Текст книги "Фотография"

Автор книги: Пенелопа Лайвли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– А… – говорит он. – Мэри.

Впоследствии он будет пытаться восстановить в памяти все сказанное тогда, и обнаружит, что все, что помнит, – скопление слов и чувств: ее слова, его молчаливая реакция. Своих собственных слов он не припоминает; он осознает, что сначала что-то говорил, а потом умолк. В какой-то момент она тоже перестает говорить, и в комнате воцаряется тишина – в весьма обитаемой комнате Мэри, комнате, которая одновременно служит кухней, гостиной и кабинетом. Негромко тикают старые часы из тех, что раньше висели на железнодорожной станции, на комоде свалены морские раковины, камни, сушеные травы и овечий череп. «Наверное, я и слова не даю тебе сказать, – замечает она. – Извини». Он вспоминает, что лишь руками развел – в знак чего? Поражения? Уступки? Отречения от собственных слов?

Это было уже после обеда. Обменявшись приветствиями, они отправились в коттедж, она сварила кофе. После нескольких минут разговора Мэри сидит и молчит, у нее странное выражение лица. После того как он робко намекнул, был осторожным, искренним, убедительным.

Немногим позже. После того как Мэри начала говорить – и проговорила довольно долго. Говорила о Кэт. Хочешь узнать о Кэт? – спросила она. Хорошо. Я расскажу тебе о Кэт.

Вообще-то, меня не проведешь, Глин. Забудь про свои мемуары. Ты ведь не собираешься писать никаких мемуаров, так? Я не знаю, что тебя беспокоит, но что бы то ни было, ты сделался одержимым Кэт, правда? Одержимым так, как, я подозреваю, никогда не был при ее жизни. Во всяком случае, после того, как на ней женился.

Тогда-то слова и стали накапливаться в его мозгу, а он – просто слушать, вопреки самому себе, испытывая калейдоскоп эмоций. Первоначальное негодование проходит, уступая место тому, что он осознает гораздо позже – много-много дней спустя. Мэри говорит о Кэт, которую Глин, кажется, совсем не знает. Тогда-то она и сообщает ему о выкидышах. Ты ведь так и не узнал об этом? – спрашивает она. Кэт говорила, ты не в курсе. Она бы и не сказала тебе. Когда все случилось, ты был в отъезде – кажется, в Штатах. Она собиралась сообщить тебе о том, что беременна, когда ты вернешься. Прошло много лет – это произошло спустя два или три года после вашей свадьбы. Она тогда работала на каком-то фестивале искусств вроде как.

Ты и не представлял, как она хочет ребенка. Как желает стать матерью. Я тоже не представляла – до того, как обо всем узнала. Впоследствии она призналась: может, оно и к лучшему, Глин вряд ли был бы в восторге от этой идеи. Вот только к лучшему это не оказалось – все было так же плохо, как и всегда.

Второй раз. Второй раз у нее случился выкидыш. Второй раз она не смогла стать матерью. Первый раз ребенок был не твой. Очень давно это случилось. Кэт тогда было двадцать с небольшим. Однажды она рассказала мне об этом – просто, в разговоре, так она всегда говорила о самом важном. Я спросила, осталась бы она с отцом ребенка, если бы не потеряла его, – и она ответила: конечно, ради этого – да. Еще бы. Ради этого – все что угодно.

Ты хочешь знать про друзей Кэт? – спрашивает Мэри. Ну, по большому счету, это только я. Но обо мне ты знал с самого начала. Ты хочешь знать о мужчинах, которые дружили с Кэт? Это тебя беспокоит? Если так, то ты идешь по ложному следу, Глин. Не было никакой толпы любовников. И скелетов в шкафу тоже.

Тут он и рассказывает ей о том, что случилось. По крайней мере, и у него есть козырь на руках.

Да, я знала, говорит она. Узнала впоследствии. Когда твоя жена ненавидела себя. То есть больше, чем обычно.

Она рассказала мне. Сказала: я сделала большую глупость. Чертовски бессмысленный поступок. Ник. Она сказала. Ник, почему именно он? Я помню, как она сидела здесь с крайне унылым видом.

