Текст книги "Похороны викинга"

Автор книги: Персиваль Рен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Персиваль Рен
Похороны викинга

Рассказ майора Анри де Божоле

Джордж Лоуренс, чиновник колониальной службы, инспектор одного из округов Борну, возвращался в Англию. Его путь лежал через красный город Кано и помойную яму, именуемую порт Лагос, в бухте Бенин на проклятом западном берегу Африки. Там предстояла посадка на корабль «Аннам». После этого можно будет со вздохом облегчения растянуться в парусиновом кресле.

Самая трудная часть пути была пройдена. Позади остались тревога, зной, малярия, пыль, невыносимое однообразие и одиночество. Страшнее всего было одиночество.

В Кано, таинственном и древнем городе Центральной Африки, с его одиннадцатимильной стеной и населением в сто тысяч туземцев и двадцать белых, есть железнодорожная станция. На платформе этой невероятной станции Джордж Лоуренс неожиданно встретил своего старого друга, майора конницы спаги, Анри де Божоле. Они вместе учились в Итоне и потом случайно встречались на Северо-Нигерской железной дороге, на пароходах Африканской компании, на скачках в Отейле и Лонгшане и иногда в доме их общего друга – леди Брендон, в старинном имении Брендон-Аббас в Девоншире.

Несмотря на свою типичную французскую внешность, Божоле не бросился на шею Лоуренсу и не расцеловал его в обе щеки. Они просто крепко пожали друг другу руки, и только по их глазам было видно, как оба рады этой встрече. Лежа на койках купе, они переговорили о своих планах на время отпуска. Больше Лоуренсу говорить не пришлось. Его друг все время порывался рассказать ему невероятную и таинственную историю, которую он должен был либо рассказать, либо умереть.

Когда поезд вышел со станции Кано, француз начал свой рассказ. Джордж Лоуренс слушал рассеянно и иногда откровению храпел. Но после Абеокуты поведение Лоуренса резко изменилось. Оттуда – до Лагоса и дальше, на палубе «Аннама» среди сверкающей Атлантики он, не отрываясь, слушал, потому что рассказ Божоле внезапно коснулся той женщины, которую он любил.

После того как они расстались в Лондоне, Лоуренс узнал начало и конец этой истории, а потом рассказал их Божоле.

Вот что рассказал майор Анри де Божоле.

– Говорю, вам дорогой Джордж, что это самое необъяснимое и необычайное происшествие. Я не успокоюсь, пока не разрешу этой тайны, и вы должны мне помочь. Вы, с вашим тренированным мозгом администратора и вашим великобританским хладнокровием. Да, вы будете моим Шерлоком Холмсом, а я вашим восторженным Ватсоном. Пожалуйста, называйте меня «дорогой Ватсон». Когда вы услышите мой рассказ, то в течение ближайших трех недель вы едва ли что будете слышать, кроме этого рассказа, и произнесете свое безошибочное суждение.

– Так! – ответил Лоуренс. – Но, может быть, мы начнем с фактов?

– Это произошло так, дорогой Холмс… Как вам известно, мое гнусное место службы называется Токоту. Там я заживо похоронен в дыре, по сравнению с которой любая алжирская деревня покажется Сиди-Бель-Аббесом, Сиди-Бель-Аббес – Алжиром, Алжир – Парижем, а Париж – царством небесным. Я оторван от моего дорогого полка, от бульваров, от всего, ради чего стоит жить. Я похоронен…

– Знаю! – без всякого сочувствия прервал Лоуренс. – Разворачивайте вашу страшную тайну.

– Что я вижу? Я вижу восход и заход солнца. Сверху небо, а снизу пустыня. Я вижу горсточку моих одуревших от пустыни людей. Черных и белых, живущих в слепленном из грязи форту. Что еще я вижу?..

– Я сейчас заплачу от жалости, – пробормотал Лоуренс. – Продолжайте про тайну.

– Иногда я вижу коршуна, шакала или ящерицу. Если повезет, я увижу караван работорговцев с озера Чад. Я благословляю эту банду туарегов за привносимое ею разнообразие, когда командую открыть огонь.

– Роковая загадка, по-видимому, была даром небес, – улыбнулся Лоуренс.

