Текст книги "Проклятие темных вод"

Автор книги: Пенни Хэнкок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Пенни Хэнкок
Проклятие темных вод

Глава первая

Пятница

Соня

Он приходит ко мне, когда звонкие голоса школьников затихают в конце аллеи. Позже к пабу строем потянутся любители выпить; речной трамвайчик отчалит в последний рейс на запад, к городу; понтон застонет, загремит цепями. Но, несмотря ни на что, это время тишины – и я, и река словно ждем чего-то.

Он подходит к двери в стене внутреннего дворика:

– Прошу прощения, я… – Смущенно переминается с ноги на ногу, будто еще не зная, что делать со своим изящным телом. – Я… На вечеринке ваш муж упоминал о том альбоме…

Я стараюсь не пялиться на него. Начало февраля, быстро темнеет. Ветерок несет запах дрожжей из пивоварни, что ниже по течению. Из кухни пахнет горькими севильскими апельсинами: я готовлю мармелад. Слышно, как за моей спиной булькает сковорода, а по радио Кэт Стивенс негромко поет «Wild World». У меня в голове время вдруг резко срывается с мертвой точки и запутывается в клубок.

– Заходи. – Смотрю гостю в лицо. – Конечно. Напомни, пожалуйста…

– Альбом Тима Бакли. Сейчас это сокровище не достать даже в Интернете. Ваш муж говорил, у него есть на виниле. Помните? Перепишу и верну.

– Нет проблем. – Говорю с парнем так, будто мы ровесники. – Все путем!

И тотчас досадую на себя. Слышу мысленно голос Кит: «Мам, даже не пытайся разговаривать как шестнадцатилетняя: и звучит и выглядит это жалко».

Он шагает в дверной проем. Глициния – закорючки цвета черной стали – будит ассоциацию с витками колючей проволоки на тюремной стене. Следом за мной юноша пересекает двор, заходит в прихожую. К померанцевому аромату здесь примешивается запах мастики, которой Джуди натирает полы. Гость заходит в кухню. Идет к окну, смотрит на реку. Затем поворачивается ко мне лицом. Не отрицаю – секунду я думаю, что, возможно, нравлюсь ему. Молоденькие парни и женщины постарше – о таком частенько слышишь. Но я беру себя в руки.

– Я как раз собиралась чего-нибудь выпить. – Убавляю газ под мармеладом, который уже свирепо пузырится и наверняка дошел до нужной кондиции. – Будешь?

Обычно я раньше шести не пью, но все же опрометчиво демонстрирую ему бутылки: водка – знаю, молодежь любит водку, – пиво Грега, даже приподнимаю из гнезда бутылку красного вина, что мы много лет назад отложили на двадцать первый день рождения Кит.

– Ладно. – Он пожимает плечами. – Раз уж вы решили что-нибудь открыть…

– Нет, чего хочется тебе? – настаиваю я. – Признавайся!

– Ну… красного вина, пожалуй.

Юноши его возраста всегда так – скажут, только если расшевелить их, позволить расслабиться. Я научилась этому, несколько лет наблюдая за друзьями Кит, которые частенько бывали у нас дома, пока она не уехала. Мальчишки – прыщавые, с несуразно большими ступнями. Кроме «пожалуйста» и «спасибо», вбитых родителями, слова не вытянешь. Раздразнить их можно было только разговорами о рок-группах. Джез другой. С ним не стоит даже и пытаться хитрить. С ним легко. Для подростка он довольно раскованный. Скорее всего, потому, что жил во Франции. А может, потому, что нам обоим кажется, будто мы хорошо знаем друг друга, хотя до этого дня едва перекинулись парой слов.

Юноша отходит от окна. Садится за кухонный стол, кладет ногу на ногу – пузатый носок кроссовки у меня прямо перед носом. Нынешние дети, эти мальчики-мужчины… Они изменились со времен моей юности. Тщательно перемешанные гены позволяют им лучше адаптироваться в теперешнем мире. Дети стали смелее, раскованнее. Мягче. Добрее.

– Клевый у вас дом! В двух шагах от речки. Ни за что б не продал. – Парень выдувает полбокала одним глотком. – Хотя стоит, наверное, кучу денег.

