Текст книги "Фотография"

Автор книги: Пенелопа Лайвли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Остается только отделаться от Хепгудов. Которые даже теперь, когда выяснилось, что интерес к творчеству художника объясняется исключительно личными мотивами, продолжают относиться к нему вполне дружелюбно. Чтобы хоть как-то исправиться, Глин выказывает запоздалое внимание к работам, лежащим и висящим повсюду: задает вопросы, вежливо и почтительно комментирует. Хепгуд пишет маслом в классической манере, а значит, сегодня он, что называется, не модный, если судить по публикациям в воскресных газетах. Подумав так, Глин не упускает возможности польстить хозяину, поругав современный кич и перформанс – мол, теперь только и выставляют, что незаправленные кровати да чучела животных; кажется, его слова пришлись тому по душе.

Но тут Хепгуд прерывает беседу о современном искусстве – он вдруг вспоминает, что где-то у него хранился слайд с того портрета, и вновь принимается рыться в папках и ящиках стола. Глина эта новость заворожила – отчего-то он до сих пор не верил, что портрет существует – в той или иной форме. Кэт. Здесь и сейчас Бен Хепгуд роется в папках и альбомах; Гленда что-то говорит о том, что для Кэт ее наружность представляла проблему. Да ну? Глин мельком посматривает на Гленду – коренастая, румяная, пышущая здоровьем, она являет собой противоположность Кэт. Проблему? Но тут ее благоверный говорит: «О, нашел», открывает конверт и подносит слайды к свету. Должен лежать в этом конверте – здесь слайды с выставки. И потом: вот! И передает слайд Глину.

Крошечная, как драгоценный камушек, Кэт, освещенная лучами света из окна. Слайд слишком маленький, чтобы можно было различить детали, но он безошибочно узнает ее – характерная поза: сидит, подогнув под себя ноги, слегка отвернув голову и подперев подбородок, опершись локтем на ручку кресла. Глин пристально рассматривает застывший момент – момент из тех времен, когда Хепгуд видел Кэт, сидевшую в этой позе. Кэт просидела так в этой мастерской много часов подряд, наверное, в этом же самом плетеном кресле, глядя вот в это окно. Глина охватывает странное чувство: он ощущает, что был исключен из этого пространства, этого времени. Она была здесь, а он – нет. А теперь наоборот – он здесь, а ее нет, – и от осознания этого у него по спине пробежали мурашки.

Хепгуд говорит о портрете. Он сказал, что захотел написать ее даже не из-за красоты – вовсе не обязательно человека захочется рисовать лишь потому, что он хорош собой, – из-за того, как она держалась. Как стояла, сидела, двигалась. Потрясающе красиво. И в то же самое время – абсолютно естественно. Как грациозное животное. Он долго не мог решить, а какой позе ее писать: то ставил ее так и сяк, то сажал, – пока как-то раз не заметил, как она уселась именно так, и подумал: да, вот оно.

Глин едва слышит его. Все его внимание приковано к маленькому прозрачному квадратику в своей ладони – Кэт, сохраненной в капельке янтаря. Он чувствует, что ему не хочется расставаться со слайдом. Он пытается рассмотреть черты лица Кэт, но изображение вышло слишком маленьким. И вскоре он возвращает слайд Бену Хепгуду.

– Благодарю, – говорит он.

Домой Глин едет практически в трансе. Почти ни на что не обращает внимания; различные ландшафты мелькают незамеченными. Он не замечает, как обычно, ни названий населенных пунктов, ни расположения дорог, чтобы потом поискать на картах и аэрографиях, ни зданий, ни системы полей. Все, о чем он может думать, – маленький прозрачный квадратик, потерянная, неизвестная ему Кэт, которую он несколько минут держал в руке. Кэт снова мешает его работе, но он этого не замечает.

Она сюда приезжала. И не один раз, а несколько. Приходила в этот дом, болтала и смеялась с этими людьми, играла с их детишками, ее здесь привечали. Сидела в плетеном кресле в мастерской Бена Хепгуда, по много часов кряду, и смотрела в окно. И думала – о чем?

