Текст книги "Я, депортированный гомосексуалист..."

Автор книги: Пьер Зеель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Следить за гомосексуалами было столь давней традицией полиции, что, если уж говорить правду, никто и не ожидал, что это когда-нибудь прекратится. А уж теперь внезапность вторжения и последовавшее за этим общее смятение еще удвоили жестокость, особенно с таким документом на руках, который, как и в Германии, долгие годы служил поводом и для легкого шантажа, и для арестов и организации облав, и для получения дополнительной информации посредством пыток и бессудного заключения в тюрьму.

Мне и в голову не приходило, что за интриги плелись в недрах гестапо. Я продолжал ходить на вечерние курсы, встречался с другом Жо и иногда навещал все ту же маленькую компанию на площади Стейнбах. Но с появлением оккупационных патрулей, имевших право стрелять в любую движущуюся тень после комендантского часа, мои ночные вылазки стали реже. Иногда на городских улицах мы сталкивались с другими группками людей, такими же неприметными. Это были отряды, имевшие своих тайных наблюдателей, с помощью которых они срывали приказы немецкого командования, заменяя их патриотическими призывами к сопротивлению. Мы охотно присоединялись к ним. В те мюлузские ночи еще существовали дружба, взаимовыручка и любовь к отечеству.

Я снова стал приходить на свидания в музыкальное кафе.[12]12
  «Нам не были известны какие-либо группы или движения гомосексуалов в Эльзасе, но мы формировали дружеские товарищества в Страсбурге. Чтобы уйти от слежки, мы каждую среду встречались вечером в ресторане. [...] В утренние часы мы ехали на машине в кафе на окраине, которым владел один из наших людей. Пароль был: «Доктора из Селестата». Мы могли снять там комнату и до следующего утра делали все, что нам надо». (Свидетельство Эме Шпица, там же.)


[Закрыть] Наши добрые буржуа гомосексуальной ориентации просили нас, самых юных, не удостаивая даже малейшими объяснениями, сослужить им службу, то есть отправить письмецо такому-то или такому-то. По их поручениям мы относили эти таинственные послания на вокзал, где из-за молодости не вызывали у часовых никаких подозрений. Мы исполняли все их просьбы, даже не догадываясь о том, как это опасно. А ведь в таких обстоятельствах любой из нас, молодых, не имевших никакой связи с отрядами Сопротивления и не осознававших, чем они рискуют, вполне мог быть арестован, подвергнут пыткам, а потом отправлен в лагерь, став жертвой без всякого понимания причин.

Тут надо все-таки сказать, что некоторые геи, как с улиц, так и из буржуазной среды, не обращая внимания на опасность, открыто отказывались сотрудничать с нацистскими оккупантами. Но я был арестован слишком скоро, чтобы составить подлинное представление о подпольной сети, в скором времени появившейся в Эльзасе.

Возвращаясь домой после рабочего дня, я частенько проходил через магазинчик родителей. Мне было уже восемнадцать, но я все еще с аппетитом маленького бутуза мог умять сразу несколько шоколадных эклеров, так что мама, зная, что я за лакомка, даже пересчитывала их глазами.

Это случилось 2 мая 1941-го. Мама, стоявшая за кассой, показалась мне более нервной и озабоченной, чем обычно. Она сказала, что приходили из гестапо, куда меня вызывают на следующее утро. Это был недобрый знак. Она спросила, что я натворил. Я ответил, что ничего не понимаю, но сам сразу подумал об этих загадочных посланиях, которые нас иногда просили отправлять.

Я провел полную тревоги ночь. Вопросы беспрерывно лезли в голову. Я слишком хорошо знал, что гестапо делает все, что хочет. Что могло случиться? Жертвой какого доноса я оказался и кто написал его? Мои мысли были очень далеки от забытого момента в прошлом, который я вспомнил слишком поздно, уже утром, когда мне освежили память.

В ранний час я уже был в гестапо с повесткой в руках. Едва я успел прочесть свое имя на листе, висевшем на двери, как меня грубо втолкнули в комнату, быстро заполнившуюся дюжиной молодых людей. Некоторых я знал в лицо. Мы молча ждали. Потом каждого ставили прямо перед столом – это было в разных комнатах.

И вот я оказался лицом к лицу с офицером СС, который, с силой захлопнув мое досье, обозвал меня «швайнхунд», или «сучья свинья», что означало «грязный педик».[13]13
  «Тот, кто практикует гомосексуальную любовь или хотя бы думает о ней – наш враг». (Journal des SS, 14 mai 1928.) Европейский фашизм, следуя культу мужественности, настойчиво преследовал гомосексуалистов. В Италии времен Муссолини гомосексуалистов обвиняли в «преступлении против расы». Многим пришлось пережить долгие годы насильственного выселения, большей частью на острове Сан-Домино-Тремини. (Об этом снят фильм Этторе Сколы «Особенный день».) Эти высылки не всегда признаются государственными властями Италии. (См. свидетельство депортированного итальянца: Gai Pied Hebdo, 23 mai 1987.)


[Закрыть] Это было еще только начало допроса. Знаю ли я других гомосексуалистов? Их имена и адреса? Слышал ли я что-нибудь о таком-то или таком-то? Правда ли, что этот священник любил много молодых прихожан? В каких местах мы обычно встречались? Он явно знал куда больше, чем я. Я держался смирно.

Немцы хотели выманить у меня что-нибудь, чтобы подготовить западню для некоторых горожан. Но, позвольте, откуда стало известно, что я гомосексуал? И тут-то мне показали протокол, подписанный мною в семнадцать лет, где я заявлял офицеру французской полиции о краже часов в сомнительном месте. Там стояла моя подпись. Я не смог доказать, что я не гей. Тех, кому судьба подарила такую возможность, просто выслали за пределы территории, их не было среди интернированных.[14]14
  Редкое свидетельство со счастливым концом, принадлежащее женщине, приводится в работе Вальтера Кемповски: «В 1936 году я работала в книжном магазине, где один из сослуживцев был гомосексуалом. Они посадили его, собираясь отправить в Оранинбург. Тогда одна моя подруга шумно ввалилась прямо в гестапо: «Где он? Я без него жить не могу, моя постель безнадежно пуста...» Через десять дней они выпустили его с наголо обритой головой». (Allemands, le saviez-vous?, Encre, 1980, p. 48.)


