии Зигфрида.

24/2 Британские войска отвоевывают Эль-Кут в Месопотамии.

9/3 Хлебные бунты в Петрограде перерастают в революцию.

11/3 Британские войска вступают в Багдад.

26/3 Первая битва за Газу. Османские войска отбрасывают британцев.

6/4 США объявляют Германии войну.

9/4 Британское наступление у Арраса. Некоторые успехи.

16/4 Начало масштабного французского наступления у Шемен-де-Дам. Незначительные успехи.

19/4 Вторая битва за Газу. Османские защитники снова дают британцам отпор.

29/4 Мятежи во французской армии. Бунтарские настроения не утихают, мятежи продолжаются до начала июня.

12/5 Начало десятого итальянского наступления на реке Изонцо. Некоторые успехи.

1/7 Русское наступление на Восточном фронте. Оно захлебывается к концу месяца.

31/7 Масштабное британское наступление на Ипре во Фландрии. Продолжается до ноября.

3/8 Новое наступление союзников в Восточной Африке.

5/8 Германское и австро-венгерское наступление в Румынии.

19/8 Одиннадцатое итальянское наступление на реке Изонцо. Некоторые успехи.

21/8 Немецкое наступление под Ригой. Значительные успехи.

24/10 Начало наступления при Капоретто. Большие успехи. Итальянская армия отступает повсеместно.

31/10 Битва при Беэр-Шеве в Палестине, начало британского прорыва.

6/11 Канадцы занимают Пасхендале под Ипром. Наступление прекращается.

7/11 Большевики путем переворота захватывают власть в Петрограде.

9/11 Итальянская армия возводит новую оборонительную линию вдоль реки Пьяве.

1/12 Последние немецкие войска отступают из Восточной Африки в Мозамбик.

2/12 Начало мирных переговоров между Германией и новым правительством большевиков.

9/12 Войска союзников вступают в Иерусалим.

133.

Четверг, 4 января 1917 года

Ангус Бьюкенен участвует в похоронах своего командира роты под Бехобехо

В начале это выглядело как еще один неудачный маневр – “клещи”. С рассветом они уже на ногах – королевские фузилеры из 25-го батальона, – или, вернее, те 200 человек, которые остались от первоначальных 1200. Они заслужили репутацию самого надежного и мобильного британского соединения, и в который раз их посылают в обход. Их цель, как и цель ударного соединения, – деревня Бехобехо. В то время как другие части приближаются к деревне с востока, Бьюкенен с товарищами должен обойти ее и нанести удар с запада, помешав немцам, которые, как стало известно, находятся в деревне, улизнуть как обычно. Солнечный свет. Жаркое небо. Аромат цветов.

После двухчасового осторожного марша через буш они наконец достигают места, где планировалось поджидать отступающего врага. Перед ними тропинка, ведущая из деревни. В раскаленном воздухе неумолчно гремят звуки выстрелов. Ударная группа начинает штурм. Королевские стрелки рассредоточились вдоль длинной стрелковой цепи, залегли в ожидании в тени деревьев. Шум боя вдали все не утихает. Через некоторое время цепочка начинает проявлять признаки нетерпения. Неужели и на этот раз провал?

Военные операции в германской Восточной Африке все продолжались. Британские колонны метались из долины в долину, шаг за шагом тесня к югу быстрые и неуловимые роты Schutztruppen. Скоро они дойдут до реки Руфиджи.

На бумаге все выглядело успешно. Большая часть немецкой колонии уже находилась в руках союзников. Но победа доставалась ценой неимоверных страданий и огромных ресурсов. Война повлияла на эту часть Африки как никакой другой конфликт. До конца войны только британцы завербовали себе миллион черных носильщиков (почти все грузы переносились на африканских плечах), и каждый пятый из них погиб.

Командование союзников во главе со Смэтсом никак не могло понять, что их противнику, дерзкому, умному и циничному фон Леттов-Форбеку, собственно говоря, плевать на колонию. Этот ас партизанской войны с самого начала видел свою задачу в том, чтобы оттянуть на себя как можно больше сил противника. Ибо каждый солдат, каждая пушка и каждый патрон, переправленные в Восточную Африку, означали на одного солдата, одну пушку и один патрон меньше на Западном фронте. И немец необычайно преуспел. У Смэтса было теперь в пять раз больше солдат, чем у фон Леттов-Форбека, но британцы так и не смогли одолеть этого немца.

