Текст книги "Последняя буря"
Автор книги: Пьер Шеналь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Я прекратил снижение на 4000 футов. Потом некоторое время выжидал. Вихри мыслей проносились в моей голове. Итак, я потерял целых 8000 футов высоты из 12000 и почти ничего не добился. Мы снижались в поисках безоблачной или теплой зоны, с более благоприятными условиями, в которой можно завести левый мотор… До сих пор мои действия не приводили ни к чему. По мере снижения температура повышалась, но метеорологические условия оставались прежними. Буря свирепствовала по-прежнему. Страшное чудище продолжало заваливать нашу бедную машину снегом. Снег, снег и снег! Всюду, без конца! Ни секунды передышки! Плотный безжалостный снег с ожесточением мчался на лобовое стекло, не давал нам хотя бы на секунду что-нибудь увидеть.
Я решил снова завести мотор на той высоте, где прекратил снижение. Его следовало завести любой ценой. Я был уверен: без него ни за что не выкарабкаться.
На сей раз я выполнял маневр медленнее. Сначала убедился в том, что самолет приобрел устойчивый горизонтальный полет. Я напрягся, готовясь выдержать любую тряску, если двигатель заведется, и вновь приступил к целой серии действий, повторяющих предыдущий маневр, правда, на этот раз без особого оптимизма.
Рычаг шага винта… Триммеры… Ручка газа… Вспомогательный электронасос для подачи бензина… Зажигание… И авиагоризонт, который все время призывает меня к порядку!.. Винт снова начал вращаться под действием потока, который ударял по поверхности лопастей. Но больше – ничего!.. Ничего, кроме зловещего свиста. Встречный поток силой прокручивал двигатель. Никакой тяги, никакой реакции. Обычное торможение, занос влево и опасное колебание самолета, судя по авиагоризонту.
Несколько тяжелых секунд ожидания… и жестокая борьба за то, чтобы удержать самолет в горизонтальном положении. Надежды не оставалось, и я решил отступить, проделав в обратном порядке все операции, чтобы вернуть лопасти в положение флюгера. Это позволяло по крайней мере управлять самолетом и удерживать его в воздухе.
За зсе это время мы с Алькобом не обменялись ни словом. Я решил еще немного снизиться, и вновь началось ныряние вслепую.
Наш мир ограничивался шкалами, стрелками и цифрами Остальная вселенная исчезла давным-давно. Не было ничего, кро ме приборов, по которым мы искали дорогу к жизни. Цифры говорили о том, куда мы движемся, к северу или югу, к западу или востоку, быстро или медленно… Подвижные шкалы двух авиагоризонтов время от времени предупреждали: «Нос опускается!..» «Нос поднимается!..», «Правое крыло кренится!..», «Левое крыло клюет!..» Другой прибор сообщал, что мы снизились до высоты 2000 футов. Какая разница, две или сколько?.. Вокруг было все то же. Все та же снежно-ледяная буря, а ведь мы на 10000 футов ниже, чем вначале. Это показывали бортовые высотомеры. И это значило, что мы близко к земле, слишком близко, что вот-вот налетим на какой-нибудь холм, не имея возможности ни уклониться, ни увидеть, как он наплывает на нас!
Отчаяние и желание хотя бы мельком увидеть землю толкнули меня на это безумие – снижаться до 2000 футов, не видя ничего! Теперь эта цифра поразила меня, и я ужаснулся, осознав истинное положение вещей. Я понял, что конец близок.
В отчаянии я прекратил снижение, на этот раз окончательно. Снижаясь, мы не добились ничего, не нашли ни просветов, ни разрыва меж облаками, где хоть на несколько секунд можно было бы перевести дух. Мы так и не увидели землю, но чувствовали ее близость, хоть высотомеры и показывали 2000 футов, мы-то знали, что это 2000 футов над уровнем моря. А судя по картам, минимальная высота полета по приборам здесь – 4000 футов. Мы знали, что где-то под нами, сбоку или впереди, тянется цепь сравнительно небольших холмов, но отдельные их вершины достигают высоты нашего полета.