Он никогда не ревновал ее к друзьям, никогда не возмущался, что в доме снова толпа народу, что она вечно болтает с кем-то по телефону. Сказать по правде, они его мало интересовали. Вот любовники – другое дело, а друзья… ну, что друзья? Теперь он ищет любовников, но тревожат его другие, вызывают в нем незнакомое чувство… чего?

Того, что он был исключен из некоего кружка, ничего не знал о целом периоде жизни своей жены, чувство потери. Он по крупицам узнает о той Кэт, которую, как теперь выяснилось, он совсем не знал, но знали другие, будучи сами для него загадкой. Неизвестные ему люди, тем не менее отлично знакомые с той, с которой он жил в абсолютной интимности.

Ты знал это всегда. Что у нее есть друзья.

Конечно.

Так в чем же дело?

Откуда мне было знать? Как бы я, черт возьми, узнал? Глин несется по М25. Мимо него пролетают графства, там, вдали, маячит Лондон. Но он этого не видит. Перед его внутренним взором предстают лица – чужие лица Хепгудов, Питера Клэйвердона, – лица с прилагающимися к ним словами, повторяющимися незваным рефреном, сказанными сегодня и давным-давно: «Жаль, что ничего не получилось», «…ее наружность… проблему…», «Ты меня слушаешь?»

Он выходит из лифта в многоквартирном доме. Тихо, кругом ковры – живут тут явно люди состоятельные. Голос Сола Клементса в домофоне пригласил его подниматься, и Глин готовит себя к встрече с этим человеком. По предыдущему опыту он уже зарекся что-либо представлять заранее; тем не менее он начеку, когда он проходит в коридор и ждет звонка. Ему понадобятся вся его проницательность и способность логически мыслить, чтобы понять, что же так двигало человеком, который так поспешно купил портрет его супруги.

Дверь в квартиру уже открыта. А на пороге стоит хозяин – более уродливого мужчины Глин в жизни не встречал. Жаба, гном, неандерталец. Низенький и толстенький, как бочка, со сплющенным носом и огромным ртом. И лет ему по меньшей мере семьдесят пять. Неужели Кэт могла сделать своим любовником подобного человека?

Питекантроп между тем приглашает Глина в комнату, обставленную богатой мебелью темного дерева, слегка поблескивающей в полумраке. Даже окружающий мир был превращен в пейзаж, украшающий стену, – очертания Лондона обрамляли плотные, матово мерцающие парчовые шторы, шум машин за окном превратился в мурлычущую фоновую музыку. Обитые бархатом диваны и кресла, письменный стол и обеденные столы, которые бы украсили любой музей, а под ногами лежит сущий шедевр восточного ковроткачества. Да, здесь определенно пахнет деньгами. Стены увешаны картинами, каждая из которых освещена – мягко, но так, чтобы ее можно было наилучшим образом рассмотреть. Вот, кажется, Уильям Николсон, а вон там, наверное, Люсьен Фрейд. Видимо, здешний хозяин любит искусство. Очень любит. И за многие годы прилично потратился на картины и прочее.

Представить Кэт в такой комнате невозможно. Но вот она – вон в том углу, висит над изящной тахтой восемнадцатого века. Ярко освещенная точечным светом. В раме, на холсте размером два на три фута, в простом зеленом платье – руки обнажены, ноги подогнуты, – сидит в том самом плетеном кресле, которое Глин видел в мастерской Бена Хепгуда, обернувшись в полупрофиль, к свету из окна – свету других времен, тех, о которых Глин совсем ничего не знал.

Тот, который никак не мог быть любовником Кэт, подводит его к картине. И говорит. Твердым, аристократическим, с изящными модуляциями голосом – настолько же культурным, насколько неотесанным казался его внешний вид. Глин чувствует, что замолкает. Ощущает себя виноватым. Точно гость, ляпнувший бестактность, или школьник, опозорившийся перед классом. Он хочет бежать отсюда, но он здесь, и по своей воле, так что сам виноват.