Задыхаясь от жары, из деревни примчались разведчики. Они видели на дороге врага. Звучит приказ, и лежащие на линии стрелки поднимаются и идут с оружием наперевес к дороге. Бьюкенен командует двумя пулеметными расчетами “Виккерсов”, ему удается занять огневую позицию. Очень кстати. На дороге появляются немецкие аскари, только что покинувшие деревню. Бьюкенен рассказывает:

Мы тотчас открыли по ним огонь из винтовок и пулеметов, застав их врасплох и многих уложив на месте. Сперва они начали отстреливаться, что вызывает уважение, но вскоре сникли, и те, кто уцелел, прекратили огонь и скрылись в зарослях буша.

Многое из новой военной техники не было приспособлено к африканским условиям и климату. Моторный транспорт часто глох, тяжелая артиллерия увязала, самолеты не могли обнаружить цель в густых зарослях. И только пулемет был столь же эффективным смертельным оружием, как на других театрах военных действий. (Кстати, это было известно еще ветеранам прежних колониальных войн.) Во время сражения в буше и джунглях винтовки по какой-то причине стреляли слишком высоко. Тяжелые пулеметы, напротив, посылали град пуль, которые на высоте одного метра буквально прочесывали густую растительность, цепляя все, что скрывалось в ней, и это благодаря тому, что огонь велся с устойчивого станка и его легко было скорректировать.

Бьюкенен и его солдаты бросаются в сторону к Бехобехо, минуя убитых и раненых. Прямо у входа в деревню они занимают позицию на небольшом открытом холме. Начинается перестрелка с черными солдатами, засевшими в деревне. Немилосердно палит солнце.

Несколько часов в этом пекле.

Низкий холм, на котором они лежат, покрыт ослепительно-белым кремнем, и солнечные лучи отражаются в нем так, что это может даже показаться эффектным со стороны, но те, кто лежат прижавшись к его поверхности, испытывают нестерпимые мучения. Солдаты покрываются болезненными волдырями, даже те, кто уже приобрел шоколадный загар после нескольких лет, проведенных под африканским солнцем. В деревне же вражеские солдаты прячутся в тени. А кроме того, они могут взобраться на деревья и снайперскими выстрелами снять тех, кто поджаривается на раскаленном кремниевом холме.

Перестрелка все продолжается. В рядах 25-го батальона королевских фузилеров есть убитые и раненые. Одним из них оказывается Бьюкенен, его ранило в левую руку. Через какое-то время вдоль линии разносится крик. Их командир роты, капитан Селус, убит. (Он выдвинулся вперед на какие-то пятнадцать метров, пытаясь определить местоположение наиболее назойливых снайперов, и едва успел поднести бинокль к глазам, как ему в бок угодила пуля. Тогда он повернулся, очевидно, с намерением возвратиться на свою стрелковую линию, но еще одна пуля, попав ему в голову, сразила его.) Все ужаснулись этому известию, ибо “все очень любили своего командира, он был для них как отец родной, великий и бесстрашный”. Больше всех горевал Рамазани, слуга-африканец Селуса, который еще до войны сопровождал его на охоте на крупную дичь и был его оруженосцем. Обезумев от горя, желая отомстить за своего хозяина, он бросается в огонь, не обращая внимания на прицельные выстрелы вражеских снайперов.

К четырем часам дня противникам британцев снова удалось ускользнуть, и они исчезли в буше. А Бьюкенен вместе с другими вошел в пустую деревню.

Вечером они похоронили Фредерика Кортни Селуса и других погибших в бою под сенью баобаба [222]222
  По свидетельству другого очевидца, это был тамаринд.


[Закрыть].

134.

Суббота, 13 января 1917 года

София Бочарская празднует в бункере Новый год по юлианскому календарю

Начало заманчивое и романтичное, как рождественская открытка: они едут на санях по зимнему лесу; скрипучий снег голубеет в лунном свете. Потом они подъезжают к банкетному залу, который оказывается большим бункером, неподалеку от передовой. Люстрой на потолке служат настоящие хвойные лапы со стеариновыми свечами, прикрепленными к шишкам. Большой стол в форме буквы “Т” уставлен всевозможными деликатесами и множеством бутылок водки. Официанты уже в полной готовности. Патефон наполняет воздух слегка шипящими звуками музыки. Здесь множество народу.

Большинство гостей – офицеры дивизии, немало и женщин. Некоторые из них, как Бочарская, сестры милосердия, другие – жены или подруги офицеров: в императорской армии не возбранялись посещения родственников.

