Текст книги "Глиф"

Автор книги: Персиваль Эверетт

Как и все истории, каждая из тех, что я предлагаю здесь, имеет другую сторону. [246]246
  Здесь я ссылаюсь на народную мудрость, пусть даже вопреки моей натуре и здравому смыслу: я лично не верю в логическую необходимость множества или даже одной альтернативной интерпретации или расшифровки конкретной истории. Я постоянно рассматриваю буквальное и возвращаюсь с положительными отзывами. Дело не в простоте буквального, но в его чистоте, его весе и, наконец, в том факте, что лишь буквальное утверждение описывает все так фигурально. – Прим. автора.


[Закрыть]Изложение случаев из моей жизни,если позволите, – не простой гедонизм, не простая анархия. И я не занимаюсь корыстным и незатейливым разгромом тех или иных постструктуралистских идей, пусть такие идеи совершенно ослеплены собственным отражением, загипнотизированы и машинально-решительны при столкновении с университетской администрацией. Сам факт существованияисторий предполагает альтернативное прочтение.Все, что мне остается, – дать тексту шлем и презервативы и выпустить его в мир. После Хиросимы, Освенцима и Кровавой реки [247]247
  В битве на Кровавой реке (Нкоме) в 1838 г. погибло 3000 зулусов, в то время как потери вторгшихся на их территорию буров, использовавших огнестрельное оружие, ограничились тремя ранеными.


[Закрыть]нет больше простых истории, нет хороших районов, нет надежных смыслов. Смысл стал пространственной метафорой присутствия, в некотором роде постоянными самощипками: сплю я или нет? Но если ущипнуть слишком сильно, останется синяк, знак – знак, который можно истолковать как жест, и каждый жест есть просто жест, но он занимает пространство и поэтому должен иметь смысл, а любому смыслу мы дали определение выше, и – о, что за круг, что за круг, что за круг.

 
ах, когда-то, милый Боже,
вновь сомкнётся этот круг? [248]248
  Старинная американская песня о похоронах матери, в 1920-х гг. записанная кантри-группой «Семейство Картер», а впоследствии и десятками других исполнителей.


[Закрыть]
 

Отец Чакон вернулся в комнату, напевая: «В клубе Ми – в клубе Ки – Микки Ма-у-са». Он встал у меня в ногах и принялся меня разглядывать. Я посмотрел на закрытую дверь у него за спиной.

– Твои новые родители спят в сарае, на заднем дворе. Я им сказал, что здесь, со мной, тебе будет теплее.

После короткой и огорчительной заправки в Стратегическом авиационном командовании полковник Билл облетел всю центральную и южную Калифорнию, надеясь обнаружить своего ребенка. С двадцати тысяч футов, конечно, ничего не было видно, а с пятнадцати тысяч над улицами Лос-Анджелеса и Лонг-Бича – он сделал пару кругов – люди смотрелись муравьями (впрочем, для него они и были муравьями), но ребенка он не нашел. Чуть не столкнувшись с несколькими пассажирскими авиалайнерами и транспортным вертолетом, полковник Билл приземлился на военно-воздушной базе в Марче. Оттуда он покатил на своем «хаммере» к филиппинскому кафе неподалеку, в Морино-Вэлли, где взял яблочные оладьи и чашку черного кофе. Он разглядывал всех входящих посетителей. И от нечего делать болтал с хозяином – своим знакомым.

– Не знаю, где начать, Фердинанд, но почему бы не здесь, – сказал полковник Билл.

– Что ты ищешь? – спросил Фердинанд.

– Не могу сказать.

– Ал, секрет? У меня много секретов, и тут, и дома, в Маниле. Ты знаешь, что однажды меня обвинили в убийстве?

– В убийстве? Врешь?

– Не вру, – сказал Фердинанд. – Думали, я убил одного человека. Человек был враг моего отца. Дело было в тридцать третьем году. Но судили меня только в сороковом.

– Семь лет? И что, все это время ты сидел?

Фердинанд рассмеялся:

– Нет-нет.

– Значит, тебя отпустили. – Полковник Билл откусил оладью, Фердинанд кивнул. – Это ты убил?

Фердинанд рассмеялся:

– Меня отпустили.

Полковник Билл тоже усмехнулся.