И нет, я не знаю почему. Подобные вещи вечно влекут доморощенных психоаналитиков, так ведь? Могу сказать лишь одно: долго это не продлилось и в какой-то момент прекратилось раз и навсегда. Ник, конечно… ну, ты знаешь Ника так же, как и я. А то и лучше. Ник ведь всегда плыл по течению, так? Жил сегодняшним днем. И в Кэт это было в изрядной степени, это факт. Но в ее случае только так она могла удерживать своих демонов, чем бы они ни были, что бы ее так часто не мучили изнутри.

Ей постоянно требовалось движение – бежать из дому, куда-нибудь ехать, что-нибудь делать.

Так вот что тебя беспокоит. Я припоминаю тот пикник на древнеримской вилле. Пару дней она жила у меня, и кто-то – то ли Элейн, то ли Ник – позвонил сюда и предложил встретиться там. Должно быть, ты был в отъезде. Я не помню, чтобы нас фотографировали.

Голос Мэри воскрешает в памяти фотографию, которую Глин больше не хочет видеть. Он сменяет тему, возвращаясь к ее словам.

Ненавидела себя?..

А… так ты не знал? Ну, у нее здорово получалось пускать пыль в глаза. Может быть, у нее все же имелись задатки актрисы, и ей не стоило так поспешно бросать актерское училище. Большинству бы ни за что не догадаться, но ты…

Ты был ее мужем, ты прожил с ней десять лет. Она не произносит этого вслух, фраза повисает в воздухе.

Опять тебе говорю: не спрашивай меня – зачем? Психоаналитик из меня никакой. Такая уж она была. Не всегда. Иногда все и вправду было хорошо. А потом – бац! Как ни странно, часто в такие дни она становилась красивее всего – точно светилась. О, никто бы не узнал. Я узнала только потому, что она сама мне рассказала. А потом… потом я просто за ней наблюдала.

Я скажу тебе, почему она выбрала именно тебя, Глин. Из всех мужчин, которые ее добивались. Она думала, что ты ее любишь. Сказав это, Мэри пристально смотрит на Глина – и он не может выдержать ее взгляд.

И в какой-то момент Глин понимает, с него хватит. Он больше не выдержит ни слова, он хочет убраться отсюда, сесть в машину и уехать подальше от Мэри Паккард, от того, что она наговорила. Вот только сказанного не воротишь, и ее голос навсегда останется в его памяти. Он должен пройти по тропинке ее сада, держа в голове ее слова, и привезти их домой в машине.

Элейн знает, что ей нужно от Мэри Паккард, но она понятия не имеет о том, как этого добиться. То, что ей нужно, четко сидит в ее мозгу и в то же самое время не поддается определению. Она хочет, чтобы кто-нибудь поговорил с ней о Кэт – не Полли, не Глин, не Оливер Уотсон, не Ник… уж точно не Ник. Не жуткая кузина Линда. Кто-нибудь из тех, кто говорит авторитетно, как она сама. Но в последние несколько недель с ее авторитетным мнением что-то сталось: непонятные голоса, пробелы в памяти и обрывки странных воспоминаний, которые она не в силах истолковать.

Она хочет восстановить уверенность в собственном прошлом. Хочет услышать, что голоса обманывают ее, вводят в заблуждение, что ей показалось, что все было таким, каким она привыкла видеть и помнить.

Она просто хочет поговорить о Кэт с кем-то, кто хорошо ее знал. Только и всего, правда?

Так что она решительно выходит из автомобиля, открывает калитку и идет по тропинке между двумя маленькими клумбами лаванды остролистой «Манстед» и тянет руку к молотку, чтобы постучать в дверь дома Мэри Паккард, увитого клематисом и плетущейся розой сорта «Новая заря».

– Боюсь, что я как снег на голову, – говорит Элейн. – Мы давненько не…

– Вовсе нет, – говорит Мэри. – Я так и думала, что ты приедешь.

Ее слова смутили Элейн, которая ждала совсем другого.

Это было сначала.

Все закончилось; Элейн идет между кустов лаванды со странным ощущением, что прошло очень много времени, а вовсе не час или два, в течение которых она стала другим человеком. В каком-то смысле она так и осталась самой собой, но в то же самое время полностью изменилась. Ее прошлое подверглось значительному пересмотру, а вместе с ним то, в чем она была уверена и убеждена. Она видит и чувствует по-другому.