Мы потеряли 10000 футов, а взамен не получили ничего. Только возросла опасность. Лишь одно небольшое изменение все-таки произошло на этой опасной для нас высоте – температура наружного воздуха приблизилась к 0 °C, снежные хлопья стали крупнее, плотнее и как-то мягче. Изменился и шум за лобовым стеклом, теперь слышались не сухие щелчки льдинок по стеклу, а мягкий приглушенный шорох снега.
Я решился на третью, последнюю, попытку завести двигатель. Перед тем как начать выполнение маневра, я помедлил несколько секунд, взвешивая все опасности, которые могли ожидать нас на такой высоте. Может показаться невероятным, но я прежде всего оценил свое физическое состояние и способность действовать быстро, точно, энергично. Я был счастлив, что руки и ноги слушались меня и сохраняли нормальные реакции. Мне казалось, что я готов к этому испытанию. Но я сомневался и дрожал как лист, хотя вида не подавал.
Итак, тщательно все взвесив, я решил попытать удачи. Левый винт снова начал вращаться, уже в третий раз. Снова коварный свист, толчки, дерганье и сильное торможение. Самолет непроизвольно качнулся, испытывая на себе последствия скрытой борьбы, которая разыгралась в бунтующей механике. Показания авиагоризонтов были таковы, будто самолет попал в болтанку. А высотомер! Показания его не должны больше меняться, но стрелка его начала падать. Я отчетливо видел, как она опускается, следуя за нашим снижением. Это конец.
Мотор по-прежнему безмолвствовал, если не считать свиста, на сей раз более мрачного, чем раньше. Свист издавали все вращающиеся части – они, казалось, стонали. Двигатель был мертв, и ничто не могло заставить его воскреснуть – приговор обжалованию не подлежит. Так, почти у самой земли, разбились наши надежды завести мотор – среди разбушевавшейся стихии, решившей так или иначе погубить нас.
Я понял всю безрассудность, своего шага. Выбросить за борт драгоценные 10000 футов высоты! Самолет был в почти бреющем полете, едва тащился и в любой момент легко мог потерять управление. Машина ковыляла, как слепой, вдруг в довершение всех бед лишившийся ноги. Сколько метров между нами и невидимыми холмами Патагонии? Сто?.. Сто пятьдесят?.. Или пятьдесят?.. А может, двадцать?..
Мы не имели никакого представления об этом, да если бы и знали, какой в том прок? Ясно было одно – помощи ждать неоткуда, а в запасе ни одного спасительного хода. Надежды нет. Наш почти потерявший управление самолет вот-вот разобьется о первое же препятствие.
Полет стал еще ужаснее; мы находились уже не на краю пропасти, а в самой середине ее, и я удивлялся, что мы еще живы. Однако во мне мало-помалу происходила какая-то радикальная перемена. Конечно, я попал в западню. То, что мотор завелся на несколько секунд, было ловушкой, которая, обещая невозможное, каждый раз увлекала меня вниз. Теперь я понимал, что вел себя как ребенок, тянущийся за сладким. И вот в любую секунду я могу врезаться в землю из-за непростительной глупости – снижения вслепую в погоне за миражом.
Умереть как подобает пилоту
Осознав происшедшее, я должен был принять его и, спокойно поразмыслив, не позволять воображению увлечь себя. Прежде всего, я отказался от мысли завести мотор. Кончено, я решил этим больше не заниматься. Я вычеркнул из памяти этот двигатель, поставил на нем крест. У машины теперь один мотор. Если я хочу остаться в живых, пока не кончится горючее, то должен сосредоточиться и управлять таким самолетом, какой есть, не ожидая чуда.
Теперь следовало заняться работающим двигателем и отрегулировать его на возможно высокий и одновременно наиболее надежный режим. Эти требования трудноосуществимы сами по себе, а тем более в совокупности, так как это две противоположные характеристики двигателя. Нельзя максимально нагружать двигатель и ждать, что он выдержит такую нагрузку сколь угодно долго!.. А потому я ограничил режим 90 процентами мощности, постоянно следя за температурой масла и цилиндров, и был готов увеличить расход бензина, если показания термометров приблизятся к красным линиям. Переходить эти линии или просто приближаться к ним нельзя ни на долю секунды, иначе мотор разрушится.
Надо так установить все рычаги и триммеры, чтобы добиться устойчивости машины и наиболее точного пилотирования. После этого, может, удастся хоть немного подняться с оптимальной скоростью. Подняться вверх жизненно необходимо, если, конечно, это еще возможно. Высота 2000 футов меня страшила.