[Закрыть]

На меня обрушился град ударов. Эсэсовцы за столом все время менялись. И каждый раз допрос начинался одинаково: имя, фамилия, дата рождения, имена и адреса знакомых «гомосексуалистов». Они сменяли друг друга и кричали, угрожали, били. Их целью было выпотрошить нас, усмирить, погасить последнюю искру сопротивления. Повторив одни и те же показания, те же самые отпирательства раз по двадцать в течение десяти часов, мы наконец увидели, как из папок достают листы с записанными показаниями. Нужно было подписать их. Подтвердить, стоя коленями на рейках, что все эти имена и есть список «гомосексуалистов Мюлуза». От наших криков дрожали даже стены. Иногда нас вели в другой служебный кабинет. Там требовалось опознать других подвергнутых пыткам людей, которых тоже взяли в этот день. Тогда наши взгляды встречались, и в них был ужас.

Сперва мы пытались как-то противостоять страданиям, но это очень скоро стало невозможно. Колесо насилия раскручивалось с ужасающей скоростью. Взбешенные нашим сопротивлением, эсэсовцы принялись вырывать нам ногти. В ярости они переломали рейки, на которых мы стояли коленопреклоненные, и изнасиловали нас ими. У нас были разодраны все кишки. Кровь хлестала отовсюду. И сейчас еще у меня в ушах стоят полные страшных мук вопли.

Когда я снова открыл глаза, мне показалось, что я попал в подсобку мясной лавки. Я не мог вообще ни о чем думать. Мучения убивали даже робкую попытку мысли. Настоящее насилие, разрушающее все на своем пути. Но для наших истязателей это была самая ничтожная из побед. Ведь когда я подписал, как и другие, этот документ, чтобы только перестать страдать, он сразу же так набух кровью, что его невозможно стало прочесть.

День догорел за окнами гестапо. И когда опустилась ночь, нас без суда и следствия перевезли в мюлузскую тюрьму. Прием был не из лучших. Меня бросили в переполненную камеру, темную и сырую. Я попробовал найти место в этой тесноте. Последним моим желанием в этот уходящий день, без сомнения наихудший в моей жизни, было просто рухнуть. Вокруг стонали или дремали полдюжины таких же арестантов. Просто опираясь о стену или присев на землю, ведь их было много.[15]15
  Внутренний документ отделения гестапо в Мюлузе от 27 апреля 1942 года, содержащий перечень «превентивных полицейских акций» до этого дня, начиная с 27 июня 1940-го, включал в себя 230 человек, вывезенных в неоккупированную Францию под грифом «профессиональных уголовников», а также сутенеров и асоциальных элементов, и 120 человек под тем же грифом, не вернувшихся из французской эвакуации, как и 260 человек из их окружения. Таким же образом было эвакуировано 95 гомосексуалов и 19 человек из их окружения, 42 цыгана и 240 человек из их окружения. В тот же день немецкие власти в лагере Ширмека подтвердили наличие 33 «профессиональных преступников» и 9 гомосексуалистов, из которых 11 «профессиональных преступников» и один гомосексуалист находились под усиленной охраной, а также наличие 91 проститутки и 154 «тунеядцев, пьяниц и других антиобщественных элементов». Наконец, в «отчете полицейского надзора» были записаны еще 227 «браконьеров». (Отрывок из: Homosexualitat in der NS-Zeit, Fischer Taschenbuch, mars 1993, p. 273– 274.)
  И все-таки надо упомянуть, как это и делает Ричард Плант, что, заметая следы, «нацисты в немецкой администрации старались составлять протоколы, делать записи и выносить разные приказы как можно непонятнее и дальше от истины». Например, немецкое население одно время путало схожие выражения: «концентрационлагерь» (концентрационный ) и «концертлагерь» (лагерь-концерт, традиционное место, где исполняют музыку) – «путаница, позволявшая им думать, будто заключенные играют на инструментах и расслабляются». (Walter Kempowski, p. 33 et 42.)


[Закрыть] Присмотревшись, я увидел, что у многих были распухшие лица в кровоподтеках – над ними учинили настоящую расправу.

После долгого ожидания кто-то в глубине камеры уступил мне место у стены. Я встал в дарованный мне закуток. Он был хуже других: из стены сочилась вода, от которой веяло ледяным холодом. Уступить место последнему из новобранцев в самом негостеприимном углу камеры – это говорило о том, что человеческая солидарность тоже имеет границы. Я сказал себе, что ничто не мешает нам, жертвам одного и того же чудовищного насилия, и между собой тоже сделать кого-нибудь козлом отпущения. И заснуть смог, только когда упал, совершенно лишившись сил.

Десять дней и ночей пробыл я в тесной камере, среди такой жестокости. В этой драме тяжко пришлось каждому арестанту. Общение сводилось к минимуму, ибо здесь царила всеобщая подозрительность и каждый замыкался в своем одиноком страдании. Лишение свободы – вещь столь чудовищная, что равной ей можно признать лишь пытку.

Один из братьев пришел навестить меня. Встревоженные тем, что я не вернулся домой, они с отцом на следующий день пришли посмотреть, что происходит в гестапо.[16]16
  После облав на гомосексуалов их количество уменьшилось. Гомосексуальные пары находились под постоянной угрозой, а их семьи помалкивали. Как отмечает Ричард Плант, в Германии «у гомосексуалов не было контактов с внешним миром: редкие семьи осмеливались признаться, что имеют сына, брата, супруга или просто родственника, интернированного за нарушение параграфа 175». (Richard Plant, Rosa Winkel. Der Krieg der Nazis gegen die Homosexuellen, Campus Verlag, 1991, p. 133.)