– Если честно, понятия не имею сколько. Фамильный. Родители прожили здесь много лет. Почти с того дня, как поженились. Я унаследовала дом после смерти отца.

– Круто!

Его бокал пустеет после второго глотка. Наполняю.

– Хотел бы я жить в таком месте! – заявляет Джез. – На Темзе, справа паб, а рынок – там. Все рядом. Музыкальные магазины. Есть где потусоваться. С чего это вдруг вы решили переехать?

– Я никуда не собираюсь, – заверяю его.

– Но ваш муж тогда, на вечеринке…

– Никогда не уеду из Дома у реки!

Говорю резче, чем хотела. Потому что услышанное мне не по душе. Да, Грег думает, что нам лучше уехать, только я не согласна.

– Ни за что не перееду. Не смогу, – говорю помягче.

Юноша кивает:

– Я тоже не хотел покидать эти места. Но мама говорит, что Лондон и особенно Гринвич для астматика хуже некуда. Одна из причин, почему мы перебрались в Париж.

Темная челка прикрыла ему глаз. Парень отбрасывает волосы назад и смотрит на меня из-под длинных, идеальной формы черных бровей. У него гибкая шея и ровное адамово яблоко. Треугольная впадинка между горлом и грудью. Кожа там такая шелковистая, что подмывает коснуться. Джез сложен как взрослый, но кажется новеньким и глянцевым, что ли.

Хочу сказать: я должна остаться здесь, чтобы быть рядом с Себом. Он в дыхании речной зыби, в ежедневных приливах и отливах, в цветных отблесках маслянистой пленки на поверхности воды. Рябь, пузырек, шелест волны по песку – и он снова со мной. Никому об этом не рассказывала. Не всякий поймет, да и – повторю банальную фразу – столько воды утекло под мост с того времени… Целая жизнь. Но, уверена, Джез поймет. Вот только момент упускаю. Что-то удерживает от откровенности. Нечто близкое, очень знакомое… Ускользает, не разглядеть.

– Как тебе живется в Париже? – говорю вместо этого. – Интересно?

– Нормально. Только скучаю по ребятам, по группе. Вообще-то, я скоро возвращаюсь. Колледж выбирать. Музыкальные курсы, что-то в этом роде.

– Твоя тетя говорила.

– Хелен?

– Да.

Слегка раздражает, что он называет ее Хелен. Намек на близкие отношения. Да ну, глупости. Сейчас никто уже не зовет своих теток «тетями».

– Чем думаешь заниматься?

Джез отворачивается. Не хочет говорить о своих планах со взрослыми. Он слишком трезво мыслит для подобных разговоров. Оставим. Даже если кажется, что смогу помочь. Мое дело – драма, музыка.

– Все говорят: «О-о-о, Париж! Но это ж отстой – жить в городе, где у тебя нет друзей. По мне, так лучше Лондон. Вот только, похоже, никто меня не понимает.

– Я понимаю.

И вдруг я вспоминаю о мармеладе на плите. Надо достать воронку и разлить его по баночкам, но подняться со стула, уйти от его взгляда нет сил.

– Допивай и забирай альбом, если хочешь. Он в музыкальной комнате, вверх по лестнице и направо.

– Там, где клавиши?

Ну конечно! Мальчик ведь однажды уже приходил сюда, с Хелен и Барни, год или два назад. Летом. Голос на октаву выше, румяные щеки. И девчонка рядом, как приклеенная. Алисия. Я тогда едва обратила на него внимание.

Джез не двигается.

– Все так же возитесь с этими вашими актерами? Тоска…

– Что?

Парень ухмыляется, и я замечаю, что рот у него больше, чем казалось. Приходится крепко ухватиться за край стула, чтобы сохранить самообладание.

– Тоска, говорю. Актеры, с которыми встречаетесь. Телевизионщики. И что вы с ними делаете?

– Учу их говорить, – отвечаю.

