Текст книги "Глиф"

Автор книги: Персиваль Эверетт

Написать что-нибудь – значит произвести знак, образующий некие неразборчивые каракули, которые, в свою очередь, способствуют напусканию тумана, и мое последующее легкомыслие не отменит их действительность и не спасет от капитуляции, капитуляции опять же перед писаками и расшифровкой. Чтобы писанина была писаниной, она должна сохранять свою функцию и оставаться неразборчивыми каракулями, даже если существо, называемое автором, уже не слышит ругательств или похвалы за писанину, за то, что оно нацарапало, – условно говоря, оно прячется, или погибло от собственных рук, или же в целом не способно совладать, avec [191]191
  При ( фр.)


[Закрыть]своем однозначно буйном и модном замысле или подходе, с перенасыщенностью и широтой своих идей, того самого, что, видимо, написано «от его имени». [192]192
Различие, нежность светлого пса,Отсрочка, когда ночь пуста,Написать через «А», где сойдет и «Е»,О чувствах: активных, пассивных, хандре. – Прим. автора.

[Закрыть]

 
как ни пытайся без меня читать,
но вот он я, перед тобой, между любых двух строк
и, как никто со мной в корзине шара,
во времени, пустом, тягучем, одинок,
отсрочка, будь она ad infinitum, [193]193
  До бесконечности (лат.).


[Закрыть]не спасет,
я за каждым словом, если ты не знал,
не существую, но тревожу твой покой,
писака, налетчик, насильник, нахал.
 

 
двуличие
дейксис [194]194
  Указание, соотнесение (греч.) –понятие лингвистики (например, употребление указательных местоимений).


[Закрыть]
дескриптор
дезинтеграция
divisio [195]195
  Деление (лат.).


[Закрыть]
 

Мадам Нанне удалось провезти меня по деревне так, что никто и бровью не повел. Казалось даже, что она произвела благоприятное впечатление почти на каждого, а я стал всеобщим любимчиком. В одном магазине за прилавком светился телевизор. Продавец смотрел его, непрерывно хрустя какой-то едой, а мадам Нанна перебирала вывешенные блузки и все такое прочее. На экране полицейские толкали и запихивали, или, по выражению диктора, «конвоировали», доктора Штайммель, Бориса и доктора Дэвис в фургон. В нескольких шагах за ними, тоже в наручниках, шел шимпанзе Рональд. Рядом стояли мои родители и Ролан Барт с болтающейся сигаретой в губах. Журналист сунул матери в лицо микрофон.

– Пожалуйста, кто вы там, верните нашего ребенка. Забирайте все, что у нас есть. Только верните нам Ральфа. – Она повернулась и уткнулась в отцовскую грудь.

Отец сказал в камеру:

– Это чудовище, эта Штайммель, украла нашего сына. Пожалуйста. Пожалуйста, верните его.

Потом микрофон оказался перед Бартом, который улыбнулся и сказал:

– Что меня смущает, так это двоякость вопроса. Ребенок, по крайней мере, я считаю его ребенком, и вы тоже должны так считать, похищен, затем его спасают похищением, но он так и не будет спасен, поскольку второе похищение, почти как второе пришествие, если уж на то пошло, есть не более чем похищение и ребенок мог быть свободен всего один миг, в этой синаптической ¹щели между руками похитителей, как в мгновение между мыслью и отсутствием мысли – ну что ж, наверно, малыш совсем запутался, но и многое понял. Вы знаете, я француз.

Репортер сказал:

– Итак, вы слышали странную историю ребенка, похищенного у похитителей. Вот фотография маленького Ральфа.

Ребенок на фотографии выглядел точно так же, как все дети мира. Как по ней можно меня узнать? Ma не упомянула, что я читаю и пишу, а, кроме этого, я ничем не выделялся среди прочих – от горшка два вершка плюс недержание. Продавец взглянул на меня в упор и улыбнулся.

Пространство между окончаниями двух нейронов, через которое проходит нервный сигнал.