Бочарская отмечает, что народ быстро пьянеет, она даже подозревает, что один офицер под кайфом: наверное, нанюхался кокаина [223]223
  Кокаин имел широкое распространение в Европе как раз в начале XX века, и во многих местах его можно было купить открыто, без рецепта и прочих сложностей. (Качество его тоже было хорошим, так как кокаин производился в промышленных масштабах различными фармацевтическими гигантами, вроде “Мерка”.) Кокаин был доступен в виде жидкости для инъекций и в виде сосательных таблеток. Его активные ингредиенты можно было также найти в таких напитках, как вино, чай и газировка (во всяком, случае до 1902 года, когда “Кока-Кола” изъяла кокаин из своего знаменитого напитка, отчасти под влиянием расистской пропаганды, утверждавшей, что этот напиток побуждает чернокожих мужчин к сексуальным домогательствам по отношению к белым женщинам). В канун Первой мировой войны проблемы с употреблением кокаина стали столь очевидными, что в большинстве стран были введены ограничения на его продажу: например, стали требовать рецепт, выписанный врачом. Тем не менее во время войны кокаин стал наркотиком, одобренным общественным мнением. В Париже его можно было купить относительно свободно в кафе, и рассказывали, что в туалете одного лондонского ночного клуба в 1916 году каждый день набиралось целых два ведра пустых пакетиков из-под кокаина. Английские власти были особенно обеспокоены наркоманией в среде проституток и солдат. (Тот факт, что производство кокаина в то время было сосредоточено почти исключительно на германских предприятиях, рассматривалось как отягчающее обстоятельство. Считалось, что за употреблением кокаина стояли козни немцев.) В мае 1916 года верхушка британской армии ввела новые, более жесткие ограничения для военных, желающих приобрести кокаин (а также морфий, опиум, коноплю и ряд других популярных наркотиков). Произведение художественной литературы, описывающее наркоманию в царской России, – это “Роман с кокаином” автора под псевдонимом М. Агеев, который явно опирался на свой собственный опыт.


[Закрыть]. Гости болтают друг с другом, флиртуют, танцуют. Настроение являет собой причудливую смесь эйфории и усталости. Командир дивизии славился своим бесшабашным поведением в окопах, откуда он, несмотря на опасность, частенько высовывал голову, да еще и белым носовым платочком махал врагу. В этой дивизии среди офицеров бытовал обычай “играть в ласточку”, то есть зарядить револьвер одним патроном, крутануть барабан и затем спустить курок [224]224
  Сегодня это известно как “русская рулетка”.


[Закрыть]. Один офицер на банкете рассказал ей об одном недавнем наступлении, когда он сам пошел в бой, но ни один солдат за ним не последовал. Другой, изрядно подвыпивший полковник, поведал, что он перестал водить рядовых в атаки и воюет чисто символически, доверяя только своим преданным офицерам. “Получаю приказ из Ставки: взять этот холм. А что за польза нам от этого холма, они и сами не знают”.

В глазах Бочарской все это празднество оборачивалось каким-то ужином с призраками, и не только потому, что она и все остальные вспоминали в этот момент тех, кого не было с ними, пропавших, погибших (одним из них был ее кузен Владимир), – но и потому, что в них самих что-то умерло:

Я смотрела на лица этих людей, знакомых мне, и понимала, что все они изменились. Казались теперь изможденными, постаревшими, их выражение поразило меня. […] Когда я озираюсь вокруг, люди кажутся мне карикатурами на свое прежнее “Я”: измученные, усталые, изменившиеся до неузнаваемости. Во что же они превратятся и как долго все это будет продолжаться?

Ровно в полночь немцы начали артобстрел, однако празднование продолжалось как ни в чем не бывало. Гости танцевали, только голоса их звучали громче, перекрывая грохот канонады. Когда кто-то распахнул дверь, чтобы глотнуть свежего воздуха, раздался крик: “Пахнет газом!”

Глубокий слой снега конечно же смягчил эффект от газовых гранат, однако мужчинам и женщинам пришлось натянуть на себя резиновые противогазы. Праздник продолжался, но уже с участием каких-то “гротескных чудовищ”, по словам Бочарской. Несколько пар пытались продолжить танец, но поняли, что противогазы слишком тяжелые. И праздник выдохся. Пить было больше невмоготу; невозможно было расслышать слова собеседника. Все замерли в ожидании. В углу сидели двое в противогазах и играли в шахматы.

135.