Он просит объяснить, и я рассказываю, как голосом подчеркнуть смысл, если самих слов недостаточно. Но голос может и противоречить сказанному. Это умение полезно не только для актеров, но и в реальной жизни. Джез слушает меня как-то по-особенному. Я жутко смущаюсь. Он внимает, как Себ: полузакрыв глаза, неохотно демонстрируя интерес, с легкой улыбочкой. Бутылка вина наполовину пуста. Мармелад на плите наверняка загустел.

– Вы, наверное, и кого-нибудь из знаменитостей знаете? Рок-звезд? Гитаристов?

– Рок-звезд – ни одной. Но я знакома с… полезными людьми. Из тех, что в постоянном поиске юных талантов.

Юноша чуть подается вперед, ко мне. Глаза его расширяются, взгляд оживает. Я поняла, что им движет.

– Хочу стать профессиональным гитаристом, – говорит Джез. – Это моя страсть.

– Когда пойдешь за альбомом, можешь захватить одну из гитар Грега. Наверху целая коллекция.

– Мне пора.

Конечно ему пора. Он же пятнадцатилетний мальчик: надо встретиться с подружкой, а завтра утром сесть на Сент-Панкрасе в поезд и укатить домой в Париж.

– Она заставляет меня встречаться в пешеходном туннеле точно между Южным и Северным Лондоном.

– Заставляет?

– Ну-у-у… – Парень смотрит на меня и неожиданно начинает вести себя, что неудивительно, как взволнованный подросток. – Мы сосчитали тротуарные плиты, – поясняет Джез. – И определили середину. Сначала хотели считать белые кирпичи, но их слишком много.

– Сколько ей лет? – спрашиваю.

– Алисии? Пятнадцать.

Пятнадцать. Вот как. Девочка и не подозревает: ничего из происходящего сейчас в ее жизни больше не повторится…

– Ладно, схожу за альбомом, – говорит мальчик, чуть запнувшись.

Вино ударило в голову: он, как сказала бы Кит, в легком весе.

– Выпей еще. Пока сходишь, я налью. Давай поднимайся.

Слушаю, как юноша шагает вверх через две ступени, и открываю вторую бутылку. На этот раз недорогое, но Джез не заметит. Наполняю его бокал и добавляю немного виски. Облако наползает на реку, последний солнечный лучик ложится на стол. На секунду бокалы, бутылки и вазу с фруктами словно окутывает густой янтарный кокон. Снова вспоминаю о мармеладе, но не пытаюсь спасти его. Звонит телефон, и я, не подумав, снимаю трубку. Грег. Начинает разговор так, будто мы уже беседуем.

– Я говорил с «Бернетт шоуз».

– С кем?

– Агентством по продаже недвижимости. Просил их оценить дом. Нас это ни к чему не обяжет. Приблизительная стоимость поможет мне сориентироваться в ситуации.

Я не могу говорить: Джез вернулся в кухню с гитарой, сел и случайно инструментом об стол – бум!

– Что это? – спрашивает Грег. – У тебя там кто-то есть?

– Нет. Никого. Не хочу сейчас это обсуждать. Ты знаешь мое мнение. И не можешь ничего предпринять без моего согласия.

– Если б мы с тобой могли спокойно поговорить, мне бы не пришлось этого делать.

Закусываю губу. Для Грега обвинить меня в иррациональности – последнее средство самозащиты. Собираюсь протестовать, но он вешает трубку.

– Альбом не нашел, – сообщает Джез. – Но подметил эту гитару. Можно поиграть… перед уходом?

Голос юного гостя рассеивает напряжение от разговора с Грегом.

– Конечно играй. – Эти слова кажутся мне сейчас самыми подходящими.

Следующий час – прекраснейший этим вечером. Выпитое еще не лишило Джеза возможности уйти, даже если он очень захочет. Мы сидим, разговариваем, парень играет. Рассказывает о Тиме Бакли: для него музицировать – все равно что «просто поболтать».

– Мне это понятно и близко, – говорит Джез. – Вы вот учите людей выражать эмоции и мысли голосом. Я играю на гитаре для того же.