Теперь она четко и ясно видит нерожденных детей – каких-то пару часов назад она и не и подозревала об их существовании. Детей, которые могли бы быть у Кэт. Из-за них – из-за маленьких людей, которым так и не суждено было увидеть свет, – изменился смысл многих слов и поступков. Теперь те слова Кэт, которые слышит Элейн, приобретают новые нотки. Кэт говорит те же самые слова, но совсем по-другому.

– Почему ты мне-то не рассказала? – вопрошает она.

Она видит Кэт с Полли, как она танцует с ней – взрослая Кэт и малышка Полли, – как заплетает ей косу, как входит на кухню с Полли и полной корзиной собранных с земли яблок.

– Я всегда считала, что ты не особенно хотеладетей, – говорит Элейн. Она обращается Кэт – и к рулевому колесу, зеркалу заднего вида, задней двери грузовика, который едет впереди.

Нерожденные дети заслоняют собой практически все остальное. Их голоса заглушают практически все сказанное, изменяют ее взгляд на вещи. Она снова и снова вспоминает о них – лишенных формы, лишенных лиц, но очень-очень важных.

Мэри Паккард знала, а Элейн нет. Подруга, сестра. Кажется, даже Мэри пришла в замешательство: я и не думала, говорит она. Я знаю, что Глин… но думала: может, тебе… ясно. Значит, у Кэт были на то свои причины, я полагаю, говорит Мэри.

Еще бы, думает Элейн, главная из которых, наверное, я сама. То, какая я есть. Как я с ней обращалась.

Хотя это еще не все. Есть еще один аспект – по пути домой Элейн думает и о нем. Дело в том, говорит Мэри Паккард, что Кэт всегда хотела быть кем-то еще. Хотела быть тобой. Хотела быть мной. А ее наружность диктовала ей условия, определяла ее жизнь – кажется, так. Если бы не ее внешность, все могло бы быть по-другому. В ее жизни были бы другие мужчины. Другие ориентиры. Она могла бы взяться за ум и выучиться какой-нибудь профессии, как ты или я. Однажды она сказала – сидя здесь, в моей мастерской, – она сказала: я ничего не умею делать хорошо, сколько я себя помню, я перескакивала с одного на другое.

Ей хотелось, чтобы ее любили. Всем хочется, верно. Но ей особенно.

Ранняя смерть вашей матери. Это многое объясняет, говорит Мэри. А ты не знала? В ее голосе появляются новые нотки, от которых Элейн становится неуютно.

Эта история с Ником, говорит Мэри.

И Элейн, некоторое время молчавшая, замирает. Ага, значит, здесь успел побывать Глин. Неудивительно, что меня ждали.

Эта злосчастная фотография, говорит Мэри. Да, я помню тот день. Кто? А… сто лет уже не общаемся.

Забудь, говорит Мэри. Забудь всю эту историю. Ник. Глупая ошибка. Бог знает, отчего. Зачем спрашивать?

На полпути до дома, застряв на перекрестке, Элейн обнаруживает, что и правда незачем. С пониманием приходит облегчение, точно с ее души свалилась огромная тяжесть, – и она становится еще более восприимчивой. Когда наконец вереница машин трогается с места и Элейн нажимает педаль газа, она ощущает, что отныне она въезжает в новую эпоху, в которой все осталось по-прежнему и то же самое время стало другим.

«Что я, черт побери, делаю?»

Оливер сидит в автомобиле возле калитки Мэри Паккард, еще немного – и он заведет мотор и рванет восвояси. Что он здесь делает? Глупо. Неловко. И совершенно бессмысленно. Вот только несколько дней тому назад ему на пару часов показалось, что это сделать необходимо.

Он выходит из машины, запирает ее, открывает калитку в сад.

Наружность Мэри Паккард начисто вылетела у него из головы, но он мгновенно узнает ее. Конечно, густая шапка волос, спокойный и уверенный тон. И, устроившись на кухне с кружкой чая в руке, он снова чувствует, что поступил совершенно правильно и разумно, приехав сюда.

Дело в том, говорит он, что я никак не могу выбросить это из головы. С тех пор, как… Видишь ли, тут всплыла одна гребаная фотография.

Я знаю про фотографию, отвечает Мэри Паккард. И объясняет откуда, но у Оливера появляется странное чувство, будто бы эта женщина узнала бы обо всем в любом случае, каким-нибудь мистическим образом, точно ведунья из сказки.

