Текст книги "Блок 11"

Автор книги: Пьеро Дельи Антони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

–  Десятки тысячгражданских лиц… – заметил Моше.

– Для военных гражданские это всего лишь одна из помех, мешающих проведению боевых операций. Вот здесь ты, а там – вражеский солдат. Все остальное – Scheiße.

Эти высказывания Пауля возымели свой эффект: эйфория среди заключенных закончилась так же быстро, как и началась.

– Неужели вы не понимаете? – продолжал немец. – Англичане и американцы не очень-то переживают по поводу того, что столько-то евреев будет истреблено. Возможно, их в конечном счете это даже вполне устраивает…

Сирены замолчали.

Стало очень-очень тихо. Снаружи послышалось несколько команд, отдаваемых часовым, и раздался лай встревоженных собак. Затем прекратились и эти звуки.

– Ну все, самолеты не вернутся, – сказал Берковиц. – Они не прилетят сюда ничего бомбить.

– Ну неужели они не знают? – спросил Элиас. – Неужели они не знают о том, что сейчас готовится в Венгрии?

– Немцы мне говорили, что оттуда в течение нескольких месяцев вывезут миллион человек. Их вывезут сюда в этот концлагерь.

– Значит, здесь опять начнутся селекции…

– И никто не пытается им помешать? – с ужасом спросил Иржи. – Их нужно остановить! Папа Римский…

– Папа Римский молится… – начал говорить Элиас.

– …и молится он, возможно, за то, чтобы нас всех истребили, – перебил его Моше.

Заключенных опять начала одолевать усталость. Моше и Элиас снова завесили одеялами окно, чтобы через его поломанные створки с разбитыми стеклами внутрь барака проникало поменьше холодного воздуха. Затем они уселись на пол рядом друг с другом, прислонившись спиной к стене. Иржи подошел к Мириам, улегшейся на одеяло в дальней части прачечной. Она немного подвинулась, как будто бы высвобождая для него место, и «розовый треугольник» лег на одеяло рядом с ней. Отто и Пауль сели за освещенный лампочкой стол один напротив другого. Берковиц отошел в глубину помещения, его примеру последовал Яцек. Вздохнув, они улеглись оба рядом на одеялах – подальше и от Мириам с Иржи, и от трупа Яна. Все заключенные погрузились в состояние, представляющее собой нечто среднее между сном и явью: уснуть они не решались, а на то, чтобы бодрствовать, у них уже не хватало сил.

Воцарилась гробовая тишина.

Брайтнер уложил в кровать заснувшего Феликса. Комендант с завистью смотрел на то, каким глубоким и по-детски безмятежным сном спит его сын. Ему на мгновение показалось, что он снова находится в конторе в Монако, в которой его очень часто просили помочь передвинуть ящики и столы. Возле цеха механообработки с грузовиков сгружали железные пруты длиною восемнадцать сантиметров, а затем на те же грузовики грузили винты, болты, фигурные ключи, шайбы и гвозди. Иначе говоря, привозился материал, а увозились готовые изделия. В лагере тоже кипела похожая работа, но вот только направление производственного процесса было обратным: сюда привозились люди, а увозился – после сжигания заключенных в крематории – пепел.

Брайтнер вернулся в свой кабинет на мансардном этаже и взглянул в окно на погрузившийся в темноту огромный концлагерь. Здесь уничтожались тысячи людей, которые могли причинить вред рейху. И поступать с ними иначе было нельзя. Однако, прежде чем они уничтожались, их заставляли работать – работать до тех пор, пока они еще могут это делать. Едой их здесь не баловал, но и голодной смертью умирать не заставляли.

И вдруг Брайтнер о чем-то вспомнил. Подняв телефонную трубку, он набрал какой-то номер.

– Это вы, Herr Oberscharführer?

–  Jawohl, Herr Kommandant! – Голос подчиненного до носился с каким-то приглушенным металлическим эхом и это навевало на Брайтнера тоску.

– Что нового у заключенных, которых мы посадили в барак возле блока 11?

– После той попытки бегства – ничего, Herr Kommandant.

– Им приносили похлебку?

С другого конца линии до Брайтнера донеслось дыхание, в котором чувствовалась нерешительность.

– Нет, Herr Kommandant.В ваших приказаниях… – обершарфюрер не договорил.

