Текст книги "Конечная остановка. Любимец зрителей"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Очевидный смысл такой трактовки обдает их грязью.

– Для этого даже не потребуется вносить изменения в мой текст, – говорит Мейер.

– Но тогда основной станет роль Шарлотты, – возражает Сильвен.

– Тут уж, старина, ничего не попишешь, – как отрезал Семийон. – Тебе не улыбалось играть гомика… Ну что ж, успокойся. Ты станешь психиатром. Лично я без всякой натяжки представляю себе Вертера врачом-психиатром.

– Но тогда прости-прощай мое самоубийство, – лепечет Сильвен.

– Ежели вам непременно требуется самоуничтожение, – просияв, встревает в разговор Медье, – думаю, можно вам его устроить.

– Проще простого, – поддакивает Мейер. – Психиатр влюбляется в Шарлотту. Какой психологизм! Дело его совести – открыть пациентке глаза на то, что она влюблена в своего отца. И теряет ее по мере того, как она осознает правду. И он не выдерживает.

– Высший класс! – оценивает Семийон. – И как это только я раньше не додумался!

Они обмениваются поздравлениями. Пылают воодушевлением.

– Вы довольны? – спрашивает Сильвена Медье.

Тот не перестает удивляться тому, что можно запросто повернуть сценарий в любую сторону, но счел, что с его стороны привередничать было бы нелюбезно.

– Что ж, попробуем пойти по такому пути, – одобряет он.

Вернувшись домой, Сильвен долго смотрится в зеркало ванной комнаты. Ну какой же он врач-психиатр? Слишком молод, никакой солидности. И еще один момент. Лицо врача должно быть непроницаемо, как маска, скрывающая его чувства. Он никто. Но в таком случае на что актеру талант? Первый встречный-поперечный сыграет эту роль лучше его. Зато его партнерша Линда Клейн извлечет львиную долю из своей. Единственный волнующий момент, какой ему еще останется, это сцена самоубийства. И если зрители не обретут его вновь таким, каким он бывал прежде, то нечего и упорствовать.

Вернувшись домой, Марилен застает мужа в спальне. Он растянулся на кровати и дремлет, сраженный большой дозой снотворного.

– Мне нужно передохнуть, – бормочет он. – Глаза бы мои их больше не видели…

На следующий день Сильвен договаривается о выходном. Он уже забыл, как выглядит Париж в погожий день. Как только он спускается по авеню Фош к Триумфальной арке, солнце ложится на его плечо ладонью друга. Он шагает куда глаза глядят, ни о чем не думая. Перестав быть Вертером, Сильвен смахивает на больного, не оправившегося от шока, полученного в автокатастрофе. Он присаживается на скамью. У его ног прыгают, щебеча, воробьи. Как бы ему не пройти мимо подлинной жизни, так и не увидев ее!

Сильвен не спеша обедает поблизости от площади Звезды, но около трех пополудни им снова овладевает тревога, и он возвращается в Нейи, ускоряя шаг, как если бы внезапно понадобился больному. Пройдя через сад, он толкает стеклянную дверь и торопится снять трубку автоответчика. Голос Медье:

– Есть новости. Позвоните мне сразу, как придете домой.

Новость! Вот слово, которое потрясает. Сильвен набирает номер дрожащими пальцами. Медье на месте.

– Какая у вас новость? – спрашивает его Сильвен.

– Значит, так. Сегодня утром мы долго беседовали с Линдой. Я был с Жаком и Густавом. Она остановилась в «Наполеоне», и при желании вы тоже можете пойти ее повидать. Вчера вечером она прочла сценарий, и я сообщил ей по телефону, какие изменения вы уже приняли.

– И что? – нервничает Сильвен. – Она согласна?

– Согласна, то-то и оно. Роль Шарлотты ей очень нравится. Но она высказала нам соображение, которое, по зрелом размышлении, представляется вполне резонным. Мы говорили, что Шарлотте кажется, будто она неравнодушна к Вертеру, который стал у нас ее врачом. Помните?

– Да-да, прекрасно помню.

– Так вот. Подметив в себе эту порочную склонность к собственному отцу, по мнению Линды, если кто и должен покончить самоубийством, так это Шарлотта. И честное слово, Линда права. Ее героиня не выдерживает мук совести, что вполне естественно.

