Текст книги "Конечная остановка. Любимец зрителей"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Что и говорить, – удрученно соглашается Медье. – Он перегнул палку. Я обговорю это с Джузеппе. У меня с ним встреча завтра в Риме. Но если верить словам Джузеппе, с Фьорентини можно либо согласиться, либо порвать.

– В таком случае я порываю, – заявляет Сильвен.

Он возвращается в Нейи, пав духом.

– Я влип, – объявляет он Марилен. И описывает встречу с итальянцем. – С такой интерпретацией Гёте мне в седло не вернуться, – заключает он. – Но какая же невезуха. Боже правый, какая невезуха! Можешь ты представить меня за рулем машины в воскресный вечер, сплевывающим, как последний забулдыга? Меня, Сильвена Дореля!

– Тебя задевает именно это? – спрашивает Ева.

– Нет, все, вместе взятое. Но в особенности это, да. Самоубийство Вертера – высочайшее волеизъявление. Это… ну, не знаю… самопожертвование: вот мое тело, вот моя кровь… жертвоприношение в его идеальной форме, а не занос колес на пятачке автотрека!

– Успокойся, – увещевает его Марилен. – Может, кое-что не так уж плохо и пойдет в дело. При хорошем режиссере…

– О-о! – восстает Сильвен. – Ради роли ты согласна на что угодно.

– Ладно. Ну что же, тогда не будем об этом, – обиделась Марилен.

– Нет, напротив, – вмешивается Ева, – будем!

Она извлекает из сумочки газетную вырезку и протягивает Сильвену:

– Прочти!

«ИЗ ЛУННОГО СВЕТА В SUNLIGHTS^[25]

Как нам стало известно из достоверного источника, вскоре предполагается экранизировать “Вертера”. Впрочем, речь идет не об опере Массне, а о романе Гёте. И на роль Вертера прочат актера, некогда знаменитого, однако мы не назовем его имени, поскольку теперь оно всеми забыто. Как говорится, следите за афишами. Романтический герой? Таинственный красавец? Угадали! Играть Вертера в его возрасте!»

– Какая гадость, – бормочет Сильвен. – Кто же это решился на такую публикацию?

– И ты еще спрашиваешь? – говорит Ева. – Можешь не сомневаться, за ней последуют другие.

– Да, наверняка это Марсьяль выболтал секрет, – продолжает Сильвен. – Он знаком с Фрескини. Само собой, он исподтишка начинает наступать мне на пятки, чтобы занять мое место. Правда, я занял его место.

– Заткнись, – говорит Марилен. – Хватит об этом.

Ева скатывает хлебный шарик и роняет его в пепельницу.

– Хочешь послушать моего совета, – говорит она, – оставь свой ответ про запас. Ответив выпадом на выпад, ты потеряешь лицо, и тогда считай себя конченым человеком. Эстафету примут другие газеты. В конце концов, ты же знаешь, на что способны люди. На твоем месте я позвонила бы Медье и сказала, что принимаю его предложение, но тем не менее сценарий нуждается в доработке. И так от поправки к поправке мало-помалу заставишь признать себя. Если же дела не пойдут, то отступишь с честью. Тебя уже не обвинят в том, что ты клюнул на первое соблазнительное предложение сниматься. Ты повел себя, как надлежит подлинному профессионалу. И можешь на меня положиться. Я тоже умею обращаться со слухами. Марсьяль расшибет себе нос.

Сильвен дает себя уговорить. Время не слишком позднее, и можно еще звякнуть Медье домой.

– Я подумал. И не схожу с дистанции. Но настаиваю на том, что сценарий нуждается в переработке. Потрясенный интерпретацией Фьорентини, я забыл спросить у вас имя режиссера.

– Его еще не выбрали, – говорит Медье. – Джузеппе подумывает о Марио Фальконе, но я бы предпочел француза. Фальконе не лишен таланта – что правда, то правда, – но только он к месту и не к месту сует политику, чем грешит и сам Фьорентини. Его история конкуренции автомобильных магнатов списана с реальной жизни. Вот почему я и колеблюсь. По возвращении из Рима звякну вам.

Благодаря усилителю звука Ева и Марилен тоже прослушали их разговор.

– Он осторожничает, этот Медье, – заявила Ева. – Вот видишь, хорошо, что ты ему позвонил. Значит, еще не все потеряно.