– Когда я здесь, я ужасно скучаю по Филиппинам. – Фердинанд налил себе кофе и сделал глоток. – Понимаешь ли, там меня считают героем. Я возглавлял антияпонское сопротивление во Вторую мировую, знаешь. Участвовал в Батаанском марше смерти. [249]249
  После взятия японцами в 1942 г. филиппинского полуострова Батаан около 10 000 пленных филиппинцев и американцев погибли от жестокого обращения при перегоне в лагерь.


[Закрыть]

– Сраные япошки.

Фердинанд кивнул.

– Ты много повидал, – сказал полковник Билл. – А теперь у тебя кафе и президентство.

– Да, и двести тридцать семь миллионов долларов. Люблю Америку.

Оба засмеялись.

* * *

Мелвин покачал головой.

– Подождите, я не понимаю, – сказал он. – У вас двенадцать ученых степеней на двоих, и вы ничего не придумали, кроме как разбить своей черепушкой ему лицо?

– Но ведь сработало, – сказала Штайммель.

– Так что вы хотите со мной сделать? – спросил Мелвин.

– Еще не решила. Но помни, Мел,терять нам нечего.

– Я учту.

Дэвис расхаживала по ковру перед окном.

– Штайммель, я не знаю, как быть. Понятия не имею, как мы найдем ребенка. Этот ребенок – знак, а я не могу отыскать его даже в своем метаперцептуальном поле. – Дэвис начала оседать. – А теперь я потеряла и Рональда. Он был хороший подопытный. Рядом с ним Уошо [250]250
  В конце 1960-х американские психологи супруги Гарднеры впервые научили обезьяну – шимпанзе Уошо – говорить. Использовался язык глухонемых. За пять лет она усвоила 160 знаков, умела составлять фразы, объяснять новые понятия и ругаться.


[Закрыть]казалась грызуном.

Штайммель оскалилась:

– Та обезьяна не разговаривала. Это был феномен Умного Ганса, [251]251
  Дрессированный конь по кличке Умный Ганс в конце XIX – начале XX в. «решал» сложные арифметические задачи и отстукивал правильный ответ копытом. Позднее выяснилось, что наблюдательная лошадь просто реагировала на бессознательные сигналы экспериментаторов (движение бровей, задержку дыхания и т. п.).


[Закрыть]сама знаешь.

– Неправда! – крикнула Дэвис.

Мелвин усмехнулся.

– Над чем смеешься? – спросила Дэвис.

– Над вами.

– Скажи мне, Мелвин, что за фильмы ты пишешь? – спросила Штайммель с поддельным интересом.

– Я пишу боевики.

Штайммель улыбнулась и кивнула:

– Ясно. Ты пишешь эти дерганые, нудные, антиобщественные, низкопробные целлулоидные подтирки. Ну а я фотографирую идеи.

Дэвис насмешливо фыркнула:

– Да, Мелвин, тебе только фильмы о рыбах снимать. Как нам найти одного конкретного ребенка среди двадцати миллионов человек?

– Во-первых, судя по вашим рассказам, ребенок не среди двадцати миллионов человек. Ваш ребенок в руках у какой-то невероятной правительственной службы. Какое-то секретное шпионское общество держит вашего ребенка в каких-то тайных яслях.

– Пристрелить его, а? – спросила Штайммель у Дэвис.

– Он прав, – ответила Дэвис. – Наверно, они запрятали сосунка в какую-нибудь ракетную шахту.

– Можете уйти, когда захотите, – сказал Мелвин. – Я не стану звонить в полицию. Обещаю. Просто уйдите – и я скажу, что никогда вас не видел. Пожалуйста.

– Хватит просить, Мелвин, – огрызнулась Дэвис. – Вот почему я тебя бросила. Ты вечно просишь. Просишь секса. Потом просишь меня остановиться.

– Это я тебя бросил, обезьянья манда, – сказал Мелвин.

– Мечтать не вредно, – ответила Дэвис.

– Ну все! – Мелвин встал. – Обе – валите из моего дома, немедленно!

Штайммель и Дэвис переглянулись и рассмеялись.

БОГ: Ролан, ты думаешь, разумно было засунуть пенис той молодой аспирантке в вагину и двигать им туда-сюда?

БАРТ: Так было нужно. Мой пенис – расширение, не меня, но самого значения моих слов, моих следов на каждой странице, будь то письмо или произвольные пометки. Ты знаешь, я француз.

