Текст книги "Сыновья"

Автор книги: Перл Бак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

X

Три дня позволил Ван Тигр отдыхать своим людям, и три дня они ели, сколько могли, и осушали кувшины с вином до самого дна. Когда они наелись так, как не наедались уже много месяцев, и были сыты по горло и выспались так, что им уже больше не спалось, они встали, полные сил, задора и здоровья. Все эти годы Ван Тигр жил среди солдат, хорошо их изучил и знал, как управлять этими простыми и неучеными людьми, следить за их настроениями и, пользуясь этими настроениями, давать волю и в то же время, незаметно для них, держать их в узде. И когда он увидел, что его люди затевают ссоры и грозят друг другу из-за пустяков, из-за того только, что один споткнулся о вытянутые ноги другого, и что многие из них стали думать о женщинах и тосковать о них, он понял, что настал час, когда нужно приниматься за какое-нибудь новое и трудное дело.

Тогда он снова вскочил на спину каменной черепахи и крикнул, скрестив руки на груди:

– Сегодня вечером, как только солнце сядет за ровными полями у подножия горы, мы должны двинуться в путь к нашим собственным землям. Подумайте хорошенько, и если кто-нибудь из вас хочет вернуться к старому генералу, где можно есть и спать вволю, пусть возвращается сейчас, я его не трону. Но если он пойдет со мной сегодня, а потом изменит клятве, которую дал, я проткну его вот этим самым мечом!

И Ван Тигр выхватил меч, сверкнувший, словно молния среди туч, и взмахнул им перед слушателями, и они в испуге попятились назад, натыкаясь один на другого и в страхе переглядываясь. Ван Тигр смотрел на них в ожидании, и пятеро солдат постарше с минуту нерешительно поглядывали то друг на друга, то на острый, сверкающий меч, который Ван Тигр направил на них, а потом, не говоря ни слова, повернули и начали, крадучись, спускаться по склону горы и вскоре скрылись из вида. Ван Тигр следил за ними, неподвижно держа в вытянутой руке сверкающий меч, а потом крикнул:

– Есть еще кто-нибудь?

Наступила мертвая тишина, и долгое время никто из солдат не двигался. Вдруг невысокая, согнувшаяся фигура отделилась от толпы, торопясь незаметно скрыться, и это был сын Вана Старшего. Но увидев, кто это, Ван Тигр зарычал:

– Нет, только не ты, глупый щенок! Тебя отдал мне твой отец, и ты не свободен!

И он вложил саблю в ножны, бормоча презрительно:

– Я не стану пачкать хорошее лезвие в такой жидкой крови! Нет, я тебя отстегаю как следует, как стегают малых детей!

И он ждал, пока тот вернулся в ряды и стал на место, повесив, как всегда, голову. Тогда Ван Тигр сказал своим обыкновенным голосом:

– Пусть будет так. Осмотрите ружья, зашнуруйте покрепче башмаки и затяните пояса, потому что сегодня ночью мы выступаем в большой поход. Отдыхать мы будем днем, а итти ночью, и никто не будет знать, что мы идем на Север. Но каждый раз, вступая во владения какого-нибудь генерала, я буду говорить вам, как его зовут, и если вас спросят, вы должны отвечать: «Мы бродячий отряд и хотим примкнуть к армии здешнего генерала».

И как только село солнце и не совсем еще померк дневной свет, но уже показались звезды, а луна еще не всходила, люди потянулись неровной вереницей к выходу из ущелья, опоясанные, с узлами на спине и с винтовками в руках. Но лишние ружья Ван Тигр доверил только тем из людей, кого лучше знал и на кого мог положиться, потому что многие из его солдат еще не были испытаны в бою, а ему легче было потерять человека, чем ружье. Те, у кого были кони, вели их под уздцы, и у подножия горы Ван Тигр остановился и сказал по обыкновению резко:

– Без моего приказа никому нельзя останавливаться, долгих привалов не будет до зари, – я скажу, в какой деревне. Там вы будете есть и пить, и я заплачу за все.