У Сильвена отлегло, ему не до любви, и он предпочитает уединиться в спальне для гостей. На сон грядущий он наугад раскрывает своего «Вертера».

«Иногда я говорю себе: твоя судьба уникальна. Ты можешь считать всех других счастливыми: никогда еще простой смертный так не мучился, как ты. А потом я читаю какого-либо древнего поэта, и у меня впечатление, словно я читаю в своем собственном сердце. Мне предстоит столько страданий! Как? Значит, и до меня жили такие же несчастные, как я сам!»

И уважительно откладывает книгу на тумбочку. Фьорентини – варвар! Мир прогнил. Кино выставляет поэтов на панель. Ах! Уснуть бы и не просыпаться. «Какой бред. Полная чушь!» – бормочет он себе под нос, побеждаемый сном. Но знает, что, проснувшись поутру, станет прислушиваться к телефону и, словно завороженный им, ждать и надеяться, до одурь считая часы.

Марилен приступила к небольшой роли в дубляже, и Сильвен сидит дома один. Мысли кружатся хороводом… Тельма… Она как в воду глядела, предупреждая, что съемки будут опасными, если все-таки ему придется симулировать автомобильную катастрофу. Марсьяль – подонок. У него на уме всегда одно и то же – месть. И этот Фьорентини с его позой классного наставника… Газеты… Тельма действительно видела, что вокруг «Вертера» развернется шумиха. Ну и черт с ним… Que sera sera^[26]. Но как бы он ни караулил звонок, тот неизменно застает его врасплох, когда он стоит на пороге застекленной двери и смотрит на дождь.

– Алло! Дорель слушает.

На проводе Медье.

Голос приглушен расстоянием. Звонок издалека, который обычно приносит важные сообщения.

– Я в Риме. Дела с Фьорентини и Фальконе не ладятся. Они хотят сделать фильм наподобие «Захвата города», только на материале автомобильной промышленности. Вообразите себе: «Захват “пежо”» или «Захват “ситроена”»! Скандал обеспечен. Алло! Вы меня слышите?

– Я вас прекрасно слышу.

– Джузеппе их поддразнивает. Так что я ретируюсь.

– А как же фильм? – вскричал Сильвен.

– Я намерен делать его с Вильгельмом. Надо вам сказать, Вильгельм, со своей стороны, привлекает к работе Густава Мейера – немецкого сценариста. Мы изучим новый проект сценария. Мейер – ловкий тип. И потом, Гёте должен его вдохновлять. Сегодня вечером я возвращаюсь в Париж. Не смогли бы вы прийти ко мне завтра? Мейер тоже придет.

– Вы порвали с Джузеппе Фрескини окончательно?

– Ни боже мой! – отвечает Медье. – В нашем деле никогда до разрыва не доводят. Просто какое-то время держатся на расстоянии.

– И вы сумеете обойтись без итальянских капиталов? Извините за нескромный вопрос.

– Вопрос вполне законный. Если, как я надеюсь, у нас будет задействована кинозвезда, мы без труда получим под нее аванс. Пусть вас это не волнует.

– Какую звезду вы имеете в виду?

– Ну что ж, к примеру, Роми Шнайдер. До завтра, дорогой Сильвен. Скажем, в десять утра.

Сильвену хочется топать ногами и кусаться. Роми Шнайдер! Не смешно. Бедняга Медье! Он воображает, что Роми Шнайдер согласится быть партнершей незадачливого актера, забытого зрителями. Которому вдобавок ей придется уступить главную роль!

«Потому что главная роль моя! – Он так громогласно заявляет об этом, что его слова отдаются в кабинете эхом. – Нет! Пусть меня оставят в покое. Вертер устал, господин Медье. Вертеру хочется сходить на рыбалку!»

И все-таки скорее бы завтра. Этот Мейер не посмеет искорежить Гёте. Завтра наступит через двадцать четыре часа. Сильвену предстоит пережить эти сутки, час за часом, минута за минутой, до тошноты. Право же, думает Сильвен, лучше уж мне было стать фармацевтом, как папаша.

И ожидание начинается. Подобно тому, как волна, набегая, исподтишка подмывает скалу, разъедает крутой обрывистый берег, подтачивает его основание и мало-помалу разрушает, так и тревога, став еще более разъедающей из-за невозможности действовать, медленно накатывается на Сильвена. Он с трудом дышит. Ладони потеют. Настроение собачье.

