Текст книги "Глиф"

Автор книги: Персиваль Эверетт

Мой мир, каким бы я ни был ловким и быстрым, сужался, и я не видел света в конце воронки. От привычной тряски у меня, болтающегося на заднем сиденье, расстроился желудок, а неизвестные одеколоны этих двоих, мешавшиеся с запахом тел и дымом сигары и сигареты, усугубляли дискомфорт. Я едва различал их лица за горячими огоньками. Меня стошнило. Brut um fulmen. [178]178
  Пустая угроза (лат.).


[Закрыть]

– Э, да он все сиденье заблевал, – сказал человек в пассажирском кресле.

– Ничего страшного, – ответил водитель.

– Воняет.

Как ему было знать?

Фигуры и тропы

МОРРИС [179]179
  Чарльз Уильям Mоррис(1901–1978) – американский философ, один из основоположников науки о знаках – семиотики; ввел ее разделение на семантику (науку об отношениях между знаком и означаемым), прагматику (науку об отношениях между знаками и их пользователями), синтактику (науку об отношениях между знаками) («Основания теории знаков»).


[Закрыть]

D

От зари до полудня, от полудня до росистых сумерек родители носили меня туда, сюда и обратно, подбрасывали в воздух, терлись головами о мой живот, пока я висел над землей, вручали посторонним, на чьи плечи я при возможности выплевывал материнское питательное, но весьма среднее молоко, – и я терпел глупые комплименты от глупых зевак и глупых родителей. Я передвигался даже без ног, не из пренебрежения к гравитации, но из-за отвратительной, злой, вынужденной и необходимой зависимости. И все это грузом давило на меня, некая самореференциальная плотность, ведь находясь в комнате, я непременно становился объектом внимания, если не обсуждения. Я был как заряженное ружье, лежащее на столе перед толпой приговоренных. И во всех лицах видел опасение, что я в любую секунду выстрелю, подобно ружью, как бы ни выглядел этот выстрел.Так что я не оперировал такими критериями, как верное и неверное, истина и ложь, ясность и путаница. Побег – вот все, о чем я мог думать, сбежать бы от взглядов хоть на секунду-другую, немного побыть одному, чтобы с натужным лицом навалить в пеленки, выпустить газы так, чтобы никто не комментировал мою улыбку. Я вел внутренние беседы, никогда не разделяя себя надвое: мои мысли слышались мне, как флейтисту его мелодии, только мелодии были моей частью, неразрывно связанной со мной и никоим образом не отдельной, не отличной, не отдаленной. Мой язык, мое мышление – вот все, что у меня было, все, что могло быть, мое единственное спасение и развлечение и, наконец, моя пища. И все же я пускал слюни и, если убрать пеленку, нацеливал струю в потолок.

– Дуглас, почему ребенок такой тихий? Он ведь даже не плачет. – Ева нарвала космей и маков и теперь ставила их в вазу на столе у окна.

– Посчитай плюсы. Представь, что ребенок всю ночь вопил бы и не давал нам спать. – Дуглас положил книгу на колени, потянулся к кофейному столику и взял сигарету.

– Но ведь ни единого звука? Дуглас пожал плечами, закурил.

– Мама говорила, я в детстве была спокойной.

– Ну так что тебе еще нужно?

– Но не настолько же спокойной.

– Я уверен, все нормально, хотя можешь спросить педиатра, на всякий случай.

– Я спрашивала. – Ева уселась на диван и выглянула в окно. – И по-моему, она не очень-то поверила. – Она посмотрела на мою колыбель, где я лежал в одеялах. – Ральф был со мной и, конечно, не издал ни звука, но первые пять минут это не кажется странным. Я ей сказала, что он никогда не плачет.

– А она?

– Она ответила: «Посчитайте плюсы».

– Ну так что тебе еще нужно?

Машина пулей неслась сквозь ночь. Юный Ральф на заднем сиденье скромно оформленного седана разглядывал сцапавших его наемников. Громилы были не из банды: недостаточно хорошо одеты. Но и недостаточно плохо одеты для полицейских, хотя воняли. И у них хватило ума выключить фары на стоянке, значит, точно не полицейские, по крайней мере – не обычные полицейские. Может, федеральные агенты.

Когда водитель резко повернул на мокром шоссе, Ральфа вдавило в дверь.

– Оказалось – ничего сложного, – сказал человек на пассажирском.

– Как нефиг делать, – ответил водитель. – Слышь, там пончики внизу, дай один.

– А что за история-то с этим ребенком?