Безразличное состояние вдруг овладело мною, но я, приняв поставленные мне условия, одолел апатию и начал готовиться к борьбе по всем правилам, установленным инструкциями для данных обстоятельств. Вдруг я вспомнил о том, что в последние десять минут мы упустили из вида направление полета. Куда мы летим? И каким должен быть курс? Взгляд на гирокомпас заставил меня вздрогнуть – 240 градусов!.. А мы должны следовать по курсу 357 градусов!.. Это означало, что самолет сносит влево, он сделал почти полоборота относительно курса. Ни я, ни Алькоб этого не заметили!
Вираж вправо, нужный для того, чтобы лечь на нужный курс, был мучителен. Он длился вечность. Правый двигатель, тянувший как раз в противоположную сторону, казалось, воспротивился намерению исправить направление. Я должен был набраться терпения и жать на правую педаль, одновременно работая с элеронами, помогая себе триммерами, преодолевая сопротивление… И вот понемногу, с убийственной медлительностью показания гирокомпасов стали меняться в нужном направлении.
Когда основной гирокомпас установился где-то в направлении севера, я впервые с начала полета ощутил, хоть и довольно скромное, удовлетворение: ведь, несмотря ни на что, я еще сохранял управление машиной. Удовлетворение было невелико и не принесло особой радости, но в нем хоть не было самообмана.
Время от времени я оценивал положение и пытался сравнивать его с тем, что мы пережили шесть лет назад в Чили, между Барилошем и Пуэрто-Монт. Условия были похожи. Но шумы другие. Тогда оба двигателя остановились один за другим, потом заве-лись, потом стали и завелись снова, и так несколько раз. Оба винта издавали зловещий вой, который словно предупреждал о неминуемой беде. Но так продолжалось лишь несколько секунд, затем восстановилось нормальное положение.
Сегодня все затянулось и было куда сложнее. Поначалу мнимая удача в первой попытке запустить левый двигатель. Радость всего на несколько секунд! Затем все оборвалось, а мы, как дети, продолжали бежать за призраком, пока не поняли, что двигатель остановился навсегда.
Вблизи Барилоша мы испытали неописуемый ужас, но это длилось всего шестьдесят секунд. И больше не повторилось. Сейчас было по-другому.
Уже не призрак смерти преследовал нас. Она сама была на борту. Я чувствовал ее, видел ее, безмолвную, неподвижную, рядом, на левом крыле, крепко ухватившуюся за огромный капот, в котором застыл безжизненный двигатель.
Великолепная, продолговатая, обтекаемая мотогондола не издавала ни звука. Безжизненная, застывшая масса в молчании летела одной с нами дорогой, укрывшись за огромным неподвижным крестом, который прежде был винтом самолета, а теперь стал символом смерти.
Я чисто механически передвигал рычаги то в одну, то в другую сторону, приводил «в соответствие» цифры, «центрировал» стрелки, пытаясь уменьшить сопротивление движению вперед и полнее использовать мощность мотора, продолжавшего бороться за нашу жизнь. Самолет с трудом сохранял устойчивость среди бури, заваливаясь на бок, словно его поворачивала сила, несимметричная тяге. В таких условиях жизненно важно было отрегулировать органы управления, ибо малейшее дополнительное аэродинамическое сопротивление может мгновенно нарушить с таким трудом достигнутую устойчивость.
Полное отсутствие видимости осложняло мою задачу. Я действовал бездумно, как механический робот, слепо подчиняясь рекомендациям и приказам приборов.
Отсутствие видимости угнетало меня, подавляло во мне всякую надежду. Тысячи раз я спрашивал себя, зачем продолжать бесцельную борьбу, и ответа не находил.
Я решил снова набрать высоту. Для неспециалистов и для тех, кто читал инструкцию, набор высоты может показаться обычным делом. Но, к великому сожалению, это не так. Если остановился один из двигателей, надо стараться сохранить высоту полета, что не всегда удается, а на самолетах некоторых типов вообще невозможно. Набирать высоту можно, когда все механизмы работают слаженно и пилот уверен, что самолет не потеряет, по крайней мере, исходную высоту. В этом случае решающим фактором становится скорость. Критически оценив показания всех приборов, и в первую очередь указателя скорости, я, в конце концов, пришел к выводу, что незначительный подъем возможен.