Звонит Мерсье. Он прочел в газете заметку и сразу понял намек. Десятки таких же вот приятелей в Париже сейчас потешаются над ним. Сильвен отнекивается.

– Фактически еще ничего не произошло. Поступило предложение – ну, ты знаешь, как это бывает, – но, честно говоря, оно меня не соблазнило (Сильвен думает о Тельме, ее странных предостережениях). Я вовсе не горю желанием его принять, – заверяет он, хотя прекрасно знает, что за эту роль готов продать душу дьяволу.

Вечером Ева сообщает ему кое-какие сведения о Густаве Мейере. Они скорее обнадеживают. Слов нет, Мейера на одну доску с таким продюсером, как Жан Лу Дебади, не поставишь, но он приложил руку к вполне приличным фильмам.

– Все дело в режиссере, – продолжает Ева. – Удивляюсь, что Медье начал не с него. Он ставит телегу впереди быков. И потом, меня поражает то, что он еще даже не заикнулся о твоем контракте. Если он не решится на это в ближайшее время, я сама вмешаюсь в это дело. Тут что-то неладно. Я вижу таких людей насквозь. Он ухватился за «Вертера» только потому, что не обязан платить Гёте! Бесплатно спекулирует знаменитым именем – ведь арии из оперы у всех на слуху – и, боюсь, готов прикрыть им любую муру, лишь бы фильм обошелся ему подешевле. Ничего не предпринимай, не посоветовавшись со мной.

– Вечная матушка-брюзга, – вешая трубку, ворчит Сильвен. – Тоска. Ей повсюду мерещатся жулики.

Марилен вернулась домой. Она перевозбуждена.

– Меня просто одолели вопросами. Всех интересует, правда ли, что мой муж собирается играть Вертера. И клянусь, ни у кого и в мыслях нет насмехаться над тобой. В итоге эта заметка произвела положительный эффект. Вроде бы подлянка, но Вильмор считает, что это скорее смахивает на прощупывание с целью проверить нашу реакцию. И теперь я спрашиваю себя, уж не сам ли Медье, не подавая виду, дал просочиться такой информации.

Сильвен взрывается.

– Скажешь тоже! Не ему же все-таки делать намеки на мой возраст.

– Поди узнай! Случается, и злое словцо служит добрую службу. Хочешь знать мое мнение – нам не мешало бы поужинать в людном месте. Нас увидят и воочию убедятся, что ты способен еще выдать на экране очень даже презентабельного Вертера.

Они отправились к «Александру». Сильвен отвешивает поклоны, раздает улыбки, пожимает руки, чувствуя, что за ним наблюдают безжалостные взоры. «Играть Вертера в его годы!» Похоже, все присутствующие в ресторане повторяют про себя эту газетную строку. Тем лучше. В сущности, Сильвен давно уже не ощущал себя в центре всеобщего внимания.

За какой-нибудь час он вновь обрел забытую радость жизни. Он уже перевоплотился в своего персонажа и наполняет бокал Марилен жестом Вертера – он уверен в этом. Внезапно Сильвена осенило: счастье его жизни заключается в том, чтобы перевоплощаться. Стоит ему стать другим – и он испытывает блаженство. Сам же по себе он лишний. Малыш Сильвен! Сильвен – посредственность! Сильвен – зануда!

– Что с тобой творится? – спрашивает Марилен. – А ведь ты и выпил-то всего ничего.

Сильвен не сумел бы объяснить Марилен. Он гладит ей руку.

– Все в порядке, – успокаивает он. – Клянусь тебе, все обойдется.

Назавтра Сильвен является к Медье. Сердце его бешено колотится.

– Вас ожидают, – сообщает секретарша с улыбкой заговорщицы, приберегаемой для тех посетителей, с которыми продюсер на короткой ноге.

Густав Мейер курит сигару. При появлении Сильвена он встает. Не щелкает каблуками, не склоняет голову в низком поклоне, а ограничивается любезным пожатием протянутой руки. Он брюнет и живостью походит на латинянина и по-французски говорит без всякого акцента. Решительно, одни французы коверкают иностранные языки, решает Сильвен, усаживаясь в кресло, на которое ему указал Медье.