БОГ: Просто Дуглас так рассчитывал на ее постоянное обожание.

БАРТ: Я ничего не мог поделать. Если б мой пенис не был в ней, где бы он был? Если не там, то где? Мой пенис, данный тобой инструмент, расширение тебя, в конце концов, тебя и двух других сторон треугольника. Благолепие.

БОГ :А еще ты подбивал клинья к его жене, пусть и безуспешно.

БАРТ: Эта-то – она сумасшедшая. Ты знаешь, они обе не француженки.

Вспоминая, как у Микеланджело Бог тянется сверху к руке Адама, изображая какой-то там сакраментальный жест, должен ли я испытывать то, чего мое более смутноеописание того же прикосновенияне способно достичь из-за отсутствия у меня литературного художественноговидения? Цвета, линии, формы, даже сам размер действительно могут впечатлить, но перейти от этого признания мастерства к духовно волнующему контакту, независимо от моих культурных связей и близости к самой работе, – ребенку, равнодушному к разговорам о небесах, саде и дьяволе, такое кажется маловероятным. В конце концов, мое восприятие Бога, пожалуй, заслуживает большего доверия, поскольку я к нему ближе, чем любое другое жестикулирующеесущество: я не испорчен воспитанием и плохо пересказанными библейскими сюжетами, к тому же не так давно вышел из тюрьмы. Вот, и мне могут сказать, что благодаря «силе искусства» этот потолок капеллы скорее достигает своей цели, чем, скажем, Шнабель [252]252
  Джулиан Шнабель(р. 1951) – американский художник-неоэкспрессионист.


[Закрыть]с аморфным голубым изображением Всемогущего. Но я возвращаюсь к своей картине. Толстый священник подбирается к малышу на кровати, стену у него за спиной украшают два рисунка с норвежскими скаутами-волчатами, а родители юнца изолированы в какой-то холодильной камере, вдали от происходящего.

Пока святой отец приближался, я нашел в себе силы взять бумагу и карандаш с прикроватной тумбочки и написать:

Я не понимаю характер вашего приближения.

Я молод и наивен, но предупреждаю, что способен на точный и детальный отчет о любом повороте событий.

Я вручил записку ошарашенному священнику. Он упал на колени посреди комнаты, на лбу у него тут же выступил пот – видимо, молитва требовала большого напряжения; губы лихорадочно шевелились, формируя неразборчивые слова. Затем он открыл глаза и уставился на меня, попятился с перепуганным видом.

– Боже мой, – сказал он. – Боже мой.

Он повернулся, схватил со стены распятие и сунул мне в лицо. Его потрясло и ужаснуло то, что этот символ не вызвал у меня заметного дискомфорта или страха. Он нащупал ручку двери и вышел спиной вперед, закрыв меня в комнате, оставив одного.

Размышлять, почему та или иная эпоха не удалась, – это, конечно, значит не понимать сути. Снайперы на возвышенном рубеже XX века могут отстреливать художников, когда те выходят за пищей, но работа не провалилась и не не удалась. С тем же успехом можно сказать, что динозавры были ошибкой природы, что хорошо осведомленный ребенок – знак бога или дьявола. Зачем заниматься искусством? Зачем вообще какие-то телодвижения? Зачем беспокоиться? Пусть все пасутся. Пусть придут ледники. Но, разумеется, моя мысль в этом и состоит, не более того, она есть лишь то, что она есть, пусть и саркастична, своеобразное причащение для неверующих, гимн для врагов государства, молитва мертвому богу Платону. Вещи не крутятся, вещи не меняются, вещи не остаются прежними, вещи не делаютничего.

До точки не дойти

РАЛЬФ

G

Уставившись на только что закрытую священником дверь, я думал: правда ли, что для духа бытия нет понятий «внутри» и «наружи», ни тела, ни души, ни противоположности к любой ориентации, что мы поверхности Мёбиуса [253]253
  Август Фердинанд Мёбиус(1790–1868) – немецкий математик. Труды по геометрии. Установил существование односторонних поверхностей (лист Мёбиуса).