– Разве я вам приказывал уморить их голодом, Herr Oberscharführer?

– Нет, Herr Kommandant.Но…

– В инструкции указано, что в случае отсутствия особых приказов следует руководствоваться общими правилами. Или вы об этом забыли?

– Я…

– Похлебка должна раздаваться два раза в день всем заключенным – кроме, конечно же, тех, кто уже умер! Вам что, показалось, что те заключенные уже все мертвы, Herr Oberscharführer?

– Никак нет, Herr Kommandant.

– Ну так значит немедленно выполняйте требование инструкции!

Комендант повесил трубку, не дав подчиненному возможности что-либо сказать. Чтобы поднять себе настроение, он сплел пальцы и, выворачивая ладони наружу, вытянул руки вперед. Однако настроение от этого ни капельки не улучшилось, и Брайтнеру осталось лишь гадать, что жеего так сильно испортило.

Час ночи

– Вам осталось уже недолго. Война скоро закончится, – сказал Отто Паулю, сидевшему за столом напротив него. Он говорил тихим голосом. Его одолевала усталость, но он не хотел поддаваться сну: утро приближалось слишком быстро.

– В Берлине сейчас прорабатывают возможность использования новых видов оружия, – возразил ему бывший офицер СС. – Мы будем обстреливать Лондон ракетами «Фау-2». Мы сровняем его с землей. А еще у нас ведутся работы над тяжелой водой. Вам, коммунистам, нас не победить. В следующем году мы начнем контрнаступление на Восточном фронте. К Рождеству мы войдем в Москву.

– Наполеон тоже так говорил.

– У Наполеона не было ракет «Фау-2».

– Да ладно тебе, Пауль, ты и сам прекрасно понимаешь, что русские рано или поздно дойдут до Берлина. Гитлер просчитался.

– Но ведь ты, Отто, немец. Ты такой же немец, как и я Не могу поверить, что грядущее поражение нашей страны вызывает у тебя радость.

«Красный треугольник» поморщился.

– Не знаю… – сказал он. – Делать выбор всегда трудно. Я люблю Германию, но ненавижу Гитлера. Гитлер – безумец. – Отто посмотрел Хаузеру прямо в глаза. – Я уверен, что ты думаешь то же самое.

– Мы себе вождей не выбираем.

– Тем не менее это правда: он – безумец. Тебе пора перестать в него верить.

– Военный человек должен выполнять приказы.

– Ты один раз уже отказывался выполнить приказ. Потому что даже ты сражаешься во имя идеалов. Ложных идеалов. Абсолютно ложных. Тем не менее ты воюешь не ради самого себя. Ты борешься, потому что, как и я, думаешь, что завтра может быть лучше, хотя твои представления об этом лучшем завтра и не совпадают с моими.

– А что ты скажешь про себя?

– Мои идеалы совсем не такие, как твои. Они – правильные.

– Какие идеалы? Коммунизм? Ты и в самом деле веришь в коммунистические идеи? Наши генералы воруют, и тем же самым занимаются ваши главари. Мне иногда даже кажется, что между нами и вами нет никакой разницы. Сталин такой же безумец, как и Гитлер. Скажи мне, что это не так…

Отто хотел было возразить, но передумал и не стал этого делать.

– Объясни мне, Отто, какая разница между твоим понятием «рабочий класс» и моим понятием « Volk [73]73
  Народ (нем.).


[Закрыть]»?Я большой разницы не вижу…

Они оба несколько минут посидели молча, разглядывая друг друга.

– Что ты делал до того, как пошел служить в СС? – вдруг спросил Отто.

Пауль фыркнул.

– Я покинул родительский дом в возрасте восемнадцати лет. Я терпеть не мог своего отца.

– Который у тебя сейчас генерал-майор?

– Он с моего раннего детства вдалбливал мне в голову, что я должен подчиняться дисциплине, исполнять приказы, соблюдать правила. Когда мне исполнилось шесть, он стал заставлять меня вставать в полшестого утра и обливаться ледяной водой. Затем я должен был ходить по лесу в течение двух или трех часов. Однажды я очень сильно простудился и едва не умер от воспаления легких…

– А твоя мать?

– Она была в ужасе. Отец меня то и дело бил. Порол ремнем. А мать… Она никогда не вмешивалась. Она не пыталась его урезонить. Я ее за это ненавидел.