Сильвен остолбенел.

– А как же я? – бормочет он. – Она крадет у меня мое самоубийство.

– Да будет вам! – уговаривает его Медье. – Не нужно драматизировать.

– Мне, актеру, в этой экранизации просто нечего играть. При таком раскладе я становлюсь чурбаном.

– Гюстав – парень ловкий и готов переписать вашу роль.

– Если я вас правильно понимаю, – кричит взбешенный Сильвен, – вы пошли на поводу у Линды! Даже не согласовав со мной. Но, черт побери, за кого меня тут принимают?

– Дорогой Сильвен, – вкрадчиво говорит Медье, – ведь вы вовсе не обязаны соглашаться.

– Ах! Разумеется, я не согласен.

– Послушайте, дорогой Сильвен, вы же не захотите довести дело до суда?

– Да мне на все плевать! – орет Сильвен. – Я хочу, чтобы мне вернули мое самоубийство.

– С вами не сговоришься.

– Извините! Извините! Это вы поступаете нечестно. Любой на моем месте реагировал бы точно так же.

– Ошибаетесь.

– То есть как это я ошибаюсь?

– А очень просто. Есть актер, который согласен сыграть вашу роль без предварительных условий.

– Меня бы это удивило.

– Ну что ж, поинтересуйтесь у Даниеля Марсьяля.

– Этот подонок?!

– Послушайте, Сильвен, я не расположен затевать распри. Если вы отказываетесь принимать то, что вам предлагают, мне не остается ничего другого, как искать актера на стороне. Я человек дела. Душевные перепады не по моей части. Так что подумайте. Только решайте безотлагательно. Самоубийство – тоже мне, проблема. Его всегда можно чем-либо компенсировать.

– Но только не самоубийство Вертера.

– Допустим. В доказательство моей примирительной позиции предлагаю вам немедленно приехать. А я вызову к себе Жака и Густава, и мы обсудим создавшуюся ситуацию. Согласны?

– Лишь бы от этого что-то изменилось. Вы себе представляете эту дылду с пушкой в руках? Смехота…

– О! Но у нее на сей счет есть мысль. Никакого пистолета! Яд!

Последний удар нанесен.

– Вы меня не уберегли ни от чего, – хихикает Сильвен и шмякает трубку. Ему ужасно хочется что-нибудь разбить. Он уже не держит себя в руках.

Он черкает записку Марилен на листке из блокнота: «Ушел к Медье. Возможно, задержусь допоздна. Они угробили мою роль».

Рука так дрожит, что выводит каракули. Как же Тельма была права! Надо поставить крест на всякой надежде о втором дыхании. Поставить крест на Дореле!

Сильвен смотрит на часы. 16 часов. Медье сказал «немедленно», но надо дать время Семийону и Мейеру добраться до места. Впрочем, на кой черт сдались ему эти двое, если он решил окончательно послать Медье куда подальше. Чем скорее он хлопнет у него под носом дверью, тем скорее обретет спокойствие. Но Сильвен не может не признать, что спокойствие – не его удел. Обида, которую он уже так долго сносит день за днем, теперь привела к разрыву. Он швырнет ему, Медье, это известие прямо в лицо. Возможно, после этого ему навсегда будет заказано сниматься в кино, но терять ему нечего. Разве он уже не стал жалким актеришкой на подхвате, которым манипулируют как кому вздумается, с которым обращаются как с последним ничтожеством? Он покажет всем им, этим мерзавцам, на что способен. В голове потоком проносятся обрывочные фразы… упреки, жалобы, ругательства. Он натягивает куртку, проверяет содержимое бумажника – да, денег ему хватит.

Сильвен вызывает по телефону такси, вешает трубку, уже машинально подключает автоответчик. Один жест увязан с другим. Он действует как хорошо отлаженный робот, выходит через застекленную дверь и, экономя время, пересекает сад.

«Ну и гадина! Посулил мне золотую роль, а потом по кусочку, садистски сам ее и отнял».