[Закрыть]и суть нашей топологии в том, что мы никогда не переберемся на другую сторону, мы всегда тут, мы уже на другой стороне и одновременно смотрим на нее растерянно, жадно, полные страха и нетерпения. И если в эгоистическом припадке разума я экстраполируюсь из моей картины индивидуума в реальный мир, то, наверное, не найду различия между реальным миром и тем, что образует для нас реальность в использовании так называемого языка. При описании реальностине возникает разрыва или раскола с миром, поскольку его осознание находится на той же стороне парадоксальной полосы, мировой ленты Мёбиуса, все в одном месте, убрано в одну коробку на чердаке, живет в одной клетке в зоопарке. На самом деле любая фантазия, страсть, ложь и иллюзия сосуществуют с реальностьюи языком, а потому все это одно и то же, вот почему под давлением взрослые склонны к иррациональной, казалось бы, фразе: «Не может быть», хотя, разумеется, достаточно сказать, что не может быть, чтобы так оно и стало. А раз отклонений от темы, как я сказал, не бывает, разрешите добавить: обвиненный не может отрицать вину, ведь отрицать ее – значит признать ее, то же верно и про отрицание самого поступка, но отрицать понимание обвинения – значит отрицать язык, суп, в котором перемешаны действие, вина, ложь, фантазия. Такое отрицание вполне может не только спасти вас от тюрьмы, но и стереть преступление, в котором вы на самом деле виновны. Так было со священником. Под кроватью у него я нашел альбом с газетными вырезками о вменяемых ему связях с мальчиками в последнем приходе. На одной фотографии он выглядел моложе, но, судя по дате, это было не так давно. Все поля он исписал вопросами, однотипными, примерно такими: «Что это значит?» или «Понятия не имею, о чем речь». Вопросы меня заинтересовали, поскольку из-за поверхностного, как это принято в газетах, изложения событий я не мог представить, что же там якобы случилось. Самое странное – он все-таки сохранил вырезки. Указывает ли это на виновность или наоборот – не знаю, но они там были, аккуратно приклеенные к толстым коричневатым листам клеем и липкой лентой.

Я решил, как вы легко можете догадаться, не ждать возвращения Приветливого отца. Я подошел к приоткрытому шкафу, рассчитывая спрятаться, а когда мое отсутствие [254]254
  Интересное выражение, подтверждающее мою теорию, но в моей формулировке теории даже отрицать ее значило бы обосновать ее. Заголовок: «Отсутствующий смысл обнаружен». Или лучше: «Обнаружено отсутствие смысла». – Прим. автора.


[Закрыть]обнаружат, выйти через дверь спальни. Но выяснилось, что в шкафу была маленькая дверца. Я открыл ее и попал в коридор, как раз мне по росту. И пошел дальше.

Эйнштейн – Ньютону: Ты придумал три закона, а я СТО. [255]255
  СТО – специальная теория относительности.


[Закрыть]

МЕРЛО-ПОНТИ: [256]256
  Морис Мерло-Понти(1908–1961) – французский философ-феноменолог.


[Закрыть]Представь, что смотришь на большую стрелку.

ЛАКАН: Считай, что представил. Теперь ты спросишь, в какую сторону она указывает?

МЕРЛО-ПОНТИ: Нет. Ты ее видишь. А теперь представь, что она невидима.

ЛАКАН: ГОТОВО.

МЕРЛО-ПОНТИ: В какую сторону она указывает?

ЛАКАН: Влево.

МЕРЛО-ПОНТИ: Ты ее еще представляешь?

ЛАКАН: Да.

а

 
Тут у нас
все как всегда,
в целом ряде привычных случаев.
Спроси об отношениях,
о названной вещи.
Вспомни вид
этой вещи.
Скажи мне ее направление.
Скажи ее цвет.
И можно ли
разбить ее на части.
Чудная концепция,
высшая логика.
 

b

 
Пусть есть некий Икс.
Даже такие знаки
имеют место
и язык Икс.
Составными частями
слагается реальность —
молекулы, атомы, просто
Икс.
 

c

 
Из тряпок и пыли
крыса возникла в погребе.
Раньше ее там не было.
Только тряпки и пыль.
 

Я шел по проходу, как крыса в лабиринте, какую хотела сделать из меня Штайммель. Там было темно и висела паутина, но огонек в конце тянул меня вперед. Дойдя до конца, я увидел, что свет горит в комнате по ту сторону смотрового отверстия. Комната, в мрачных цветах, буром и свекольном, была обставлена жесткими квадратными стульями. Отец Чакон размахивал руками и говорил с Маурисио и Розендой, проводя пухлыми пальцами по волосам за ушами и молитвенно складывая толстые руки.