– Не знаю и знать не хочу. Мое дело – крутить баранку.

Пассажир обернулся назад:

– С виду – самый обычный.

– Но что-то в нем есть. – Водитель доел пончик и облизал пальцы. – Может, заглянем в тот данс-клуб, «Экзотика» или как там его, когда скинем груз?

– Можно. Я слышал, у них там шикарная пародистка на Дайану Росс. [180]180
  Дайана Росс(р. 1944) – популярная американская соул– и диско-певица.


[Закрыть]

– А еще на Шер [181]181
  Шер(Шерилин Саркисян Ла Пьер, р. 1946) – американская поп-певица, актриса.


[Закрыть]и Лайзу Минелли. [182]182
  Лайза Минелли(р. 1946) – американская актриса, певица.


[Закрыть]

– Круто.

Другой, к которому мы обращаемся для идентификации, страдает запором. Для Лакана этот Другой – не существо, но место речи, где покоится совокупная система означающих, т. е. язык. Следовательно, запор Другого необходимым образом символичен и заключается в том факте, что конкретное означающее нуждается в Другом. Отсутствующее или неясное означающее является фекалиями, а поскольку в Другом оно отсутствует, мы не можем локализовать его в себе, обратившись к Другому. Итак, Другой не поможет нашему самоопределению. Иначе говоря, «в означающем нет ничего, что гарантировало бы измерение истины, заданное означающим», [183]183
  Из работы Жака Лакана «Желание и его интерпретация».


[Закрыть]и, как у говорящих существ, наш запор заключается именно в недостатке несомненной истины или смысла. Истина безнадежна, «истина без истины», и запор Другого раскрывает ту истину, что запор – непреодолимая и неизбежная форма человеческого бытия. [184]184
  Построение тавтологии типа «начинать сначала» объясняется способностью и ума, и языка к самообратимости, то есть к движению от настоящего к прошлому и обратно, от сложной ситуации к предшествовавшей простоте и обратно, или от одной точки к другой, как бы по кругу. Сайд, «Цель и метод»*, с. 29–30. – Прим. автора.
  Эдвард Сайд(1935–2003) – палестино-американский критик, теоретик литературы, культуролог, публицист. Его книга «Начала: цель и метод» (1975) посвящена философским и литературно-критическим вопросам.


[Закрыть]

Мне все еще виделось, как Рональд отчаянно жестикулирует в лаборатории после ухода Штайммель. Шимп говорил, а не просто по-особому использовал символы с недвусмысленно зафиксированной корреляцией между знаками и объектами. По-моему, обезьяна спрашивала, что происходит.

Лабиринт

 
Пустые костные полости,
лабиринт содержит
чистый ликвор Котуньо, [185]185
  Эндолимфа, открыта итальянским врачом и анатомом Доменико Котуньо(1736–1822).


[Закрыть]
внутри – извилистый путь.
 
 
Загогулины,
головоломка объемлет другую,
звук в твердокаменной кости,
прочти
 
 
за мембранными
искривлениями,
сквозь вещество
тревоги,
непрощенную боль.
 
 
Полукружные каналы,
смеясь над незавершенностью,
возвращают звук
во внешнюю
среду.
 

Комната напоминала приемные, которые я видел у врача и в других местах, где бывал с родителями. Меня оставили на темно-красном диване с двумя такими же креслами по бокам. Я сидел там один под яркими лампами, жужжавшими в полной тишине. Изредка где-то за стеной звонил телефон.

В комнату вошла женщина, полнее моей матери, одетая, скажем так, по-матерински, и, вся улыбаясь и воркуя, направилась прямо ко мне.

– Значит, маленький, ты и есть Ральф, – сказала она. – Так-так-так. – Она подняла меня в воздух и заглянула в лицо. – А ты симпатичный парнишка, правда?

Затем она прижала меня к груди, так, что мой подбородок лег ей на плечо. Не так уж противно, когда тебя держит некто более похожий на мать, чем все, с кем приходилось иметь дело в последние дни. Она унесла меня из этой стереотипной приемной в стереотипный коридор. Он был совсем как в больнице, где я познакомился со Штайммель. Только на сей раз из коридора мы вошли в помещение, которое какой-то идиот где-то счел образцовой детской спальней.