Такси не заставило себя ждать. Бросив водителю адрес, Сильвен валится на сиденье. Его возмущение уже не так пышет жаром, языки пламени становятся тлеющими головешками. Их пыл обжигает ему щеки, а в груди гудит как в очаге. «Яд! Хороша, нечего сказать! Шлюха несчастная!» Шофер наблюдает за своим пассажиром, который разговаривает сам с собой. Он умеет распознавать причины перевозбуждения: ревность, депрессия, фанатизм – и не прочь поскорее избавиться от этого странного типа. А тот уходит, даже не дождавшись сдачи.

Сильвен садится в лифт. «Если он станет возникать, вмажу ему по физиономии». Все его тело дрожит, как мотор при перегрузке. Заметив в глубине коридора силуэт, он заставляет себя замедлить шаг из последней заботы о нормах приличия. Мужчина идет, заложив руки за спину, нагнув голову, словно погруженный в раздумья. Сомнений нет – он вышел из кабинета Медье. И тут Сильвен узнает его. Это Даниель!

Сильвен налетает на него, хватает за грудки.

– Сволочь! С тобой все ясно.

Раздается пощечина. Другая. Она звучит четко. Марсьяль пытается защищаться. На шум открываются двери. В коридоре начинается суматоха.

– Господа! Послушайте, господа!

Драчунов разнимают. Сильвену не хватает воздуха. Кровь молотком стучит в висках. Выбравшись из толпы, он убегает к лестнице.

Даниель пришел, чтобы спереть у него роль, черт бы его побрал! Сильвен пересекает холл. Он уже не держится на ногах, но от ужасающего прозрения леденящий гнев сменяется испепеляющим бешенством. Он входит в ближайшее кафе. Усаживается в глубине.

– Двойное виски!

Он пытается припомнить последние слова Медье. Что он, собственно, сказал? Он старался говорить примирительно… Как бы не так! И в то же самое время вызвал к себе Даниеля. Правда, все могло обстоять иначе, и Даниель, возможно, пришел просто узнать новости. Но в таком случае Медье ему бы сказал: «Я ожидаю Дореля». А Даниель ему бы ответил: «Я вернусь через час». Их встреча в коридоре – чистое совпадение.

История старая как мир. Сильвен сбежал из театра теней, где все – и те, кто издевается, и те, над кем издеваются, – играют в одной и той же пьесе театра абсурда. Он просит подать писчую бумагу. Алкоголь, разливаясь по всему телу, привел его в блаженное состояние. Он пишет:

Я покидаю вас, друзья. Я на вас не в обиде. Медье, вы подлинный негодяй, но это не ваша вина. Вы жрете других, чтобы они не съели вас. Во рту у вас торчат клыки, которыми вы вынуждены пользоваться. Вам ежедневно необходима ваша порция свежатины. На свою беду, я оказался в пределах вашей досягаемости, и вы подумали, что если сможете заарканить меня за четырнадцать миллионов, то еще легче заарканите Даниеля Марсьяля, заплатив ему на несколько миллионов меньше. Совместно с Линдой Клейн вы разработали премилый план избавления от меня. Я оценил его по достоинству. Сыграно как по нотам, и, само собой, Семийон и Мейер стали вашими соучастниками. Мера предосторожности! Почем знать, а вдруг в один прекрасный день вам выпадет крупный выигрыш в лотерее, именуемой кинематографом? Так что лучше уж быть в числе ваших друзей. Я же, как вы выражаетесь на своем жаргоне, has been ^[29] . Меня можно раздавить, ничем не рискуя, зато, если вы расквасите нос со своим «Вертером», вас втопчут в землю – надеюсь, вам это известно. О, громкий лязг жующих челюстей за кулисами того, что вы не боитесь называть «седьмым искусством».

– Гарсон! Повторить!

Сильвен протирает глаза. За окном фланирует толпа, обычная для четырех часов пополудни, – туристы, деловые люди, профессионалки тротуара. Как все это далеко! Он возвращается к своему письму.