Дерзкие глаза Пауля вдруг стали очень грустными: ему вспомнились давнишние, еще детские, обиды.

– Но почему… почему ты стал военным?

– Скажи мне, Отто, ты что, сам не догадываешься? Мы зачастую с неприязнью относимся к своим родителям, критикуем их и клянемся самим себе, что никогда не будем такими, как они… А затем совершаем точно такие же ошибки, какие совершали они.

– Но почему ты пошел служить именно в СС?

– Мой отец служил в вермахте. Офицеры и солдаты вермахта нас ненавидят. Они считают, что мы недисциплинированные и ненадежные вояки, что у нас нет воинских традиций, что политика, которую мы проводим, – неправильная. По правде говоря, Отто, мне кажется, что я пошел служить в СС только ради того, чтобы тем самым нанести тяжкую обиду своему отцу.

– Тебе, похоже, это не очень удалось, раз он пытается тебя спасти.

– Он желает мне добра – хотя, конечно, по-своему. А может, он хочет спасти меня только ради того, чтобы прочитать мне очередную лекцию. Между ним и мной никогда не было взаимопонимания.

– У тебя, по крайней мере, есть отец…

– Скажи мне, Отто, ты всегда думал только об этой своей партии?

– А ты – только об этом своем фюрере?

– Конечно, нет. У меня есть и другие интересы.

– Женщины?

– Мотоцикл.

Глаза Отто заблестели.

– Мотоцикл? А какой именно мотоцикл?

– «Цюндапп К750». Ты такой знаешь?

– У него четырехтактный двигатель с двумя оппозитными цилиндрами, – бойко ответил Отто. – Степень сжатия – 6,2 к 1, максимальная мощность – двадцать четыре лошадиные силы при шести тысячах оборотов в минуту, верхнеклапанное распределение, карбюратор «Солекс». Бак на двадцать три литра, максимальная скорость – девяносто пять километров в час. Это не мотоцикл, а чудо.

– Ты на нем ездил?

– Один раз. Такой мотоцикл был у одного моего приятеля из моего района. Но «БМВ П75» лучше.

– Ты шутишь! Он не стоит и половины «Цюндаппа».

– У «БМВ П75» карбюратор «Греции». Это тебе не какой-нибудь там «Солекс»!

– Сразу видно, что у тебя никогда не было мотоцикла с таким карбюратором. А рама? У «БМВ П75» рама всего лишь из прессованной стали. Смотреть не на что!..

– Ты погляди-ка, – тихо сказал Моше, сидя рядом с Элиасом на полу, шершавая поверхность которого была покрыта большими влажными пятнами. Моше показал Элиасу на оживленно беседующих друг с другом Пауля и Отто. – Раньше казалось, что они вот-вот друг с другом подерутся, а теперь…

– Как Моисей и Аарон. Они были очень разными, но при этом умудрялись друг с другом ладить.

– Ох уж мне эти немцы… Впрочем, если начать сравнивать Гитлера и Сталина, то я даже не знаю, кто из них хуже. Русские еще не закончили войну с нацистами, а уже нарываются на конфликт… А как хорошо жилось раньше! Ты помнишь, какой была Варшава до войны? Эх, красавица Варшава… Боюсь, что она очень сильно изменится.

– Будущего боится только тот, у кого совесть нечиста.

– Ты прав, Элиас. Моя совесть нечиста. Да она никогда и не была чистой… Знаешь, а я ведь тебя ненавидел.

Элиас, очень удивившись, уставился на Моше.

– Ты… ненавидел меня?

– Да. За то, как ты поступил с Идой. Я считал, что ты не имел права так поступать. Жертвовать ребенком не имеет права даже его родитель. Не имел такого права и ты.

Элиас ошеломленно смотрел на Моше.

– И Мириам я тоже ненавидел, – продолжал Моше. – Не любовь подтолкнула нас с ней друг к другу, а ненависть. Мы хотели тебя наказать и сделали это самым болезненным способом.

Элиас прилег на пол, положив голову на расстеленное одеяло, и закрыл глаза.

– Мне жаль, что так получилось, – сказал Моше. – Однако тогда, в гетто, я был уверен, что поступаю правильно.

Они оба минуту-другую помолчали.

– А сейчас? – спросил затем Элиас.