– Воистину! – ответил француз. – Этот дар был ниспослан, чтобы спасти меня от сумасшествия. Но все же цена ему была слишком высока. Он стоил жизни стольким храбрецам. Один из них был убит предательски… Это был унтер-офицер, убитый одним из своих солдат после блестящей и страшной победы… Но почему? Из-за чего? Этот вопрос я задаю себе в который раз, а теперь я задаю этот вопрос и вам, дорогой Холмс.

Знаете форт Зиндернеф? Один из наших маленьких постов. Далеко на север в стране Аир. Севернее вашей Нигерии. Не знаете? Так вот там и разыгралась эта непонятная трагедия.

В одно дьявольски жаркое утро я сидел в пижаме и зевал над чашкой кофе. В казарме легионерам играли побудку. Бедняги начинали новый день в аду. Я закуривал папиросу, когда мой ординарец вбежал, лепеча что-то об умирающем от усталости арабе на умирающем верблюде, который кричит, что он прибыл из форта Зиндернеф и что там избиение и осада, бой, разгром и внезапная смерть. Все убиты или ожидают смерти и так далее…

– Неужели умирающий верблюд кричит такие вещи? – спросил я.

– Нет, мосье, это говорит умирающий араб. Умирающий от усталости на умирающем верблюде.

– Скажи ему, чтоб он не смел умирать, пока я его не допрошу, иначе я его пристрелю, – ответил я, заряжая револьвер. – Заодно скажи сержанту, чтобы авангардный отряд Иностранного легиона в полном походном снаряжении выступил через девять минут. Остальные на мулах.

У ворот я узнал от араба, продолжающего умирать на умирающем верблюде, что два дня тому назад большой отряд туарегов был замечен с вышки форта Зиндернеф. Немедленно мудрый унтер-офицер, исполнявший после горестной смерти капитана Ренуфа обязанности коменданта, выслал этого араба на его быстром верблюде мехари из форта. Он велел ему не ждать, пока его изловят, а гнать за помощью. Если же он увидит, что туареги настроены несерьезно, ради спорта немного постреляют по форту и двинутся дальше, – проследить за ними и выяснить, какую чертовщину они задумали.

С песчаного холма араб увидел, как туареги окружили форт, вырыли в песке окопы, полезли на пальмы и открыли по форту сильный огонь. Он насчитал десять тысяч нападавших (это значит, что их было около пятисот человек). Тогда он повернул своего мехари и скакал день и ночь. Я обещал ему много наград, в том числе спустить с него шкуру, если узнаю, что он недостаточно торопился, и повел свой отряд форсированным маршем.

Я был впереди с отрядом всадников на мехари. За нами шел эскадрон на мулах и рота сенегальцев. Она должна была идти пешком по пятидесяти километров в день, пока не дойдет до Зиндернефа. Мы сделали рекордный марш и с вершины песчаного хребта увидели форт и маленький оазис. Ни следа туарегов, никакой битвы, никаких усеянных трупами развалин. Форт выглядел совершенно нормально: квадрат тяжелых серых стен, плоская крыша, бойницы и башни. Наверху стройная вышка и надо всем – трехцветный флаг.

Все в порядке, честь Франции спасена, и я от радости стал махать кепи. Я начал сочинять реляцию о своем блестящем марше и раз шесть выстрелил из револьвера в воздух. Пусть в форту знают, что где бы ни прятались туареги, опасности больше нет, потому что я, Анри де Божоле, привел помощь. Я тогда я заметил странную вещь: высокая наблюдательная вышка была пуста.

Странно! Очень странно! Непонятно, как можно, зная, что туареги шныряют вокруг и одна из их банд только что была отбита от форта, забыть выставить часового на вышку? В любой момент они могут вернуться. Я выскажу коменданту соответственный комплимент по этому поводу.

Хорошенькое положение вещей, нечего сказать! Я подхожу к форту средь бела дня, стреляю из револьвера, и никто не обращает на это ни малейшего внимания. Вместо меня с таким же успехом могли прийти все туареги Африки или вся германская армия.