И он вскочил на своего коня, рослого коня рыжей масти, с широкими костями и длинной вьющейся гривой, родом из монгольских степей, сильного и неутомимого. Такой и был ему нужен в эту ночь, потому что на седле он вез много серебра, а то, что не мог взять с собой, роздал понемногу верному человеку и еще некоторым солдатам, так что, если бы кто-нибудь из них и поддался искушению, какое может одолеть всякого, то пропало бы немного. И как ни силен был его конь, Ван Тигр не позволил ему скакать во весь опор. Нет, сердце у него было доброе, и он натягивал поводья и пускал коня шагом, заботясь о тех солдатах, у кого не было коней и кому пришлось итти пешком. По обеим сторонам, рядом с ним ехали племянники; для них он купил ослов, и коротконогим ослам трудно было поспевать за широким шагом коня. Человек тридцать из его отряда ехали верхами, остальные шли пешком, и Ван Тигр разделил всадников: половину из них поставил впереди отряда, другую половину – позади, а пеших – посередине.

Так, в ночной тишине они проходили милю за милей, делая привалы время от времени, когда Ван Тигр кричал, что они могут немного отдохнуть, и снова трогались в путь, когда он отдавал приказ. И люди его были крепки и бодры и шли за ним безропотно, потому что ждали от него многого. И Ван Тигр был доволен ими и дал себе клятву, что никогда не изменит им, если они ему не изменят, и, достигнув власти, возвысит каждого из них, потому что они пошли за ним первыми. Когда он смотрел на них и думал, что они надеются на него и верят ему, как дети верят тем, кто о них заботится, в сердце его просыпалась нежность к солдатам, потому что втайне он был способен испытывать нежность, был добр к своим людям и позволял им иной раз отдохнуть подольше, когда после его команды они бросались на поросшую травой лужайку или под кусты можжевельника, какие сажают на могилах.

Так они шли двадцать ночей, а днем отдыхали в деревнях, какие указывал Ван Тигр. Но прежде чем войти в деревню, он разузнавал, какой генерал правит этой провинцией, и когда его спрашивали, чей это отряд и куда он идет, то ответ у Вана Тигра был наготове, и он отвечал без запинки.

И все же в каждой деревне люди поднимали жалобный плач, завидев отряд, так как они не знали, сколько времени простоят у них бродячие солдаты, какой потребуют еды и каких пожелают женщин. Но в те дни у Вана Тигра была высокая цель, и он крепко держал в узде своих людей, тем более, что сам он был странно холоден к женщинам и потому сильнее раздражался на других, полных желания. Он говорил:

– Мы не разбойники и не бандиты, и я не главарь разбойничьей шайки! Нет, я проложу себе другую, лучшую дорогу к славе, мы победим силой оружия и честными средствами, а не грабежом. Покупайте то, что вам нужно, и я заплачу за все. Каждый месяц вам буду платить жалованье. Но женщин вы трогать не должны, кроме тех, которые пойдут своей волей и привыкли иметь дело с мужчинами за деньги и ради заработка, но и к тем не ходите без нужды. Берегитесь тех женщин, которые стоят слишком дешево, – они носят в себе подлую смерть и сеют ее повсюду. Держитесь от них подальше. Но если я услышу, что кто-нибудь из моих людей насильно взял честную жену или девушку – дочь, то я убью его, прежде чем он успеет сказать хоть слово!

Когда Ван Тигр так говорил, все его солдаты останавливались и слушали, потому что глаза его грозно сверкали из-под бровей, и всем солдатам было хорошо известно, что, несмотря на свое доброе сердце, их начальник не побоится убить человека. И среди молодых солдат пробегал восхищенный ропот, потому что в те дни Ван Тигр и вправду был для них героем, и они кричали: «Слава Тигру, Чернобровому Тигру!» Так они шли вперед и останавливались на отдых, и каждый был послушен Вану Тигру, а если и не был, то искусно это скрывал.