– Сейчас я еще больше убежден в том, что никто не имеет права жертвовать жизнью другого человека. Ни при каких обстоятельствах.

Элиас вздохнул.

– Да, жизнью другого человека жертвовать нельзя, – сказал он, не глядя на Моше. – Теперь это понял и я. Поэтому я не собираюсь участвовать в этом абсурдном выборе того, кого отправят на расстрел. Ты согрешил передо мной, и я не могу тебя простить. Но ты открыл мне глаза. Я заслуживал суровой кары. Возможно, Бог выбрал ее для меня именно такой.

– Бог не имеет к этому никакого отношения, Элиас.

– Бог всегда имеет отношение ко всему. Даже сейчас, когда он, казалось бы, совсем о нас забыл. Ты предал друга. А я… – Элиас вздохнул, а затем резко открыл глаза и впился взглядом в Моше. – Я предал дочь. Твоя вина не такая тяжкая, как моя.

Моше задумчиво посмотрел на Элиаса.

– Возможно, у нас не получилось бы устроить ей побег, – сказал он. – А может, Иде все равно удалось спастись…

Элиас отрицательно покачал головой.

– Это не смягчает горечи ни той ошибки, которую совершил я, ни той ошибки, которую совершил ты. Только Бог может быть нам судьей… и, возможно, он нас простит.

Элиас с трудом поднялся с пола, потер себе ладонями ноги и встал на колени. Из-под своей лагерной униформы он достал клочок потертой материи и положил его себе на голову. Затем он наклонился вперед так, чтобы его лоб слегка коснулся пола.

– Отойди-ка в сторону. Мне нужно помолиться.

– Взгляни-ка на них, – сказал Яцек, показывая на Моше и Элиаса Берковицу, лежавшему рядом с ним на одеяле. – Они, похоже, уже не испытывают друг к другу такой неприязни, как раньше.

Берковиц приподнялся на локте, надел очки и бросил взгляд в сторону Моше и Элиаса.

– Да уж, – сказал затем он. – Похоже, что так.

– Когда их привели сюда, в этот барак, они друг друга ненавидели, а теперь…

– Близость смерти может оказывать на человека странное воздействие. Кто-то становится трусом и подлецом, кто-то, наоборот, героем.

– Мне раньше не верилось, что я и в самом деле могу умереть.

– Никому в это не верится. Не верится до тех пор, пока тебя не потащат в газовую камеру.

– Ты тоже думал, что никогда не умрешь.

– Большие деньги порождают такое ощущение.

– А то, что ты говорил раньше, это правда?

– Относительно золота? Мне удалось его много вывезти в Швейцарию, мне помог один мой друг. А еще мне удалось припрятать кое-какие деньги в другом месте, причем очень надежном… Не знаю, смогу ли я их использовать, находясь здесь, в лагере. Это как пистолет, который лежит в запертом ящике, а ключа от ящика у тебя нет.

Яцек, приподнявшись на локте и повернувшись к Берковицу, сказал тихим голосом:

– К деньгам обязательно сумеет добраться тот, кто очень-очень захочет это сделать. Я дружу со многими местными офицерами. Я могу достучаться даже до самого Брайтнера.

– К чему это ты клонишь?

– Скажи мне, где ты спрятал деньги. Комендант – человек алчный. Он присвоил себе имущества, утащенного из «Канады», больше, чем все остальные местные эсэсовцы вместе взятые.

– А стоит ли мне тебе доверять?

– Это наш последний шанс. Мы можем подкупить Брайтнера.

– Он не позволит нам выбраться из этого лагеря.

– Ну конечно, не позволит. Но он может перевести нас в больницу, сделать нас писарями у врача. А еще может перевести нас в регистратуру. Или в любое другое подразделение, где тепло, безопасно и лучше кормят. Там нам останется всего лишь дождаться конца войны.

– Конца войны… Ты и в самом деле веришь, что мы сможем его дождаться? Ты думаешь, что, когда русские будут уже совсем близко, немцы просто возьмут и уйдут, а нас оставят здесь в качестве подарка русским по поводу их благополучного прибытия? Ну и наивный же ты!.. Никто из нас не выйдет отсюда живым, потому что мы знаем, что здесь происходило.Гиммлер истребит нас всех до одного и затем станет заявлять перед всем миром, что мы умерли от сыпного тифа. Эсэсовцы разрушат газовые камеры и крематории и скажут, что здесь ничего ужасного не происходило. Скажут, что здесь был обычный лагерь для военнопленных – не более того. И наверняка найдутся те, кто им поверит. «Миллионы уничтоженных евреев? А какие вы можете предъявить доказательства?»