Нет, несмотря на флаг, что-то было не в порядке. Я вынул бинокль. Может быть, я что-нибудь упустил невооруженным глазом. Может быть это засада: туареги взяли форт, перебили его защитников, привели все в порядок, надели форму, оставили флаг и ждут ничего не подозревающий спасательный отряд, чтобы перестрелять его у стен. Нет, слишком непохоже на наших друзей туарегов. Мы знаем, что они устраивают, когда берут форты. Нет… в бинокль я вижу в амбразурах лица европейцев: смуглые, бородатые, но определенно не похожие на туарегов.

Опять-таки странно: в каждой амбразуре лицо солдата, большинство целится из винтовок, иные прямо в меня. Почему? Во всей пустыне нет ни одного туарега. Почему они не спят сном утомленных победителей в своей казарме, выставив двойной караул на вышке? Почему на вышке никого нет, а все амбразуры заполнены людьми? Почему никто не двинулся с места и не пошел доложить коменданту о нашем приближении?

Как бы то ни было, защитникам повезло, и туареги плохо стреляли, иначе у них не осталось бы достаточного количества людей, способных стоять в амбразурах.

Когда я опустил бинокль, я понял, что нас ждали и что комендант позволил себе маленькую, вполне простительную шутку. Он хотел показать мне форт таким, каким его увидели туареги. Так и есть, нас заметили: со стены было сделано два выстрела. Дурень на радостях выстрелил почти прямо в меня.

«Я ему покажу», – думал я, проезжая через оазис и улыбаясь. После этого я довольно долго не улыбался.

Под пальмами были пятна высохшей крови. Добрые винтовки Лебеля собрали свою дань с нападавших… Я выехал из оазиса и подъехал к воротам.

Человек шесть стояли на стене над воротами. Ближе всех ко мне стоял великан с седыми косматыми усами, из-под которых торчала короткая деревянная трубка. Его кепи было лихо заломлено на бок и закрывало один глаз, другим, прищуренным, он лукаво смотрел на меня, держа винтовку наведенной на мою голову. Это был настоящий старый легионер, а вовсе не туарег.

– Поздравляю, ребята, – крикнул я. – Франция и я гордимся вами! – Я снял кепи, отдавая честь их победе. Никто из них не шевельнулся. Никакого ответа. Мне это не понравилось. Шутка становилась неуместной.

– Чему вас учили в Иностранном легионе? Вызовите коменданта. Живо! – Никто не шевельнул пальцем.

Тогда я обратился к седоусому легионеру: «Эй, ты, доложи коменданту, что майор де Божоле прибыл из Токоту с подкреплением. Вынь свою трубку и пошевеливайся. Слышишь?»

И тогда, друг мой, мне стало не по себе, хотя невероятная истина мне и не мерещилась. Почему этот старик был неподвижен, как египетский Бог? Почему все они были, как каменные статуи? Почему в форту стояла такая абсолютная тишина и ничто не двигалось в ослепительном солнечном свете?

Где часовые и комендант? Почему никто не отпирает мне ворот? Почему не слышно ни голосов, ни звука шагов? Почему на меня обращают так же мало внимания, как на жука, ползающего в песке?..

Как во сне, я объехал вокруг форта и видел все больше и больше этих неподвижных людей. Один из них стоял без кепи, и на его лбу я заметил маленькую круглую дырку. Он был убит. Убит на своем посту. Он продолжал держать свою винтовку, будто собирался стрелять. Я близорук, вы это знаете. Но тут я понял: они все были мертвы. Все.

– Почему они не спят сном утомленных победителей? – спрашивал я себя несколько минут тому назад. – Они спят этим сном. Все! «Пали на поле чести».

Я проехал обратно к тому месту, где стоял на своем последнем посту седоусый старик. Я снял кепи и извинился перед ним. У меня на глазах выступили слезы, и я, Анри де Божоле, майор спаги, не стыжусь в этом признаться.

Я сказал:

– Прости меня, друг. Что сказали б вы, англичанин?

– Как вы насчет чая? – произнес мистер Джордж Лоуренс и вытащил из-под койки корзину с припасами.

Майор де Божоле наскоро проглотил свой хрустящий от песочной пыли завтрак и продолжал рассказывать. Джордж Лоуренс лежа на спине, выпускал кольца дыма и внимательно за ним следил.