Глин разглядывает Кэт. Видит ее лицо – задумчивое, отрешенное. О, ему знаком этот взгляд искоса, это погружение в думы. Он пристально разглядывает Кэт, утраченную Кэт, ныне запертую в золотой клетке квартиры этого человека, запертую в иное время, в ином месте, обрамленную Беном Хепгудом. Он принимается гадать, как они проводили те часы. О чем говорили она, Бен и Гленда, которая иногда, должно быть, приносила кофе или приходила звать за стол. Он прислушивается, пытаясь расслышать голос Кэт. Удивительно, просто поразительно, как ему хочется услышать этот голос в этом чуждом месте, среди огромных диванов и отполированной антикварной мебели.

Хозяин говорит. Он рассказывает, что, когда покупал картину, был незнаком с творчеством Бена Хепгуда, но как только увидел портрет в галерее, он сразу же привлек его внимание. Он тут же попал под обаяние вещи.

– Решение стало быстрым и легким. Такие принимаешь с удовольствием – когда просто знаешь, что картина должна быть твоей, и все.

Он улыбается Глину заговорщицкой улыбкой, как коллекционер коллекционеру. Привлекает его внимание к дивной лепке лица. К тому, как расположен свет, как он падает на руку и на выступающий уголок желтой подушки.

Словом, этот человек – сама учтивость. Учтивостью было пронизано и письмо, написанное им Глину в ответ на его тщательнейшим образом сформулированный запрос о том, где находится портрет его покойной жены, который, как ему удалось выяснить, приобрел некий мистер Клементс в 1989 году – мол, хотелось бы посмотреть на него и сфотографировать. Фотоаппарат лежит у него в кармане.

И тут его хозяин вдруг задает странный вопрос. Он спрашивает, как звали Кэт. Кажется, он на самом деле этого не знал; картину продали ему как портрет подруги художника, без всяких уточнений. Когда Глин просвещает его, он долго и пристально смотрит на картину.

– Кэт, – произносит он наконец. – Значит, вот как ее звали. Кэт. Я всегда думал о ней как… о ней.С уважением, разумеется. А теперь – большая разница. Тем более что ее больше нет.

Глин вычеркивает из списка мистера Сола Клементса, который никогда не был любовником Кэт, даже не знал ее имени, но теперь станет жить с ней каждый день в странной близости. Как вычеркивает и Питера Клэйвердона с Беном Хепгудом, которые тоже не спали с Кэт, но откуда ему было знать? Несколько раз он зашел в тупик – так всегда, когда начинаешь какое-нибудь фундаментальное исследование. Глин давно привык к чувству крушения иллюзий – он знает, что потребуются терпение и сила воли. Но вот к чувствам, вызванным этим исследованием, он не привык совсем. Он стал нервным, беспокойным, утратил способность контролировать собственную реакцию. Вместо того чтобы спокойно идти к цели – то есть установить, было ли в характере Кэт ходить налево, – он обнаруживает на своем пути засады и ловушки. Ему надо бы отбросить оказавшиеся бесплодными гипотезы, он же то и дело погружается в печальные размышления. О мастерской, где сидела, болтала и смеялась Кэт. Об освещенном точечной подсветкой портрете. О том лете, когда состоялся музыкальный фестиваль, и о сияющей на групповом снимке Кэт. Он хочет вернуться в то время и задать ей вопросы, которые ни разу не задал тогда. Куда ты собираешься? Почему? Каково тебе там?

Ник

Ник точно в ступоре. Ему нехорошо. Он потерял счет времени, не знает, какой теперь день недели. Бродит по Лондону, потому что в квартире Полли еще хуже, но так и не может найти себе никакого дела. Раньше поездка в Лондон была сущим подарком судьбы, теперь же он чувствует себя так, точно его сослали в Сибирь. Проголодавшись, он должен искать еду сам, потому что днем Полли нет дома, да и вечерами, как правило, тоже, а ее холодильник – совсем не то же самое, что забитый едой холодильник у них дома. Дома? Кажется, теперь у него нет дома. Полли едва ли не взашей выталкивает его в агентство, чтобы он отыскал себе съемную квартиру. Но он почти не слушает агентов, и списки, которые ему выдают, так и остаются лежать непросмотренными.