– Я полагаю, – говорит Медье, – теперь мы начнем быстро продвигаться вперед.

– Но… у вас все еще нет режиссера, – возражает ему Сильвен.

– А вот и ошибаетесь. Я подписал контракт с Семийоном. До этого Жак Семийон специализировался на короткометражках, и замечательно – тут ничего не скажешь. Он удостоен нескольких премий. Ему двадцать семь. Надо же предоставить шанс молодым, верно? Он присоединится к нам с минуты на минуту. А пока что Густав изложит нам свои соображения.

Короткая пауза, пока Медье наливает виски, и Мейер приступает.

– Вполне четкого представления о будущем фильме у меня пока что нет. Мне чуточку не хватило времени, но по поводу одного мы наверняка согласимся: «Вертер» Гёте лишен содержания. В романе отсутствует сюжет, нет ни перипетий, ни характеров. Это своего рода длинное раздумье о страсти, которая натолкнулась на препятствие.

Мейер наблюдает за лицом Сильвена, а оно выражает одобрение.

– Так вот, – продолжает Мейер. – Выходит, что отправной точкой нашего сценария и должна стать несчастная страсть. А несчастная страсть порождает комплексы.

Сильвен настораживается.

– Очень интересно, правда? – встревает Медье.

Сильвен страшится вникнуть в смысл слов Густава Мейера, но тот, увлекшись, развивает свою мысль, отбивая при этом такт ногой.

– А что такое комплекс? Точное определение – подавленный порыв. Вертер страстно желает Шарлотту, но при этом запрещает себе ее любить. Почему? Признаюсь, я долго искал объяснения, пока не нашел. Отбросим предположение об эдиповом комплексе – оно слишком примитивно. Вообразим себе лучше, что Шарлотта – точный портрет своего папы. Что может быть естественнее, правда? Но когда Вертера потянуло к ней, у него создалось впечатление, что его также потянуло и к ее отцу. Подсознательно, разумеется. Но вы представляете себе этот ужасный конфликт? Бедняге Вертеру не чужда склонность к гомосексуализму, которую он подавляет, и она ищет себе выход в необычайных лирических излияниях. Танцуя от этой печки, нетрудно выстроить сюжет и, главное, оправдать его самоубийство. Ибо каждый сценарист знает, что нет ничего труднее, чем найти оправдание самоубийству. Я даже удивлю вас, сказав, что в подаче Гёте самоубийство Вертера неоправданно. У Вертера нет для самоубийства глубокой причины, оно – прихоть автора. Как сценарист Гёте не стоит… как это у вас говорят?.. Ах да! Вспомнил: не стоит выеденного яйца.

Сильвен думает об отце – тот покончил с собой, вовсе не страдая от комплексов. И проникается ненавистью к Мейеру, не способному понять, что есть чистые самоубийства – самоубийства с высоко поднятой головой лицом к лицу со вселенной.

– Ах! – воскликнул Медье. – Вот и Семийон.

И тут шумно входит крупный блондин. Несмотря на мягкую погоду, на нем дубленка и вельветовые штаны в крупный рубчик. «Хорош, – думает Сильвен, – ему бы еще пастуший посох, зажатый в кулаке, и стадо овец за спиной».

– Простите великодушно! – вскричал Семийон. – У меня увели мотороллер. Пришлось тащиться на велосипеде. – Он валится в кресло и обмахивает лицо, растопырив пальцы веером. – Ну что? – интересуется он. – На каком вы этапе? Когда я обедал с Густавом, он объяснил мне свою задумку. Меня бы она устроила. А вас?

– Нам нравится, – дипломатично отвечает Медье, как бы ручаясь и за Сильвена.

Семийон повернулся к Мейеру.

– Я бы хотел, – продолжает он, – чтобы мы присутствовали при исцелении Вертера. В общих чертах суть психоанализа всем известна, но тут представляется удобный случай продемонстрировать его на глазах у зрителей.

Вскочив на ноги, Мейер соединяет квадратом указательные и большие пальцы, словно отрабатывая раскадровку.

– Я начинаю снимать от дивана. На нем кто-то вытянулся. Медленно поднимаюсь вдоль ног и наконец обнаруживаю лицо Вертера. Голос off^[27] врача-психоаналитика: «У вас возникает одна ассоциация за другой: любовь, соитие… И тра-а-ах! Мы прозрели и знаем теперь, что к чему».