Много было причин, почему Ван Тигр избрал себе земли недалеко от своей родины, и одна из них была та, что здесь он будет близко от братьев, и они будут оказывать ему помощь серебром, пока он сам не обложит население налогами, и нечего будет опасаться, что его посланных ограбят по дороге. Кроме того, если бы он встретил неожиданный и сильный отпор, что может случиться с каждым, если небо лишит его покровительства, он мог бы укрыться у родных, а семья его настолько знатна и богата, что он был бы в безопасности. Потому-то он неуклонно подвигался к тому городу, где жили его братья.

Накануне того дня, когда они завидели городские стены, Ван Тигр рассердился на своих людей за то, что они отстают на переходах, а вечером, когда он приказал выступать в поход, они поднялись неохотно; Ван Тигр слышал, как некоторые из них ворчали и жаловались, а один солдат сказал:

– Что же, найдутся вещи и получше славы, и я не знаю, хорошо ли мы сделали, что пошли за таким сумасбродам.

А другой прибавил:

– Пусть мы не ели бы досыта, зато высыпались бы вволю, и ноги у нас не были бы стерты до самых костей.

Правда, все они очень устали и отвыкли от долгих переходов, потому что в последние годы старый генерал обленился, привык к легкой жизни, и его распущенность передалась всей армии. Ван Тигр хорошо знал, как непостоянны невежественные люди, и в душе проклинал их за то, что они начали жаловаться теперь, когда намеченная им провинция близко. Он забыл, что если сам он был рад Северу и тому, что снова можно было покупать крутой печеный хлеб и нюхать добрый крепкий чеснок, то для людей все это было еще чужое. В полночь, когда они отдыхали под можжевеловым деревом, верный человек сказал ему:

– Нужно дать им отдохнуть дня три, угостить их и раздать понемногу серебра в награду.

Ван Тигр вскочил и крикнул:

– Покажи мне, кто это говорит об отдыхе, и я всажу ему заряд в спину!

Но человек с заячьей губой отвел его в сторону и зашептал миролюбиво:

– Нет, нет, господин мой, не говори так. Перестань гневаться. Твои солдаты сердцем – сущие дети, и ты не поверишь, какая у них явится сила, если впереди их будет ждать какая-нибудь маленькая радость, хотя бы даже такая пустячная награда, как добрый кусок мяса, кувшин молодого вина или день отдыха и игра в кости. Они просты сердцем, их легко обрадовать и нетрудно огорчить. Глаза души у них закрыты, а твои открыты, Господин мой, и видят дальше, чем на день вперед.

Человек с заячьей губой стоял в полосе слабого лунного света, потому что за время их похода народилась новая луна, и теперь снова было полнолуние, и в этом свете он казался особенно безобразным. Но Ван Тигр испытал его не раз и знал, что он человек разумный и надежный, и уже не замечал его раздвоенной губы, видел только его доброе, простое, загорелое лицо и преданные глаза – и верил ему. Да, Ван Тигр верил этому человеку, хотя и не знал, кто он такой, потому что тот никогда ничего о себе не рассказывал и, если очень настаивали, говорил только:

– Я родом издалека, и если бы даже я тебе сказал, как называется то место, ты все равно его не знаешь, – это очень далеко.

Ходили, однако, слухи, что он совершил преступление. Говорили, что у него была красивая жена, молоденькая женщина, которая не переносила его вида, и она завела себе любовника, а муж застал их вместе и убил. Так это было или нет, никто не знал, но верно было то, что он сразу привязался к Вану Тигру, и не было для этого другой причины, кроме того, что молодой человек был так горяч и красив, что его красота казалась каким-то чудом бедному уроду. И Ван Тигр чувствовал, что этот человек его любит, и ценил его выше всех других, потому что он пошел за ним не ради выгоды и не ради почестей, но ради этой необыкновенной любви, которая не требовала ничего, только бы быть рядом с Ваном Тигром. Ван Тигр полагался на его преданность и всегда прислушивался к его словам. И теперь Ван Тигр понял, что человек с заячьей губой опять прав; он подошел к усталым людям, которые, растянувшись, молча лежали в тени можжевеловых деревьев, и сказал гораздо ласковей обычного:

– Братья, мы совсем близко от моего родного города и от той деревни, где я родился, и в этих местах мне знакомы все пути и перепутья. Вы были отважны и неутомимы в эти тяжелые дни и ночи, и теперь я готовлю вам награду. Я поведу вас в деревни по соседству с моей родной деревушкой, но только не в нее, потому что там живут мои родные, и я не хочу их обижать. Я куплю и прикажу заколоть быков и свиней и зажарить гусей и уток, и вы наедитесь досыта. И вино у вас тоже будет; лучшее вино в стране делают здесь, – это крепкое, светлое вино и быстро опьяняет. И каждый из вас получит в награду по три серебряных монеты.

Тогда люди приободрились, встали и, смеясь, вскинули ружья на плечи, и в эту же мочь они дошли до города и миновали его, и Ван Тигр повел их в деревни, расположенные за его родной деревушкой. Там он остановился, выбрал четыре деревни и разместил в них солдат на постой. Но при этом он не так надменно держал себя, как другие генералы. Нет, на рассвете сам ходил от деревни к деревне, когда только еще начинали разводить огонь в печах, готовя завтрак, и дым крался из открытых дверей, разыскивал деревенских старшин и говорил им вежливо:

– Я заплачу за все серебром, и никто из моих людей не посмотрит на женщину, если она не свободна. Вы должны взять на постой двадцать пять человек.

Но несмотря на всю его вежливость, деревенские старшины были в отчаянии, потому что и раньше генералы давали слово платить и все-таки ничего не платили. И глядя искоса на Вана Тигра, они поглаживали бороды и шептались друг с другом у дверей и наконец попросили у Вана Тигра задаток в знак того, что он, их не обманет.

Ван Тигр, не скупясь, раздавал серебро, потому что это были его земляки, и каждому из старшин он сунул в руку задаток, а перед уходом потихоньку сказал своим людям:

– Не забудьте, что эти люди – друзья моего отца, что здесь моя родина, и на вас здесь смотрят так же, как на меня самого. Будьте вежливы, не берите ничего даром, и если кто-нибудь из вас тронет женщину, которая не свободна, то я его убью!

Видя, что он не шутит, солдаты обещали поступать, как он оказал, и громко призывали на себя всякие беды, если не исполнят этого. Когда всех солдат разместили по домам и приготовили им обед, он заплатил столько серебра, что недовольные взгляды крестьян сменились улыбками, и, покончив со всеми делами, он взглянул на племянников и сказал им грубовато и добродушно, радуясь, что снова вернулся на родину:

– Ну, племянники, отцы будут рады повидаться с вами, да и я отдохну за эти семь дней, потому что война у нас на носу.

И он повернул коня к югу и, не останавливаясь, проскакал мимо старого глинобитного дома, нарочно не подъезжая близко, а племянники ехали за ним на ослах. Так они достигли города, въехали в старые ворота и поскакали по улице к дому. И в первый раз за все эти месяцы слабая улыбка появилась на лице сына Вана Старшего, и он подгонял осла, торопясь домой.

XI

Семь дней и семь ночей пробыл Ван Тигр в большом городском доме, и братья угощали его, принимая как почетного гостя. Четыре дня и четыре ночи пробыл он во дворах старшего брата, и Ван Старший делал все, что мог, чтобы добиться его расположения. Но он умел занимать брата только тем, что сам считал удовольствием, – угощал его каждый вечер, водил в чайные дома, где поют и играют на лютнях, водил и в игорные дома. Казалось все же, что он скорее забавляет себя самого, чем брата, потому что Ван Тигр был странный человек. Он ел только для того, чтобы утолить голод, а после этого сидел молча, в то время как другие продолжали есть, и пил не больше, чем ему хотелось.