Этого не может быть. Это какая-то ужасная ошибка. Он пытается дозвониться до Элейн, но она не берет трубку. Либо к телефону подходит Соня и тактично уклоняется от прямого ответа, либо включен автоответчик. Он оставляет сообщения – просьбы, поначалу гордые и вежливые, вскоре перерастают в нытье и униженные мольбы. Но Элейн не отвечает.

Полли отправляется проведать мать и возвращается злая и раздраженная.

– Придется подождать, пап, – говорит она. – И слушай, ты точно не хочешь посмотреть ту квартирку в Клеркенвелле? Кажется, как раз то, что тебе надо.

Но Ник не хочет смотреть «потрясающий лофт» «практически в центре». Он хочет домой, прямо сейчас, он не хочет ждать. Хочет, чтобы этот кошмар поскорее закончился, отправился в прошлое и забылся, как должны забываться ошибки: с глаз долой – из сердца вон. История с Кэт давно поросла быльем и не всплыла бы, если бы не… не этот нелепый случай и безумная эскапада чертова Глина.

Было и прошло. Хорошо, хорошо, этого не следовало делать, но никому же тогда от этого хуже не стало, зато стало сейчас, и так некстати. Ник не может поверить, что столь давнее прошлое может всплыть на поверхность – и разрушить его жизнь. Он унижен и раздавлен; неудивительно, что у него все чаще болит голова и отказываются служить ноги. Они с Элейн должны пережить это вместе – тихо и спокойно; он уверен, у них бы получилось, дай она ему шанс.

Вместо этого он шатается по жуткому Лондону, периодически встречаясь с кем-нибудь из старых знакомых. Но эти встречи давно потеряли свою привлекательность. Более того, он уже не хочет ехать в Нортумбрию, и все проекты, что роились в его голове, внезапно куда-то подевались.

Неужели Элейн серьезно считает, что в подобных обстоятельствах он сможет работать? Он едва способен сконцентрироваться даже на том, чтобы купить себе газету. Сидит на скамейке в парке с бутылкой пива, точно какой-нибудь алкаш, и пялится на свои ботинки.

И вспоминает о том, что случилось тогда, чего не должно было случиться – что не должно было вернуться и врезать ему под дых.

В один прекрасный день, взглянув на Кэт, он видит, что она такаяхорошенькая. А что, раньше он этого не замечал? Да, но не так, просто подумал об этом вскользь, и все. А теперь ее привлекательность вдруг стала другой: она стала значимой, значимой для него самого, заставляла думать о том, что с этим что-то надо делать.

Он захотел переспать с ней. Осознав это, он пришел в замешательство. Послушайте, это же сестра Элейн! Господи, сестра Элейн, которую ты знаешь столько лет!

Но это ничего не меняло. Абсолютно ничего. Ну и что? – говорил в его мозгу тихий, спокойный голос. Что с того, что она сестра Элейн? Такое случается, правда? И никто ничего не может с этим поделать. Ты не виноват в этом, да и она тоже.

Он вспоминает, как на него накатила… хорошо, похоть. Вспоминает, как смотрел и смотрел на Кэт, ошарашенный тем, что может смотреть на нее другими глазами, что знакомое лицо Кэт стало совсем другим. Но к изумлению примешивалось приятное волнение. Он вспоминает, как день начинал играть новыми красками, как в нем кипела и бушевала энергия.

Все он прекрасно помнит. Куда меньше он припоминает временные рамки. Сколько это продлилось? Полгода? Год? Сколько раз они занимались любовью? Ведь не так много? В его голове все слилось в горстку живых, отчетливых воспоминаний: лицо Кэт, ее тело, голос.