Он такой милый. Неиспорченный. Играет что-то из классики. Может, Джона Уильямса. Мелодия ритмичная и струится, как вода. Гитара – словно часть музыканта, ноты изливаются из души мальчика через его тело. Перебирает струны, едва касаясь их пальцами. Черные волосы падают на лицо. Когда, захмелев, Джез больше не может играть, он ставит гитару на пол. Гриф у бедра. Мальчик снова восхищается домом: «Река почти за порогом. Запахи! Свет. Звуки. Послушайте!» И мы сидим, слушая давно привычное для меня: волны одна за другой накатывают на стену, от старого угольного причала долетают бряцание и глухие удары, жужжат вертолеты. Джез называет это «мелодией большого города».

– Чтоб я так жил! – вздыхает он. – Музыка, вино, дом на Темзе.

Я тоже успела немного опьянеть. Не хочу, чтоб вечер заканчивался.

– Все хорошо, Себ. Не уходи.

– Джез.

– Что?

– Имя. Меня зовут Джез, а не Себ.

 * * *

Уже поздно. Парень, почти голый по пояс, наконец поднимается с пола. Хватается за спинку стула.

– Остаться с вами? – говорит невнятно.

Я слегка краснею.

– Сейчас тебе лучше… – отвечаю с материнскими нотками в голосе, – немного поспать.

Подросток отключился за секунду до того, как с моей помощью добрался до старой железной кровати в музыкальной комнате. Укладываю его. Замечаю, что правый носок у парня порвался на большом пальце. Вспоминается мамин грибок для штопки, как по вечерам она чинила наши носки… Интересно, остались ли еще на свете грибки для штопки? Что за странная мысль? Скатываю носки с ног мальчика, затем вытаскиваю его руки из рукавов толстовки с капюшоном.

Наверное, стоит снять с парня и джинсы. Они так свободно облегают его таз… Золотой треугольник мускулов отлого спускается к пуговицам ширинки. Мальчику будет удобнее, когда проснется. Нет. Не хочу унижать его. Оставлю. Приношу из душевой стакан воды и ставлю на прикроватный столик – если Джез проснется раньше, пусть знает, что я забочусь о нем.

Прежде чем выйти из комнаты, наклоняюсь и провожу носом от его макушки (слабый запах шампуня) к шее (его собственный мужской аромат кедра и соли). В ухе у Джеза серьга – черная штуковина, похожая на рог. На ключице – редкие, чуть вьющиеся волосы. Осторожно приподнимаю их, чтобы прижать нос к нежной бледной коже за ухом парня. И вдруг замираю.

На его шее – красная отметина от поцелуя. Засос, как сказала бы Кит. Кровавые крапинки разбегаются вокруг болезненного вида ссадины. Алисия? Сосала плоть, пока капилляры не лопнули. Изъян на безупречной коже. Внезапно перед глазами возникает глубокая, синевато-багровая рана от веревки, впившейся в другое молочно-белое горло. Несколько секунд я не в силах отвести взгляд.

Наконец склоняюсь и легонько целую царапину.

– Все хорошо, – шепчу. – Я буду тебя беречь, обещаю.

Накрываю мальчика пуховым одеялом, подтыкаю по краям и неслышно выхожу из комнаты.

Глава вторая

Суббота

Соня

Живя у Темзы, привыкаешь к ее звукам, ее тайнам. Катера мчатся вверх и вниз по течению, волоча за кормой усы кильватерного следа. Порой из глубин выуживают тела. Река течет-убегает безвозвратно всегда в одном направлении, но приливы и отливы происходят дважды в день. Для меня уехать отсюда – значит отделить себя от сути вещей.

Время, проведенное в провинции с Грегом и Кит, было «мертвым». Я безумно тосковала по городу, по копоти и толпам, в которых можно раствориться. Часто просыпалась по ночам, убежденная, что река по-прежнему течет рядом. И даже спустя много лет после переезда не сразу понимала, что я взрослая женщина, у которой есть муж и ребенок, и что город далеко. Но через какое-то время реальность все же обрушивалась на меня, распахивая в душе акры потери. Пять лет назад мы вернулись в Дом у реки. Мебель укрывали чехлы. Мама постаралась. Верит, что вещи можно сберечь. На зиму убирает одежду в чемоданы, прокладывая слоями папиросной бумаги. Мама научила меня готовить мармелад, делать консервацию, засолки. Но я всегда чувствовала, что чехлы эти не столько для сохранности мебели, сколько знак ее скрытого нежелания отдать мне дом. Мне он достался по завещанию отца. Это казалось благословением. Но все хорошее имеет свою цену. Сейчас я нужна маме – чтобы прислуживать, выслушивать и терпеть. Она изо всех сил не дает мне забыть о том, что не желает видеть меня в своем доме.