Сильвен спрашивает, делая вид, что активно участвует в обсуждении:

– Вы переносите действие в наше время? Никаких костюмов той эпохи?

– Отличный вопрос, – отвечает Семийон. – Лично мне видится вся эта история в Америке. Отец Шарлотты может быть священником.

– Ах! – восклицает Медье, как сладкоежка, предвкушая лакомый кусок. – Вот это мысль! Пуританская среда. Трудности с самого детства.

– В костюмах чуть-чуть в стиле ретро, – с железной логикой дополняет его Мейер.

Семийон подходит к Сильвену, кончиками пальцев поворачивает его голову на три четверти в профиль и при свете из окна долго размышляет, пока наконец не роняет:

– Оно еще не слишком помято. – Осознав, что он тут не один и что Сильвен смотрит на него, извиняется: – Не обращайте внимания. У меня такая привычка – размышлять вслух. Я прикидываю необходимое освещение. – Он дружески похлопывает Сильвена по щеке. – Сойдет, старина. – И возвращается в кресло, по пути налив себе хорошую порцию виски.

– Остается Альберт, – замечает Медье.

Мейер продолжает:

– В романе Альберт лишь оттеняет главных персонажей. Для меня, как, впрочем, и для Жака, подлинным партнером Вертера является его врач-психоаналитик. И так как он тоже влюблен в Шарлотту, то, сами понимаете… Это подспудное соперничество между врачом и пациентом…

– Чертовски современно, – одобряет Семийон.

Разговор продолжается, но Сильвен отключился. Он чувствует себя прижатым к стенке. Гомосексуалист! Он! Ему бы дубасить кулаком по письменному столу, вопить: «Нет, ни за что!» А у него уже нет сил даже открыть рот. Более того, кто-то в нем согласен, полагая, что такое вполне допустимо и даже, пожалуй, не так уж и плохо, – кто-то, кто сдается, кого душит стыд, но кто созрел для двойной игры. К счастью, самоубийство положит конец его душевному смятению.

Он встает одновременно с остальными.

– Ну что ж, – говорит Медье, – поскольку мы пришли к обоюдному согласию, нужно поднажать. Густав пишет режиссерский сценарий. Жак приступает к работе с Сильвеном, помогая ему стать Вертером, какого мы в общих чертах набросали. А я займусь подбором актеров. Дорогой Сильвен, пришлите мне своего агента для заключения контракта. Еще раз благодарю, друзья мои.

Горячие рукопожатия. Однако стоило Семийону удалиться по коридору на десять шагов, как он оборачивается к своим двум компаньонам:

– Не поддавайтесь на удочку. Не исключено, что этот тип – проходимец. Если он не предложит нам участие в доходах, я сделаю ему ручкой. Его «Вертера» можно снять где угодно. А идея – общее достояние.

Они расстаются на улице. Семийон проходит несколько шагов с Сильвеном.

– Забавный парень этот Фридолен! – оценивает он Мейера. – Фрейд может порадоваться – для него он второй Декарт. И все же нельзя допустить, чтобы он на нас слишком давил, – мы и сами с усами. – Он указывает на кафе. – А не пропустить ли нам по маленькой? Нет? В самом деле нет? Тогда до завтра. Я приду к вам – в моей клетушке вечно бордель. Так что напомните мне свой адрес.

– Тридцать-бис, улица Боргезе, в Нейи.

– Нейи! Мсье неплохо устроился. Adiós^[28]!

Сильвен бредет домой, как сомнабула. Жребий брошен. Он будет Вертером. Страдающим от невроза. В конечном счете невроз – тоже болезнь романтическая. Это даже позволит ему обновить жестикуляцию, модуляции голоса. С этой стороны предстоит что-то придумать. Он довольно легко сможет обновить свой арсенал выразительных средств. Да будет так! Сильвен звонит Еве.

– Все в порядке. Медье ждет тебя по поводу контракта. Только учти: на меня ложится вся тяжесть картины. А это стоит денег.

– Можешь на меня рассчитывать, цыпленочек. Я безотлагательно все улажу. Ужасно за тебя рада.