– Я, разумеется, понял, что кто-то должен был остаться в живых. Ведь кто-то стрелял, когда я подъезжал к форту. Эти трупы не могли сами встать в такие невероятно жизненные позы. Тот, кто их расставил, должен быть живым.

В девяти случаях из десяти люди падают назад, когда их убивают стоящими. Кроме того, где же раненые? Во всяком бою их бывает больше, чем убитых. Кто-то должен был остаться там, в казарме. Но почему нет часового на вышке? Даже самый последний рядовой второго разряда понимает, что это необходимо.

«Так или иначе, я скоро разрешу загадку», – думал я, смотря на мой приближающийся отряд. Мой сержант, очевидно, как и я, опасался ловушки. Отряд подходил рассыпанным строем.

Я приказал трубачу сыграть тревогу, потом полковой сигнал.

После каждого сигнала я ждал, что кто-нибудь появится на крыше, что ворота откроются… Ни звука… никакого ответа. Опять сигнал, и опять никакого ответа.

Наверное, последние оставшиеся в живых тяжело ранены. Тот, кто расставлял караул мертвых, был при этом ранен и лежит у их ног или внизу на своей койке. Я велел трубачу прекратить и приказал сержанту изготовить длинную веревку из верблюжьих пут, из поводьев, из чего угодно и забросить на стену. Потом велел сержанту привести Растиньяка. Растиньяк был пьяницей, бандитом и бездельником. По нем давно скучал штрафной батальон, знаменитый батальон «весельчаков».

– Разрешите мне полезть? – спрашивает трубач и отдает честь.

– Молчать! – прикрикнул я на него и, повернувшись к Растиньяку велел ему со спины верблюда лезть на стенку.

– Никак нет, – отвечает Растиньяк. – Разрешите мне в ад отправиться мертвым, а не живым. Можете меня пристрелить.

– Это я могу, – ответил я и вынул револьвер. – Подъезжай на своем верблюде под водосточный желоб. Встань на спину верблюда и прыгай на желоб. Перелезешь через стену и откроешь изнутри ворота.

– Никак нет, – снова сказал Растиньяк. Я поднял револьвер, а сержант выхватил у него винтовку.

– Кафар? – спросил я. Так мы называем безумие, охватывающее европейцев, особенно любителей абсента, на этом краю света. От однообразия и невыносимой скуки они бунтуют, кончают с собой, танцуют голыми, а иногда воображают себя ящерицами, императорами или маятниками.

– Мне просто не хочется быть незваным гостем у покойников, занятых строевым учением, – отвечает Растиньяк.

– В последний раз говорю – иди! – пригрозил я, целя ему между глаз.

– Идите сами, господин майор, – ответил он, и я спустил курок. Правильно я поступил или нет?

– Не знаю, – ответил Лоуренс и широко зевнул.

Раздалось щелканье курка, и Растиньяк улыбнулся. Приветствуя форт, я выпустил все пули из моего револьвера в воздух.

– Ты останешься в живых, чтобы попасть в полевой суд. Оттуда попадешь в штрафной к «весельчакам».

– «Весельчаки» лучше покойников, – ответил он, и сержант взял его под арест.

– Покажи этому трусу дорогу, – сказал я трубачу. Тот мгновенно бросился на стенку и исчез за ее зубцами. Он был храбрецом.

– Пока ворота не откроются, мы будем считать, что крепость занята противником, – сказал я сержанту, и мы отъехали от стенки к отряду.

Мы стояли и ждали. Мои солдаты не сводили глаз с форта. Напряжение достигло предела. Из этого невероятного форта не носилось ни звука. Все так же полощется флаг и те же мертвецы целятся из винтовок в пустоту и в нас…

Две минуты… пять… семь… Что случилось? Неужели трубач попал в ловушку?

– Этот дурак не вернется, – громко сказал Растиньяк и расхохотался. Капрал ударил его кулаком по губам и зашипел: «Мы тебе устроим жабу и рот набьем песком, как это тебе понравится? Хочешь еще поговорить?»

Жабу устраивают так: человеку связывают руки за спиной и к ним притягивают ноги. Человека выгибает колесом, и его оставляют лежать на солнце.