– Подумай, Берковиц. Даже если нам удастся благополучно пережить эту ночь и выбраться из этого барака, мы не доживем не только до прихода русских, но даже и до следующей зимы. Сюда прибудут целые толпы из Венгрии, опять начнутся селекции… И тогда ты с твоими очками уж точно не сможешь отвертеться.

Берковиц помрачнел.

– Да, не смогу.

– Тогда почему бы не попробовать? По крайней мере твоим деньгам найдется хоть какое-то применение.

Берковиц покачал головой.

– Для меня уже все кончено. Деньги мне отсюда выбраться не помогут. Однако я могу посодействовать тому, чтобы сюда не попали другие.

– Не понимаю…

– Ты слышал, что недавно говорил Элиас? В Венгрии готовятся крупномасштабные депортации – точно такие же, какие были у нас, в Польше.

– Ты не сможешь заплатить за спасение целого миллиона евреев.

– Зато я смогу при помощи денег убедить кое-кого вмешаться.

Яцек фыркнул.

– Не тешь себя иллюзиями, как вот он… – Яцек показал на Отто. – Или как они… – Он показал на Пауля и Элиаса. – Мы с тобой во многом похожи. Среди этих людей только мы с тобой на самих себе испытали, что такое нищета…

– Откуда тебе известно, что я прошел через нищету?

– У человека не может быть такой хватки и такой хитрости, какая есть у тебя или какая есть у меня, если он не прошел через настоящую нищету… Наша сила заключается в том, что мы научились думать лишь о самих себе. Только таким способом можно выжить здесь, в концлагере.

– Я тоже так рассуждал… до этой ночи. А теперь взгляни на меня: как я ни хитрил, а все равно угодил в эту ловушку. Моя жена и моя дочь находятся в безопасности в Лозанне – я, к счастью, все же принял кое-какие меры предосторожности. Сегодня ночью я понял, что если пытаться спасти только одного себя, то пойдешь на дно вместе со всеми остальными.

Яцек вытянулся на одеяле. Он уже так ослабел, что у него даже кружилась голова. Внутреннее пространство барака вокруг него, как ему показалось, начало покачиваться, и он закрыл глаза. Берковиц тоже сомкнул веки, сняв очки и аккуратно положив их рядом с собой на пол.

– Смотри, – сказал Иржи Мириам, лежавшей рядом с ним и обхватившей его рукой за плечи, как будто он был ее ребенком. – Яцек и Берковиц, наверное, что-то замышляют. Эти двое внушают мне страх.

Мириам, даже не открыв глаз, пожала плечами.

– Не переживай, они не могут причинить тебе никакого вреда, – сказала она. – Они еще больше напуганы, чем мы.

Они полежали некоторое время молча, слушая дыхание друг друга.

– Мириам…

– Что?

– А что чувствуешь, когда рожаешь ребенка?

Мириам приоткрыла глаза и посмотрела на Иржи.

– Меня интересует, какие ощущения при этом испытываешь, – продолжал говорить Иржи. – Понимаешь мне всегда хотелось родить ребенка. Ребенок… Маленький человечек, которого ты произвел на белый свет и которого без тебя никогда бы не существовало… Это почти то же самое, что быть Богом, сотворившим человека разве не так?

Мириам улыбнулась. Это была ее первая улыбка с того момента, как исчезла Ида.

– Мне такая мысль никогда и в голову не приходила.

– Понимаешь, мне всегда нравились мужчины. Еще с детства. В бане я украдкой разглядывал своих приятелей. Не знаю почему… Мои ближайшие родственники были вполне нормальными. Когда мой отец узнал, что я запираюсь на чердаке с мальчиком, жившим этажом ниже, он меня хорошенько выпорол. Но я на него за это не злился. Я понимал, почему он это сделал: он желал мне добра. Думаю, он подобным способом пытался мне это продемонстрировать.

Мириам обняла Иржи еще крепче.