Сильвен падает в кресло. Ну все, наконец-то на горизонте замаячил край пустыни. Сильвену прыгать бы на радостях, а он все еще никак не преодолеет сомнений, не расстанется с ощущением поражения, которое так надолго его парализовало. Впрочем, ведь теперь ему предлагали роль победителя. В Вертере нет ничего общего с Андре Шенье или Шопеном. Играя эти роли жертв, он торжествовал победу. А вот если он воплотит образ добычи врача-психиатра, то не загубит ли тем самым всю свою актерскую карьеру? После чего – занавес!

Телефон… Надоело. Настойчивый звонок. Ну и черт с ним. Однако нервы не выдерживают, Сильвен снимает трубку.

– Сильвен Дорель слушает.

– Вот уже несколько часов я пытаюсь к вам прорваться.

– Алло. Кто говорит?

– Тельма. Извините за беспокойство. Но вы не должны – вы меня слышите? – в данный момент вы не должны давать согласие сниматься. Мои тревоги на ваш счет возрастают.

– Но…

– Послушайте, Сильвен. Вы питаете доверие к моим словам, правда ведь? Так вот. Дайте мне рассказать. После обеда я прикорнула, и мне вдруг привиделся сон: катафалк останавливается перед особняком – копия вашего. Окна затянуты крепом с инициалами наподобие рыцарского герба – переплетенные буквы С. Д. Понимаете? С. Д. Сильвен Дорель. Интуиция меня никогда не обманывала. Уверяю, речь идет именно о вас. Так что прошу… Если вы сейчас что-то затеваете – лучше отложить. У меня уже были странные предчувствия на ваш счет. Это не впервые. Будьте осмотрительны, Сильвен, я вас предупредила.

– Спасибо, дорогой друг, – бормочет Сильвен, потрясенный словами Тельмы. – Посмотрим, что еще можно изменить.

Он кладет трубку, но знает, что сейчас изменить уже ничего нельзя. Ева у Медье. Жребий брошен. Слишком поздно. У него никакого желания что-то предпринимать. Под каким предлогом? Он будет выглядеть олухом царя небесного. К черту катафалк!

И когда час спустя звонит Ева и сообщает Сильвену, что контракт заключен, у него расслабляются мышцы, в голове ни единой мысли. Проиграл он или выиграл – неважно. Главное – перемирие. Но тут он внезапно вздрагивает. Если он втянется в их игру, как того требует Ева, если он в совершенстве воплотит образ душевнобольного Вертера, как его задумал Мейер, кто знает, не скажут ли зрители: «Так вот, значит, почему Дорель ушел из кино! Черт побери! У него не ладится семейная жизнь. Его жене, должно быть, живется невесело». Какой абсурд! Это правда, их брак мог бы быть счастливее. Но Марилен постоянно озабочена, как назойливая муха кружит вокруг сладкого, так и она вынюхивает себе роль. Не будь оба одержимы потребностью играть, они бы наверняка лучше ладили. Жили бы в свое удовольствие. Но что, собственно, значит «жить в свое удовольствие»? Это когда прохлаждаешься, ублажаешь свое тело, отметаешь заботы – вчерашние и завтрашние? Но какой интерес так жить! Жить – наоборот, значит вибрировать без всякой передышки в магнитном поле по образцу стрелки компаса, которая трепещет в пронизывающем ее потоке магнитных лучей.

Сердце Вертера работает целенаправленно. Кончается напряжение, которое его воодушевляет, и он умирает. И Фрейд тут совершенно ни при чем. А Мейер, Семийон, Медье – тупые ослы.

«А я, кто их слушает, становлюсь противен самому себе. Кстати, сколько мне заплатят?» Ева назвала цифру, но он как-то пропустил ее мимо ушей. 150 тысяч франков? 200 тысяч?

Сильвен перезванивает Еве.

– Сто сорок тысяч, – говорит она. – И мне еще пришлось бороться. Он жутко какой несговорчивый, твой Медье. Но что происходит? Ты не в своей тарелке?

– Нет-нет. Мне досадно, что я так низко котируюсь. Какое падение!

– Да. Но если фильм понравится зрителям, цена удвоится, утроится.

Ей не видно, что Сильвен передергивает плечами. Он разочарован, как игрок, которого подвел тотализатор.

– Медье говорил о своем желании ангажировать Роми Шнайдер, – продолжает Ева. – Блеф, конечно. Где ему взять денег? Так что им придется довольствоваться Линдой Клейн. Ее фильмы пользуются зрительским успехом. Она хорошенькая, разбитная. Если бы ты почаще ходил в кино, уверена, ты бы ее оценил. Медье ожидает ответа своего агента. Он вдруг заторопился.