Она отворачивается от него. «Зачем мы это делаем?» – спрашивает она. И пристально смотрит на него – он хорошо помнит этот пристальный и слегка покорный взгляд. Взгляд, который ему не понравился, который совершенно не подходил к моменту. «Ты-топонятно – ты делаешь это затем, зачем все мужчины… все люди, – поправилась она. – Но зачем это делаю я?»

Он пытается успокоить ее. По крайней мере, он так считает. Когда теперь он слышит ее слова, он думает о том, что мог бы сказать ей в ответ, но так, очевидно, и не сказал.

– Ты – муж Элейн. Может, поэтому? Я сплю с тобой потому,что ты – муж Элейн?

Он вспоминает тот день, когда была сделана фотография. Проклятый снимок, из-за которого он сидит на скамье в парке, у его ног ветер гоняет пакетики из-под чипсов, а рядом сидит старик и читает «Сан». Я больше не могу так жить, думает он, не могу.

Зачем они поехали именно туда, на виллу? Кэт предложила? Но Кэт никогда не любила древние развалины. Нику подумалось, что, наверное, это он сам подал идею поездки, в связи с каким-то очередным проектом. Но на самом деле это был предлог для того, чтобы увидеть Кэт, потому что тогда ему было необходимо быть с ней – даже в компании. Вот они все и собрались – Элейн, он сам, и Кэт, и эта женщина, Мэри Паккард, с каким-то мужчиной, и Оливер. Судьбоносный Оливер, которому приспичило взять с собой фотоаппарат.

Он вспоминает пикник. Вся компания валяется на траве, и он, как никогда, ощущает присутствие Кэт, тщательно стараясь уделять ей не больше внимания, чем остальным, аккуратно продолжая вести себя с ней нормально, так, как вел все эти годы. Он вспоминает, как они с Мэри Паккард ушли побродить по окрестностям, как они смотрят на какой-то кусок мозаики и смеются. Тогда он еще подумал: знает ли Мэри Паккард? В конце концов, Кэт с ней очень дружила. Была ли Кэт с ней настолько откровенна? Он почти захотел узнать, что известно Мэри Паккард.

Он вспоминает, как они стояли вокруг чего-то и он очутился возле Кэт. Очутился? Скорее сам подошел к ней. И не удержался от того, чтобы взять ее за руку – потянулся к ней и сжал ее пальцы, отведя руки назад, спрятав их за ее развевавшейся юбкой. Тайна и интимность этого прикосновения были волнительны и приятны, особенно волнительны оттого, что с ними как раз разговаривала Элейн; он чувствовал вину и в то же самое время радостное возбуждение. Все продлилось лишь несколько секунд, а потом пальцы Кэт выскользнули. Но Оливер выбрал именно этот момент, чтобы запечатлеть воспоминания о прогулке. Не нарочно – Ник в этом почти уверен, – тем не менее фатально.

Это нечестно.Элейн поступила неразумно. И не дала ему возможности это объяснить, растолковать, что надо бы посмотреть на все это с другой точки зрения. Он наказан совершенно несоразмерно преступлению.

А тогда вы об этом не подумали, произносит другой голос в его голове, противный, пошленький голосок. Думал ли он? Думали ли они? Ну да… если периодические приступы чувства вины и переживания считать за размышления.

Ты так увлекаешься, так проникаешься неизбежностью этого, что уже не в силах остановить процесс. Конечно, переживаешь, а иногда даже мучаешься. Но всегда, всегда было ощущение, что все будет хорошо, все наладится…

А Кэт? Что она?

Ник видит, что с Кэт уже не спросишь. Он все так же может видеть ее, слышать ее голос, но он понятия не имеет о том, о чем она думает, что чувствует… точнее, думала и чувствовала. Он испытывает раздражение: слушай, мы же занимались этим вдвоем, и это ты зачем-то сохранила тот дурацкий снимок и записку.