– Когда рожаешь ребенка, испытываешь… очень странные ощущения, – сказала она. – Когда родилась Ида и я в первый раз взяла ее на руки, это показалось мне каким-то… странным. Мне казалось, что что-то тут не так, что вот это маленькое существо не могло явиться изнутри меня.…Я сейчас признаюсь тебе в том о чем никогда не говорила никому – даже Элиасу. Я приучала себялюбить Иду. Есть очень много женщин – а может, также и мужчин, – которые обладают врожденным родительским инстинктом. Вот им кажется вполне естественным то, что рядом с ним кто-то находится и что об этом ком-то им надлежит заботиться… У меня же такого инстинкта не было, и для меня стало большой неожиданностью то, что я вдруг обнаружила, что в мире существует кто-то такой, кто имеет для меня большее значение, чем я сама… Чем я сама,понимаешь? Мир перевернулся вверх дном. Вдруг для меня самым важным из всего, что есть у меня на свете, стала она.Мне приходилось к этому привыкать – привыкать постепенно, мало-помалу. А потом… потом она стала всей моей жизнью. Я приучила себя любить ее, и теперь я даже уже не могу без нее жить.

Мириам закрыла глаза. Ее тело слегка содрогнулось от нахлынувших на нее эмоций.

– Возможно, она еще жива, – сказал Иржи. – Она белокурая, да? Я слышал, что эсэсовцы частенько забирают у евреев детей с арийской внешностью и передают их в немецкие семьи.

Мириам, недоверчиво улыбнувшись, ласково провела ладонью по голове Иржи, по его волосам длиной лишь в пару миллиметров.

– У меня есть среди эсэсовцев кое-какие приятели, – продолжал Иржи, – и это мне сказали именно они. Я уверен, что Ида сейчас живет на какой-нибудь ферме где-нибудь в Баварии. Пожалуй, для нее даже лучше, что так получилось. После войны ты ее разыщешь…

Он не договорил: Мириам положила ладонь ему на губы.

– Не надо, не утруждай себя, – сказала она. – Я знаю что Иды больше нет. И неважно, кто в этом виноват – я Элиас или Гитлер… Элиас прав: так захотел Бог, и мы не можем ничего изменить.

– Нет, ты вполне можешь выжить! – воскликнул Иржи. – Когда закончится война…

Мириам его снова перебила:

– Что-что? Ты хочешь сказать, что, когда закончится война, я смогу завести себе другого ребенка, да? Трудно себе даже представить что-то более ужасное. Это все равно что сказать, что Иду можно заменить…Ида была не просто дочерью– она была моей единственнойдочерью. Ее невозможно никем заменить. Никем и никогда. Я не хочу иметь других детей. И никогда не захочу.

– А еще у тебя есть Моше…

Мириам улыбнулась.

– Он хороший, – закивала она. – Он меня понял. Он меня утешил. Элиас в то время целыми днями молился и изучал Тору, чтобы найти в ней объяснение тому, что с нами произошло. И хотя он все время повторял, что такова воля Господа, я знаю, что в глубине души он и сам в это не верил. Он не мог простить самого себя за то, что он натворил. А я… я его ненавидела! Мне хотелось его убить! Возможно, я это даже и сделала бы, если бы рядом со мной не оказалось Моше.

– Но ведь ты…

– Я не должна была так поступать, я знаю. Элиас ведь был моим мужем. Но то, что сделал он, было намного хуже любой измены. Я уже больше не чувствовала себя его женой.

Иржи молча положил голову на одеяло, но затем снова ее приподнял:

– Как ты думаешь, я смогу когда-нибудь завести себеребенка?

– Конечно. Ты должен всего лишь найти себе подходящую женщину.

– Да, но… Мне это позволят?

– Мир уже больше не будет таким, каким мы его знаем. Там, за пределами этого лагеря, происходит очень много событий. Война все кардинально изменит. Мир станет намного лучше, чем он есть сейчас. Больше уже не будет ни черных, ни розовых, ни красных треугольников. Больше уже не будет ни евреев, ни арийцев, ни негров. Мы, люди, смешаемся все в один огромный Вавилон, однако пытаться строить башню аж до неба мы на этот раз не станем. Мы ограничимся тем, что будем жить тихо и спокойно… И я уверена, Иржи, что ты сможешь завести себе ребенка и сможешь его вырастить.