– Линда Клейн и Сильвен Дорель! – усмехается Сильвен. – Вряд ли такое сочетание имен заставит толпы кинозрителей ломиться на сеанс.

– Как ты не можешь понять! Это же новый старт!

«Новый старт». Слова Евы подают Сильвену мысль перелистать рецензии на его фильмы. Несколько специальных папок, набитых газетными вырезками, стоят рядком на полках домашней библиотеки. Гробы его славы. От них исходит запах клея и старой бумаги.

Сильвен Дорель – лауреат премии

за лучшее исполнение мужской роли.

Незабываемый Фредерик Шопен!

Триумф Сильвена Дореля

на Берлинском кинофестивале!

Фотографии, пачки статей…

А не лучше ли будет сейчас ему потихоньку стушеваться, вместо того чтобы идти по стопам тех актеров, которые на закате карьеры никак не могут оторваться от экрана и год за годом оттягивают свое окончательное «прости-прощай»? Зрители их любили. Зрители их разлюбили. Таков закон природы.

– Ничего подобного, – говорит Семийон, который уже с неделю ежедневно приходит поучать Сильвена. – Ничего подобного! Если ты ошеломишь зрителей, они станут есть у тебя из рук.

Семийон обращается к Сильвену на «ты». Он «тыкает» и Мейеру, который заявляется регулярно через день с дипломатом в руке, как важный начальник. Оба они чувствуют, что Сильвен в глубине души артачится, но это не мешает Семийону просто заходиться от воодушевления, наполняя кабинет завихрениями, жестикуляцией, тогда как Мейер терпеливо разъясняет тонкости своей концепции.

Сильвен вынужден признать, что изобретательность того и другого напрочь лишена чувства меры. Фантазия рисует Мейеру грандиозную картину передачи актером того, что он называет «клиническим случаем Вертера». А Семийон, разлегшись на ковре, воспроизводит мимику пациента, после чего, резко вскочив на ноги, изображает Шарлотту. Их дуэт прерывают драматические паузы.

– Понимаешь, – уточняет Семийон, – она уже готова упасть к тебе в объятия, но тут тебе надо всем своим видом показать, что тебе все осточертело, тебе и хочется, и не хочется. Попытайся. Нет, не так. У тебя бегающий взгляд. Щека дергается. Ведь это же нетрудно сыграть. Ладно. Прервемся.

Новая пауза – виски. Втроем они уговаривают по бутылке за два дня. Семийон прохаживается по кабинету. Роется в книгах.

– Ах! Скажите на милость! Золя… Анатоль Франс… Поль Бурже. Ты еще читаешь такую литературу? Ну ты даешь!

И вот пока Сильвен поворачивается к нему спиной, Семийон натыкается на потайной ящик в секретере. Открывает. Обнаруживает пистолет.

– Нет, – говорит он, – шутки побоку! Это от воров?

Достав оружие, он подбрасывает его на ладони. Сильвен бледнеет.

– Положи на место, – говорит он. – Он принадлежал моему отцу.

– Значит, правду рассказывают? – любопытствует Семийон.

– Да. Он покончил с собой, чтобы не попасть в руки гестаповцев.

– О-о! – воскликнул Мейер. – Извини, пожалуйста.

Оба смущенно умолкают.

– Может быть, сцена самоубийства тебе не по душе, – наконец говорит Семийон. – А между тем она – сильное место в картине. Нельзя ее смазать. Это значило бы предать автора. Как ты себе ее представляешь? Обговорить ее мы сможем позднее, но снять обязаны.

– Дай-ка, – просит Сильвен.

Он берет в руки револьвер и не без отвращения – есть жесты, какие не делают на людях, – и медленно подносит дуло к виску.

– Стой! – кричит Семийон. – Так я и думал. Пуля в лоб. Нет, старик, нет!

– Не тебе меня учить, как покончить с собой, – возражает Сильвен.

Семийон шутит:

– Послушать тебя – скажешь, что ты кончаешь самоубийством каждое утро. Ты же Вертер, а не первый встречный. – И тут же поправляется: – Первый встречный – неподходящее выражение, но ты меня понимаешь? У Вертера красивая мордаха. И он не станет ее уродовать. Нет… Дай-ка мне свою пушку.