Под потолком по бирюзовым, как яйцо малиновки, стенам плавали желтые утята. Посреди комнаты стояла белая кроватка – в такой я спал дома. Возле кроватки было низкое кресло-качалка с привязанной к сиденью цветастой подушкой, перед ним лежал пестрый плетеный коврик. По стенам висели картинки с клоунами и фотографии надутых горячим воздухом шаров в синих небесах, а в углу под окном лежала груда ярких мячей разных размеров. На окне, однако, была решетка.

Женщина посадила меня в кровать, и я оказался лицом к лицу с тем, чего никогда не видел, о чем только читал, – медвежонком. Он был в половину моего роста, шерсть лезла клочьями, вместо глаз и носа пуговицы, – безразличный, неподвижный и холодный. Она схватила эту штуку и потерла о мой живот.

– Я Нанна, – сказала она. – Я буду за тобой ухаживать. Если что-то нужно, просто позови Нанну. Повтори-ка. Давай. Нан-на.

Я, разумеется, ничего не сказал.

– Ну ничего, освоишься потихоньку. Ты поймешь, что Нанна всегда рядом и что ей можно доверять. – Она осмотрела комнату, подошла к комоду, выдвинула ящик и достала пижаму. Вернулась ко мне. – Нанна тебя переоденет, а искупаемся утром. Надо хорошенько выспаться. – Она раздела меня. – Мужичок не хочет на горшочек перед сном? – Слова и звук ее голоса гипнотизировали. Она отнесла мое голое тельце в туалет и посадила на детское учебное сиденье поверх унитаза. Я сделал свое дело и заслужил похвалу, словно собака.

Она одела меня в пижаму, выключила свет и, задержавшись на пороге, закрыла дверь.

– Спокойной ночи, мужичок, – сказала она.

СОКРАТ: Скажи мне, Джимми, как идут дела в последнее время?

БОЛДУИН: Дела хорошо.

СОКРАТ: Ты знаешь, я завидую твоему мастерству. Умению создавать мир, рисовать людей, так убедительно лгать, как ты.

БОЛДУИН: Я бы не назвал это ложью.

СОКРАТ: Пожалуйста. Но у меня есть к тебе один вопрос. Ты создаешь мир, а для этого надо взять мир, который мы знаем, и переделать его. Примерно так?

БОЛДУИН: Более или менее.

СОКРАТ: Значит, чтобы так изобразить мир, ты должен полностью понимать тот мир, где берешь материал и содержание.

БОЛДУИН: На самом деле именно создание вымышленного мира позволяет мне понять так называемый реальный.

СОКРАТ: Но как такое возможно, если, чтобы приступить к творчеству, тебе нужен реальный мир? Представь, что человек хотел бы написать роман, но ничего не знал бы о мире. Смог бы он это сделать?

БОЛДУИН: С чего такой человек решил бы написать роман?

СОКРАТ: Ну представь, что решил.

БОЛДУИН: Не представляю.

СОКРАТ: Зайдем с другой стороны. Представь, что я полностью понимаю мир. Правда ли, что на основании этого я непременным образом могу написать роман?

БОЛДУИН: Зачем тебе это?

СОКРАТ: Ну представь, что хочется.

БОЛДУИН: Тогда тебе нет нужды писать роман.

СОКРАТ: Представь, что нет нужды, но просто хочется написать роман.

БОЛДУИН: Тогда ты не понимаешь мир.

Каждое утро Нанна, или мадам Нанна, как я предпочитал мысленно ее называть, приходила в своей больничной униформе, ласково со мной разговаривала, кормила, сажала на горшок, бросалась воздушно-легкими надутыми мячами и, покачивая меня на коленях, читала сказки. Идиотские сказки. Сказки о безмозглых детях и говорящих медведях, с неправдоподобными ситуациями по той лишь причине, что они были неправдоподобны. Я их терпеть не мог. Каждый раз я засыпал от скуки. Стоило ей открыть какую-нибудь пеструю тощую книженцию – и готово. Прошла неделя, и я впал в оцепенелое, бессильное состояние. Свои таланты я оставлял при себе, не зная, кто такая мадам Нанна и чего она хочет. Мне было известно лишь, что она как-то связана с Цапом и Драпом, бандитской парочкой, похитившей меня из института в ту дождливую ночь.

Наконец, сытый по горло ее приторностью и добитый двумя страницами какой-то истории про свинью, которая открыла банк, я выхватил из нагрудного кармана ее униформы ручку и написал под картинкой, где свинья подписывала договор займа:

Колись, пиздючка, ты кто?

Если мое послание напугало или хотя бы удивило мадам Нанну, виду она не подала. Просто мило улыбнулась и сказала:

– Это нехорошее слово.