Признаюсь, я и сам был мелким хищником. Меня интересовали не столько деньги. Нет, скорее мой гардероб, мой холеный вид – все то, что мне отраженно читалось в глазах у женщин. До этого я еще питал иллюзии. К примеру, Марилен. Бедняжка моя! Ведь ты самая бездарная из всех актрис, кто попадался на моем пути. Я думал, что ты выходишь за меня, воздавая дань моему таланту. Какое! Тебя манила перспектива крупных контрактов. Даниель тебя не устраивал – он неудачник. Но при всем том, что я терпеть его не мог, должен признаться, что он, несомненно, головастее меня. Сумей ты отучить его от спиртного, и он смог бы далеко пойти. Но у тебя на это не хватило соображения. Все, что тебе нужно, это вкусно поесть! О, ты ничем не хуже всех других. Мой брат, если бы он только посмел, свистнул бы у меня из-под носа самые лакомые кусочки. И все остальные – паразиты, о которых не стоит и вспоминать! Там, где пахнет деньгами, там, словно по чистой случайности, объявляются и приятели – старые, о которых ты забыл и думать, и новые, чьи имена еще не успел запомнить. И вся эта братия весело лязгает челюстями, скребет ногтями, до тех пор пока от падали не останется ничего, кроме добела обглоданного костяка. И тогда честная компания расходится, облизывая губы или чистя перья, оставив после себя скелет. Мой скелет. Потому что я намерен распрощаться с жизнью. Как когда-то мой отец. Он – чтобы не угодить в лапы гестаповцев, а я – чтобы уйти от низости, жестокости, лжи. Впрочем, все едино.

– Гарсон… Повторить!

Алкоголь льет ему на душу елей умиротворения. Дышится уже легче. Он продолжает:

Ваша Линда Клейн покончит с собой, приняв гарденал, словно субретка. Какая дешевка! Ну а я покажу вам, как прощается с жизнью тот, кого зовут Вертер.

Прощайте! Жалкие, ничтожные люди!

Аккуратно сложив листок, Сильвен убирает его в бумажник и, расплатившись, уходит. Легкий ветерок, налетевший с площади Звезды, слегка кружит ему голову. Он мог бы возвратиться домой и пешком, но как бы не ослабла его решимость. Времени пять вечера. Берта уже ушла, а Марилен еще не вернулась. Дома ни души. Самый подходящий момент, если успеть быстро добраться до дома.

– Приятного вам вечера, – вежливо прощается таксист, отъезжая.

Сильвен машет ему рукой. Где то времечко, когда перед ним распахивали дверцу! Просили у него автограф! Он пересекает сад, входит в свой кабинет через стеклянную дверь. Сбрасывает плащ. После пощечины Даниелю было бы весьма кстати подать на него жалобу и тем самым привлечь внимание к своей персоне. Слишком поздно, старик.

Сильвен садится за письменный стол и достает из ящичка револьвер. Удержать дуло прямо перед грудью трудно, тут нужны две руки. Такая поза немного комична. Семийон не режиссер, а бездарь. Ах! Сильвен чуть не забыл. Выложив письмо на видное место, он прикрывает глаза и спускает курок.

Нечто, пока еще безымянное, плавает в белой, а может, и зеленой массе. До ее поверхности еще плыть и плыть, а воздуха не хватает. И вдруг внутренний голос опасливо подсказывает, что нечто – это и есть я. От такой догадки все становится на свое место: вокруг меня цветные пласты воды и я всплываю со дна океана. Требуется неимоверное усилие, чтобы понять, что его окружают светлые стены, а яркий свет слева – не солнце, а горящая лампа у изголовья кровати. Нечто стало мною, и я открываю глаза. Моя грудь в тисках повязки, но я жив.

В этом еще предстоит разобраться – такое никак не может быть правдой… А между тем я в состоянии чем-то пошевелить. Но чем? Я ощущаю прохладу простыни. Выходит, я шевелю ногой. Своей ногой. Я очень устал. Мое сознание туманится, но не пропадает. И я ощущаю разницу между небытием, как в коме, и безмятежным отсутствием, как во сне.

Новое пробуждение, на сей раз почти с ясной головой и лишь с клочками туманных воспоминаний. Сильвен отчетливо помнит лишь одно – решение покончить с собой. Не получилось, доказательством тому – плотные бинты, сжимающие грудную клетку. Он хотел избавиться от жизни, что в известном смысле ему и удалось. Он изнурен болезнью, но стал новым человеком. Откуда в нем такая уверенность, что он выживет? При всем том, что его туго запеленали, к носу и рту подсоединены резиновые трубки… он наверняка смертельно ранен. Тельма… Приходится напрячь всю память, чтобы вспомнить, что связано с этим именем. Воспоминания такие расплывчатые… Катафалк… Она видела катафалк… Нет! Рядом слышится голос: «Он пошевелил губами». Другой голос спрашивает: «Слышит ли он нас?» Ему бы так хотелось снова открыть глаза, сообщить что-то срочное. Но кому?