Через десять минут я позвал сержант-мажора. Дольше я не мог выдержать.

– Я пойду сам. Я не могу послать второго солдата, хотя следовало бы… Примите командование. Если через десять минут я не появлюсь и ничего не случится, атакуйте форт. Часть посылайте на стены, часть в ворота. Ворота сжечь…

– Разрешите мне пойти, командир.

Он храбрый человек этот сержант, но я вижу, что он смертельно боится.

– Молчать! Пойду я, а не кто другой, – отвечаю я и иду к стене форта. Я помню, как я мучительно боялся осрамиться перед всеми солдатами – живыми и мертвецами. Я не гимнаст и не мог птицей вскочить на стену, как мой трубач. Печально, когда тело слабее духа. Я довольно долго и неизящно болтал ногами, вися на водосточной трубе, но наконец зацепился, влез на стену и прополз в амбразуру.

Тут я остолбенел от невероятности развернувшегося передо мной зрелища. Я не верил своим глазам. Весь гарнизон стоял живой, спиной ко мне. Они стояли в высохших лужах своей крови и не отрываясь следили за несуществующим врагом. Я забыл исчезнувшего трубача, забыл свой отряд и все на свете. Я увидел нечто новое.

У моих ног лежал комендант форта. Он лежал на спине, в упор смотря на солнце своими невидящими глазами, и в сердце его был вонзен штык, длинный французский штык с выгнутой рукоятью. Нет, на нем не было никакой другой раны. Он не был застрелен. Он лежал с французским штыком в сердце. Что вы скажете по этому поводу, мой друг?

– Самоубийство, – отвечал Лоуренс.

– Так сперва подумал и я, но потом увидел, что в одной руке комендант держал револьвер с одним выстрелянным патроном, а в другой смятое письмо. Вы представляете себе, чтобы кто-нибудь вогнал себе в сердце штык, а потом схватил бы одной рукой письмо, а другой – револьвер? И потом, кто станет кончать с собой при помощи штыка, имея заряженный револьвер? Самоубийство?.. Чепуха…

Неудивительно, что я забыл все на свете. Представьте себе французский форт в сердце Сахары. Весь гарнизон стоит убитый у амбразур. Туареги отбиты. И в мертвом форту, не взятом туарегами, лежит комендант этого форта с французским штыком в сердце.

Но почем я знаю, что форт не взят? Что сталось с моим трубачом? Из каждой щели за мной могут следить беспощадные глаза туарегов. Казарма и комнаты могут быть битком набиты ими.

Нет, это абсурд! С какой стати они стали бы убивать коменданта французским штыком? Они разнесли бы его в клочки и отрубили бы голову каждому трупу. Я видел, что остается после их побед. Обугленные, разграбленные развалины, усеянные клочьями того, что раньше называлось людьми.

Этот убитый комендант был героем. Я почувствовал, что это он заставил своих солдат охранять форт даже после смерти. Когда они падала один за другим в течение этого долгого страшного дня, он ставил их, убитых и раненых, в амбразуры с винтовками, а потом поочередно стрелял из каждой амбразуры. Неудивительно, что туареги не посмели идти на приступ, видя в каждом отверстии стены бесстрашного человека, которого не могли убить.

Это был герой с мрачным юмором и неукротимой храбростью, настоящий герой Иностранного легиона. И когда я вспомнил, как предательски он был убит, моя кровь закипела. Я позволил себе преклонить перед ним колено и приколоть ему на грудь мой орден Почетного легиона. Это был простой унтер-офицер легиона, но он стал одним из бессмертных героев Франции… и я отомщу за его убийство. Таковы были мои мысли, мой друг, когда я понял правду. Что вы скажете по этому поводу?

– Пора обедать, – сказал Джордж Лоуренс и встал.

– Кто же его убил? – спросил на следующее утро де Божоле у лежащего на койке Лоуренса.

– Опять? – пробормотал тот и уставился глазами в потолок.

– На чем я остановился?

– Не знаю, я своевременно уснул, – невозмутимо ответил Лоуренс.