– Милый малыш, – сказал он мадам Нанне.

Мадам Нанна пристегнула меня к креслу своего универсала и отвезла обратно, то есть неизвестно куда. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что мне там спокойнее – несомненно, именно этого состояния и добивались похитители. Вряд ли они рассчитывали, что я приму няню за вторую мать, но явно пытались навести между нами мосты с помощью внушенной зависимости. В каком-то смысле, полагаю, это являлось необходимым следствием строгой и продолжительной изоляции, и единственный и исключительный контакт с мадам Нанной обязан был взрастить некоторую дружбу. Я напоминал заключенного в тюрьме, затерянной посреди пустыни; заблудившись вне ее стен, я приполз бы обратно, к единственной существующей для меня точке ландшафта. План был неглупый, но я был Ральф.

Письмо, даже в моих ручонках, не было опасным, не существовало «вместо», не стремилось преодолеть «слабость и недостаточность» речи и мысли. [196]196
  «О грамматологии», тот самый Деррида. Мягко говоря, неприятная позиция, где письмо становится не просто капсулой в пространстве, но боеголовкой против самого языка. «Нехватка есть опасное восполнение, подмена,которая ослабляет, порабощает, стушевывает, отделяет, корежит»[Перевод Н. Автономовой.]. Мысль должна быть освобождена от письма, парадокс в том, что мысль требует восполнения, чтобы отличаться от не-мысли (кто бы знал, что это такое). – Прим. автора.


[Закрыть]Мое письмо не угрожало моему мышлению, моим идеям (так как идеи были мои)и ни в коем случае не противостояло мысли, внутреннему языку и стабильности смысла. Оно было тем, чем было, и больше ничем оно не было, ведь, в конце концов, как бы оно, да и вообще что-либо еще, могло быть чем-либо еще?

День 12, в пустыне без воды

У меня не было жизненных планов. Я выработал систему ценностей – не потому, что жил с родителями или наблюдал за себе подобными и понял, какого поведения от меня ждут, а по книгам. Я разбирался в логике порядочности, не говоря уж о категорическом императиве [197]197
  В этике И. Канта – общеобязательное правило поведения: поступай только по такому принципу, который мог бы стать всеобщим правилом. Категорический императив является безусловным предписанием, в отличие от гипотетического (обусловленного какой-либо целью).


[Закрыть]и всех прочих формулировках «золотого правила». [198]198
  «Золотое правило этики» – поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.


[Закрыть]«Не стреляй в меня, и я не стану стрелять в тебя» кажется намного менее эффективным, чем «Я не буду в тебя стрелять». Но, конечно, мертвые есть мертвые. У жирафов длинные шеи, у черепах панцири, а у людей алчность, тщеславие, религия.Других причин для смерти нет. Вот три врага мысли. Возможно, они есть не-мысль.По меньшей мере, извращенная, злокачественная, отвратительная мысль. Ослики и слоны чуют воду за много миль.

Когда полковник Билл выбирался из бассейна, к нему подошла мадам Нанна. Он вытер шляпу полотенцем, снова водрузил ее на голову и отряхнул мундир.

– Добрый вечер, Нанна, – сказал полковник Билл.

– Полковник, у мальчика фотографическая память. И он может усвоить самый сложный научный материал.

– Да?

– Не понимаете? – сказала мадам Нанна, уставившись на мускулистые ляжки полковника, обтянутые потемневшими брюками. – Это идеальный шпион. Он посмотрит на любой чертеж и во всем разберется, все запомнит. А может, и усовершенствует.

– Хм-мм.

– Представьте: мать и ребенок с групповой экскурсией на фабрике ядерного оружия. Ребенок отбивается от группы. Ребенок видит чертежи.

– Он тебе доверяет?

– Не совсем. Еще сопротивляется.

– Ничего. Отлично. – Полковник Билл взглянул мадам Нанне в глаза. – Ты смотришь на мою артиллерию, Нанна?

Поспешно:

– Нет, что вы, полковник.