[Закрыть] Им удалось узнать, что меня держат в городской тюрьме. Эсэсовцы еще прибавили, что я всего лишь «швайнхунд», в немецком языке – грязное ругательство, смысл которого был совершенно ясен. В такой унизительной форме суждено было моим близким узнать наконец о моей гомосексуальности. Глубочайшая рана, как для них, так и для меня самого. Мой брат предупредил меня, что с гестапо разговаривать бесполезно, у них на все свой закон, и адвокаты не смогли ничему помешать. Я остался совершенно один.

На рассвете 13 мая 1941 года меня бросили в полицейский фургон, запертый снаружи на замок. Нас было около дюжины. Он миновал центр и поехал пригородами Мюлуза. Куда нас везли? Глядя в щели, кое-кто решил, что это дорога на Бельфор. Это могло означать отправку к границе, выселение в свободную зону, то есть самый лучший для нас выход.[17]17
  В качестве секретаря приемного центра в павильоне Лионской ярмарки, принимавшего высланных из Эльзаса, Эме Шпиц (также и автор книги «Struthof, bagne nazi en France» с предисловием маршала Латтре де Тассиньи, изданной в 1970 году) отметит поименную высылку 91 гомосексуала с 1 июля 1940 года до конца декабря 1940-го.


[Закрыть] Но нельзя было не понимать очевидного: на самом деле дорога вела прямо на север, в направлении Кольмара и Страсбурга, или, точнее, к лагерю в Ширмеке в долине Де-ля-Брюш.[18]18
  Документ немецких властей от 10 мая 1941 года, в котором фигурирует Пьер Зеель, заключенный в мюлузскую тюрьму. Отмечен и его перевод 13 числа текущего месяца в лагерь Ширмека. Документ был извлечен из архивов тюрьмы в Мюлузе и передан Министерством юстиции 24 декабря 1984 года Пьеру Зеелю с пометкой заместителя директора: «Результат поисков, предпринятых мною в немецких архивах этого учреждения, – один этот документ, фотокопию которого я направляю вам».
  Второе письмо от 26 сентября 1988 года, подписанное директором управления исправительных тюрем Мюлуза и содержащее тот же документ, указывает также: «Упорные изыскания в наших архивах не позволили определить ни дату, ни мотив ареста» (речь идет о пребывании Пьера Зееля в мюлузской тюрьме).


[Закрыть]

Вдоль дороги в ущелье Донон, в тридцати километрах к западу от Страсбурга, французы в период «странной войны» на скорую руку понастроили ряды бараков, чтобы население прифронтовой полосы временно могло разместиться там в ожидании последующей эвакуации. Потом оккупанты реквизировали все эти постройки, за счет них расширяя в Эльзасе места заключения. По другую сторону Рейна различные организации быстрого интернирования действовали уже несколько лет.

Минуло одиннадцать месяцев, как сдался Страсбург, и гестапо, устроив свой штаб прямо в префектуре, занялось налаживанием разнообразных разведсетей среди коллаборационистов и осведомителей. Процент задержанного и депортированного населения в Эльзасе был в семь раз больше, чем во всей остальной Франции. Этих людей надо было где-то размещать. Вот потому-то, спустя всего несколько недель после оккупации, в Эльзасе появилась сразу дюжина лагерей для перемещенных лиц, лагерей переподготовки для интернированных и просто концентрационных. Первые сто пятьдесят граждан Франции и Эльзаса вступили в лагерь Ширмека в понедельник 15 июля 1940 года.

Ширмек располагался неподалеку от населенного пункта Ля-Брок. Поэтому лагерь, находящийся там, часто называли лагерем Форбрюх, что было просто переводом на немецкий названия Ля-Брок. По тем же причинам и концентрационный лагерь Штрутгоф, построенный год спустя заключенными лагеря в Ширмеке – в том числе и мной, – иногда упоминался под названием Нацвайллер[19]19
  Многочисленные документы действительно только вскользь упоминают о Ширмеке, Форбрюхе или Ширмеке-Форбрюхе. Зато соседний лагерь Штрутгоф часто упоминается под названием «лагерь Нацвиллер». Его комендант Иозеф Крамер был после освобождения лагеря приговорен к смертной казни на Нюрнбергском процессе и казнен, в отличие от коменданта лагеря Ширмека. (Christian Bernadac, Les Medecins maudits, ed. France Empire, 1967, p. 122.)


[Закрыть].

В тот же день, 13 мая 1941 года, выехав из штаба гестапо в Мюлузе, французский полицейский фургон остановился возле ворот лагеря в Ширмеке. Нашим глазам предстали бараки, окруженные двойной оградой из высоких решеток. По всем четырем сторонам находились наблюдательные сторожевые вышки, на которых стояли вооруженные люди. Охранники, сплошь немцы, носили на отворотах гимнастерок и на касках изображение черепа – зловещий знак. Нас выпустили из фургона. Мы вышли, предчувствуя самое худшее. Тюремный фургон сразу уехал.

Нас встретили градом ударов. Ужас охватил нас целиком. Нам приказали бежать, ползти, потом снова бежать и снова ползти. Вскоре то, что еще оставалось от нашей цивильной одежды, окончательно превратилось в лохмотья. За выкрикиванием приказов непременно следовали удары, их наносили подходившие к нам люди из СС.

Потом, после ледяного душа, меня вместе с другими побрили. Мои волосы, подстриженные по моде «зазу», остались на полу помещения интенданта. Зазу, разумеется, были ненавистны нацистам, уже давно истребившим культурный авангард Германии по ту сторону Рейна, запретившим джаз и все остальное, хоть чуть-чуть выделявшееся, под лозунгом искоренения дегенеративных тенденций в немецкой культуре и наглой заносчивости по отношению к новому порядку. А поскольку я был зазу, то меня удостоили особой пытки. Заключенный, которому поручили меня обрить, содрал мне кожу на голове, ибо, состригая волосы, обязан был выстричь знак свастики.