Она меня не боялась, но я ее – определенно. Ответ был совершенно неожиданным, обезоруживал и, кажется, не предвещал ничего хорошего.

Мадам Нанна дочитала сказку и спросила:

– Ну, правда ведь, прекрасная история?

Я написал:

Первые семь раз она мне не понравилась, и восьмой был не лучше.

– Да ты у нас маленький критик, – она поднялась с качалки и положила меня в кровать. – Теперь давай баиньки, а я приду утром.

Мне приснилось, что я большой и работаю в саду, выкорчевываю пень мотыгой. Рядом стоял человек и наблюдал за мной, хотя глаз у него не было. На самом деле у него не было и лица, а сам он – просто бесформенный кусок плоти. Он доказывал мне, что реплика всегда субъективно содержит в себе ответ.

Я прекратил размахивать мотыгой и взглянул на него.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Корчую пень, – сказал я.

– Вот видишь, я получил ответ, подразумеваемый в моем вопросе. А не спросил бы – и не получил бы этого ответа.

Я сказал:

– А если бы я ответил: «Что стоишь как вкопанный? Не видишь, я не могу выдернуть пень?»

Он проигнорировал мои слова, и я снова начал махать мотыгой, высоко разбрасывая землю. Очень высоко.

– Например, – сказал он, – когда Иосиф говорит Марии: «Я тебя люблю», то ожидает в ответ ту же фразу: «Я тебя люблю» – только с противоположными референтами местоимений.

– По-моему, это верно и для случая, когда она говорит такую фразу ему, – сказал я, все так же размахивая мотыгой.

– В точности так.

– Это им на целый день хватит. А если он спросит: «Признавайся, Мария, кто все-таки тебя обрюхатил?»

Как-то в середине утра, когда небо в зарешеченном окне было облачным и хмурым, мадам Нанна принесла мне стопку книг. Точнее, девять. От учебника гидродинамики и пособия по популярной астрологии до Карлайлова «Перекроенного портного». [186]186
  « Перекроенный портной (Sartorresartus)» (1833–1834) – философский роман английского писателя, публициста, философа и историка Томаса Карлайла (1795–1881).


[Закрыть]Она положила их ко мне в кроватку и, сидя в кресле, стала смотреть, раскачиваясь туда-сюда. Дочитав первую книгу, я закрыл ее. И только тогда заметил, что мадам Нанна засекает время. Я видел, как она взглянула на часы.

В дверь постучали; мадам Нанна встала, подошла и чуть приоткрыла ее, а потом исчезла в коридоре. Я совершенно не разглядел человека, но услышал глубокий голос. Он произнес:

– Фантастика! – потом добавил: – Долго? – И ответил: – Хорошо.

Мадам Нанна вернулась с улыбкой до ушей и молча села в качалку.

Я жестом попросил бумагу и карандаш, она встала и принесла.

Ты объяснишь, что происходит?

– Разве тебе не нравится, как Нанна за тобой ухаживает?

Честно – нет.

– Разве тебе не нравятся книжки?

Я взглянул на книги, обежал глазами комнату и посмотрел в окно.

Выведи меня на улицу.

– Это можно организовать.

На кого ты работаешь?

Мадам Нанна только рассмеялась и потрепала меня по голове.

Тут поросенок пропадет

Пейсли Посвински и его сестры Пегги, Полли и Пенелопа Посвински ехали в прицепе перламутрового пикапа. Их перевозили из Поросятни Пола в Помоне на Поро-Павильон в Палисадах.

Пикап продвигался по проселочной дороге; Пейсли Посвински поднял голову и промолвил:

– Я проголодался. Есть что поесть?

Пегги Посвински, в предосудительной пурпурной поневе, под которой просматривались полосатые панталоны, парировала:

– Помалкивай, паразит.

Но Пейсли Посвински к ней не прислушался. Он посмотрел на пигалицу-сестру, Пенелопу Посвински, и поинтересовался:

– Разве порция пирога не помогла бы от пустоты в пузе?

– Прикуси язык, – пискнула Полли Посвински, подтянув подштанники.

Пейсли Посвински пригляделся к процессии пикапов, ползших параллельно, и показал на них:

– Этот пикап полон прекрасных персиков, пеканов и помидоров. Вот бы перегнуться через парапет и полакомиться.

– Не получится, – предупредила Пегги Посвински. – И потом, это преступление.

– Подтверждаю, – поддакнула Полли. – За презренный помидор полисмены тебя пристрелят.