– Смотрела ведь, ах ты лиса. – Полковник Билл игриво погрозил мадам Нанне пальцем. – Хочешь увидеть мистера Гаубицу, да?

Замирая:

– Да, полковник, хочу.

– Но не увидишь. – Он убрал палец. – Никогда не смешивать дело с удовольствием, говорю я. А секс этот, ну, он, в конце концов, и есть дело, правда? Я бы открыл огонь по долгу службы, но только если дело представится само собой.

– Да, сэр.

– Прекрасно, Нанна.

– Спасибо, сэр.

Гортань

 
Большие сосуды
терпеливо лежат
по обе стороны,
треугольная коробка,
плоская сзади,
орган голоса.
 
 
Адамово яблоко —
вертикальная проекция,
подкожная,
более явная
во мне, чем в матери.
 
 
Ее горло гладко,
орган лежит узко,
расположенный выше
шейных позвонков,
ограниченный
спереди – надгортанником,
сзади – хрящами,
он шепчет,
зовет, кричит,
издает звуки.
 

– Как тебе утро, дружочек Ральф? – спросила мадам Нанна, входя в комнату. Она подняла меня и отнесла на горшок. И оставила там, а сама пошла расставлять еду на подносе перед высоким стулом. Я уже справлялся с туалетом и, к своему удовлетворению и удовольствию, откровенной похвалы от няни не получил. В этом смысле она выполняла отведенную ей миссию. Поскольку комната и общество мадам мне надоели, я решил сотрудничать или хотя бы изображать сотрудничество, чтобы перейти к следующему этапу, в чем бы он ни состоял.

Итак, когда она меня кормила, я улыбался. Я писал ей вежливые послания, просил то или иное лакомство, ту или иную книгу, делился своим мнением о Фреге, [199]199
  Фридрих Людвиг Готлоб Фреге(1848–1925) – немецкий логик, математик и философ, один из основоположников логической семантики.


[Закрыть]Гуссерле, [200]200
  Эдмунд Густав Альбрехт Гуссерль(1859–1938) – немецкий философ-идеалист, основатель феноменологической школы.


[Закрыть]Ельмслеве. [201]201
  Луи Ельмслев(1899–1965) – датский лингвист. Труды по общему языкознанию и лингвистическому анализу.


[Закрыть]А она в ответ таяла, отрепетировано и совершенно неубедительно, и давала мне то, что я просил. Я в панических записках просил ее не покидать меня и даже придумал фиктивный дневник, который демонстративно прятал в кровати под подушкой и новым медвежонком; это не оставляло сомнений, что я жить не могу без ее общества и защиты.

прошлая ночь тянулась так долго

где моя Нанна?

за окном какой-то шум

я боюсь

а вдруг это чужие пришли за мной

Нанна принесла мне «Выкрикивается лот 49» [202]202
  « Выкрикивается лот 49» (1966) – роман американского писателя-постмодерниста Томаса Пинчона (р. 1937).


[Закрыть]

книга меня усыпила, но она ее принесла

пусть Нанна всегда будет рядом

Небо было голубым, как яйцо малиновки, ясным, с шерстяными белыми облаками вдали. Даже через теплую маленькую парку чувствовался холодный воздух. Мне нравилось вбирать его в горло и легкие. Мы вышли через парадный вход здания, где находилась моя спальня. Здание было офисное, с пустым знаком на том месте, где когда-то, наверно, висел непустой. [203]203
  Пустой знак в постмодернизме – самодостаточный знак, не соотносящийся ни с каким объектом реальности.


[Закрыть]Мадам Нанна вынула меня из коляски, и я принялся бегать по лужайке перед входом. Она погналась за мной, я беззвучно завизжал, давясь от смеха. [204]204
  Учтите, все это была лишь сценка для няни. – Прим. автора.


[Закрыть]

Немногочисленные прохожие все шли по другой стороне улицы. На дороге было множество машин, в том числе и темный седан с двумя охламонами, сцапавшими меня в ту дождливую ночь. Они проезжали мимо снова и снова, с севера и с юга, и разглядывали нас. Затем на нашей стороне появился мужчина в серо-оливковом мундире и темных очках; он завернул на лужайку и подошел к нам.