Голоса смолкли, но осталось чье-то присутствие, которое плавно перемещается. Но вот мать, шелестя, удаляется. Однако он все еще не один. Рядом с кроватью скрип. Возможно, скрипит стул. Его бдительно охраняют. Бояться нечего. Можно расслабиться и снова утратить себя. Время течет само по себе. Теперь таинственным образом настал день. Лампа не горит. Свет проникает через окно. Он обессилен, но мысль работает четко. Эта комната – больничная палата. Зачем его заставили вернуться к жизни? Чтобы потребовать отчета? Добиться извинений? Ему нечего объяснять. Оставленное письмо говорит само за себя. Его размножат, прокомментируют. Сильвен позабавился, вообразив себе, как разгорается скандал – бешенство одних, притворная маска сострадания других. Выздоровев, он станет для всех них перебежчиком, предателем, прокаженным. И от него отвернутся все, начиная с Марилен. Отныне он своего рода эмигрант. Может, ему и вправду податься в другую страну? Мысли свободно гуляют в его голове, он на них не сосредоточивается.

Дверь открывается. Над ним, улыбаясь, склоняется сестра милосердия.

– Тсс! Не пытайтесь говорить. Вас вызволяют с того света.

Она ставит ему термометр. В ее жестах никакой укоризны. По ее понятиям, самоубийца ни в чем не виноват, и Сильвен обретает душевное спокойствие. Он приподнимает голову, но из-за термометра во рту не может ее поблагодарить. Мысленно улыбаясь, он валится на подушку. Сестра ходит по палате. Вот она у штатива, с которого свисают трубки. Меняет капельницу, вынимает термометр. Сложив губы в знак одобрения, проводит ладонью по его лбу.

– Меня зовут Габи. Не двигайтесь. Бояться больше нечего.

Бояться? Он никогда и не боялся.

– Вам уже не причинят зла, – добавляет она.

Сильвен пытается уразуметь смысл ее слов. Значит, его письмо уже предано огласке. Намекает ли Габи на врагов, которые довели его до самоубийства? Он вопрошает взглядом и с бесконечным трудом произносит:

– Сколько времени?

Ей понятны тревоги пациентов.

– Сколько времени вы находитесь здесь? – переводит она этот вопрос. – Вас привезли позавчера, под вечер. Так что лежите спокойно. Если будете вести себя хорошо, вам могут разрешить короткое свидание с женой. И разговаривать запрещено. И скоро дело пойдет на поправку.

Силясь понять, как это ему больше не причинят зла, Сильвен засыпает. Он пробуждается от позвякивания медицинских инструментов и флаконов на тележке с перевязочными материалами. Хирург. Ассистенты. Какая же это болезненная процедура – смена повязки. Стоит ему вздохнуть поглубже, и грудь пронзает острая боль.

– Ему повезло, – говорит хирург. – Исход решили несколько миллиметров. В принципе сердце было обречено.

От резких запахов к горлу подкатывает кашель. Он изо всех сил преодолевает ужасную боль, как от удара кинжалом.

– Легкое задето, – продолжает хирург, – но это дело какого-нибудь месяца. Что ни говори, а случай неординарный: промазать, стреляя в упор!

Процедуры завершены. Кто-то измеряет ему давление и шепотом обращается к врачу:

– Визиты, само собой, отменяются, даже для жены. Пока что полный запрет. Комиссар – дело другое. Только пара минут. Понятно, Мишель?

Мишель – должно быть, так зовут студента-практиканта.

– Я прослежу лично, – заверяет тот.

В завершение хирург склоняется над Сильвеном. Он напоминает… Да, он похож на Пьера Брассера^[30]. Доктор дружески сжимает ему плечо и говорит:

– В другой раз будьте осторожнее.

«Осторожнее?» – думает Сильвен. Остерегаться чего? Кого? Несомненно, Медье. Видно, хирург тоже читал его письмо. До чего тяжко возвращаться к жизни, понять… Поскольку есть вещи, которые необходимо понять. Комиссар? При чем тут комиссар?