Да, он сидел молча за пиршественным столом, где люди веселились, ели и пили до того, что с них катился пот и приходилось снимать халаты, а некоторые даже выходили и выблевывали все, что съели, чтобы можно было и дальше есть с удовольствием. Но Вана Тигра ничто не соблазняло: ни тонкие супы, ни самое нежное мясо морских змей, которых продают по дорогой цене, потому что они встречаются редко и поймать их нелегко; не соблазняли его ни сладости, ни плоды, ни семена лотоса в сахаре, ни мед, нет, его не соблазняло все то, что люди охотно едят, как бы ни были переполнены их желудки.

И хотя он ходил со старшим братом в чайные дома, где бывают мужчины, чтобы забавляться женщинами, но и там сидел холодный и трезвый, не расстегиваясь и не снимая меча с пояса, и следил за всем своими черными глазами. Если он не казался недовольным, то и доволен тоже не был и, повидимому не отличал ни одной из певиц, какой бы у нее ни был хороший голос и красивое лицо, хотя не одна из них заглядывалась на него; их привлекала его суровая красота и сила, и стараясь пленить его, они останавливали на нем долгие, томные и нежные взгляды, и даже подходили и обнимали его своими маленькими ручками. Но он сидел по-прежнему прямо и неподвижно и смотрел на все одинаково равнодушным взглядом, и губы его были попрежнему сурово сжаты, а если он и говорил что-нибудь, то не такие слова, к каким привыкли красивые женщины: «По-моему, это пенье – какая-то сорочья стрекотня!»

И как-то раз, когда одна из певиц, маленькая и нежная, с накрашенными пухлыми губками, прощебетала свою песенку, не сводя с него глаз, он крикнул: «Мне это надоело!» – встал и вышел, и Вану Старшему пришлось уйти вместе с ним, хотя ему до-смерти не хотелось бросать такое веселье.

Правда, у Вана Тигра, как и у его матери, речь была скупая и отрывистая, он никогда не говорил лишнего, и все слова его были резки и правдивы, и те, кто говорил с ним хоть раз, боялись каждого движения его губ.

Так он заговорил в тот день, когда жене Вана Старшего вздумалось притти и заставить его сказать хоть слово в похвалу ее второму сыну. Она вошла в комнату, где Ван Тигр пил чай, а Ван Старший сидел за маленьким столиком и пил вино. Она вошла маленькими шажками, притворно скромничая и благопристойно опустив глаза, с поклонами и улыбками, и ни разу не посмотрела на мужчин, хотя, как только она вошла, Ван Старший торопливо утерся рукавом и налил себе в чашку чаю вместо горячего вина, которое стояло перед ним в оловянном кувшине.

Она вошла с горестным видом, покачиваясь на маленьких ножках, и села местом ниже, чем ей полагалось по праву, хотя Ван Тигр встал и попросил ее пересесть на другое место, выше. Но невестка сказала слабым и томным голосом, каким теперь говорила всегда, если только не забывала об этом, рассердившись:

– Нет, нет, я знаю свое место, шурин, я слабая и недостойная женщина. Если бы я и забыла об этом, то муж мой напомнил бы мне, – ведь он многих женщин считает лучше и достойней меня.

Она искоса посмотрела на Вана Старшего, и тот весь покрылся испариной и пробормотал нерешительно:

– Что ты, госпожа, когда же это было…

И он начал перебирать в уме, не сделал ли он за последнее время что-нибудь неприятное ей, о чем она могла проведать. Правда, он разыскал маленькую и жеманную певицу, которая так ему понравилась на одном празднике, часто навещал ее, платил ей жалованье и собирался даже подарить ей денег и поселить где-нибудь в городе, как делают многие, когда не желают брать еще одну женщину во дворы и все же она настолько нравится, что хочется удержать ее для себя одного, хотя бы на время. Но с этим делом не было еще покончено, потому что у девушки была жива мать, такая жадная старая ведьма, что никак не соглашалась уступить дочь за ту цену, какую давал Ван Старший. Он подумал, что жена еще не могла об этом проведать, так как дело все еще не кончено, и, утерев лицо рукавом, отвел глаза в сторону и начал громко прихлебывать чай.