Так прошло мое знакомство с лагерем под взглядами других арестантов. Отобрав рваную и грязную одежду, нам выдали униформу узников – робу и штаны из грубой ткани с вырезом спереди. Мне, как и другим привезенным сюда в полицейском фургоне, дали робу с таинственной маленькой нашивкой голубого цвета и пилотку. Это и была классификация заключенных, довольно трудный для расшифровки код, понятный только нашим тюремщикам. Голубой цвет, как я позже узнал, означал, что я католик и антиобщественный элемент.

В этом лагере такой знак означал еще и гомосексуалов.[20]20
  Речь Генриха Гиммлера от 18 февраля 1937 года: «Когда мы пришли к власти в 1933 году, то обнаружили объединения гомосексуалистов. В них насчитывалось около двух миллионов человек. Это означает, что гомосексуалистом был каждый седьмой или восьмой из ста. И если это не пресечь сейчас, то заразная болезнь уничтожит наш народ. [...] Если этот порок продолжит распространяться в Германии и мы не сможем его побороть – это будет конец Германии, конец немецкого мира».


[Закрыть] В Германии депортированных геев уже обозначали розовым треугольником. Этого знака я не знал и в лагере Ширмека никогда не видел. Я познакомился с ним позже в соседнем лагере Штрутгофе.

Своя нашивка была у каждого узника. Те, кого отметили красным треугольником, нарисованным или нашитым, были политической оппозицией, в основном коммунистами; их привозили в лагерь Ширмека совсем ненадолго, чтобы быстро увезти туда, где их, без сомнения, ждала еще более страшная участь. То же можно было сказать о евреях, которых отмечали желтой звездой, и о цыганах, чей цвет был каштановым: их депортировали только для того, чтобы сразу уничтожить.[21]21
  О цыганах в соседнем лагере Штрутгофе см. статью Жака Эрана о «медицинских опытах», жертвами которых они были. (La Revue d 'Alsace, nov. 1990.)


[Закрыть]

Лагерь в Ширмеке был полицейским, «Зихерунгслагер», и содержали здесь заключенных самого разного пошиба; единственное, что было между ними общего, – они все вызывали ярость у нацистов: здесь «собрались» священники, проститутки, испанские республиканцы, дезертиры из нынешней немецкой армии и дезертировавшие из нее в прошлом, во время войны 1914-1918 годов, уехавшие на французские земли, спекулянты черного рынка, слишком мало сотрудничавшие с немцами, или британские летчики, плененные во Франции.[22]22
  См. об этом блестящие работы Шарля Бене «L'Alsace dans les griffes nazies, organisations policiers nazies, prisons et camps de deportations en Alsace», том пятый, посвященный памяти Эме Шпица, а также «De Strathof a la France libre». (Ed. Fetzer a Raon-l'Etape, Vosges, 1980.)


[Закрыть]

За нашей колючей проволокой не было детей. Но в бараках в глубине лагеря и располагавшейся там же прачечной жили женщины. Командовали ими, причем явно с большой охотой, четыре молодые эльзаски-надзирательницы, такие же зверски жестокие, как и эсэсовцы. Эти узницы должны были стирать эсэсовцам белье. В ночной тишине мы часто слышали их жуткие вопли, жалобы и рыдания.

Я убедился, что контроль в лагере был тотальным и даже робкая попытка восстания будет подавлена в ту же минуту. Побеги из лагеря Ширмека были больше чем редкостью. За четыре года успехом увенчался лишь один: переодевшись в форму СС, четверо уцелевших участников Сопротивления ухитрились с заднего двора гестаповского гаража беспрепятственно пробраться к воротам лагеря и затеряться без следа далеко в горах еще до того, как был объявлен сигнал тревоги.

Зато тем, кого привозили сюда снова или кто пытался где-то рассказать о том, что он здесь видел, мстили не просто жестоко. Расплатой за проступок были от двадцати до ста восьмидесяти ударов дубинкой, наказываемого привязывали к табуретке или сажали на бочку. Иногда эсэсовцы надевали сверху мешок, чтобы не было заметно следов от ударов, отнюдь не становившихся от этого слабее.

Только в конце второго года существования лагеря в Ширмеке о нем узнала эльзасская пресса. В напечатанной в газете заметке говорилось об одном эльзасце, отправленном в лагерь «на перевоспитание» и замученном немецким функционером. Но слухи об этом появились уже давно. За четыре года через этот лагерь прошло 15 000 эльзасцев.

Ни один из ширмекских кошмаров меня не миновал. Очень быстро я превратился в жалкую марионетку, вихляющуюся на ниточках под улюлюканья эсэсовцев, вынужденную исполнять любые приказы и выполнять задания, забирающие все силы, опасные или попросту невыполнимые.

Вырванные из сна в шесть утра, мы жадно поглощали жидкую баланду с четвертушкой «коммисброта», что-то вроде черного хлеба, всегда черствого и заплесневелого. После переклички большинство уходило в долину дробить скалы в карьерах, расположенных вокруг лагеря, и потом грузило камни в вагонетки.[23]23
  Свидетельство о розовом треугольнике австрийца Ганса Хегера: «Розовым треугольникам оставаться на месте!" Грубый окрик после вызова летним вечером в июне 1942-го. Мы долго стояли в пустом дворе [...]. Нас перевезли из Заксенхаузена на кирпичный завод Клинкера. Нас трясло, потому что это место было слишком известно. Через два месяца, показавшиеся нам годами, нас осталось всего пятьдесят человек. Помню последний приказ перед тем, как нас разделили: сложить двадцать трупов, заливших всех нас кровью [...]. Помню, как появился пока здоровый юноша с розовым треугольником. Его постоянно вызывали, издевались, избивали, оставляли на целую ночь на морозе, вели под душ, потом связанного пытали горячей лампой в сочетании с ледяным душем – он очень быстро умер». (Gai Pied, avril 1979, № 1, p. 1.) Свидетельство, переведенное с немецкого языка, появилось in extenso в 1981-м в издательстве Персона.