Вторник, 16 января 1917 года

Мишель Корде размышляет над образом потомков

Что-то происходит, что-то меняется в атмосфере. Пропадает интерес к войне, или, скорее, многие подвержены настроениям эскапизма. Романтически приукрашенные повествования о солдатах и героизме, наводнившие все журналы в первые годы войны, уже не в моде, их заменяют детективы, криминальные истории и прочее, что столь типично для бегства от действительности. Многие явно и недвусмысленно говорят о своем неприятии войны. И все же официальный тон по-прежнему задают шовинисты, националисты, оппортунисты и газетчики.

Нетрудно было расслышать эхо этого официоза в среде простых людей. Долго запрещалось проповедовать мир, даже говорить о мире. Слово “мир” исчезло из обихода, от него веяло пораженчеством, германофильством и бесхребетным соглашательством. Всего лишь одно слово вызывало протесты, проклятия или недоумение и даже породило цензуру. Одобрялось только слово “победа”, полная и окончательная. Практически во всех воюющих странах страдания и потери не способствовали достижению компромисса, а еще больше укрепили стремление к “победе”. Иначе все эти страдания и потери напрасны, не так ли? И ради чего идти на компромисс, если мы все равно непобедимы?

И все же что-то происходит. Что-то меняется в словоупотреблении. Пока еще только на улице, между людьми.

Теперь можно услышать, что люди тоскуют по “миру”, – да, именно так. Несколько дней назад, когда Корде стоял на морозе и ждал трамвая, он услышал разговор между женщиной и полковым священником, только что побывавшим на Сомме и в Вердене. Священник сказал ей: “Достаточно уже матерей, носящих траур. Будем надеяться, что это скоро закончится”. А совсем недавно, в том же трамвае, он слышал, как одна женщина из высшего класса, в мехах, громко сказала солдату: “Если бы не тысячи подлецов и идиотов, голосовавших за партии войны, то ты не торчал бы на войне все эти тридцать месяцев”. Многие смущенно обернулись к ним, язвительно улыбаясь, а одна женщина пролетарского вида, сидевшая рядом с Корде, пробормотала: “Она совершенно права”.

Не только отвращение и усталость теперь обрели голос. Перемены в настроении отчасти зависели и от реакции на мирные инициативы, которые в прошлом месяце исходили сперва от Германии и ее канцлера Бетман-Гольвега [225]225
  Выступив с предложением о мире (кстати, один из неиспользованных шансов во время войны), Бетман-Гольвег имел в виду, что Германии не выиграть войну на собственных условиях, хотя позиции страны были явно сильнее после победы над Румынией и после провала британского наступления на Сомме. Что, кстати, было воспринято как отчаянная попытка воспрепятствовать настойчивому стремлению германских ястребов к ведению неограниченной подводной войны. Германский канцлер и многие другие опасались, что это вовлечет в военный конфликт США. Однако предложение Бетман-Гольвега по своему характеру являлось расплывчатым и неопределенным: в нем не было сформулировано никаких условий, не давалось никаких обещаний, как, например, позволить Бельгии выйти из войны, сохранив свою целостность. Это было уже не первое мирное предложение немцев. Первая попытка относилась еще к 1915 году и касалась России. Но Париж и Лондон могли предложить русским гораздо больше Берлина, – они предлагали Константинополь! – так что предложение мира в Петрограде было встречено молчанием.


[Закрыть], а затем (всего пару дней назад) от США и президента Вильсона. Страны союзнической коалиции решительно отвергли первое предложение, а второе встретили таким количеством возражений, претензий и туманных требований, что стало ясно: скорого заключения мира ждать не приходится.

Но Слово вновь пробудилось к жизни. “Мир”.

В опубликованном письме кайзера, адресованном канцлеру, отстаивались мирные инициативы немцев. Вильгельм, в частности, писал: “Выступить с предложением заключить мир – означает совершить моральный поступок ради освобождения всех стран, включая нейтральные, от бремени, которое может раздавить нас”. В тот же день всефранцузские газеты откликнулись на письмо, полемизируя и подвергая сомнению его подлинность. Американскую мирную инициативу пресса встретила так же прохладно, даже презрительно: “Химера! Иллюзии! Мания величия!” Корде слышал, как американского президента обвиняли в том, что он “более немец, чем сами немцы”.