Но Пейсли Посвински подумал, что подрезать из пикапа персик, пекан или помидор позволительно. И, пока пикапы плотно парились в пробке, поросенок потянулся к провизии.

– Перестань, пожалуйста, – попросила пигалица Пенелопа Посвински, предчувствуя проблемы.

Но Пейсли Посвински, постепенно продвигаясь, повис в воздухе, придерживаясь за перламутровый парапет пухлыми поросячьими пальцами, пожирая помутневшими глазами персик и его принципиальные подразделения.

Пенелопа Посвински в панике поглаживала прическу. Полли Посвински притопнула пяткой, пытаясь переубедить пузатого брата. Пегги Посвински поморщилась и прошипела:

– Противный порося.

Пейсли Посвински поразмышлял, не подчиниться ли просьбам, но тут с ними поравнялся другой пикап, и Пейсли Посвински, приняв это за провидение, прытко прыгнул на персик.

– Я предупреждал, что победю, пуганая птица, – похвастался проказливый поросенок. – Я получил персик.

Пейсли Посвински подцепил плод и плюхнулся на проезжую часть, преждевременно паникуя. Поросенок чуть не помер с перепугу, пережидая поток пикапов, «плимутов» и «пежо», но пронзительный парфюм персика его подбодрил.

Пейсли Посвински проводил глазами Пегги, Полли и Пенелопу Посвински в перламутровом пикапе с Поросятни Пола.

Потом пузатый поросенок пробрался между пикапами, прицепами и «понтиаками» и, пыхтя, потрусил по обочине.

– Подумать только! – произнес он. – Паршиво.

Пейсли Посвински понял всю плачевность своего положения.

– Попасть в подобную противную передрягу – и получить подгнивший персик. Повезло.

Пейсли Посвински посмотрел на проезжую часть, потом в поле и, приметив посевы портулака, пионов и петрушки, подумал: «Прелесть».

После чего приятная пара в первоклассном «паккарде» притормозила и пригляделась к потерпевшему поросенку.

– Тут поросенок пропадет, – сказала приятная персона женского пола.

– Правильно, – подтвердила приятная персона мужского пола, с примечательным пузом примерно как у Пейсли Посвински.

Пейсли Посвински предъявил мужчине помятый персик и потребовал:

– Есть что поесть?

– Пожалуй, приютим-ка парня, – предложила подруга. – Он просто подарок.

– Пожалуй, – произнес мужчина. – Он без пончо, и я подозреваю падение. Пусть поселится у нас.

И приятная пара прихватила пострадавшего поросенка, этого Пейсли Посвински, в свое поместье на Панаме, что пузатому путешественнику показалось пределом пожеланий.

locus classieuse [187]187
  Классическое место (лат.)– известная цитата, характерный пример.


[Закрыть]

Если я крикну в лесу, а никто не услышит, существую ли я? Как бы я крикнул, если б не существовал? Существует ли мой крик? Могу ли несуществующий я издать существующий крик? Могу ли существующий я издать несуществующий крик? Могу ли существующий я вообще издать крик? Возможна ли несуществующая мысль? Докажу ли я, что Бог есть, пнув большой камень? Что я делаю, когда пишу, – становлюсь реальным или ссылаю себя на несуществующую вымышленную планету? Кто я – Ральф или Ральф?

Рассмотрим консольную балку длины Q, один конец которой вмонтирован в стену, а другой ничем не поддерживается. Если единица длины балки весит Rфунтов, то ее провисание у на расстоянии х от встроенного конца удовлетворяет формуле

48TAy=R(2x 4 -5Qx 3 +3Q 2 x 2),

где Ти А– константы, зависящие от материала балки и формы ее поперечного сечения. На каком удалении от встроенного конца провисание максимально?

Мадам Нанна не просто вывела меня на солнце, на свежий воздух – она вывела меня в мир. Пристегнула меня, беспомощного, к коляске и возила по узким, но многолюдным улицам какого-то сонного городка, рядом с которым меня держали. Мадам не подозревала, что почти всю предыдущую ночь я не читал, а писал записки, одну за другой, все примерно одного содержания:

Помогите! Я краденый ребенок, эта женщина мне не мать.

Кроме отношений похититель – пленник нас ничто не связывает. Пожалуйста, вызовите подмогу.

При каждой возможности, а их было немало, я вручал кому-нибудь такой листок. Люди склонялись над моей коляской и строили гримасы, подходили поближе потрепать меня указательным пальцем по подбородку. Я следил за мадам Нанной и, как только она отворачивалась, совал записку в руку. Все до единого бесстыдно ее прямо на глазах у мадам и читали вслух. Мадам Нанна, похоже, совершенно не смущалась и лишь посмеивалась вместе с ними.