– Привет, Нанна, – сказал он. – У нас новый друг?

– О, дядюшка Нед, – ответила она. – Как приятно тебя видеть. Дядюшка Нед, позволь представить тебе Ральфа. Ральф, это дядюшка Нед.

– Здорово, Ральф. – Дядюшка Нед потрепал меня по голове и улыбнулся сверху вниз. – Симпатичный парнишка.

– А мы тут гуляем: чудесный денек, – сказала мадам Нанна.

Я попятился от дядюшки Неда, совсем чуть-чуть, и спрятался за мощными ногами мадам Нанны, обняв ее чулки и унюхав где-то у нее на теле детскую присыпку. И украдкой заметил, как они обменялись взглядами. Обрадованный дядюшка Нед быстро кивнул мадам Нанне. Она улыбнулась, высокомерно и самодовольно, и, опустив руку, дотронулась до моей макушки.

Мадам Нанна встала на колени, чтобы поговорить со мной. Она сказала:

– У дядюшки Неда очень интересная детская комната с очень интересными игрушками, там есть книжки и красивые фонарики. Хочешь поиграть у дядюшки Неда?

Я взглянул на дядюшку Неда, потом на мадам Нанну и осторожно кивнул.

– Отлично, Ральф. Замечательно. Надо будет наградить тебя за хорошее поведение.

Н

Е

П

Р

А

В

И

Л

Ь

H

О

Вот! Я написал слово неправильно.

Ева сидела у себя в студии, перед пустым мольбертом. У нее не осталось слез, чтобы плакать по пропавшему Ральфу. Теперь горе и боль молча грызли ее изнутри. Она спрашивала себя, почему не скрыла талант Ральфа от остальных. Может, боялась сына? Может, на самом деле не знала, как с ним быть? Может, где-то в глубине души ей хотелось показать миру своего сыночка и его способности? Может, каким-то образом к этой страшной потере привела гордость?

Дуглас пошел к своей аспиранточке. Ева прекрасно знала, что творится. Все эти ночные походы в институт, чтобы проверять работы. Как-то Ева ее видела. Дуглас разговаривал с этой овцой, та заметила Еву издалека, драпанула в главное здание и вышла через другую дверь.

А теперь исчезновение Ральфа вбило между ними клин пошире. Они не прикасались друг к другу, разговаривали натянуто. Если ночью в постели ступня случайно задевала ногу, нога отдергивалась. Постоянные вздохи. По утрам проснувшийся вторым ждал, когда первый закончит одеваться и уйдет, и только потом вставал.

Барт вернулся в Калифорнию, потому что ему нравился пляж и не хотелось жить с матерью, и с тех пор вертелся вокруг Дугласа, потому что ценил его благоговение. Барт взял за правило заходить когда вздумается. Ева это не одобряла. Общаться с человеком было невозможно. Не говоря уж о языковом барьере, он даже простейшую покупку на рынке превращал в грандиозный спектакль. То он возмущался, с чего вдруг яблоки называются по-разному, если все они, в конце концов, яблоки, то очередь была ему слишком длинной, то в магазине холодно, то кассир грубиян, то кассир не знал, кто он такой.

Пока Ева сидела в студии перед мольбертом, вошел Ролан Барт. Он остановился в дверях, закурил и выбросил сгоревшую спичку во двор.

– Здравствуйте, Ролан, – сказала Ева, зная, что следующую вразумительную фразу услышит нескоро.

Но Барт ответил просто, ясно и прямо:

– Дуглас трахает аспирантку.

Еву потрясло не столько это известие (она знала, хоть и неприятно, когда такое суют тебе под нос), сколько то, что Барт произнес нормальное повествовательное предложение, которое к тому же что-то значило и, самое удивительное, значило в мире, где жила она.

– Да, я знаю, – ответила она, уставившись на Барта так, словно он в любой момент мог взорваться.