Это я виноват, говорит Оливер. То есть, конечно, не я, но и я тоже, потому что сделал этот снимок и вместо того, чтобы выбросить и забыть, как идиот, отдал его Нику. Если бы не я, не было бы всей этой канители. Меня они уже достали – сперва Глин, потом Ник. Элейн окончательно слетела с катушек и выставила Ника из дома.

Да, говорит Мэри. Кажется, все и вправду пошатнулось.

Неужто из-за меня? – спрашивает Оливер.

Нет, конечно, успокаивает она его. И ты сам прекрасно об этом знаешь. Ты ведь не за этим ко мне пришел, так?

Оливер соглашается: да, не за этим. Они ощутили странную близость, он и Мэри Паккард, точно были давними друзьями, хотя Оливер не припоминает, чтобы они разговаривали – так, здравствуй – до свидания. Теперь их объединяет общая точка зрения.

Чертовски жаль, говорит Оливер. Он больше не имеет в виду фотографию, или Глина, или Ника. Почему именно она? – грустно вопрошает он. Можно было подумать, благословеннейшая из смертных. Хотя больше похоже, что над ней висело проклятие.

Я постоянно думаю о ней. То есть не так, как раньше, – точно одержимый. Неужели ничего нельзя было сделать?

Наверное, нет, говорит Мэри.

День клонится к вечеру. Кружки чая сменяются бокалами красного вина. Оливер и Мэри Паккард вспоминают прошлое. Чаще всего говорят о Кэт. Вспоминают то одно, то другое, вызывая Кэт к жизни – говорит то он, то она, – и оба смотрят на нее, слушают ее. Их взгляды беспристрастны, воспоминания лишены сентиментальности. Оливер узнает о Кэт то, чего не знал о ней раньше, и в свете этого та Кэт, о которой вспоминает он, слегка меняется; ко всему, что он видел и слышал, примешивается иная точка зрения. Вместе с тем он чувствует странное утешение. Точно, размышляя о Кэт, они совершают некий ритуал, отдавая дань ее памяти. Он до сих пор не понял, зачем он здесь, но доволен тем, что приехал. Поездка послужила определенной цели, пусть и не той, какую он преследовал, как будто он сам знал, какая именно то была цель.

Она на нас подействовала, Кэт, говорит он.

Она продолжает действовать на нас, поправляет Мэри.

Заключение

– Ты не помнишь, какого числа мы с мамой поженились? – спрашивает Ник.

– Вообще-то меня там не было, – язвит Полли.

– В июле. Я точно уверен, что в июле. И сейчас июль. Но какого числа?

– Ты не помнишь? – восклицает Полли. – Столько времени прошло, и ты до сих пор не знаешь?

Ник отвечает, что, конечно, знает. То есть не совсем точно. Знает, что в районе… но когда именно, постоянно вылетает у него из головы.

– Тогда я тебе скажу. Девятнадцатого. В эту пятницу. Честно говоря, пап, я обалдела, когда узнала, что ты не помнишь. Думаю, тебе надо бы задуматься над тем, как так случилось, что ты все забыл. И еще, слушай, в эти выходные меня не будет дома. Я уезжаю за город с… с другом. Пожалуйста, не забывай взять ключи, если будешь выходить из дому.

Ник отправляется за покупками. Отрешенно пялится на витрины – светящиеся пещеры, где в складках атласа небрежно разбросаны наручные часы, бархатные безголовые шеи увешаны блестящим металлом или сверкающими каменьями, а с крошечных хрустальных деревцев свисают золотые цепи. Поскольку он не может представить себе, как войдет в подобное место и начнет расспрашивать продавцов, то проходит мимо и в конце концов оказывается в большом универмаге, бесцельно спускаясь и поднимаясь по движущейся лесенке. Он не был в подобных местах с тех пор, как мать покупала ему школьную форму. Тут он пожалел, что рядом с ним нет матери – уж она бы тут точно не растерялась.

Ник бродит среди множества отделов: электроприборы, фарфор и стекло, галантерея, белье, обивочные ткани, спорттовары, садовая мебель. Он похож на лодку, плывущую против течения, ежесекундно натыкаясь на целеустремленных граждан; все, кроме него, точно знают, что им здесь надо. Настроение у него мгновенно падает; ему кажется, он вот-вот сойдет с ума и наконец погрузится во тьму чистилища, грозившего ему с тех пор, как Элейн выгнала его вон. Этот большой магазин стал точно насмешливой аллегорией этого мира, где всякий знает отведенное ему место. Каждый направляется именно туда, куда нужно: в отдел осветительных приборов или чулочно-носочных изделий, – тогда как он беспомощно барахтается среди людского потока, не ведая ни того, чего ему нужно, ни того, куда ему идти. Это и впрямь на грани неприличного – какая-то абсурдная пародия на жизнь, вот только это и есть жизнь, и он здесь, сейчас и по собственной воле, и не знает, куда идти и что делать.