Но жена на этот раз думала вовсе не о нем и продолжала, не обращая внимания на его слова:

– Хоть я всего-навсего ничтожная женщина, сказала я себе, все же я мать своему сыну, должна же я пойти и поблагодарить шурина за то, что он сделал для нашего недостойного сына; хотя может быть, моя благодарность ничего не стоит для такого человека, как ты, но мне доставляет удовольствие выполнить долг, и я его выполню, несмотря на оскорбления, которые мне приходится выносить.

И она еще раз взглянула на мужа, а он почесал голову, посмотрел на нее растерянно и, не догадываясь, что она хочет сказать, снова весь вспотел, – он был до того толст, что потел ежеминутно.

Жена продолжала:

– Прими же мою благодарность, шурин, она, может быть, немногого стоит, но зато идет от чистого сердца. Я хочу сказать о своем сыне: если кто-нибудь достоин твоей милости, так это именно он, – это самый добрый, самый кроткий мальчик, и при этом какой умница! Я ему мать, и хоть говорят, что матери видят в детях одно хорошее, я все-таки повторяю, что мы с мужем отдали тебе лучшего из сыновей!

Все это время Ван Тигр не спускал с нее глаз, как и всегда, когда с ним говорили, и смотрел так странно, что нельзя было понять, слушает он или нет, пока не ответил резко и грубо:

– Если так, невестка, то мне жаль брата и тебя. Он самый робкий, самый слабый юноша, какого мне приводилось видеть, и злости в нем не больше, чем в белой курице. Лучше бы вы отдали мне старшего сына. Он упрям, я обломал бы его и сделал бы настоящим человеком, он слушался бы только меня и никого больше. А этот ваш сын постоянно плачет, и это все равно, что возить с собой дырявое ведро. Ломать в нем нечего и, значит, воспитать его тоже нельзя. Нет, племянниками я недоволен, – ваш сын мягок и робок, и весь свой ум выплакал в слезах, а тот, другой, неплохой малый, крепок, здоров и достаточно вынослив для солдатской жизни, но беспечен, любит посмеяться, настоящий шут, а я не знаю, далеко ли может пойти шут. Плохо, что у меня нет собственного сына, когда он так нужен мне.

Неизвестно, что ответила бы невестка на такую речь, и Ван Старший трясся от страха, потому что никто до сих пор не говорил с ней так прямо, кровь бросилась ей в лицо, и она уже раскрыла рот, чтобы ответить шурину как следует. Но не успела она вымолвить и слова, как вдруг ее старший сын выбежал из-за занавески, где стоял, прислушиваясь к разговору, и крикнул пылко:

– Мать, отпусти меня, я хочу поехать с дядей!

Он стоял перед ними, разгоряченный и юношески красивый, и быстро переводил глаза с одного лица на другое. На нем был ярко-синий, цвета павлиньих перьев, шелковый халат, какие любят носить молодые господа, башмаки из заграничной кожи, на пальце блестел нефритовый перстень, и волосы его были острижены по последней моде и напомажены душистой помадой. Он был бледен, как бывают бледны молодые люди из богатых домов, которым не нужно работать под палящим солнцем, и руки у него были нежные, словно у женщины. И все же вид у него был здоровый, несмотря на изнеженность и бледность, и глаза были живые и терпеливые. Иной раз он забывал двигаться томно, забывал, что такова была мода среди молодых и богатых горожан – держаться всегда томно и небрежно. Отбросив в сторону томность, он мог быть и таким, каким был теперь, – полным пламенного желания.

Но мать его пронзительным голосом закричала:

– Нет, такого вздора я еще не слыхивала! Ведь ты старший сын и после отца глава семьи, – как же можно допустить, чтобы ты пошел на войну и участвовал там в сражениях? Тебя там могут убить! Мы ничего для тебя не жалели, ты был во всех школах в этом городе, для тебя нанимали ученых, и любовь наша так велика, что мы даже не послали тебя учиться на Юг, так как же мы пустим тебя на войну?

И видя, что Ван Старший сидит молча, опустив голову, она прибавила с упреком:

– Господин мой, неужели и эту тяжесть я должна взять на себя?