[Закрыть] Эсэсовцы сторожили нас с немецкими овчарками, чтобы никому не вздумалось бежать в лес. Другим приходилось работать по одиннадцать часов без перерыва на заводе маршала де Вакенбаха.

Около полудня нам давали водянистый суп с кружочком колбасы. По возвращении в лагерь тщательно обыскивали. Затем мы расходились по баракам. День завершали две ложки похлебки из брюквы. Когда заканчивалась последняя перекличка, бараки запирались на два оборота ключа, и ночные обходы начинались еще до того, как солнце скроется за вершинами гор. Изнуренный, одичавший, я пытался поймать хоть чей-то взгляд, перекинуться хоть парой слов с такими же истощенными призраками, каким был сам. Но дни шли за днями, и я оставил попытки. Я понял, что любой контакт был здесь не то что немыслим – просто опасен: лагерь походил на муравейник, где каждый бежал выполнять свое абсурдное задание. Даже ходить поодиночке запрещалось, а сказать друг другу можно было разве что несколько ничего не значащих слов.

Мы, например, обязаны были, увидев валяющийся на земле крохотный кусочек бумаги, тут же поднять его и спрятать в карман. Эсэсовцы забавлялись, специально разбрасывая клочки и наблюдая, как мы бегаем, словно псы. А бывало, порой кое-кто из них бросал клочки почти у самой запретной зоны, в двух метрах от колючей проволоки, обозначавшей границы лагеря. Тех, кто бежал туда подобрать клочок бумаги, расстреливали в упор якобы за попытку к бегству. Но и тех, кто отказывался повиноваться, ждала та же участь – за неповиновение приказу.

Утром по воскресеньям ритуалом руководил сам начальник лагеря, гауптштурмфюрер Карл Бук. Нас в полном составе выводили на перекличку. Присутствовать были обязаны даже заболевшие арестанты. Выходя из санчасти, они вставали в строй, дрожа от лихорадки, или их приносили на носилках. Воскресный восход солнца вдохновляюще действовал на Карла Бука. Витиеватыми речами о достоинствах нацистской Германии, со свастикой на груди, он отечески увещевал свою недозрелую аудиторию.

Мы, отбросы общества, должны победить наше собственное упрямство, лицезрея блистательную судьбу великого рейха. Нашей единственной ценностью должен стать национал-социализм. Но ведь мы настоящий сброд, и «перевоспитать» нас – задача не из легких. Он любил порассуждать о зле, какое несла в себе религия: священники, которых его адъютант Роберт Вунш с особенным удовольствием избивал дубинкой почти до смерти, были для него только «химмельскомикер», то есть «небесными комедиантами». Он призывал к яростной борьбе с анархией, потому что только так можно было проучить интернированных из Испании после войны республиканцев. Хвастаясь, что сам воевал в Испании, он перечислял нам свои подвиги. Напоминал нам, что возможность сбежать отсюда – не более чем иллюзия. Мы слушали молча, окруженные надсмотрщиками. Невозможно было разговаривать, даже шептаться. Неподалеку от оратора, на виселице, вокруг которой вились стаи ворон, часто раскачивались по нескольку трупов – они составляли «декор».

В действительности этот бахвал, эта сорокашестилетняя гадина, просто был старым безработным, который, как еще столько подобных ему, записался в 1933 году в НСДАП, национал-социалистскую партию. Всего через две недели его произвели в капитаны СС и сделали уполномоченным по лагерям. Ему уже приходилось руководить концентрационными лагерями в Хойберге и Вельцхайме в Германии. Его деревянный протез руки не имел никакого отношения к испанской Гражданской войне: эту память ему оставила унизительная война 1914—1918 годов. Приходя в бешенство, он пользовался им как дубинкой.

За несколько месяцев Карл Бук удвоил вместимость лагеря в Ширмеке. Позже, в 1943-м, он приказал построить «зал для празднеств» – огромное строение с ведущими внутрь ступеньками, на фронтоне которого были изображены германский орел и свастика. Это здание вмещало до двух тысяч человек, внимавших его торжественным выступлениям, за которыми следовала демонстрация пропагандистских кинофильмов. Под этим «залом для празднеств» построили двадцать шесть карцеров. Некоторые из них были камерами пыток, до самого потолка забрызганными кровью. А если еще оставались так и не «перевоспитавшиеся», их, по личному приказу Гиммлера, увозили в направлении Штутгарта, где они заканчивали свою короткую жизнь в страшных муках. Но даже эта формальность не использовалась, если речь заходила о русских или поляках: их могли расстрелять в упор в любой момент. В их досье вполне достаточно было черкануть обычную формулировку «убит при попытке к бегству»[24]24
  Как дегенераты и просто нетрудоспособные, психически больные тоже были арестованы и истреблены: около двухсот тысяч в Германии и сорок тысяч во Франции за время ее оккупации. См. на эту тему работу Макса Лаффона, изучавшего функционирование в тот период психиатрического госпиталя Винатье в Броне под Лионом и особенно больницы в Клермоне на Уазе, где практиковались инъекции, эвтаназия и плохое кормление. Кошмарные последствия этого для пациентов, проанализированные в серьезных научных работах, были представлены «Медико-психологическому обществу» (Max Laffont, L 'Extermination douce, ed. de l'AREFPPI, domaine de Clermont, Le Cellier, 44850 Ligne. См. также об этом: Pierre Durand, Le train des foux, ed. Messidor, 1988.)
  He отставали также психиатры и психотерапевты. Берлинское психоаналитическое общество, ставшее Институтом Геринга после самоуправного назначения его главой кузена маршала, поистине молниеносно приступило к работе: «Члены Института Геринга старались изо всех сил: комиссия по «излечению» от гомосексуальности и по стерилизации ее психологических корней, сотрудничество с организацией по предупреждению любого возможного мятежа рабочего класса и с Министерством войны – для разработки психологических характеристик с целью освоения уязвимых мест врага. Аналитическая запись о Франции настаивала на наследственном присутствии у французов расовых предрассудков. (Rolans Jaccard, Le Monde, 13 mai 1987.)
  О евгенике и эвтаназии см. также досье Бенуа Массена, опубликованное в «Решерш» в декабре 1990, том 21. Что касается лоботомии, то есть удаления участков мозга, главным образом с целью изменить сексуальное поведение, ее продолжали применять в тюрьмах Франко до шестидесятых годов из-за доктора Мониша, главного врача мадридской тюрьмы. Изобретатель лоботомии в эти черные годы был ранен одним из своих пациентов. (Yves Navarre, Un jardin d'acclimatation, Flammarion, премия Гонкура 1980.)