– Я вас бесконечно уважаю, – сказал Барт.

Ева отодвинула табурет и попятилась. Что-то не так. Этот человек заговорил осмысленно. Затем до Евы дошло: ее пугает осмысленная речь, и от такой вывернутости она совсем сбилась с толку.

– Очень приятно, – ответила она.

Барт затянулся и выдохнул дым.

– Сейчас он у нее в квартире. Я видел, как они вошли.

Теперь в ее голове проплыла картинка: муж с этой шлюхой у нее на квартире, целуются и трогают друг друга. Ей стало противно, и она забыла о странном человеке перед собой, говорящем осмысленные вещи.

– Кошмар, – сказал Барт. – Пойдемте туда.

Внезапно грудь Евы наполнилась злостью, она ударила кулаками по бедрам и сказала:

– Да! Пойдемте!

– Нет, – ответил Барт. – Лучше с ним поквитаться. Мы, французы, говорим: C'est plus qu'un crime, c'est une faute. [205]205
  Это больше чем ошибка, это преступление (фр.).


[Закрыть]Видите ли, поскольку Дуглас там занят тем, чем занят, он не здесь и поэтому не сможет нам помешать. Понимаете, к чему я? – С этими словами Барт приблизился. – Вы знаете, я француз.

Колено Евы довольно легко нашло пах Барта. Затем она стукнула его по голове пустой кофейной банкой.

Барт сказал, глядя на нее с пола:

– Сдержанно, однако импульсивно. Это означает, что, если цепочка звуков, изданных гортанью, вообще может что-то означать, привязка к контекстуальным якорям и швартовке может запутать ситуацию. А что, если мне пришлось бы записать случившееся здесь? О, какая бы это была ложь! Необходимая и случайная одновременно, а значит, фактически ни то, ни другое.

Ева стояла и разглядывала его сверху вниз, видя, что вышибла из человека здравый смысл. Но теперь, когда он снова стал собой, она помогла ему подняться.

Детская комната оказалась в два раза больше студии Ma и, что интересно,находилась в одном здании с моей. В полутьме я не различал потолок. Почти все освещение давали терминалы, пульты и несколько ламп. Экраны бросали зловещие зеленоватые отсветы на лица нескольких человек в белых халатах, которые уже «играли» в детской. Компьютеры щебетали, звонили телефоны, но когда кто-то заметил присутствие дядюшки Неда, все вскочили на ноги и посмотрели в его сторону. В нашу сторону, так как я сидел у него на руках.

– Леди и джентльмены, – сказал дядюшка Нед, – это Ральф… Ральф, эти люди – твои новые товарищи.

Я взглянул на мадам Нанну как можно тревожнее, а она успокоительно кивнула, улыбнулась и произнесла:

– Все хорошо.

Дядюшка Нед покачал меня на руках. Я принялся изучать свое лицо в стеклах его очков. Затем вспомнил о ланче – бананы, крекеры и полсосиски – и срыгнул ему на мундир.

– Ну что ты будешь делать, а? – сказал дядюшка Нед, держа меня подальше от своего комплекта медалей. Он вернул меня мадам Нанне. – Кто-нибудь, дайте что-нибудь.

Персонал забегал в поисках салфеток и бутылок с водой. Я искал хоть малейшее изменение хотя бы в одном лице, но ничего не заметил. Промокая свой оливковый мундир носовым платком, дядюшка Нед сказал:

– Хорошо, а теперь все возвращайтесь к игре или чем вы там занимались.

Никто не шелохнулся, и тогда он рявкнул:

– Вольно.

Персонал вернулся к терминалам.

Посреди зала стоял манеж, почти такой же, как дома у родителей, и точно такой же, как в моей с мадам Нанной комнате. Рядом стоял маленький диванчик, а на полу высилась стопка книг. Книг всех размеров и толщины, в мягком и твердом переплете. Мадам Нанна отнесла меня в центр зала и бережно посадила на диван. Сиденье было точно по мне. Ни один взрослый на нем бы не поместился. Мягко, идеально; мадам Нанна включила стоявший рядом светильник. Я взял книгу, устроился поудобнее и начал читать. Персонал коллективно втянул воздух, но я их проигнорировал и перевернул страницу. Кто-то сказал:

– Не может быть.