– Ах да, я приколол ему на грудь мой орден. Это был такой же герой, как ваш генерал Гордон. И так же, как в Хартум, помощь пришла слишком поздно. Но честь флага была спасена. Я встал, зарядил револьвер и пошел вниз. По пути мне пришла в голову одна мысль, и я, прежде чем спускаться, обошел всех мертвых защитников стены. У всех штыки были на месте. Я не думал, что кто-нибудь пошел и убил его штыком, а потом вернулся и умер в амбразуре. Он не смог бы умереть на ногах. Но все-таки… Я спускался по лестнице с поднятым револьвером. Я не знаю, чего я ждал, но ведь здесь, в этой тишине, бесследно пропал мой трубач. Я вошел в казарму. Как вы думаете, что я там нашел?

– Не знаю, – сказал Джордж Лоуренс.

– Ровно ничего. И никого. Даже того, кто стрелял при моем приближении. Теперь я не сомневался в том, что туареги не входили в крепость. Казарма была в идеальном порядке: личные мешки на полках, посуда в висячем шкафу, кровати застланы. Вероятно, тревога была дана сразу после обычного осмотра помещения. Все вещи были на местах. Запасы были не тронуты. Рис, кофе, бисквиты, вино. Во всем форту не было ни одной недостающей вещи…

– Кроме одной винтовки, – пробормотал Лоуренс.

– Совершенно верно, друг мой. Где была та винтовка, штык от которой остался в сердце коменданта? Кто-нибудь из мертвецов заколол коменданта, забросил свою винтовку за горизонт и вернулся на место? Вряд ли.

Может быть, какой-нибудь туарег добыл при разгроме одного из наших разведочных отрядов в пустыне французский штык и, будучи специалистом в метании ножа, бросил его через стену и попал в сердце коменданта? Маловероятно. Человек, вооруженный винтовкой, едва ли вылезет из-за прикрытия, чтобы швыряться штыками. К тому же штык в груди коменданта торчал рукоятью вниз. Непохоже, чтобы он прилетел из-за стены.

Нет, эта гипотеза так же нелепа, как и предположение, что коменданта закололи мертвецы. Оставалось предположить, что коменданта заколол кто-нибудь из его солдат. Последний из оставшихся в живых. Заколол и со своей винтовкой бежал из форта. Но почему? Почему он не остался ожидать нас? Все бы, конечно, подумали, что комендант был застрелен туарегами, как и прочие. Для этого ему достаточно было прострелить мертвому коменданту голову и поставить его труп в амбразуру. Если он был способен в такую минуту убить своего начальника, то почему бы ему не приписать победу себе и не увенчать свою месть наградой, заслуженной убитым? С какой стати ему было бежать и рисковать умереть в пустыне от жажды или от ножа туарега? Нелепица.

Я чуть не причислил эту гипотезу к двум первым фантастическим гипотезам. Но тут я вспомнил револьвер в руке убитого коменданта. Один патрон в нем был выстрелен. Неужели человек, защищающий форт в таких невероятных условиях, станет забавляться стрельбой из револьвера по скрытой мишени на триста ярдов? Особенно, когда у него под руками несколько десятков винтовок и несколько тысяч патронов! Конечно, нет. Этот патрон был выстрелен в кого-то, кто был в самом форту, а не вне его. Может быть, в того, кто его убил и потом бежал. Но почему он бежал? Ведь если бы он оставил труп коменданта в амбразуре, никому не пришло бы в голову обвинять его в убийстве.

Вдруг мне пришла в голову новая теория: кто-то убил коменданта до начала боя, а потом организовал эту фантастическую оборону и сам погиб на своем посту. Все это возможно, но кто же поставил последний труп в амбразуру? Единственный труп, не стоявший в амбразуре, лежал поблизости от коменданта. Он лежал на спине и был аккуратно прибран. Его глаза были закрыты и руки сложены крестом на груди.

Но где же был последний защитник форта? Тот, кто поставил и прибрал все трупы. Тот, кто стрелял при нашем приближении. Почему он стрелял, если хотел скрываться или бежать?