[Закрыть].

Как только заканчивалась перекличка, каждый устремлялся на свою каторжную работу, причем всегда бегом. Не могу припомнить, чтобы хоть раз в античеловеческом мире, в котором пребывали около шестисот человек, они отправились бы на работы нормальным шагом. Если мы не бежали в карьер, то оставались в лагере. Нам приходилось выравнивать дороги, ведущие к баракам, волоча дорожный каток, ремни которого глубоко врезались нам в животы. Или, не жалея воды, драить стены всех бараков, а то и ухаживать за цветочными клумбами под окнами коменданта. Содержание лагеря должно было быть безукоризненным, а рапорты в Берлин – хвалебными. Карл Бук иногда приглашал сюда своих подельников из местных властей; их мнения должны были быть только положительными.

Но когда не было запланированных визитов такого рода, он никогда не перемещался по территории лагеря пешком. Карл Бук усаживался за руль своего черного «ситроена», машины с ведущими передними колесами, и мчался вдоль дорог на всех парах. Нужно было успеть броситься врассыпную, не забыв при этом на бегу приветствовать гауптштурмфюрера. Самых рассеянных и неловких он иногда давил. И черный астероид проносился, как смерч, по всем извилинам дорог вокруг бараков, не останавливаясь никогда.

Громкоговорители у нас над головами передавали классическую музыку: Баха, Бетховена, Вагнера, и военные марши. Эти мощные звуки прерывались сообщениями, приказывавшими такому-то заключенному явиться к властям, в хозяйственный отдел или в медсанчасть. Меня тоже так иногда вызывали. Надо было дополнить досье, которое было заведено на меня еще отделением гестапо в Мюлузе. Мне снова задавали те же вопросы. Так-таки мне совсем уж нечего добавить к уже сказанному? Они считали, что моих куцых сведений о нравах и обычаях городских гомосексуалов недостаточно. Я был так юн, что мог вызнать некоторые интересующие их секреты. Зачем это глупое сопротивление? И они охотно напоминали мне, что в любую минуту могут заставить меня разговориться.[25]25
  Эме Шпиц: «В моей бригаде был молодой немец с розовым треугольником, привезенный из Дюссельдорфа, ему было двадцать семь лет. Он часто говорил мне: «Когда мы наконец будем свободны, я хочу прожить жизнь с тобой». Однажды СС его схватило, и больше я никогда его не видел. В лагерях смерти надо было все видеть, все слышать, но никогда ни о чем не говорить. Так я спас свою шкуру». (Там же, записано в июне 1980 года в Ингерсхайме.)


[Закрыть]

В горах весенние ночи 1941 года были прохладными. В центре каждого барака установили черную печь, на которой в удачные дни можно было сварить какую-нибудь случайно найденную пищу и утолить голод. Населявшие барак узники объединялись в компании по своим взглядам, иногда политическим, и это немного облегчало чувство изоляции и тяжесть каждого дня. Я не входил ни в одну из этих групп солидарности человеческой. Нося голубую ленту, значение которой было быстро понято моими товарищами по несчастью, я понял, что мне нечего ждать от них: сексуальная вина могла стать лишь дополнительной тяжестью среди тюремного равенства. Позже я убедился в этом, когда мне случилось посетить тюрьму в Руане. В мире заключенных я был нежелательным звеном, недоноском, постоянно рискующим оказаться жертвой насилия со стороны любого, существом, состояние души которого никто не принимал во внимание, всячески зависимым от капризов и прихотей надзирателей.

В конце дня, после всех физических и моральных унижений, мы падали на соломенные тюфяки, голодные и измученные. В бараки, каждый из которых был рассчитан на пребывание сорока пяти заключенных, набивалось до ста сорока человек. Деревянные нары стояли в два, а то и в три этажа. Брошенные прямо на доски, наши соломенные тюфяки были попросту набитыми соломой мешками, которые поднимали столько пыли, что спавший на них легко мог задохнуться. Естественно, самыми желанными были высокие нары, расположенные близко к очагу. Часто наши надзиратели, ища возможные тайники, сбрасывали все на пол или даже без всяких объяснений уводили узника в другой барак. И битва за спальные места возобновлялась. Она была упорной, ибо редкие часы сна ценились нами на вес золота.

На нары, расположенные над моими, положили молодого человека, который по ночам очень тяжело дышал, и у него часто случались приступы астмы. Медсанчасть снабжала его эвкалиптовыми сигаретами, чтобы он не так задыхался, но другие заключенные воровали их. Он не осмеливался пожаловаться, и ночные приступы становились все тяжелее, теперь они просто не давали заключенным заснуть. Несчастье случилось потому, что из барака поступили жалобы на пропажу драгоценных горбушек хлеба, выпрошенных вперед кое-кем из нас для вечерней трапезы. Молодой астматик был публично обвинен в этой мелкой краже теми узниками, кто отвечал за порядок в бараке.