Кое-где ему видятся вещи из нормальной, обычной жизни. Вот в отделе «Кухонная утварь» такой же чайник, как дома; он обнаруживает, что смотрит на стул – такой же стоит в квартире у Полли. Мимо него скользнула девушка в больших круглых серьгах, какие часто носила Кэт, но он быстро выбросил Кэт из головы – для нее нет ни времени, ни места, о ней не надо думать, ни сейчас, ни, наверное, когда-либо еще. Тут он натыкается на самого себя, поймав в зеркале отражение сбитого с толку мужчины – слишком лысого, слишком старого, – и снова теряет ориентир. Не может быть, это ведь не он… Тем не менее это он и есть.

Возле стола он резко останавливается. За столом сидит женщина – спокойная, выглядит безобидно – и улыбается ему: первый живой человек, которого он увидел в этом проклятом месте. Над головой женщины табличка: служба работы с покупателями.

Возле стола стоит стул. Ник садится. Женщина продолжает приветливо улыбаться. Позже ему будет казаться, что он вывернул перед ней наизнанку душу.

– Уже девятнадцатое, – говорит Соня, – а смета устройства сада для особняка в Суррее еще не готова.

Элейн фиксирует это – скорее дату, а не требуемую смету. И что? – говорит она себе. Что с того, что сегодня годовщина свадьбы? Она каждый год приходит. Как время высадки луковичных или прививки. Ну и что?

Позже, улучив пару часов, чтобы поработать в саду, она смутно припоминает сегодняшнее число и лениво размышляет; Ник редко вспоминал об этом, а если и вспоминал, то непременно путал дату и предлагал устроить праздничный ужин неделей раньше, и ее это вечно раздражало; по правде говоря, она и сама не особенно помнит собственную свадьбу. Как можно так плохо запомнить столь важное событие – не картины, лишь неясные отражения. Шляпа тети Клэр, твердая, как камень, глазурь на свадебном пироге, никак не желавшая поддаваться ножу, Кэт в струящемся зеленом платье.

Элейн высаживает в грунт кустики медуницы и пытается думать о делах насущных. У нее куча работы, но после поездки к Мэри Паккард она чувствует себя дезориентированной, сбитой с толку, ей трудно сконцентрироваться на делах, требующих пристального внимания. И не потому, что она не может выбросить из головы то, что узнала от Мэри Паккард, дело скорее в том, что изменилось ее видение ситуации, и надо к этому приспосабливаться, научиться с этим жить.

День идет своим чередом. Подходит за указаниями Соня, потом приходят Пэм и Джим. Элейн снова улучает минутку, чтобы повозиться в саду; и вот, наконец, после пяти все расходятся, и она остается одна.

Ник выбрал очень удачное время. Элейн приняла ванну и устроилась было в оранжерее; тут раздается звук подъезжавшей к дому машины. Она подходит к парадной двери, а там стоит он с пакетом в руках.

Элейн настолько обалдевает при виде его, что замирает на месте, выдавив из себя: «О…» Полли права, он похудел, во всем же остальном это просто Ник, более того, Ник с вороватым видом, предвещающим долгую тираду в свое оправдание.

– Это шарфик, – объясняет он. – С цветами. Вообще-то, должен признаться, мне помогла его выбрать славная женщина в магазине. Я рассказал ей о тебе, и она решила, что тебе подойдет вот этот, с цветами. По-моему, он итальянский. Шелковый.

Элейн продолжает стоять на пороге, теперь с пакетом в руках. И тут она вспоминает совершенно новую подробность того дня, тридцать три года назад: рука Ника над ее рукой, он надевает ей кольцо. Она вспоминает, как внутренне вздрогнула от осознания, что теперь их двое, что бы это ни значило.

Ник стоит у порога и ждет.

– Что ж, – говорит она, – заходи. – Произнося это, она понимает, что больше он уже не уйдет – и все будет хорошо или, во всяком случае, по-прежнему.