Зачем? Эта мысль вызывает в нем новое беспокойство, уже иного рода. Она сохранила фотографию потому, что была безалаберной, или же потому, что она что-то для нее значила? От этого Нику вдруг становится неуютно: он не хочет думать, что ее увлеченность оказалась большей, чем он привык думать. Временное помутнение рассудка – во всяком случае, с его стороны это было именно так, – совершенно непреодолимое влечение, но вскоре ему пришел конец, как и всем пылким увлечениям подобного толка.

И правда, от воспоминаний о прошлой страсти ему становится неуютно. В них нет ни спокойствия, ни тоски, но есть какое-то непонимание. Непонимание? Очевидно, да. Но теперь он рассматривает себя тогдашнего, точно существо с другой планеты. Слышит собственные слова – и ушам своим не верит. Как он говорит ей: «Я хочу тебя, господи, как же я тебя хочу».

Она пристально смотрит на него – и размышляет. Какие у нее прекрасные глаза! «Хочу… – произносит она. – Хочу…» И взгляд у нее не такой, как надо, ему хотелось бы видеть в ее глазах ответную страсть, а не этот вопрошающий взгляд. Внезапно он понимает, что сказать ему нечего. А что бы вы сказали на его месте?

О чем они тогда беседовали, он почти не помнит. Ну, по большей части говорил он, это уж точно: Ник первым признается, что он большой болтун. Тогда его прямо-таки переполняли всякие издательские прожекты, всегда было что-нибудь интересное и захватывающее, и он думал, что может привлечь и ее тоже. У него осталось впечатление, что Кэт слушала его – сидела напротив за столиком в каком-нибудь пабе и улыбалась, очевидно очень внимательно слушая. Да… и тут так некстати припирается этот Оливер, и Нику пришлось впоследствии перемолвиться с ним словечком.

«…потому,что ты – муж Элейн?» Нику это не нравится. Он предпочел бы не слышать этих слов, что сейчас отдаются рефреном в его голове, тоже мне, психолог-любитель Кэт – толку от ее размышлений, да и потом это не очень-то лестно, правда? И снова он слышит ее голос: «Когда я была моложе, я хотела быть Элейн. Больше всего я хотела стать такой, как она, – организованной, рассудительной, уверенной. – И слегка усмехнулась грустным смешком: – А она и не подозревала об этом».

«Может быть, я делаю это оттого, что все еще хочу быть Элейн, – говорит она. – Как ты думаешь?» Она смотрит на него; они сидят за столиком в том самом пабе, у нее – странное выражение лица. Но он ничего не думал – ни тогда, ни теперь.

Он немного возмущен Кэт: ее тоже должны обвинять, ведь не он же один виноват. Вместо этого она одно большое воспоминание, что складывается из сотен маленьких. Снова и снова она произносит одни и те же слова. И ему чудится: было в Кэт нечто недоступное для него даже тогда, когда она лежала рядом, в его объятиях, живая и теплая. Ты никогда не знал, как Кэт к тебе относится, даже когда она слушала тебя, смотрела на тебя, говорила с тобой – о, она любила поговорить, но сказать ей было особо нечего. Так, пустяки: была там-то, делала то-то. И всегда ускользала – внезапно опустевший стул, гудки в телефонной трубке, автомобиль, исчезающий за поворотом.

И конечно, в какой-то момент она ушла насовсем. Нику не хочется думать об этом, даже теперь.

Словом, так или иначе, от Кэт толку мало. И Элейн превратилась в другую женщину. Стала кем-то еще, неумолимой незнакомкой, осудившей его без права апелляции. В последние годы Нику пришлось стать осторожней – она стала сердиться на него по поводу и без, но это другое. Он видит ее, точно ставшее каменным, лицо в то утро, в оранжерее: «Я хочу, чтобы ты ушел».

Так нечестно. Он слишком стар, чтобы с ним так обращались. Стар? Стоило этому слову прийти на ум, его мучения лишь усилились. Да, он стареет. О, черт!