Несчастного подвергли несправедливому наказанию. Он прекрасно понимал, сколь неумолимой была угроза репрессий. Но, пожаловавшись в СС, сам сделал свою участь еще тяжелее. Придуманная для него расправа заключалась в том, что его завязали в мешок, который мы, один за другим, в меру своей озлобленности, должны были бить ногами. Каждый удар, полученный этой искупительной жертвой, по месту, в которое старательно прицеливались, причем больше всего доставалось голове и половым органам, немного уменьшал чувство унижения от насилия, которому подвергались мы сами. С распухшим лицом и окровавленным телом его отправили в медсанчасть. Скоро он ушел из нашего барака и исчез. Немного позже мы услышали о его смерти.

Живя среди самых молодых узников лагеря, я боялся привлекать излишнее внимание. В перерывах между двумя нарядами на работу я всячески старался ни с кем не заговаривать и замыкался в одиночестве отчаянья, не допускавшем даже намека на сексуальное желание.[26]26
  «Гомосексуалист – безнадежно больной в психическом плане человек. Он слабак и демонстрирует презренность своего существа во всех серьезных ситуациях. Гомосексуалист мыслит как совершенно больной человек и сам верит в то, что говорит. И естественно, гомосексуалист – идеальный объект для давления». (Генрих Гиммлер, речь от 18 февраля 1937 года.)


[Закрыть] Сама мысль о желании была невозможна в этом пространстве. Призрак не имеет ни лица, ни сексуальности. Каждый из нас был один среди множества. И только в краткие мгновения, когда мы могли рассмотреть друг друга в тишине, я видел некоторых из тех, кто был в том фургоне 13 мая 1941 года, и замечал знакомые лица. Но узнать в них прежних людей было очень трудно – так наши нелепые робы, бритые головы и истощенные тела меняли возраст и внешность.

Мы превратились в пошатывающиеся скелеты. Оказавшись в положении безмолвного наблюдателя, я, конечно, видел и понимание, и сочувствие, но эти случаи были очень редкими. Например, вспоминаю двух чехов, явно давних любовников, которым время от времени удавалось обменяться парой фраз, встав лицом к окну нашего барака. Они поворачивались ко всем спиной и просто смотрели на отражение друг друга в стекле, когда этого никто не мог заметить.[27]27
  «Третий рейх провел уличные облавы и аресты немецких и эльзасских гомосексуалов. [...] Они были депортированы в концентрационные лагеря. Есть сведения о трехстах пятидесяти тысячах депортированных гомосексуалов. Мало кому из них удалось уцелеть. Эти жертвы останутся неупомянутыми в официальной истории». (Encyclopedie Hachette, 1990.)


[Закрыть] Но теснота и страх доносов почти не оставляли места для подобных проявлений человечности. Разве что несколько раз менялись сигаретами или передавали друг другу окурки. Но если у тебя находили сигареты, ты подвергался наказанию – двадцать пять ударов хлыста или пятнадцать дней карцера.

Мы пытались противостоять деградации, в которую нас бросали с неслыханной жестокостью. Вся наша гигиена состояла из струйки ледяной воды во дворе барака. Внутри барака лежбища кишели насекомыми. Заключенные, страдавшие от истязаний и побоев, перевязывали раны чем придется, тем самым инфицируя их. Но это никого не беспокоило.[28]28
  О положении гомосексуалов в Бухенвальде, в блоке 36, выдержки из свидетельства Ярослава Бартла: «Мы работали в каменном карьере в невыносимых условиях, под постоянной угрозой расстрела эсэсовцами, под окрики и избиения бригадиров. Несчастные случаи и смертельные ранения случались еженевно; и дня не проходило, чтобы хотя бы один заключенный не был убит. Почти каждое утро [...] капо получал от СС листок с количеством заключенных, которые не должны были вернуться. [...] Одним из излюбленных развлечений бригадиров было избивать заключенных, когда они тащили вагонетки. За полчаса мы должны были поднять их на высоту пятьсот метров и потом отпустить вниз, обязательно придерживая, так как их вес сообщал им значительное ускорение. Если одна тележка съезжала с рельсов, то следующая давила заключенных, что приводило к тяжелым увечьям. Часто в медсанчасть привозили заключенного с раздробленной ногой. Однажды его там просто уморили: врач СС ввел ему смертельный укол». (Архив Бухенвальда. Цит. по: Homosexuelle Haftlinge im Konzentrationlager Buchenwald, Nationale Mahn und Gedenkstatte Buchenwald, 1987.)
  Еще свидетельство о положении гомосексуалов в Бухенвальде, взятое из архивов лагеря: «X. Д., коммерческий служащий, родился в 1915, был арестован 20 марта 1938, когда нелегально появился в Праге [...]. Тогда же арестовали и его интимного друга, из которого выбили признание. Он был приговорен к трем с половиной годам тюрьмы как «опасный для нравственности». После того как он отбыл наказание, его отправили в ноябре 1940-го в Бухенвальд... Первым, что его потрясло по прибытии туда, были трупы заключенных штрафной роты, которые бросали к воротам, как мешки с зерном. Боле того, в тот же самый вечер повесился молодой гомосексуал, и все спокойно продолжали есть, не обращая на это никакого внимания [...]. 4 января 1942 года его отправили в медицинскую лабораторию, где испытали на нем лекарство от лихорадки, – там молодых гомосексуалов охотнее всего использовали в качестве подопытных кроликов. X. Д. победил болезнь, хотя позже мучился от сердечных приступов [...] Между тем новых прибывших гомосексуалов, арестованных по статье 175, быстро расстреляли в бункере».


[Закрыть] Единственной ценностью была сила. Основным занятием СС были избиения. Как-то раз они решили примерно проучить всех заключенных в лагере и прекратили измываться над нами, только дойдя до четвертого барака, потому что задыхались и уже были в изнеможении!