Они нежно обнялись – так, как обнимаются мать и сын. Затем Иржи начал напевать вполголоса колыбельную, которую помнил еще с детства.

–  Zpopielnika па Wojtusia iskiereczka mruga… [74]74
  Из поддувала Войтусю подмигивает искорка… (польск.)


[Закрыть]

Он почувствовал, что тело Мириам слегка обмякло.

–  Chodz opowiem ci bajeczkç. Bajka bçdzie dluga… [75]75
  Иди, расскажу тебе сказку. Сказка будет длинной… (польск.)


[Закрыть]Мышцы женщины потихоньку расслабились. Иржи продолжал напевать – все тише, и тише, и тише. Дыхание Мириам стало ровным: она уснула.

В этот момент дверь барака распахнулась, и в него зашел обершарфюрер.

– Похлебку подано, – объявил он громовым голосом.

2 часа ночи

Брайтнер сидел один в своем кабинете и все никак не мог решиться лечь спать. Ему казалось, что он чего-то не доделал, но он никак не мог понять что.

Его взгляд упал на шахматную доску. Черные фигуры были расставлены даже без намека на какой-либо стратегический замысел. «Из Феликса, наверное, хорошего игрока не получится», – с досадой подумал Брайтнер. Однако затем его страсть к шахматам взяла свое и заставила на время позабыть о сыне. Комендант обошел стол и оценил ситуацию с противоположной стороны. Доска показалась ему схемой поля боя, на котором силы противников глубоко проникли в боевые порядки друг друга, образовав сложное сплетение взаимной защиты фигур, путей отхода и путей наступления.

И вдруг он облегченно вздохнул: его осенило. Он стал проверять свою догадку, чуть наклоняясь то направо, то налево, чтобы можно было получше рассмотреть расстановку фигур. «А почему бы и нет?» – мелькнула у него мысль.

Брайтнер пошел белым конем. Затем он, не раздумывая, сразу же сделал ход черным слоном. Последовало еще несколько ходов… Фигуры изменяли свое взаимное расположение, подчиняясь строгим правилам их перемещения по доске.

Все внимание Брайтнера было теперь сконцентрировано на игре. Пожертвовав пешкой и ладьей, он задумчиво уставился на доску, анализируя, к чему привели сделанные им ходы. Он пытался поддерживать в игре некоторый баланс. Играя с одной стороны, он вырабатывал определенную стратегию, а играя с другой – старался вести себя так, как вел бы себя на его месте любой посредственный игрок. «Да уж, – подумал он, оценивая ситуацию на шахматной доске, – уж слишком большая ставка на везение, но она может привести к успеху». Он аккуратно зажал коня между указательным и средним пальцами и приподнял его… Все, что находилось за окном: концлагерь, караульные вышки, часовые, прожекторы, крематории, газовые камеры – все это куда-то исчезло. Осталась одна лишь эта шахматная партия.

– Проклятие! – пробурчал обершарфюрер, входя в прачечную. – Черт бы его побрал, нашего коменданта!

Wassersuppeв такое время суток – это уж слишком, скажу я вам! У нас тут что, пятизвездочный отель?

Он широко распахнул дверь, чтобы в нее могли зайти окоченевшие от холода и с трудом подавляющие зевоту Häftlinge:они занесли подвешенный к палке, которую удерживали на своих плечах, огромный дымящийся столитровый Kübel. [76]76
  Котел (нем.)


[Закрыть]В лагере не было котлов меньшего размера.

– Нам пришлось открыть кухню ради наших уважаемых постояльцев… – пробурчал обершарфюрер.

Принесшие котел Häftlinge– их было двое – с шумом поставили свою тяжелую ношу на пол и затем стали лихорадочно тереть ладони об одежду, чтобы хоть немного их согреть.

–  Los! – рявкнул обершарфюрер. – Берите свои миски и идите сюда!

Яцек с трудом приподнялся. Упершись ладонями о пол, он недовольно поморщился: у него сильно затекли и руки, и ноги. Он схватил Берковица за плечо и слегка потряс: финансист спал.

– Берковиц… Берковиц, проснись. Принесли похлебку.

Финансист открыл глаза и изумленно осмотрелся по сторонам, не узнавая ничего вокруг. Ему понадобилось несколько секунд для того, чтобы вспомнить, где он сейчас находится. Затем он пошарил руками на полу возле себя, нашел свои очки и надел их.