Тележка удаляется, и ноги шаркают уже у дверей. Голос хирурга: «Прошу вас!.. Позже!.. Позже!..» Потолок озаряет вспышка блица. Дверь прикрыли за собой с той стороны.

Вспышка фотоаппарата! Это и вправду была вспышка фотоаппарата! «Скажите на милость, – подумал Сильвен, – мое самоубийство их расшевелило. Так и вижу газетные заголовки: “Прежде чем покончить с собой, Сильвен Дорель свел счеты…”» Что-нибудь в таком духе. Выходит, он страдал не напрасно.

На этой радостной мысли Сильвен прикрывает глаза и погружается в сон.

Позже… Но что означает это «позже»?

…Все та же комната зеленоватого цвета, та же тумбочка у изголовья справа, а слева – тот же штатив, с которым он связан пуповинами. Однако уже прошло какое-то время, так как он чувствует себя крепче, немного лучше владеет собой – достаточно хорошо, чтобы принимать решения. Он скажет, что ничего не помнит. У них есть письмо, и этого достаточно. Начни он исповедоваться, и ему придется извлечь на свет божий свои отношения с Марилен, Николя, Медье, и так без конца и края. Лучше уж положить конец всему сразу. Разве он не вправе утратить память? Посмотрим, как они отреагируют – все они. А почему бы ему не провести некоторое время в доме отдыха?

На этот раз он задумывается всерьез, старается рассуждать логично. Пора ему уже умерить пыл. Его бросает в жар. Хорошо бы промокнуть лицо.

– Габи, – позвал Сильвен и не узнал собственного голоса: хриплый, дрожащий, как у столетнего старца.

Между ним и окном возникла тень медсестры.

– Пить, – бормочет он.

Она подносит ему питье, так, чтобы он пил медленно, по глоточку.

– Вам уже лучше, – решает она. – Иду предупредить Мишеля.

Мгновение спустя к кровати подходит практикант. Сильвен видит за его спиной незнакомца. Плащ из темного габардина гармонирует с обстановкой палаты.

– Комиссару Шатрие нужно уточнить некоторые обстоятельства, – говорит Мишель. – Ограничьтесь ответом «да» или «нет». Отвечать подробней вы пока не в состоянии. – Он оборачивается к полицейскому: – Не утомляйте пациента!

Комиссар ставит стул прямо напротив Сильвена.

– Мне хочется вас ободрить, – шепчет он. – Вы вне опасности. Но ваша жизнь держалась на волоске.

Практикант слушает, наблюдая за лицом пострадавшего и готовый прервать визит в любой момент.

– Скажите, – продолжает Шатрие, – кто в вас стрелял?

Сильвен нем как рыба. Он так владеет собой, что на его челе нет и признака мысли. Он не моргая смотрит на комиссара, который вопрошающе глядит на Мишеля.

– Вы уверены, что он очнулся?

Практикант в свою очередь обращается к Сильвену:

– Господин Дорель… Вы поняли вопрос? Кто покушался на вашу жизнь?

Сильвен только мотает головой справа налево.

– Как это нет? – удивляется комиссар. – Вы что, забыли? Вы сидели за письменным столом. Кто-то вошел, возможно из сада, но это несущественно, и выстрелил. Стреляли в упор, о чем говорит прожженная дырка на вашем пиджаке. Значит, вы знаете убийцу. Будь он вам незнаком, вы бы не продолжали спокойно сидеть. Вы бы вскочили, возможно, подрались. Но нет, вы позволили ему подойти вплотную и не пошевелились. Следовательно…

Практикант обрывает его:

– Господин комиссар, вы говорите так быстро, что больной не успевает уловить смысл ваших слов. Пожалуйста, два-три четких вопроса – и на сегодня достаточно.

– Да, вы правы, – соглашается полицейский. – Господин Дорель, напрягите память. Ваш визитер – незнакомец? Вы никогда раньше его не видели? Да или нет?

– Нет, – выдавливает из себя Сильвен.

– Значит, он свой человек в доме?

– Нет.

– Вы не желаете отвечать?

– Нет.