Вскоре я начал мучиться от дизентерии и острых приступов ревматизма в руках. От ремня катка, которым утрамбовывали лагерные дороги, у меня начались сильные боли в животе; ноги же, совершенно израненные, были навсегда покалечены. Теперь мне приходилось целыми днями лежать неподвижно с окровавленными конечностями.

Время от времени меня вызывали в медсанчасть, чтобы оказать какую-нибудь помощь. Медик-ассистент держался со мной очень любезно. Он был уроженцем этих мест, и, конечно, его пригнали сюда насильно. Заметив, как я страдаю, он потихоньку сунул мне в рукав плитку шоколада. Позже я пытался разыскать его, но жители его деревни не смогли или не захотели ничего мне сообщить. Возможно, потом он примкнул к коллаборационистам. Или его работа в лагере вызывала омерзение. Если после Освобождения у него были неприятности, то я сожалею, что не смог засвидетельствовать, как он был вежлив и на какой риск не побоялся пойти, чтобы оставаться человеком в таких страшных условиях. Ведь за его спиной неусыпно стояло СС.

Меня одолевал ужас каждый раз, когда мое имя доносилось из громкоговорителя. Потому что иногда меня вызывали для того, чтобы провести на мне чудовищные эксперименты.[29]29
  Свидетельства о «медицинских экспериментах» многочисленны, особенно в Германии, и говорят о том, что гомосексуалов не щадили. Эжен Когон: «Опыты производились посредством инъекций медикаментов; если речь шла об операциях на гомосексуалистах, тут было много разных вариантов. Было много случаев пересадки синтетических гланд. Я был свидетелем смерти двоих из тех, на ком производились эти опыты». Свидетельство, представленное во время изучения «опытов» доктора Вернета, от 7 января 1947 года. (Цит. по: Bent, Ed. Persona, p. 152).
  Процитируем еще Ги Хокенхейма: «Каторжный труд, медицинские опыты, особенно испытание живых тканей ожогами для проверки действия фосфорных бомб истребляли ряды гомосексуалов. Согласно дисциплине лагерей третьего типа, они не имели права заболеть: их перемещение в лагерный госпиталь было запрещено. Заболеть означало подписать себе смертный приговор». (Op. cit., р. 140.)
  «В 1943 году Гиммлер принял решение просто-напросто кастрировать гомосексуалистов, ибо они упрямо отказывались измениться так, как от них требовалось [...]. Было обещано, что каждый гомосексуалист, которого кастрируют с его согласия, будет быстро освобожден за хорошее поведение [...]. Но когда таких выпускали из лагерей, то не давали вернуться домой, а отправляли на фронт». (Jean Boisson, p. 177—178.)
  На Нюрнбергском процессе 1947 года главный врач Геббарт пытался оправдываться так: «Гиммлер был человеком, который мог одним росчерком пера отправить на казнь тысячи людей [...]. Он сказал мне, что опыты проводились в соответствии со специальными планами фюрера, а желание фюрера считалось государственным приказом. Я был связан клятвой верности СС». Цитируется по книге Жана Буассона, коорый добавляет: «Но уж конечно, никак не клятвой Гиппократа».


[Закрыть] Чаще всего это были очень болезненные уколы в соски. Я прекрасно помню белые стены, белые халаты и смеющихся медиков-ассистентов... Нас вызывали с полдюжины, мы, раздевшись до пояса, стояли в линеечку у стены. Инъекции они делали, метая в нас шприцы, как метают дротики на праздничной ярмарке. Во время одного из таких сеансов тот несчастный, что стоял рядом со мной, внезапно рухнул на пол, потеряв сознание. Шприц пронзил ему сердце. Больше мы его не видели.

Одно из самых больших несчастий, оставшихся в памяти, – голод. Надзиратели заботливо поддерживали его, и он становился причиной многих столкновений. Голод заставлял нас идти на большой риск. Иногда, поставленный проследить за чисткой кроличьих клеток, я тайком съедал несколько морковок. Другой раз, например во время очередного допроса, офицер СС показывал нам банку с вареньем. Нужно было только сказать ему то, что он хотел услышать от нас, – и тогда, объяснял он, мы сможем отведать это нежное лакомство. Помню, как в ярости от того, что так и не смог побороть наше сопротивление, он опрокидывал банку и разбрасывал варенье прямо в комнате.

Голод заставлял некоторых совсем потерять рассудок. Помню одного заключенного, которого часто видели за «туалетами», состоявшими из нескольких досок с вонючей дырой, в которую самые тщедушные легко могли провалиться. Он всегда рыскал позади, потому что именно там вились рои мух. Каждый раз, когда ему удавалось схватить хоть одну, он тихонько издавал удовлетворенный вопль.

По воскресеньям нам устраивали иную пытку, многократно усиливающуюся в погожие дни лета. Пока мы работали, эсэсовцы устанавливали перед своим домиком столы, на которых были всевозможные яства. Ароматы их празднества доходили до нас, вызывая головокружение. А они шумно пьянствовали перед нашими глазами. Особенным успехом пользовалось эльзасское вино. Солнце и летняя жара были фоном для этой чудовищной картины. Нам с лихвой хватило бы и объедков банкета, мы сожрали бы их, ползая на четвереньках. Эсэсовцы пьянели и хохотали. Их лихорадочная фантазия становилась все острее, они соперничали в выдумках. Иногда сельский праздник заканчивался импровизированными садистскими играми, после которых мы снова кого-нибудь недосчитывались.[30]30
  Тони Лене: «Большие потрясения в истории имеют сходную судьбу с теми, какие бывают в жизни человека. Их скрывают, заделывают бреши, но хотя память их отодвигает, они продолжают оставаться, вместе с эмоциональной травмой целостности, которой сопровождались». (Предисловие к работе: George Eisen, Les enfants pendant holocauste, Calmann-Levy,1993, p. 10.)


[Закрыть]