Когда положение всех рычагов и ручек было согласовано, я мягко взял штурвал на себя, внимательно следя за высотомером и указателями вертикальной и горизонтальной скоростей. Кончиками пальцев я почувствовал, что машина противится моей воле, и был готов в любую минуту вернуть штурвал в прежнее положение. Меня вдруг охватил страх потерять все – не слишком ли многого я хочу? Память моя воскрешала инструкции для самолетов, терпящих бедствие, с полным перечнем маневров и приемов их проведения. Потребовалось исключительное напряжение памя-ти, чтобы правильно вспомнить рекомендации и ничего не упустить.
Я снова ощутил некоторое профессиональное удовлетворение. Спокойно, не давая волю радости, я отметил, что самолет понемногу набирает высоту. Крепко сжав рычаги, я двигал ими осторожно и плавно, стараясь слиться воедино с машиной и предупредить малейшие ее желания. И следил за скоростью… На шкале я выбрал точку, около которой пытался удерживать стрелку, всякий раз медленно возвращая ее на место, когда машину сно-сило и стрелка отклонялась от этой точки. Краем глаза я следил за вариометром; иногда он показывал 200 футов в минуту.[11]11
Самолет поднимался на 60 метров за минуту. – Прим. пер.
[Закрыть] Тогда, ничего не меняя, я следил лишь за скоростью, и выжидал… Потом вдруг обнаруживалась обратная сторона медали. Начиналась болтанка, машину трясло и вариометр резко менял показания, свидетельствуя о снижении… Сто!.. Двести!.. Иногда триста футов в минуту… Я невозмутимо оценивал показания других приборов, особенно безжалостного указателя скорости и авиагоризонтов, и… ждал, порой совсем ничего не делая… Ждал, когда восстановится равновесие сил природы и чувствительная стрелка вернется в исходное положение. Средняя скорость набора высоты – 50 футов в минуту – меня устраивала.
С помощью штурвала я устранял малейшую неточность в поведении самолета и внимательно наблюдал за общим его положением. Все свои силы, все внимание я сосредоточил на том, чтобы удерживать показания вариометра около среднего положения и чтобы число колебаний стрелки вверх превышало число ее колебаний вниз… Конечно, сохранять прямолинейную траекторию полета было невозможно по многим техническим причинам, на которые накладывались еще и трудности полета в условиях бури.
Время от времени неожиданно сильный толчок сводил на нет мои усилия. Машина становилась непослушной, рыскала то в одну, то в другую сторону. И я «допрашивал» каждый из приборов, оценивал прочитанные цифры и решал, какой маневр следует предпринять, чтобы найти оптимальное положение. Это занятие полностью поглощало меня. Слившись воедино с машиной, я будто к себя тянул наверх небольшими рывками. Кропотливая, муравьиная работа.
Когда самолет «закреплялся» на медленно восходящей траектории, я бросал взгляд на высотомеры, где видел результаты своих усилий, выраженные в цифрах. Сравнивая эти результаты – несколько смехотворных сантиметров – с теми десятью тысячами футов, которые были подарены буре незадолго до того, я не мог сдержать горькой усмешки. Выживший из ума скупец, с величайшим старанием откладывающий гроши, после того как выбросил на ветер миллионы!
И тем не менее факт оставался фактом – самолет поднимался! Медленно, очень медленно… Сантиметр за сантиметром составлялись метры. Правда, не по прямой, а зигзагообразно… Но это не имело значения – самолет набирал высоту.
А в голове вертелся один и тот же вопрос: к чему это? Для чего продолжать борьбу?.. Я знал, что в таких условиях лететь некуда, тем более на такой смехотворной скорости, на грани потери управления машиной, в полнейшем неведении относительно нашего местонахождения. Я весь ушел в работу, я был весь внимание. После пережитых волнений я стал иначе смотреть на вещи. Страха не было. Нога больше не дрожала. Я был уверен в бесполезности своих усилий и тем не менее совершенно помимо своей воли все время устранял малейшие ошибки в пилотировании. Следил за реакцией приборов и машины, подправлял триммеры рулей поворота и высоты в поисках оптимального режима полета. Подправлял регулировку правого мотора, регулировал подачу горючей смеси, шаг винта и т. д. Буря швыряла нас то вверх, то в сторону. Я старался обратить эти броски в нашу пользу: иногда буря поднимала нас на несколько метров.