– Он просто притворяется, – добавил другой. Надо отдать должное мадам Нанне: она не произнесла ни слова.

– Хорошо, – сказал команде дядюшка Нед, – а теперь за работу. – И, отвернувшись от меня, заявил, думая, что я не слышу: – Я хочу знать, как устроен этот сопляк. И эта информация мне нужна вчера. Вы меня поняли, мистер?

– Так точно, сэр.

Затем дядюшка Нед вернулся к нам с мадам Нанной, встал над моим диваном и показал мне зубы. Он по-прежнему тер платком потемневшее пятно на лацкане.

– Нанна, я оставлю вас с нашим парнишкой здесь.

– Хорошо, дядюшка Нед, – сказала она. И мне: – Помаши дядюшке Неду, Ральф.

Я оторвался от страницы и хотел было ограничиться ухмылкой, но все-таки поступил благоразумно: я помахал.

Демон может быть хорошим, плохим или безразличным. Я был тремя сразу. Чем хорош демон, если он не плох? Тогда он вообще не демон. А что страшнее демона, остающегося безучастным и равнодушным к собственному злу? Фактически самая ужасная мысль для того, кто склонен верить в демонов, заключается в том, что никаких демонов нет, что в конечном итоге он сам в ответе за то зло, которое видит, обнаруживает, творит. Следовательно, демоны хороши. А хороший демон должен быть очень, очень плохим. А безразличный демон – это хуже некуда, что хорошо. Из этой massa confusa [207]207
  Бесформенная масса (лат.).


[Закрыть]должно происходить зло, поскольку без него не бывает добра, так мне сказали книги. Бессознательное, однако, противоречиво, рассредоточено, даже безлико и потому не ведает различия между добром и злом. Это я узнал, рассматривая слова на странице, понимая, что, хотя эти слова написаны, может быть сознательно, каким-то автором, теперь они остались одни и потеряли сознательность и даже совесть и, уж конечно, больше никак не представляют те вещи, которые, по крайней мере изначально, должны были представлять. Даже мои записки к Инфлято, отдаленные от момента их создания и вручения (да и сохранившиеся ли вообще?), полностью утратили прежнее значение, разве что остались каким-то знаком для родителей, что я был не плод их воображения. Слова, решил я, хуже фотографий в этом смысле – в смысле обрезания времени до и после изображения, хуже потому, что составляющие части фотографии, по крайней мере, не встречаются в других фотографиях, в отличие от слов на письме.

Вот о чем я думал, наблюдая, как вокруг меня суетятся сотрудники, что-то строчат, закрепляют электроды на моих висках и грудке, шепчутся, а потом смеются над собственным страхом, что я услышу. Я прочитал пару книг, они же отслеживали мою мозговую деятельность, затем устанавливали локусымозговых функций (использую этот термин, несмотря на пренебрежение), а в какой-то момент столпились вокруг одного терминала, заохали и заахали, когда я намеренно переключил мысли с Ницше на Эллисона, Лоуэлла [208]208
  Скорее всего, имеется в виду американский поэт Роберт Трэйлл Спенс Лоуэлл-младший (1917–1977).


[Закрыть]и, наконец, Мейлера. [209]209
  Норман Мейлер(р. 1923) – американский писатель, публицист, журналист, сценарист; преимущественно политические и общественные темы («Нагие и мертвые», «Армии в ночи», «Песнь палача»). Лауреат многочисленных премий.


[Закрыть] [210]210
  В этот момент, насколько я понял по их реакции, регистрируемая мозговая деятельность сошла на нет. – Прим. автора.


[Закрыть]Я лежал на столе вскрытый, но мне было все равно. Я контролировал себя, а следовательно, и наблюдающих, и мне нравилось это чувство – не власть, но комфорт.