– Ребенок одержим! – сказал священник. – В нем сидит дьявол, это ясно, как Божий день! – Он повернул лицо к тусклому свету вычурной люстры.

Розенда громко заплакала, и Маурисио обнял ее.

– Не может быть, – сказала она. – Такой красивый ребенок. Он хороший мальчик.

– Нет, нет, нет. Это орудие дьявола! Он написал записку. Пока он писал записку, его рукой водил дьявол.

Розенда принялась умолять Маурисио:

– Пожалуйста, принеси маленького Пеле, пусть отец Чакон посмотрит, какой он милый.

– Он писал буквы на бумаге, – сказал священник. Маурисио пошел за мной.

– Пожалуйста, Господи, – взмолилась Розенда. – Покажи отцу Чакону, какой мой ребенок хороший. Скажи ему, что Пепе не одержимый.

– Что бы ты ни говорила, Розенда, правды это не изменит. Надо сейчас же изгнать бесов.

В комнату вбежал запыхавшийся Маурисио. Он сказал:

– Ребенок, пропал ребенок. В комнате его нет. Я не нашел.

– Дьявол хозяйствует в Божьем доме! – взвыл отец Чакон. – Господи, сохрани нас!

«Убита, иллокутивным [257]257
  Иллокутивный– выражающий суть, цель высказывания (обещание, угроза, просьба и т. п.).


[Закрыть]топором».

«Скончалась сразу, говорят».

«Да быстрей, чем на словах».

«Скажи, что пошутил».

О человеке, который так любил переносные значения, говорили, что после первых страниц «Поминок по Финнегану» Джойса у него на переносице даже разгладились морщины. Якобы он считал dasein [258]258
  Существование, доcл.,«бытие здесь» (нем.).


[Закрыть]до выхода книги. Но, проснувшись утром в день публикации, узнал, что все метафоры забастовали, коллективно заявив о недоплате и прискорбном непонимании со стороны эксплуататоров. Требования их остались неясны даже после второй пресс-конференции.

 
Или убил Ромео сам себя?
Скажи лишь «да» – простое это слово,
Простое «да» способно отравить
Скорей, чем взгляд смертельный василиска.
Я – уж не я, коль есть такое «да»,
Когда глаза закрылись, о которых
Ты скажешь «да». Так говори же «да»,
Когда убит он; если ж нет, то – «нет».
 

(«Ромео и Джульетта» III. Сцена 2) [259]259
  Перевод Д.Л. Михаловского.


[Закрыть]

О слове «да» я ничего не скажу, в моих глазах оно не так авторитетно, скомпрометированное фразами типа «да нет», «да ну» и «нуда», и ведь каждый из нас нет-нет да и ответит «да» на вопрос «Ты спишь?», тем самым смутив человека несравнимо больше, чем если бы тот спросил: «Ты не спишь?»

Штайммель и Дэвис заказали к Мелвину на дом пиццу, дали симпатичному индийскому мальчику щедрые чаевые и осмеяли его тюрбан, как только закрылась дверь.

– Большое вам спасибо за немыслимо щедрые чаевые, мадам, – передразнила Дэвис быстрый говор паренька. – Кто так выражается?

Штайммель поставила пиццу на стойку и заглянула в коробку.

– Никогда не думала, что буду смотреть на пиццу так, как сейчас, – сказала она.

– В смысле? – спросила Дэвис.

– Как на еду.

Мелвин что-то сказал, но из-за трусов во рту получилось неразборчиво. Скрученные за спиной руки были привязаны галстуком к стулу с жесткой спинкой; он сидел посреди гостиной. Дэвис, глядя на Мелвина, хотела откусить пиццы, но обожглась и вздрогнула.

– Черт, – сказала она. – Теперь с нёба куски кожи будут свисать. – Она подошла к Мелвину и встала перед ним. – Как ты думаешь, Штайммель? Покормить Мелвина?

– Может доесть остатки, – ответила Штайммель.