Я знал: неизбежна смерть. Кольцо, охватившее нас в начале этой драмы, сужалось с постоянной скоростью. Быстро истощался запас бензина, а следовательно, уменьшалось расстояние, которое можно пролететь. Нам не выйти из бури. Лишь чувство профессиональной гордости заставляло меня бороться. И я боролся, призвав на помощь опыт и умение. Но с каким совершенством ни вел бы я самолет, все равно скоро конец – когда кончится бензин, а может и раньше, если перестанет поступать масло в какой-нибудь подшипник двигателя или прекратит работать последний вакуумный насос. Так или иначе, какова бы ни была причина, конец близок, смерть где-то рядом. Но если уж умирать, то умирать, как подобает пилоту: до последнего мгновенья не выпуская из рук рычаги управления и оставаясь командиром корабля.
Справа от меня Алькоб молча следил за моими действиями. Я старше его намного и поэтому не должен ни струсить, ни проявить признаков слабости… Я знал также, что сдаю экзамен самому властителю земли и неба. Великий наставник был рядом, он наблюдал за мной, вникая в каждый мой маневр, как знаток. Это был величайший экзамен пилотирования, самый трудный из всех – самый последний! Исход сурового испытания предрешен: властитель решил, что я достаточно полетал и настало время подрезать мне крылья… Так я понял вдруг назначение этой бури и смысл моих страданий.
В таком состоянии я продолжал метр за метром карабкаться вверх. Мне казалось, что я не заслужил такого адского испытания, я был застигнут врасплох, в какое-то мгновение мне захотелось просить пощады. Увы, пощады не будет. Ярость и необычайная решимость овладели мной – я докажу ему, что, даже когда исход предрешен, вопреки всем трудностям, которые он поставил передо мной, я все равно буду бороться!.. Полет не кончен! Смерть больше не пугала меня. В течение многих очень долгих минут я видел ее, чувствовал ее присутствие. Сначала я ожесточенно гнал ее прочь. Мой отчаявшийся разум противился этой мысли. Не может быть, что настал мой черед, это ошибка! Я же не успел предупредить семью. Я должен проститься с детьми, дать им последние наставления… Но смерть не уходила, она была близко. И с бесконечной печалью и болью я смирился с ней – выбора не было. Прощай жизнь и все, что так дорого мне! И все же я был доволен, что принял это без содрогания, что сохраняю самообладание и контроль над своими движениями, решениями и мыслями.
Высотомер показывал 2500 футов – пятьсот футов, отвоеванных в жестокой борьбе! На правом крыле самолета, мучительно карабкающегося вверх, преодолевающего снежный шквал, продолжал работать изо всех сил трудяга мотор, он испытывал такую нагрузку, какой от него никогда не требовали раньше.
Безумная мысль вдруг возникла в моем мозгу. Я включил локатор и изменил курс градусов на тридцать к востоку.
– Алькоб, надо искать берег!.. Если найдем, сможем спуститься над океаном до самой воды.
Длинных объяснений по поводу предстоящего маневра и шансов на успех не понадобилось. Алькоб понял: это, пожалуй, самое разумное, что можно еще сделать, и спокойно согласился.
В течение последующих минут я многое передумал. Может показаться странным или даже смешным – я думал о страховании жизни.
Около десяти лет я работал на самую крупную в мире нефтяную компанию. В мои обязанности входило развозить ее руководителей почти по всему южноамериканскому континенту – в Аргентину, Чили, Парагвай, Перу, Боливию, Экуадор, Колумбию, Венесуэлу, Бразилию, Гондурас и т. д. Часто приходилось возить оборудование и взрывчатку. И лишь недавно я с удивлением узнал, что ни второй пилот, ни я не застрахованы, в то время как пассажиры, которых мы возили, были застрахованы на 100 тысяч долларов каждый!.. Такое положение дел привело меня в ярость. Я начал борьбу и добился своего. В конце концов, нас с Алькобом застраховали каждого на 20 тысяч долларов. Это произошло лишь несколько недель назад. И сейчас, вспоминая об этом, я чуть не засмеялся…
Я думал о том, что жена получит эти деньги и их хватит на некоторое время, чтобы оплачивать учебу детей и другие расходы. Я почувствовал себя спокойнее – хоть здесь по крайней мере все в порядке. Я думал о моей небольшой семье, которую больше не увижу. И попытался представить себе, как будут горевать мои дети и как жена расскажет им об этой истории. Быть может, младшему она скажет те самые слова, какие и другая мать сказала бы на ее месте:
– Отец больше не вернется… Он теперь на небе!