Просыпаюсь, едва начинает светать. На реке тарахтит буксир: «Фут-фут-фут». Хочется просто лежать и лелеять это ощущение целостности, завершенности, исполнения желаний. Как ночь после родов, когда вглядываешься в лицо малыша, которого принесла в мир. Как то мгновение, когда понимаешь: вы оба одинаково относитесь друг к другу. Эти редчайшие секунды бесценны.

В аллее шаги – первые торговцы спешат на рынок. Мягкий серый свет просачивается из-под краев штор. Подхожу к окну, раздвигаю их. Многоэтажки Кэнэри-Уорфа [1]1
  Кэнэри-Уорф – деловой квартал в восточной части Лондона.


[Закрыть]тусклы, стеклянные стены отражают жемчужное небо, из-за Блэкуолла поднимается солнце, разливая вокруг желто-оранжевое сияние. На улице очень холодно.

От реки – резкая вонь густой маслянистой тины. Значит, вода идет на убыль. Отлив обнажит заполненные влагой впадины. Явит новые дары: пластиковые контейнеры, автопокрышки, велосипедные шины. Мне хорошо знакомы регулярные «импортные поставки» Темзы, но бывают и неожиданности. Правда, сегодня некогда рыскать по берегу. Я натягиваю кимоно и иду взглянуть на Джеза.

В свете раннего утра, в интерьере музыкальной комнаты лицо парня кажется необычайно бледным, и долю секунды я боюсь, что переусердствовала. Мальчик говорил об астме. Где-то читала, алкоголь может вызвать приступ. Наклоняюсь поближе и с облегчением чувствую на щеке юное дыхание.

Он неподвижен. Беру за руку. Рассматриваю тонкие пальцы, ногти, достаточно длинные, чтобы играть на гитаре. Один надломлен – видно, за что-то зацепился. Кожа на подушечках пальцев розовая, как у ребенка. На тыльных сторонах ладоней нет черной поросли – только редкие золотистые волоски блестят в утреннем свете. На предплечье – синий узор вены. Провожу по ней пальцем. Чуть прижимаю, наблюдая подъем и падение уровня крови. У Себа на руке вена вспухала, когда он с силой наматывал носовой фалинь на швартовный рым, подтягивался через сваи или… железной хваткой сковывал мои запястья.

Отпускаю руку Джеза и вглядываюсь в его лицо. Темноватая кожа, наверное, досталась парню от отца, французского алжирца. Квадратный подбородок чуть выпирает, щетина мягкая, можно сказать, воздушная, черные точечки под кожей. Провожу по ней губами – и едва ощущаю. Будто Себ вернулся. Мой нос – у его шеи. Улавливаю запахи дыма и мужского пота. Чувствую холмы и долины тела Джеза сквозь рубашку.

Насладившись досыта, я должна заняться делами. Утром – субботний визит к маме (пропущу – ничего хорошего не будет). Если поехать прямо сейчас, скорее всего, вернусь до того, как Джез проснется. Парень спит крепко и, если я что-то понимаю в подростках, встанет поздно. Минутку любуюсь, как мальчик ворочается, устраиваясь поудобнее. Затем неохотно выскальзываю из комнаты.

 * * *

Еще неделю назад землю укрывал белый ковер. В тот день я сквозь ограду дома престарелых заметила группку подснежников, белеющих в кружке уже свободной от снега травы. От яркости их склоненных головок на фоне нежданной зелени перехватило дыхание, и я поспешила домой за фотоаппаратом. Но вернулась уже затемно, а на следующий день снег сменила слякоть. Я даже испугалась, что потеря волшебного мгновения помутит мой рассудок. Нужно быть готовой бороться с этим. Сожаления сверлят душу и погружают меня в бездну уныния.