Я почувствовал, что у меня кружится голова и что если я сейчас же не начну действовать, то сойду с ума. Надо было подняться на крышу и удостовериться в двух вещах. Во-первых, надо было осмотреть все трупы: может быть, кто-нибудь из них не был поставлен кем-то другим. Во-вторых, нет ли среди них кого-нибудь, убитого в упор из револьвера. Это и был бы убийца, в свою очередь застреленный комендантом и поставленный им в амбразуру…

– После того как ему самому проткнули штыком сердце, – добавил Лоуренс.

– Я сам об этом вспомнил и прямо чуть не заплакал, – ответил Божоле.

– Когда я начал подниматься по лестнице, я вдруг вспомнил про исчезновение моего трубача. Я быстро обошел все помещения и никого не увидел. Полная тишина. Это был самый страшный удар, Джордж, из всех, перенесенных мною в этот страшный день.

«Трубач! – закричал я. – Трубач»! Я выбежал на внутренний двор и продолжал кричать до хрипоты. Ни звука в ответ. Тишина.

Тогда меня охватил страх. Я бросился к воротам, повернул огромный ключ и распахнул их тяжелые половинки.

Я увидел весь мой отряд и сержанта, отдавшего приказ об атаке. Только тогда я вспомнил, что назначенные мной десять минут прошли.

После ванны и завтрака оба друга лежали на узких, тряских койках, примиренные с шумным миром, если только вообще можно было примириться с безвыходной духотой и неизбежной пылью раскаленного купе.

– Джордж, старина, – начал Божоле. – Верите ли вы в спиритизм и чертовщину?

– Я твердо верю только в чистый спирт – это самая настоящая чертовщина, сам пробовал, – лениво ответил Лоуренс.

– Это единственное объяснение, которое предложил мне мой сержант-мажор, когда увидел, что творилось в форту.

«Дьяволы и призраки», – прошептал он, увидев убитого коменданта и узнав, что трубач бесследно растворился в воздухе вместе со своей трубой и винтовкой.

«Сержант-мажор Дюфур, – сказал я. – Выставите караулы. Пусть отряд сведет верблюдов на водопой в оазис. Сержант Лебоди будет командовать караулом. Прикажите ему зажечь костры и дать обед отряду. Через час всех поставить на рытье могил. Когда появятся разведчики отряда сенегальцев лейтенанта Сент-Андре, пусть доложат мне. По тревоге пусть немедленно все вступят в форт. Без этого чтобы никто не смел входить. Поставьте у ворот пост. Потом возвращайтесь и помогите мне разобраться в этом проклятом деле. Ахмед сделает нам кофе».

И я дал ему кусок шоколада и стаканчик коньяка. Он обоим нам пригодился, этот коньяк.

Пока я был один, я предпочитал оставаться на крыше под ярким солнцем. Я не протестую против туарегов, но не люблю дьяволов и призраков, убивающих людей штыками и похищающих трубачей в полном снаряжении. Я не мог за себя поручиться и был в опасной близости к тому веселому состоянию, которое мы называем «кафар». Лихорадка, ночь в седле и, наконец, мои разговоры с мертвецами.

Я сидел и смотрел на лицо убитого унтер-офицера. Джордж, оно было ужасно. Оно было искажено дикой ненавистью, болью и бешенством. Он был убит несколько часов назад. Жара, мухи…

Я не мог больше на него смотреть. Я стал смотреть на лежавшего рядом с ним солдата. Кто-то с благоговением прибрал его труп. Под голову ему была положена сумка. Что это могло значить?

Потом я взглянул на стоявшего с непокрытой головой солдата. Того, которого я увидел, когда объезжал форт и впервые заметил, что его защитники мертвы. Он был убит пулей между глаз. Я инстинктивно стал искать глазами его кепи. На земле я увидел два кепи. У одного из них подкладка была вырвана и внутренний кожаный ободок выворочен наружу. Кто-то с силой вывернул его, может быть, вытаскивая что-то, зашитое под его подкладкой? Это не могло быть сделано срикошетившей пулей. Пуля, убившая того, кто стоял у стены, попала ему под козырек. Тот, кто лежал со скрещенными руками, был убит пулей в грудь. Пуля не могла тронуть этой фуражки. Человек, убитый наповал, не станет снимать фуражку и выворачивать ее внутренности. Он дергается, может быть, поворачивается и падает. Конечности вздрагивают, и все кончено.