Как можно было судить о возможностях мира и проблемах войны в странах, где единственное доступное массам средство информации – пресса подвергалась жесточайшей цензуре и находилась в руках пропагандистов, провокаторов и идеологов? Корде ничуть не утешала мысль, что, возможно, потомки сумеют разобраться в хаосе эмоций, навязчивых идей, мифов, полуправды, иллюзий, словесной эквилибристики, лжи и миражей, которые породила эта война. Конечно, он часто мысленно возвращался к тому, что же такое, собственно, произошло, когда летом, два с половиной года назад, сошла эта лавина; он ревностно собирал маленькие кусочки фактов, найденные то там, то сям, валяющиеся словно позабытые улики на давнишнем месте преступления. Вопрос заключался лишь в том, что именно исследовать, задним числом.

Ему давно известно, что картина войны и общественного мнения искажается прессой до неузнаваемости. В апреле 1915 года он записал в своем дневнике: “Страх перед цензурой и необходимость потакать низменным инстинктам [общества] заставляют ее [прессу] изрыгать лишь ненависть и оскорбления”. Политики и генералы, подстегивавшие в 1914 году милитаристские настроения в обществе, стали теперь заложниками этой общественной ненависти, отметавшей всякую мысль о мирном соглашении, и даже тактически оправданные отступления сделались невозможными, поскольку они в глазах прессы и простых людей сразу же превращались в символ поражения, – как в случае с Верденом [226]226
  В Германии многие влиятельные и уважаемые люди считали, что компромиссы исключены и что Бельгия, само собой разумеется, должна оставаться немецкой. Они же рассматривали как должное и германскую колониальную экспансию.


[Закрыть]. Но возможно, что-то наконец начинает меняться?

Понятно, что газеты вряд ли смогут послужить надежным источником для будущих поколений историков. А частные письма? Корде сомневается. “Письма с фронта дают ложное представление о войне. Тот, кто пишет письмо, знает, что оно будет вскрыто. И стало быть, его основная задача – произвести впечатление на своих будущих читателей”. Тогда, может, фотографии? Надо ли их использовать, чтобы понять, как все было на самом деле, например, в тылу? Нет, считает Корде. Он пишет в своем дневнике:

Либо тщеславие, либо стыд мешают нашим иллюстрированным журналам показывать отдельные стороны жизни. Так что потомкам достанутся обрывочные фотоматериалы о войне. Например: фотографии не показывают нам, что в домах почти всегда темно из-за отключений электричества, что на улицах тоже унылые потемки, а в овощных лавках горят стеариновые свечи, что мусорные баки стоят на тротуарах до трех часов дня, потому что не хватает мусорщиков; не показывают они нам и очереди в три тысячи человек, выстраивающиеся в бакалейные магазины за своими пайками сахара. И, к нашему изумлению, фотографии запечатлели огромные толпы, до отказа заполняющие рестораны, чайные салоны, театры, варьете и кинотеатры.

136.

Январский день 1917 года

Паоло Монелли учится избегать любопытных визитеров

Морозы начали отступать, а заодно поутихли и обстрелы. Извилистые тропы снова истоптаны мулами. В такое время здесь начинают появляться визитеры, интересующиеся знаменитой высотой, чтобы потом с гордостью заявить: “Я был там!”

Их тут не любят.

Если гости низшего чина, их еще издали забрасывают снежками и льдинками, а потом притворяются, будто ничего не произошло, когда те, в замешательстве, пыхтя, все в снегу, появляются на плато. Для тех, кто повыше рангом, требуются более изощренные уловки. Неподалеку от оборонительных сооружений заложили несколько взрывных зарядов, и когда по телефону им сообщали, что какая-то шишка внизу начинает подъем, они устраивали небольшой взрыв. Каскад камней и снега катился вниз, и австро-венгерский пост на вершине горы прямо напротив мгновенно отвечал полудюжиной снарядов (“Зиим-шуум, зиим-шум!”).

Командир батальона обычно извинялся, уверяя, что не в курсе происходящего. “До сих пор здесь наверху было так спокойно”. А высокопоставленный визитер “сразу же начинает испытывать ностальгию по долине” и покидает гору.