Закончив эти страницы здесь, где бы я вас оставил? В книге внезапный конец озадачивал бы, сбивал с толку и разочаровывал, а в реальности? И как расценивать такую идею? Признался ли я в своей вымышленности или, сделав это допущение относительно самого себя, просто заверил вас, что действительно существую?

«И достучался бы я, но…» [211]211
  Строка из стихотворения, которое рассказывает Шалтай-Болтай в «Алисе в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла (пер. Н. Демуровой).


[Закрыть]

 
Тук-тук
Кто там?
Еслинекто
Что за еслинекто? [212]212
  Имитируется форма английских шуток из серии «тук-тук», где ответ должен строиться на каламбуре, начинающемся с имени.


[Закрыть]
 

Если некто постигает истины, которые не могут быть иными, нежели они есть, постигая определения, на которые опираются доказательства, он получит не мнение, но знание.

 
Тук-тук
Кто там?
Ахвиделабыты
Что за ахвиделабыты?
«Ах, видела бы ты, как они стекаются ко мне
в субботу вечером… За
жалованьем, знаешь ли» [213]213
  Шалтай-Болтай о словах.


[Закрыть]
 

субъективно-коллективное

Теперь мы видим, как и во всех сценах, очевидных предвестниках, предзнаменование многого из того, что приключится с нашим героем, нашим автобиографом, историческое воплощение которого, мучительно вырисовывающееся в этой книге, разбросано, в туманных и смутных деталях, по лаборатории – по одной, другой, а также по будущим. Я был диковиной тогда, а пожалуй, и всегда, носорог на церковном сборище, гном на баскетбольной площадке, ястреб в курятнике. И вот в лаборатории я лежал под микроскопом, люди измеряли мою температуру и энергию, анализировали мою кровь, наблюдали мои глаза, и все это – глазами весьма холодными, бесстрастными, равнодушными. Штайммель та хоть ненавидела меня и боялась. У этих людей, включая мадам Нанну, я не вызывал никакой искренней реакции – реакцию вызывали мои параметры. Они тестировали меня методами, не идентичными штайммелевским, но очень похожими.

– Какая память, – сказала женщина, единственная из пятерых.

– Память еще не признак интеллекта, – сказал высокий толстяк.

– Но все-таки удивительный дар, – сказал невысокий толстяк.

Я еще ничего им не писал, и они не говорили о моем умении, хотя наверняка были в курсе. Мадам Нанна молчала, просто смотрела и удовлетворяла мои потребности: приносила бутылки сока, обеспечивала меня книгами невиданной толщины, сажала на горшок.

Поразительно, до чего команда напоминала мне машины, придатки их инструментов и компьютеров. Когда они подключали к моей коже электроды и прочие датчики, я был потрясен, что на ощупь их руки оказались не холодными. Наконец, устав от тестов и наблюдений, я написал:

Позвольте мне продемонстрировать талант, о котором вы, несомненно, знаете и в котором давно хотите убедиться непосредственно. Должен сказать, что восхищаюсь вашим огромным терпением.

– Впечатляет.

– Что вы теперь скажете?

– Я потрясен.

– Я тоже.

– Чем это объяснить?

– Можно ли как-нибудь взвесить его мозг?

– С хорошей точностью – нельзя.

– Хромосомная структура у него нормальная.

– Локальная мозговая активность, СВП и ЭЭГ [214]214
  СВП – слуховые вызванные потенциалы, ЭЭГ – электроэнцефалограмма.


[Закрыть]нестабильны.

– Почему он не разговаривает?

Продолжаем наш погром.

– О боже!

– Что?

– Это описка?

– Не думаю. Посмотрите на его лицо.

– Да он шутник.

Я чувствовал себя не вполне настоящим, глядя на их лица за зеленым светом экранов. Меня занимал уже не их холодно-машинный образ, но образ меня самого – почему-то нереальный, неосязаемый, рентгеновский снимок, отражение.

– Он нам пригодится.

– Определенно пригодится.