Будь все понятно в мертвом форту, я бы не заметил странности этой фуражки. Теперь же она приобретала особое значение.

Кому она принадлежала? Что было вырвано из нее? Я совершенно инстинктивно взглянул на бумагу, зажатую в левой руке убитого коменданта. Я собирался уже взять эту бумагу, но вовремя вспомнил, что нельзя ничего трогать, пока не вернется сержант-мажор. Мне нужен свидетель. Иначе мой невероятный рапорт не будет иметь никакой цены. Но даже не трогая письма, я, к своему крайнему удивлению, увидел, что оно написано по-английски. Английское письмо в руке убитого французского унтер-офицера в маленьком форту, затерянном в песке Сахары.

– Может, он был из англичан. Я слыхал, что в легионе встречаются и такие, – заявил Лоуренс.

– Нет, – решительно ответил Божоле. – Типичный француз-южанин. Синие небритые щеки. Полный, с сизым носом. Может быть, из Прованса. Таких множество в Арле, Марселе, Авиньоне, Тарасконе. Тот, кто стоял без шапки, тоже никак не англичанин. Оливковое лицо. Может быть, испанец или итальянец.

– А тот, что лежал со скрещенными руками? – спросил Лоуренс.

– Это другое дело. Это был северянин. Да, он мог быть англичанином. Его лицо было бы к месту в офицерском собрании какого-нибудь из ваших полков. Такие лица штампуются тысячами в ваших университетах. «Англичанин-легионер и письмо по-английски. Это первый проблеск света. Может быть, он наведет меня на след», – думал я, стараясь восстановить произошедшее на крыше.

Может, англичанин убил унтер-офицера, когда тот вырывал письмо из его кепи? Нет, англичанин лежал со штыком у пояса, да и как мог он это сделать, а потом, умирая, закрыть самому себе глаза? И потом, он был без фуражки. Виданное ли дело, чтобы человек ходил в Сахаре с обнаженной головой! Абсурд. Загадка сосредоточивалась вокруг штыка, которым комендант был убит. Откуда взялся этот лишний штык?

За стенами форта гремел бычий голос сержанта Лебоди. Его хозяйственные распоряжения возвратили меня к действительности. Рядом со мной стоял сержант Дюфур и рассматривал трупы.

– Даже с папиросами во рту, – с ужасом пробормотал он. – Но где же трубач Жан?

– Ответьте мне на этот вопрос, сержант Дюфур, и я наполню вашу фуражку золотыми двадцатифранковиками. И еще пожалую вам Большой крест Почетного легиона.

Сержант крепко выругался, перекрестился и сказал:

– Уйдем, пока не поздно.

– Кто вы, собственно говоря: сержант или барышня? – спросил я его и все больше горячась, начал ругать его за то, что он чувствовал себя так же, как я. Пустыня делает нас несправедливыми, мой друг. Но сержант держал себя великолепно, и мне стало стыдно.

– Все ли вы обыскали, господин майор? – нарочито любезно спросил он.

– Друг мой, сержант, ведь это солдат, а не иголка. Живой, здоровый солдат с ногами и глоткой в маленькой крепости. Он отозвался бы. Он был бы здесь.

– Может быть, убит? – сказал сержант.

– Кем? Жуками? Ящерицами? – иронизировал я, но он, пожав плечами, показал на убитого коменданта.

– Да, – сказал я. – Теперь мы займемся убийством. Мы начнем с чтения этого документа.

Теперь приготовьтесь, дорогой Джордж. Я боюсь, что сейчас вы не выдержите своей флегматической британской позы.

Лоуренс слабо улыбнулся.

– Это очень занятный документ. Я покажу его вам на пароходе. Он был адресован: «Начальнику сыскной полиции в Скотленд-Ярде и всем подлежащим властям». Наверху было написано: «Признание. Просьба опубликовать». Дальше: «Чтобы снять подозрение с невинных, настоящим заявляю, что я, один, без сообщников, похитил большой сапфир, называемый «Голубая Вода».

– Что? – закричал Лоуренс и вскочил. – Что вы сказали, Божоле?