– Помнишь, у меня все шло наперекосяк? – говорит Полли. – Короче, все разрешилось. Честно говоря, это жизнь… Во-первых, я думаю, у нас может быть серьезно. Ну, с Энди. Мы уезжали из города на уик-энд, и все было хорошо. Что? Ну, конечно, секс был замечательный, но дело же не только в этом, так? Знаешь, он так меня понимает. Ему можно рассказывать все что угодно. Он… словом, он не такой, как те, что были у меня до него. О господи… даже говорить о нем так… здорово. Знаешь, по-моему, я влюбилась.

Но это еще не все. Папа вернулся к маме. Во всяком случае, мама разрешила ему вернуться. В пятницу вечером я пришла домой поздно и нашла записку: он сейчас дома, а на следующей неделе приедет забрать вещи. Вот так. Короче, разобрались.

В юности Оливеру хорошо давалась латынь. Периодически ему до сих пор приходят на ум цитаты из Вергилия или Юлия Цезаря. В эти дни он часто вспоминает выражение lacrimae rerum [10]10
  Lacrimae rerum ( букв.«слезы вещей») – мировая скорбь, печаль. Из «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть]– трогательные слова. Он припоминает, что тогда преподаватель сказал: выражение считается непереводимым. Написал его мелом на доске… и парочку толкований: грусть о чем-то утраченном, мировая печаль. «Правда, не совсем то? – сказал он. – Красивое выражение, особенно в стихах, – и пусть будет, как будет».

Lacrimae rerum.Это уж точно, думает Оливер. Честно говоря, то, что он сейчас испытывает, – обычная грусть и вряд ли сравнится с плачем о падении Трои, тем не менее латинские слова очень подходят к ней и странным образом утешают. Он много раз их вспоминал, а в один прекрасный день сделал экранной заставкой – два слова плавали по экрану его монитора, разного цвета и разным шрифтом красные, пурпурные, желтые, зеленые, жирный шрифт, курсив, Symbol, Tahoma, Times New Roman, – да каким угодно. Он собирал их в охапку и двигал в разные стороны.

В какой-то момент это замечает Сандра и, проходя по комнате и бросив взгляд ему через плечо, спрашивает:

– Что это ты делаешь?

– Балуюсь, – отвечает Оливер. И все удаляет. – Ладно, хватит. Ну, кто займется заказом Ротари-клуба – ты или я?

Глин работает. Конечно, именно этим Глин всегда занимался, и продолжает заниматься и по сей день. Семестр закончился, а значит, можно отдохнуть от студентов и коллег; долгие часы он просиживает в библиотеке и в собственном кабинете, готовя крупномасштабный научный проект, посвященный истории транспортных систем. Он думает о доисторических путях, маршрутах перегона скота и перевозки соли и угля. Думает о проезжих дорогах, водных артериях и зарождении железных дорог; перед его глазами – карта Британии, сеть коммуникаций, слой за слоем, слои копятся, пересекаются, разбивают существующую хронологию в пух и прах. Он не думает ни о себе, ни о Кэт; во всяком случае, он полагает, что не думает о них.

Фотография водворена обратно, в шкаф под лестницей. Глин не желает и не намерен смотреть на нее снова. Конечно, он запросто может ее уничтожить, но уничтожение архивного материала противоречит важнейшим его принципам. Так что пусть лежит.

Глин работает, возится с кипой бумаг – книгами, журналами, гранками, картами. Читает и пишет, поднимает пласты информации, интерпретирует и открывает заново. Даже в минуты отдыха он размышляет о том, что с чем соединяет канал, о маршруте, по которому проложена железнодорожная ветка; когда варит себе кофе на кухне, то представляет целые речные системы на разделочном столике; спускаясь за газетой, думает о соединительных и аварийных маршрутах.

Но то и дело отрешенность изменяет ему. Неумолимо и непреклонно его мысли занимают воспоминания. Чаще всего он вспоминает тот день. Вечер, когда он вернулся в опустевший дом. Снова и снова он воскрешает в памяти события того дня – и в конце концов видит то же, что увидел тогда. Перед ним предстает то же самое зрелище, но теперь, когда он столько узнал, он смотрит на него совсем другими глазами.

Глин понимает, что придется заново учиться жить с Кэт, или, точнее, жить с новой, другой Кэт. Вернее, жить без нее – с новым, острым чувством потери.