♦

В это время Владимир Литтауэр по-прежнему находится на фронте у Двины, где царило затишье. Много ночей подряд рабочий батальон из “почтенных бородачей” отправляли возводить заграждения из колючей проволоки на льду реки. И множество раз он прекращал работу, едва немцы открывали огонь. Командир полка Жуков обратился с речью к батальону. Он

воззвал к их патриотизму. Выражение их лиц осталось неизменным; они уперлись в него стеклянными глазами. Жуков понял, что его речь не произвела никакого впечатления, и внезапно добавил: “Если вы снова разбежитесь, я расстреляю каждого десятого, поняли? Каждого десятого из вас. Я считаю: первый, второй, третий… десятый: пли!” Ни один человек не шелохнулся. “Я расстреляю вас всех, каждого!” – в отчаянии закричал Жуков. И снова встретил стеклянные взгляды. “Пулеметом!” – рявкнул он. Но никто не отреагировал. Люди были спокойны, будто им в любом случае не миновать смерти на льду. “Принести сюда пулемет!” – приказал Жуков. Напротив шеренги установили два пулемета. “Видите эти пулеметы? – не унимался Жуков. – Я расстреляю вас из них!” Лица оставались неподвижными. Провал Жукова был очевидным. Пулеметы убрали, и все разошлись.

137.

Четверг, 1 февраля 1917 года

Эдуард Мосли видит снегопад над Кастамону

Он пережил марш. Он дошел до конечной железнодорожной станции Рас-аль-Айн. После изнурительного двухмесячного путешествия из Багдада через пустыню они затем ехали в вагонах для скота на северо-запад. Мимо проносились Евфрат, Османийе, горная цепь Антитавр. Средиземное море блеснуло вдали серебряной полоской. Гюлек-Богази. Таврские горы. Позанти. Афьонкарахисар. Эскишехир. Анкара. После Анкары снова шли пешком, на север, карабкаясь через холодные горы, покрытые хвойным лесом, направляясь к Кастамону, в семидесяти километрах от Черного моря. Там, в христианских кварталах на окраине города, опустевших после резни армян, пленные разместились в нескольких больших домах.

Условия в этом городе были хорошие, просто отличные, если сравнивать с месяцами, проведенными после капитуляции. С пленными вполне сносно обращались. Мосли и остальные даже начали думать, что кошмары марша были непреднамеренными, объяснялись обычным сочетанием вульгарного равнодушия и беспомощности. К тому же в Кастамону с ними, офицерами, обращались гораздо лучше. Для простых военнопленных и низших чинов условия по-прежнему оставались тяжелыми. В то время как Мосли и другие офицеры пытались преодолеть тоску, кошмары и последствия трудного перехода и различных болезней, выжившие рядовые сразу отправлялись на тяжелые работы в другие места [227]227
  Из солдат, попавших в плен после капитуляции Эль-Кута, 70 процентов умерли, и эта смертность соответствовала уровню худших нацистских и советских трудовых лагерей.


[Закрыть].

В Кастамону Мосли мог раз в неделю посещать городские магазины и купальни; его сопровождала на расстоянии не очень назойливая стража. Пленные имели право также ходить в церковь, вести переписку, получать посылки из дома. Они играли в шахматы, бридж и регби, иногда им разрешалось устраивать долгие прогулки по окрестным холмам. Планировалось даже создать свой маленький оркестр. У Мосли снова начался приступ малярии, потом ему пришлось сходить к греку-дантисту, полечить зубы, подпорченные недоеданием во время осады; тем не менее он даже набрал вес. Он и многие другие пытались придерживаться заведенного порядка, – к примеру, переодеваться перед ужином, – даже если это означало просто смену одной рваной рубашки на другую, такую же рваную. Им строго запрещалось общаться с городским населением. Иногда разрешалось напиться.

С начала зимы он страшно мерз. Не хватало дров, а те, что удавалось раздобыть, оказывались сырыми. И когда он засовывал их в крохотный камин, они больше дымили, чем горели. Хуже всего были уныние и однообразие. Большую часть времени Мосли проводил в комнате, которую делил с другим офицером. Много спал, курил. Давно уже ничего не записывал в свой дневник.

Когда этим утром он выглядывает в окно, все вокруг кажется холодным и тусклым. Снег. Мир преобразился. Красно-коричневые крыши, нагромождение которых он привык созерцать, стали белыми, и сам город вдруг сделался красочным, почти картинно красивым. Улицы пустынны. Единственный признак жизни – молитвенное пение, доносящееся с минаретов. Вид внезапного превращения под воздействием снегопада, “этой чистой, божественной стихии, немой и таинственной”, что-то переворачивает в нем самом, наполняя его новой энергией, изгоняя апатию, вселяя новые надежды и оживляя его память.

Он достает дневник и делает в нем первую после октября запись: “1 февраля 1917 года. Прошло четыре месяца. Когда я пишу эти строки, снег окрасил мир в белый цвет”. А потом он и еще несколько британских офицеров отправляются на холм в полукилометре от города. Там они катаются на санках, “играют и дурачатся, словно школьники”. На обратном пути затевают войну в снежки.