– Ага… Все, иду.

Иржи разбудил Мириам.

– Мириам… Мириам… Принесли похлебку…

– Я не хочу похлебку, – еле слышно произнесла Мириам, лишь чуть-чуть приоткрыв глаза. – Иди сам.

– Ты должна есть, Мириам. Ты не можешь позволить себе сдаться. Пойдем, я тебе помогу.

Иржи с трудом просунул руки ей под спину, а затем одним резким усилием заставил сесть. Голова Мириам запрокинулась назад.

– Ну давай же, Мириам, поднимайся!

Обершарфюрера тем временем уже начала раздражать медлительность, с которой поднимались с пола Häftlinge.

– Мешки с дерьмом! Los!

Моше, уже сидя на полу, с усилием поднялся на ноги и протянул руку Элиасу. Раввин довольно цепко ухватился за нее, однако встать – даже при помощи Моше – ему не удалось.

– Я не смогу, Моше. Я слишком сильно устал.

– Ты должен подняться, Элиас. Ну же!

Отто и Пауль встали из-за стола.

– Ну что, кто будет первым? – спросил обершарфюрер.

Заключенные покосились друг на друга. Никому из них не хотелось быть первым. Все знали, что в верхней части котла похлебка самая жидкая, тогда как кусочки репы и картошки – если они вообще в похлебке имеются – находятся на самом дне.

– Ладно, первым буду я, – сказал Моше.

Он достал свою миску (такую миску каждый заключенный постоянно носил с собой привязанной к талии – из опасения, что ее могут украсть) и протянул одному из заключенных, которые принесли похлебку. Тот посмотрел на Моше с неприязнью (он, видимо, почему-то решил, что ему приходится бодрствовать и таскать котел с похлебкой именно из-за него, Моше) и, погрузив черпак в дымящуюся жижу, налил в протянутую миску чуть больше полулитра похлебки.

– Следующий.

– Давай, наливай сюда! – Отто протянул свою миску. Разливальщик небрежно плеснул в нее три раза черпаком, слегка брызнув при этом на одежду Отто.

– Осторожнее! – возмутился «красный треугольник».

– Следующий!

Следующей к котлу подошла Мириам. Заключенного, разливавшего похлебку, смутило присутствие здесь женщины. Он попытался налить ей похлебки немного больше, чем наливают обычно.

– Ты что, Самуил, хочешь понравиться этой мадам? – спросил у него эсэсовец. – Ей вполне хватит и того, что ты уже налил. Давайте поживей! Или вам не хочется спать?

Он жестом приказал Иржи, чтобы тот подходил к котлу, и Иржи в ответ сделал театральный поклон. «Розовый треугольник», видимо, решил, что в течение этой ночи их вряд ли кто тронет и что он может позволить себе немножко подурачиться.

Затем к котлу подошли один за другим Пауль, Берковиц и Яцек. В миску старосты блока вместе с похлебкой плюхнулся кусочек картошки.

– Что, повезло поймать рыбку, да, Яцек?

Оставался только Элиас. Он все еще сидел на полу.

Моше поставил свою миску на стол и попытался поднять Элиаса. Однако и он, Моше, уже сильно ослабел. На помощь пришел Пауль: немцу не составило большого труда поднять с пола и поставить на ноги исхудавшего раввина.

– Пошевеливайся, чертов еврей! – заорал обершарфюрер, у которого к тому моменту уже иссякло терпение. – Комендант приказал мне дать вам возможность поесть, и мне приходится ему подчиняться! Но если ты будешь еле-еле шевелиться…

Элиас, уже стоя на ногах, пошатывался от слабости. Моше сунул ему в руку миску и почти силой заставил доплестись до котла. Разливавший похлебку уже набрал полный черпак, горя желанием побыстрее закончить ночную работу и вернуться в свой барак.

–  Schnell! – рявкнул эсэсовец.

Заключенный поспешно плеснул три раза черпаком в миску Элиаса. Он знал, что если обершарфюрер разгневается, то от него можно ожидать чего угодно, и боялся рассердить эсэсовца.

Элиас с наполненной похлебкой миской начал пятиться назад.

– Подожди, – вдруг сказал ему обершарфюрер. – Это еще не все.