– Значит ли это, что вы кого-то покрываете? Напрасно, потому что мое расследование продвигается, но с трудом, и мы могли бы выиграть время. – Комиссар отодвигает стул и встает. – Это ни на что не похоже. Ему наверняка известно, кто на него напал.

Взяв шляпу, полицейский готов уже шагнуть за порог, но, отдав себе отчет в том, что грубовато обошелся с пострадавшим, оглядывает его безжизненную руку на простыне, колеблется и, предпочитая ее не пожимать, откланивается.

– Скорейшего выздоровления, господин Дорель. До скорого.

Одумавшись, он возвращается и садится на прежнее место, несмотря на протесты практиканта.

– Один, последний вопрос, – заверяет он. – Господин Дорель, вы, по крайней мере, помните, как вернулись домой?

– Нет.

– Вот ведь, оказывается, в чем штука. – Крайне разочарованный, он обращается к Мишелю: – По-вашему, нормально, что пострадавший утратил память именно в тот момент?

Мишель уводит комиссара к двери, и до Сильвена доносится лишь их неразборчивое перешептывание. Когда дверь за ними закрывается, Сильвен остается в палате один, потрясенный новостью. Если полицейский подозревает, что совершено покушение на его жизнь, значит, револьвер и письмо не попали в руки следствия, сомнений нет. Такая мысль приободряет Сильвена, придает ему силы. Он не пожелал бы себе ничего лучшего, чем быть убитым, и прикидывает так и эдак. Такая версия логично увязывает все факты: кто-то забрался к нему в кабинет… прохожий… вор… безразлично, и, столкнувшись с ним нос к носу, выстрелил и скрылся. Ему достаточно долдонить: «Я забыл… Я уже ничего не помню…» Мозговая травма с перепугу – такое наверняка случается. И пусть себе комиссар уверяет, что расследование якобы продвигается. Вранье. Он будет всеми средствами добиваться его признаний, которые навели бы на верный след.

«А ведь я и вправду никого не видел!» – сказал себе Сильвен, но в следующий миг осознал, что у него в голове полная путаница. Как мог бы он кого-то увидеть, коль скоро сам и был тем, кто…

Сильвен позволяет себе вздремнуть. Но стоит ему вновь открыть глаза, как на него, подобно хищной птице, обрушивается вихрь мыслей. Если револьвер и письмо исчезли, значит, их кто-то взял. Но кто? Наверняка не случайный посетитель. Скорее, кто-то из близких. Тот, кто, обнаружив его бездыханное тело, решил, что его убили, и, не желая оказаться замешанным в драму, припрятал письмо и револьвер. Но почему? Ясное дело: во избежание огласки. Его письмо как бомба замедленного действия, чьи осколки способны ранить без промаха… по правде говоря, более или менее всех.

Сильвен продолжает обдумывать свою версию. Кто-то припрятал письмо. Ладно. Это еще звучит правдоподобно. Но вот оружие… Зачем прятать оружие? Было бы гораздо естественнее оставить пистолет рядом с трупом самоубийцы. Как вещественное доказательство. Расследование на этом бы и споткнулось. Тогда как при версии убийства все – от Марилен до Медье, не минуя Мейера и Семийона, – все они подвергнутся допросу с пристрастием, столкнутся с кучей неприятностей. Неужто этого кто-то желает? Ерунда. Такая версия не выдерживает критики. Разве что… речь идет о каком-то шантажисте, который напишет ему: «Письмо, доказывающее самоубийство, и пистолет с отпечатками ваших пальцев находятся у меня. Жду выкупа». Нет, это отпадает. Человек, завладевший вещественными доказательствами, не мог знать, что врачи добьются невозможного и воскресят мертвеца. Перед ними находился явный труп. А чего ждать от трупа?

На сей раз домыслы совсем обессилили Сильвена. Габи констатирует повышение температуры и срочно вызывает практиканта. Тот прописывает успокоительные таблетки.

– Визит этого сыщика выбил больного из колеи, – объясняет он. – Больше никаких визитеров вплоть до нового распоряжения.

– Но его жена тут. И брат.

– Мне плевать. Пускай приходят в другой раз.