Мысли мои обратились к катастрофе, которая рано или поздно должна произойти. Одно из двух – либо мы упадем в Атлантический океан, если дотянем до него, либо разобьемся о холмы, если откажет мотор. И еще занимал меня протокол будущей комиссии по расследованию причин катастрофы. А расследование будет! Полицейские инспекторы будут потирать руки от удовольствия, роясь в обломках машины или в том, что от нее останется. Если самолет упадет на сушу, то инспекция обнаружит, что в момент катастрофы один из винтов находился в положении флюгера. И в протоколе будет записано: «Авария вызвана недостаточным техническим обслуживанием двигателей и усугублена неспособностью пилота продолжать полет на одном моторе».
В пункте «Неисправность двигателя» будет упомянуто и под-черкнуто, что все работы по техническому обслуживанию самолета производились самим пилотом. Представится хороший случай для нападок на мой метод работы, который всегда вызывал споры. Потом свое решающее слово окажут следователи. К несчастью, я уже ничего не мог изменить, и моя беспомощность угнетала меня.
В Буэнос-Айресе, Дон-Торкуате и в других небольших аэропортах пилоты долго будут говорить о катастрофе, происшедшей с «французом» (так они зовут меня за глаза). Толков и пересудов будет много и среди знакомых, и среди посторонних мне людей.
– Слышал, француз-то разбился! Ну что ж, он давно этого искал!
Я буквально слышал эти разговоры и пересуды в барах аэро-портов по всей стране. И мне было стыдно.
Весьма вероятно, что я был несправедлив. Но истина требует признать, что именно такие мысли приходили мне в голову в тот момент.
3000 футов… Выиграна 1000 футов!.. Я не верил своим глазам – мы набрали еще триста метров, и показания высотомеров продолжали небольшими скачками расти.
– Ну а для чего? – все время спрашивал я себя. – А зачем все это?.. Для чего бороться и затягивать неравную битву со стихиями на правах слабого, когда нет ни одного шанса из миллиона? К чему эта пытка и страдания?
Приговор вынесен, и я его знал. Я принял его и был готов умереть. Я летал уже много лет, пожалуй, даже слишком много. Теперь мой черед. Рано или поздно это должно было случиться. Этот конец, который выбрал, однако, не я, казался мне избавлением от страданий и бесполезной борьбы. Это будет конец мукам. Слишком затянулось невыносимое разрушение всего моего существа.
Несколько раз порывался я прекратить неравную борьбу. Борьбу бесцельную, длившуюся целую вечность. Несколько раз я был готов бросить штурвал и педали, при помощи которых поддерживал крайне ненадежную устойчивость машины в полете. Одной секунды хватило бы, чтобы самолет свалился в штопор. Смертоносная спираль не раз угрожала нам, угрожала каждую минуту. Войти в штопор просто – ничего не делай и жди, сложа руки, когда исчезнут несколько сотен футов высоты, набранных, что называется, «по зернышку». Я знал, ждать долго не придется – в обратном направлении показания высотомеров падают очень быстро, без усилий…
Такие мысли мучили меня, а борьба тем временем затягивалась, и усталость мало-помалу овладевала мною. Руки продолжали цепляться за штурвал, а глаза, как на учебных тренировках, неуверенно обозревали приборную доску. Я говорил себе: верховный наставник следит за моими последними усилиями и знает об этом страшном искушении сдаться. Снежные хлопья рисовали за стеклом что-то вроде загадочной улыбки, и я тоже с грустью улыбался.
Буря все свирепствовала, постепенно проникая в нас. Казалось, что земля и небо больше не существуют, что вселенная превратилась в снежно-льдистую массу, которая в ярости обрушилась на самолет, что в этом новом потопе мы остались одни и безнадежно ищем укрытия от страшных ударов стихии, стремящейся нас погубить.