До дома престарелых, где живет мама, десять минут на автобусе. Она переселилась туда, как только осознала, что не в силах держать в порядке Дом у реки, когда ее рассудок и тело стали все неохотнее повиноваться. Я спешу через коридор по мягкой ковровой дорожке, стараясь не вдыхать ползущий из комнат кухонный чад. Из десятого номера появляется Макс. У него тоже тут мать, и мы с ним вроде как приятели. Приветственно машет рукой, отвечаю тем же. Интересно, думает мой знакомый о том, что я не замужем? Хочет ли узнать поближе? Может, пофлиртовать с этим парнем было бы и здорово, но у меня есть Грег. Муж. Что бы это ни значило.

– Вот твоя газета и немного джина. – Протягиваю матери пакет, где, помимо прочего, еще подгузники, о которых мы всегда деликатно умалчиваем.

Быстро касаюсь губами ее похожих на пух одуванчика волос. Необходимость склониться, чтобы поцеловать родительницу – эту некогда деятельную женщину ростом на полголовы выше меня, – расстраивает. Когда я переступаю порог, старушка не здоровается, а отворачивается и спрашивает, буду ли я кофе. И через секунду начинает рассказывать о других постояльцах заведения:

– Устроили в холле клуб любителей кино. Придумали же такую чушь!

– Почему бы тебе не подсунуть им хороший фильм?

– Даже слушать не станут. Знаю я, что они смотрят. Нет чтоб какую-нибудь приличную драму, так им бальные танцы подавай!

– А Оливер? Мне он показался приятным.

– Да ну его, старый зануда и неженка.

Пожалуй, если мама встретит мужчину, с которым захочет разделить остаток жизни, она станет добрее, мягче. Тогда мы сможем общаться как нормальные мать и дочка.

 * * *

Устраиваюсь в одном из ее обитых ситцем кресел, подставляю бедро льющемуся из французских окон теплому солнцу, отогреваю замерзшие губы. Мать ковыляет к буфету (там у нее чашки, блюдца и кофейник с ситечком), одной морщинистой рукой опираясь о спинку дивана, другой – о стену.

– Еще так рано! Ты наверняка не завтракала. А у меня ничего, кроме кофе. Разве только «Грейп натс», но ты ж их за еду не признаешь.

– Не волнуйся, я в порядке. Куплю чего-нибудь по пути домой.

– А меня ведь к «Грейп натс» приучил твой отец. Говорил, их надо замачивать в молоке хотя бы на полчаса и только потом есть.

– Да, помню.

– Будь у меня нормального размера морозилка, как в Доме у реки, можно было бы запасаться пирожными. Ну а так – могу предложить только «Гарибальди».

Пора сменить тему.

– Новые лекарства?

Упаковка из фольги на подносе, где мать обычно держит таблетки, – я такой прежде не замечала.

– Доктор дал, чтоб я лучше спала, – поясняет она. – Кокодамол хорошо снимает боль, но бессонница все равно превращает ночи в кошмар.

– Да. Ты говорила.

– Ты понятия не имеешь, каково это – не спать часами перед рассветом. Стоит проснуться – и никакими силами уже даже не задремать.

Отчего же? Знаю. Очень даже хорошо. Эти бесконечные ночи, когда никак не успокоить душу, начались недавно, с тех пор, как Кит и Грег стали так надолго уезжать. Лежу и злюсь.

Я очень волнуюсь за тебя, мама: как пережить твое увядание, когда нас почти не подпитывает любовь? Переживаю за Кит, шагнувшую в большой мир. И беспокойство перерастает в тревогу, когда думаю, что ты позволишь Грегу победить. Отобрать у меня Дом у реки.

 * * *

Мать разливает кофе, стоя спиной ко мне. Чувствую, как напрягается, чуть заметно подергивается вверх-вниз белый пергамент ее плеч. Мысленно готовлюсь к неизбежному.

– А не сплю я, потому что беспокоюсь за Дом у реки. Окна надо менять. Крышу. И потом, эти твои консультации…

– Ты о чем, мама?

– Грег ведь не одобряет встречи, которые ты устраиваешь в доме?

– Одобряет. Даже помог организовать! И ты это знаешь.