– Это его старший брат, – говорила она, качая головой.

Правда, у пары человек, хотя мадам Нанну они ни в чем не заподозрили, я все-таки вызвал заметное беспокойство. Мы пошли дальше; она принялась насвистывать, а я, кажется, погрузился в свою первую депрессию.

письмо отравляет истину

софистика не ведает препон

Геометрия этого текста более чем метафорична. Это я говорю для того, чтобы читатель понял прямой пространственный подтекст работы. Я хочу,чтобы читательница беспокоилась о структурном анализе. Я хочу вопросов об ориентации и локации, dlspositioи locus, praeceptumи datum. [188]188
  Расположение; место; предписание; данное (лат.).


[Закрыть]Кратчайшее расстояние между двумя смыслами – прямая двусмысленность. Есть простые знаки, которые делятся только на себя и единицу.

 
нет злейшего врага, чем преданный друг
телу присуща неизменная физика
язык занимает особое положение
 

Его звали Билли Джо Боб Рой, полковник Билли Джо Боб Рой, и он возглавлял департамент Дрессировки и единоначального пользования адаптивных ребятишек с теоретически аномальным мышлением естественно-неофитского типа (ДЕПАРТАМЕНТ) при Пентагоне и был подотчетен непосредственно Объединенному комитету начальников штабов и Президенту Соединенных Штатов. Полковник Билл Рой носил на груди все двести шестнадцать «Пурпурных сердец», [189]189
  Медаль « Пурпурное сердце» в американской армии вручается за одно боевое ранение.


[Закрыть]которыми был награжден за «борьбу с желтой угрозой» во Вьетнаме. Из-за медалей полковник кренился набок, а двигался и говорил так, словно пережил легкий инсульт. Миссия департамента ДЕПАРТАМЕНТ заключалась в обнаружении, изолировании, вербовке и эксплуатации всех одаренных индивидов, особенно детей, на благо вооруженным силам Соединенных Штатов Америки.

Полковник Билл Рой имел шесть футов три дюйма роста и был широк в плечах. Он начищал ботинки до нестерпимого блеска и носил очки с темными зеркальными стеклами как в помещении, так и на улице. Полковник Билл летал на собственном реактивном самолете «F-5E Фантом II» по всей стране и однажды получил выговор, когда чуть не задел башню в О'Хэйре. [190]190
  Чикагский аэропорт, один из крупнейших в мире.


[Закрыть]Сейчас его истребитель стоял в ангаре на базе военно-воздушных сил в Марче, под калифорнийским Риверсайдом. Из Марча полковник пригнал новенький оливково-зеленый «хаммер» на север в Кармел, где со своей командой из центра Целевого набора и тестирования ребят, центра ЦЕНТР, обосновался на заброшенных площадях разорившейся инвестиционной компании. Центр ЦЕНТР департамента ДЕПАРТАМЕНТ работал круглосуточно, изучал наводки и решал, тратить ли на тех или иных детей государственные ресурсы и время.

Полковник Билл никогда не спал. Полковник Билл снимал одежду только раз в день, чтобы принять душ, а потом надевал чистый мундир. В мундире он отжимался, качал пресс и подбородок. Он пробегал три мили и проплывал шесть кругов в мундире, а потом шел в душ. Полковник Билл всегда держал в белоснежных зубах трубку. Полковник Билл говорил рокочущим голосом и присвистывал на «с».

– Как субъект, Нанна? – спросил полковник Билл. И перекинул трубку из левого уголка рта в правый.

– Хорошо, – сказала Нанна. – Думаю, это то, что нужно. Действительно одаренный.

Полковник Билл кивнул:

– Сколько еще?

– Пока не знаю. Он сопротивляется, но я его сбила с толку. Ужасно умен, но по крайней мере физически беспомощен. Лишение сна не помогает, потому что он не спит. Едой интересуется мало. Любит книги. Читает все, очень критичен. Его так просто не проведешь.

Полковник Билл уже отжимался от пола.

– Похоже, ты неплохо контролируешь ситуацию.

– Да, сэр.

– Двадцать семь.

– Когда вы захотите увидеть субъекта?

– Тебе решать. Тридцать три. Думаю, спешить не надо, как и планировалось. Пусть привяжется к тебе, тогда и пустим его в дело.