Ван Старший вяло отозвался:

– Твоя мать права, сын мой. Она всегда права, мы не можем подвергать тебя такому риску.

Но молодой человек, хотя ему было уже около девятнадцати лет, затопал ногами, зарыдал и, не зная удержу, побежал к дверям и начал биться о притолоку головой и кричать:

– Все равно я отравлюсь, если меня не пустят!

Родители вскочили, совсем растерявшись, и мать крикнула, чтобы послали за слугой молодого господина, и когда перепуганный слуга прибежал на зов, приказала ему:

– Поведи дитя куда-нибудь развлечься, забавляй его и постарайся, чтобы этот гнев у него прошел.

А Ван Старший торопливо достал из-за пояса целую пригоршню серебра и совал его сыну, говоря:

– Возьми, сын мой, и купи себе, что хочешь, или проиграй. Истрать эти деньги, как знаешь.

Сначала юноша оттолкнул серебро, делая вид, что не желает таких утешений, потом слуга уговорил и упросил его, и наконец он взял деньги, как бы нехотя, и позволил себя увести, хотя вырывался и кричал, что уедет, непременно уедет с дядей. Когда его увели, госпожа опустилась на стул, вздохнула и простонала жалобно:

– Он и всегда был такой своевольный, мы просто не знаем, что с ним делать, – его гораздо труднее воспитывать, чем брата, которого отдали тебе.

Ван Тигр, который сидел молча, наблюдая все происходящее, ответил ей:

– Легче воспитывать там, где есть воля, чем там, где нет ничего. Я бы справился с мальчиком, если бы мне его отдали, – все это буйство от того, что его плохо воспитывали.

Но госпожу он вывел из терпения: она не могла и не желала слушать, что ее сыновья плохо воспитаны. Она величественно поднялась с места, поклонилась и, выходя из комнаты, сказала:

– Без сомнения, вам есть, о чем поговорить друг с другом.

Ван Тигр посмотрел на старшего брата с угрюмым сожалением, и долгое время они сидели молча. Ван Старший допивал свое вино уже без всякого удовольствия, и толстое лицо его было мрачно. Наконец он тяжело вздохнул и сказал гораздо серьезнее, чем говорил обычно:

– Для меня всегда было загадкой, почему женщина так уступчива, нежна и покорна воле мужа в молодости, а с годами становится совсем другим человеком и делается настолько сварлива, придирчива и упряма, что можно диву даться. Иной раз я даю себе клятву совсем не иметь дела с женщинами, потому что вторая моя жена берет пример с первой, да и все они одинаковы.

И он посмотрел на брата с завистью, печальными, как у большого младенца, глазами, и с горечью сказал:

– Ты счастлив, счастливее меня. Ты свободен, у тебя нет ни женщин, ни земли. Я же вдвойне связан. Меня связала эта проклятая земля, которую оставил мне отец. Если не смотреть за ней, мы ничего с нее не получим; все крестьяне – разбойники, все они против помещика, какой он ни будь добрый и справедливый. А мой управитель – где это слыхано, чтобы управитель был честным человеком? – Он горестно поджал толстые губы, опять вздохнул и, взглянув на брата, сказал: – Да, ты счастлив. У тебя нет земли, и ты не связан с женщиной.

И Ван Тигр ответил с величайшим презрением:

– Я совсем не знаюсь с женщинами.

Он был доволен, когда прошли четыре дня и можно было переселиться во дворы Вана Среднего.