– Не знаю… А как бы к этому отнесся твой отец? Дверь не закрывается день и ночь. Плох тот бизнес, который дает людям повод тыкать пальцами в твое жилище.

– На самом деле нынешний кризис отобрал у меня несколько клиентов. Бизнес может пострадать.

Она возвращается, так ненадежно зажав в руке тарелку тонкого фарфора, что бисквиты вот-вот соскользнут на пол. Я бросаюсь спасать их, но мать раздраженно отклоняется. Сажусь обратно.

– Ну, скажи, что тебя здесь держит? Сейчас, когда все до одного хотят переехать? Почему от тебя одни неприятности, Соня? Грег думает, что дом потянет на… сколько же он сказал… миллион? Нет. Не может быть! Боже, я всегда путаюсь в этих нулях. Но это ж золотая жила! А ты упорствуешь!

– Ты говорила с Грегом? – Мой голос дрогнул.

– Он звонит время от времени. Ты же знаешь, что мы общаемся. Дом у реки – ярмо на моей шее. Пришла пора что-то менять. Он понимает. Упрямишься только ты, Соня.

Опасный момент – мое терпение грозится лопнуть. Я встаю, говорю, что хочу в туалет, и выхожу. В уборной впиваюсь пальцами в фаянс раковины и считаю до десяти, пытаясь обуздать ярость. Мать прекрасно знает, как сильно ранят меня эти разговоры. И все равно давит! А я столько для нее сделала! Постоянно приношу маленькие жертвы ей во благо, а старая упрямица не желает позволить мне жить, где хочется. Сейчас, когда Джез спокойно спит в музыкальной, мне еще больней. Ведь ради матери я пожертвовала утром в его обществе. А что, если мальчик уйдет до моего возвращения? Если я потеряю его, умиротворяя родительницу джином и газетами?

Вернувшись в гостиную матери, я прошу прощения, что, мол, смогу побыть с ней только двадцать минут. К счастью, старушка, похоже, уже забыла про Дом у реки. Она протягивает мне кофе и оставшееся время вспоминает свое детство. Учительницу пения, которая бросила в нее мелок через весь класс. Называет не только оттенок губной помады той дамы, но и даже псалом, который их класс пел в то утро.

«Господи, воззри на нас благословенно…» – Мать вдруг начинает тоненько щебетать гимн Генри Джеймса Буколла.

Бледно-голубые глаза пожилой дамы увлажняются… Она уплывает в прошлое.

«Так, наверное, и бывает, когда жизнь клонится к закату: скользишь из настоящего в прошлое», – размышляю я, спеша по коридору к выходу. Странно… Я сама недавно испытала подобное – когда дом покинула Кит.

Воспоминания обступают меня со всех сторон. Трутся, как кошки о ногу хозяина, урчат, требуя внимания. Чувства – каждый раз неожиданные – наводняют душу. Иногда – ностальгия. Чаще – пугающий всплеск вины, стыда, раскаяния. Как хочется обсудить это с мамой, но она меня всегда только критикует и обвиняет в чем попало. Как их много – тем, которых я не осмеливаюсь касаться при ней!

Грег, даже Кит – она впервые покинула дом в том же возрасте, что и я, – в один голос твердят мне, что прошлое не вернуть. Переезжай, и все. Долгое время я соглашалась с ними. Я была студенткой. Работала актрисой. Вышла замуж за Грега. Родила дочь. Начала собственное дело. Прошлое мертво. Когда порой задумываюсь, сколько лет пролетело, становится не по себе.

Но недавно я поняла, что время не пролетает мимо, а сворачивается. Как река возвращается, делая петлю в Гринвиче, так и некоторые давно прошедшие годы кажутся ближе, подбрасывая памяти забытые мгновения, чем те, что минули совсем недавно. Вот, например, изумительный шок оттого, что я проснулась сегодня утром с тем же ощущением, которое испытала в тринадцать лет после первого поцелуя с Себом. Это удивительное откровение! Тогдашняя мечта почувствовать прикосновение его ресниц к своим пальцам, мой язык на его губах все еще жива. Время унеслось прочь, будто чехол соскользнул и открыл то, что всегда пряталось под ним.