Снова завладев револьвером, Семийон садится за письменный стол.

– Я полагаю, – продолжает он, – что Вертер оставит письмо. Во всяком случае, не такой он человек, чтобы влепить себе пулю стоя и замертво плюхнуться на паркет. Воспитание ему не позволит такое… Он умирает, приставив дуло к сердцу… вот так… – Он тыкает дулом себе в грудь, прямо в сердце, и спускает курок. – Тут у меня сразу пойдет затемнение. Какая необходимость показывать зрителю, как Вертер рухнул на письменный стол, подобно обанкротившемуся банкиру. Тебе остается только чуточку подрепетировать, и дело пойдет само собой. Повторим сцену, где Вертер обнаруживает, что любит вовсе не Шарлотту. Гюстав, перечитай, пожалуйста, свой черновик.

И работа продолжается. И дни текут за днями. И Сильвену становится все больше не по себе в том образе, какой ему навязывают. Они корежат Вертера. Он делится своими сомнениями с Евой.

– Контракт подписан, – замечает она, – и ты уже не можешь уклониться от его выполнения. Напоминаю тебе параграф четырнадцатый: Медье и ты, вы несете ответственность перед судебными инстанциями Парижа за «невыполнение или ненадлежащее выполнение обязательств по настоящему договору». Поэтому, как видишь, что-либо оспаривать слишком поздно.

– Но я подыхаю от этого мерзопакостного фильма. Он мне осточертел.

– Объяснись с Медье откровенно.

Сильвен не решается. Он уже не знает, чего хочет. Он ссорится с Марилен по пустякам. Швыряет трубку, когда его мать пытается поговорить с ним по телефону. У него лихорадочный взгляд. В левой руке начинается что-то вроде дрожи – он не переставая сжимает ее и разжимает.

– Хорошо, очень хорошо, – говорит Семийон. – Еще немного – и ты дозреешь.

Линда Клейн объявилась в Париже. Ну и дылда! Почти на голову выше его ростом.

– Нет!.. – стонет Сильвен. – Как я буду выглядеть рядом с ней!

– Согласен, – уступает Семийон, – она смахивает на валькирию, но так и задумано. Похоже, у тебя никак не укладывается в башке, что любовь Вертера к Шарлотте – чистое недоразумение.

– А значит, – продолжает за него Мейер, – чем больше составляющие этой пары не подходят друг другу, тем яснее становятся мотивы отчаяния Вертера.

Эти мучители его больше не отпускают. Им случается осесть у него на целый день. В обед они прямо на месте съедают по сэндвичу, и Берта сокрушенно глядит на хлебные крошки, рассыпанные по кабинету.

– Я выставлю их за дверь, – угрожает Марилен. – Можешь прилепить себе свой фильм сам знаешь куда. Даже не сподобился добиться для меня хотя бы пустяковой роли. Все досталось тебе одному!

В конце концов Сильвен взрывается.

– Я отказываюсь, – заявил он Медье. – Я не способен влезть в шкуру гомика. Какая-то бредовая история.

Медье не полез в бутылку. Ему известно, что актеры – народ непредсказуемый и не терпят грубого обращения.

– А вы отдаете себе отчет в том, – тихо говорит он, – что ваш отказ – катастрофа? Через два месяца я надеюсь приступить к съемкам. Я вложил в это предприятие немалые средства. Прокатчики крайне заинтересованы. Вы не вправе отступать. И потом, не забывайте, что благодаря этому фильму у вас откроется второе дыхание.

– Я отказываюсь, – упрямится Сильвен.

Медье призывает на помощь Мейера и Семийона. Разыгрывается бурная сцена, постольку Мейер считает, что лучше его сценария ничего не придумаешь. Со своей стороны, Семийон не согласен лишиться Вертера, которого он сумел довести почти до депрессии.

– Сценарий, – внушает ему Мейер, – в какой-то мере напоминает одежду – всегда есть возможность подрубить подол.

– У меня идея! – вскричал Семийон. – В данной версии Вертер обнаруживает, что через Шарлотту его влечет к себе пастор. Но возможно и обратное. Шарлотта через Вертера может быть влюблена в собственного отца. Достаточно, чтобы Вертер хотя бы отдаленно походил на пастора.