Перейдя в дом второго брата, Ван Тигр не мог не удивляться тому, что здесь все иначе и дом полон веселья, несмотря на драки и ссоры между детьми. И весь шум и веселье шли от жены Вана Среднего и сосредоточивались вокруг нее. Она была шумливая, неугомонная женщина, и когда говорила, то ее слышно было по всему дому, – такая она была здоровая и голосистая. Раз двадцать на дню она выходила из себя и, схватив ребят, стукала их друг о дружку головами или, размахнувшись обнаженной рукой – рукава у нее были всегда закатаны выше локтя, – отпускала кому-нибудь из них звонкую оплеуху, и потому в доме с утра до вечера стояли рев и стон, и даже служанки были такие же голосистые, как сама госпожа. Но все же она любила детей на свой лад и часто хватала бегущего мимо ребенка, прижималась носом к его пухлой шейке. Она была очень бережлива, но если ребенок с плачем требовал денег на леденцы, на чашечку горячих сластей, которые продавали бродячие торговцы, на засахаренные ягоды боярышника или на другие лакомства, любимые детьми, она всегда доставала медную монету, порывшись за пазухой. По этому веселому и шумному дому спокойно и невозмутимо расхаживал Ван Средний, что-то про себя обдумывая, всегда всеми довольный, живя с женой в полном согласии.

В эти дни Ван Тигр отложил в сторону все свои честолюбивые замыслы и жил в доме брата, покуда его люди отдыхали и пировали, и многое в этом доме ему очень нравилось. Он понимал, почему его рябой племянник пришел к нему из этого дома веселым и смеющимся и почему второй племянник был всегда робок и боязлив. Он видел, что брат с женой живут дружно, что и дети живут в довольстве, хотя их не часто моют и не очень присматривают за ними, разве только накормят днем да уложат в постель на ночь. Но все дети в этом доме были веселы, и Ван Тигр постоянно наблюдал за ними, и сердце его странно волновалось. Был среди них мальчик лет пяти, и на него Ван Тигр смотрел чаще, чем на других, потому что из всех детей он был самый здоровый и миловидный, и Вана Тигра почему-то к нему тянуло. Но если он нерешительно протягивал руку и хотел дать ребенку медную монету, мальчик сразу переставал смеяться, засовывал палец в рот и, покосившись на суровое лицо дяди, убегал прочь, мотая головой. И Вана Тигра огорчал этот отказ, словно мальчик понимал, что делает, и Вам Тигр старался улыбнуться, делая вид, что его не задевает.

Так проводил Ван Тигр эти семь дней. От вынужденной праздности он много думал, и оттого, что оба дома были полны детей, он еще острее чувствовал, как ему не хватает сына, который был бы с ним кровно связан. Он думал и о женщинах, – во дворе было много служанок и молоденьких рабынь, и иногда, видя стройную девушку, которая, повернувшись к нему спиной, занималась какой-нибудь работой, он чувствовал странное, но приятное волнение, и ему вспоминалось, что когда-то на этих дворах, где прошла его юность, вот также работала Цветок Груши. Но когда девушка оборачивалась к нему лицом, он чувствовал привычное смущение, и это было оттого, что в юности он пережил такое потрясение, что жизненные источники в нем иссякли, и теперь при виде каждого женского лица сердце его сжималось, и он поспешно отворачивался.

Однако от праздности и внутреннего волнения ему не сиделось на месте, и как-то днем Ван Тигр решил дойти и навестить Лотос, потому что в былые дни на ее дворе он чаще всего видел Цветок Груши, и втайне ему захотелось снова взглянуть на эти комнаты и двор. И он пошел к Лотос, послав сначала слугу известить о своем приходе, Лотос поднялась ему навстречу из-за стола, за которым она играла в кости со своими подругами, старухами из других богатых домов. Но он пробыл у нее недолго. Ван Тигр обвел глазами комнату, вспомнил ее и пожалел о том, что пришел; его снова охватила тревога, и, не желая дольше оставаться, он поднялся с места. Лотос же, не понимая, почему он нахмурился, оказала:

– Оставайся, у меня есть банка засахаренного имбиря, сладкий корень лотоса и всякие лакомства, какие любят молодые люди! Я еще не забыла, каковы молодые люди, – нет, хоть я и стара и толста, а все же помню ваши повадки!

И положив руку ему на плечо, она засмеялась своим жирным смехом и подмигнула ему. Он сразу почувствовал к ней отвращение и, выпрямившись, чопорно распрощался и быстро ушел. Но старческое хихикание играющих женщин неслось ему вслед, когда он проходил через двор.