Слыша их разговор, Сильвен вспоминает безжалостные фразы своего письма. В какую калошу он бы сел, если, на его беду, его предали бы гласности! Имел ли он право писать столь злые вещи? И думает ли так на самом деле? Теперь его гнев поутих. Он ни на кого не в обиде. Чего бы он желал, так это обрести возможность обмениваться извинениями, как обмениваются подарками – ко взаимному удовольствию.

Время от времени Габи приходит удостовериться, что Сильвен безмятежно отдыхает. Она помогает ему приподняться на подушке. Он стонет.

– Лучше помолчите, – весело говорит она. – Возвращаясь из небытия, человек не имеет права хныкать. С вами произошло чудо. Поистине. Вас спас бумажник. А вы и не подозревали?

Вот еще одна тайна, которая требует разгадки. Их слишком много. Он сдается. И все же память против его воли, как зверь в клетке, упрямо кружит вокруг одного вопроса: кто и зачем мог похитить револьвер и письмо? По здравом рассуждении, этот человек наверняка не посторонний. Какой-то знакомый пришел с ним поговорить. А может, это Марилен вернулась домой со студии? Или Берта с покупками? Или Николя?.. Среди мужчин и женщин, которые не преминут его навестить, один наверняка виновный. Виновный! Слово не слишком сильное, поскольку несуразное вмешательство, перекрасившее самоубийство в покушение на жизнь, воспринимается им как преступление. Узнать бы теперь, кому оно на руку.

Сон. Пробуждение. Процедуры. Обход врача. Хирурга сопровождает доктор, который расспрашивает Сильвена. Должно быть, психиатр. Он терпелив и спокоен, но, сам того не ведая, подсказывает Сильвену линию поведения.

– Вы находились у себя в кабинете, помните?

– Нет.

– Тогда каково ваше последнее воспоминание – до того момента, как произошла драма?

– Моя драка с Даниелем Марсьялем.

– Да, нам стало известно про это по ходу расследования. Ну а что было потом?

– Ничего.

– Получили ли вы удар по голове?

– Не знаю.

– Скажите, вы вернулись домой пешком или вас подвезли?

– Нет.

– Когда вы дрались, вами владело сильное озлобление?

– Да.

– Очень сильное?

– Да.

– Будь у вас под рукой оружие, вы бы воспользовались им?

– Да.

Врач-психиатр и хирург отходят от его постели и совещаются, но Сильвен уверен: он в выигрышном положении. Конечно, психиатр будет и дальше донимать его вопросами, и надо быть настороже. Тем не менее его диагноз уже определился: психическая травма вследствие неконтролируемой эмоции, что обернулось амнезией. Что-то в этом роде. И никто не смог бы доказать обман. Никто… за исключением человека, завладевшего письмом.

Психиатр снова подходит к Сильвену.

– Не волнуйтесь, – говорит он, – память мало-помалу вернется к вам. Когда вам станет получше, я обследую вас обстоятельнее. Не теряйте присутствия духа.

Он жмет ему руку. Хирург улыбается.

– Все идет своим чередом. Я доволен и разрешаю два-три визита, но коротких. Много не разговаривать!

Первый посетитель – Марилен. Она растроганно чмокает Сильвена в лоб.

– Как же ты меня напугал, – говорит она. – Войдя в кабинет, я приняла тебя за мертвого и сразу позвонила в полицию, а потом, кажется, упала в обморок. Видимо, ты был на пороге смерти. Еще несколько минут – и конец. Боже мой! – Она спешит извлечь из сумочки носовой платок и пару раз прикладывает его к глазам. – Затем посыпались вопросы, как будто во всем виновата я. Вот если бы я вернулась домой прямиком со студии… и сразу зашла в твой кабинет… Вот если бы мы лучше ладили между собой… Почем я знаю… И рылись по всему дому, якобы желая удостовериться, что у нас ничего не украли. Помнишь шкафчик, куда я прячу свои маленькие секреты? Они залезли и туда. Совали нос повсюду. Я была возмущена. Народу собралось видимо-невидимо! Даже перед домом. Журналисты, радиорепортеры… Ах! Клянусь тебе, для них это был настоящий праздник.

Сильвен слушает с величайшим вниманием, желая убедиться, что ее рассказ звучит правдиво, что в ее слова не прокрадывается ложь. Нет, не Марилен обнаружила письмо и револьвер. Он бы учуял фальшивую нотку.