– Ладно. – Дэвис подошла к холодильнику, взяла пиво, открыла его и прислонилась спиной к стойке. – Мне плохо, – сказала она. – Не физически плохо – я запуталась. Я не знаю, где я и куда иду. Я всегда точно знала, куда иду. Я знала, в какой пойду колледж и в какую аспирантуру, где буду делать пост-док и даже где опубликую первую статью и первую книгу, и все это я знала уже в двенадцать. А теперь я не знаю даже, где буду спать завтра ночью. Направление для меня всегда было своеобразным неврозом, и лишиться его – это как-то выбивает из колеи. Но и освобождает. Ты меня понимаешь?

Штайммель кивнула и с полным ртом сыра и пепперони ответила:

– У меня был такой же навязчивый невроз. В детстве мне даже снились кошмары, будто мать с отцом заталкивают мне будущее в задний проход, словно свечи. – Заметив гримасу Дэвис, она продолжила: – Знаю, знаю. Но клизмой дело не заканчивалось. Во сне я высирала из себя доктора или великого ученого, а родители бурно меня хвалили, подтирая мое дерьмо.

Мелвин все-таки выплюнул свои трусы и заорал что было силы:

– Долбанутые на всю голову!

Женщины на секунду вгляделись в него, затем истерически захохотали.

– Ты еще ничего не знаешь, Мелвин, – сказала Штайммель. Она придвинула стул, села рядом, поднесла губы к его толстой щеке и продолжила: – Видишь ли, во сне родители не просто рассчитывали получить обратно то, что вложили. Это было своеобразное лечение моей внутренней болезни, самозасора, скажем так. Сама идея – не кое глицериновое означающее вымывания той пробки, ко торая меня так мучила. Может, поэтому я и стала аналитиком.

– Пристрелите меня, а?

Вода, которая есть дух, вода всех вещей, вода слез, вода крови, вода снов, потоки и реки, где начинается жизнь, где все омывается, как Цирцея в том ручье, сны как вода, мешаются с водой, как вода, вода, которая есть поцелуй, вода, этот напиток, полный паразитов, пей ее лишь тогда, когда она течет быстрее, чем ты идешь.

Но вот я, юный Ральф, спрятавшись в стенах дома какого-то бога, подглядываю в дырочки, как священники обрызгивают углы святой водой и бросают друг на друга нервные взгляды.

– Отец Чакон, – окликнул высокий священник. – Как мы узнаем нужного ребенка?

– Ну, отец О'Бриад, – сказал Чакон с деланной снисходительностью, – других детей здесь нет. Увидите ребенка – значит, это он, это дьявол. И не думайте, что дьявол не способен изменить внешность ребенка.

– Он большой, этот ребенок? – спросил отец О'Бриад.

– Не знаю. Детского размера.

– Жалко будет вылить святую воду не на того ребенка.

Отец Чакон вытер лицо ладонью.

– Раз уж вам так хочется поспорить, пусть здесь бегает другой ребенок и этот второй ребенок не дьявол – что за беда, если мы обработаем его святой водой?

– Вроде бы никакой.

– Вот и хорошо. А теперь ищите дальше! Продолжайте молиться и брызгать водой. Дух Бога станет жечь дьявола, и ребенок выйдет из укрытия. Тогда мы выдворим Люцифера из его тельца в темные расселины преисподней!

Розенда переоделась в черное платье и повесила на шею крест покрупнее; вокруг суетилась пара дюжих, закутанных в черное монашек, перебиравших четки. Розенда в слезах твердила мое имя, мое имя в ее понимании, да и в действительности, поскольку, когда она выкрикивала его, я знал, что это обо мне. Штайммель на своем веку могла видеть тысячу «сопляков», но Розенда видела только одного Пепе, и если бы в комнату вдруг вполз второй ребенок О'Бриада, а Розенда сказала бы о нем: «Пепе» – я бы подумал: Самозванец!Итак, я был Ральф, сопляк по кличке Пепе.

Маурисио сидел на скамье у дальней стены. Он был один, его лицо практически не изменилось. Он казался слегка усталым – но он всегда казался усталым. Он пристально наблюдал за стоявшим рядом бородатым священником, который постоянно крестился.

– Молись, сын мой, – сказал Маурисио священник. – Молись о своем спасении.

Маурисио кивнул. Священник оросил его святой водой и благословил. Маурисио снова кивнул и закрыл глаза.