Текст книги "Остановись мгновенье на… 4 дня: архитектура и рынок выставочных стендов в России"

Автор книги: Павел Сапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Вернулась она только к вечеру, весьма довольная собой. На рассмотрение дела ей пообещали не более двух недель, и это вполне устраивало ее, хотя и мало обнадеживало. Проверка. Проверка ее личности. И здесь уж как повезет. Это не Ренн, где все знали друг друга и любили присочинить. Это Париж, где она была не только родственницей Робера Прево, но еще и вдовой Марселя де Брольи. И обстоятельства его смерти, ее ареста и всего прочего, возможно, заставят их задуматься, прежде чем отказать. В конце концов, она больше ничем не запятнала себя. Никогда. Здесь каждый второй вынужден был так или иначе сотрудничать с немцами в годы войны. И каждому первому пришлось их терпеть.

В этом все – лицемеры. Не каждый может быть де Голлем. Даже Лионцем не каждый способен быть.

Лионцем, который ей вовсе не нравится!

А ведь она потеряла покой на целых пять дней, едва узнала его в мужчине на вечере у Риво. Под маской – узнала, едва он вошел. А уж после, когда он ее этак по-мальчишески, озорно содрал, и вовсе едва не задохнулась от этого узнавания, бившего прямо в грудь. И не верила себе, потому что откуда среди всех этих людей – богатых, образованных, принадлежавших к высшему свету послевоенного Парижа, взяться мужчине из рабочего района Лиона, приехавшего в Ренн в поисках заработка и уж никак не походившего хоть на одного из них. С его мозолистыми руками и короткими пальцами. Злой улыбкой и простоватостью, сквозившей в речи, пусть и довольно грамотной. Впрочем, новые времена рождают и новые элиты. Это еще Марсель поучал, его наука.

И все же она не верила, что это мог быть Лионец, которого она вспоминала чаще, чем нужно, в эти бесконечные два года. Невысокий, крепкий, с широкой линией мощных плеч в мундире, который шел ему, как ни одному ей знакомому мужчине. С прядью седых волос на челке, которую она помнила, и красноватым, еще не до конца зажившим шрамом на щеке, которого помнить не могла, потому что он был совсем свежим. Только с этим человеком она позволяла себе недоступную, запретную роскошь – быть собой. И вероятно, скучала она в действительности по себе.

А может быть, таким ей лишь помнилось их краткое прошлое, а в действительности она себе придумала его. Придумала. И Лионца, и вечер у маяка, и его детское желание увидеть океан, покорившее ее с первой минуты.

Это был шестой день ее горячки, отличающийся от прочих лишь тем, что в этот она хоть что-то делала. По-настоящему важное. Ночью ей снова снились его руки в темноте и запах виски, исходящий от его губ. А наутро ей позвонил Гастон. Он имел привычку звонить рано утром, будто бы проверял, где она. Если бы можно было избавиться от этой проклятой огромной квартиры в центре Парижа с телефоном, она бы давно это сделала. Но она не могла – это последнее, что осталось у нее от Марселя. Последнее пристанище. Неприкосновенное и слишком важное. Может быть, потом. Может быть, после Индокитая. Может быть, будет готова. И сможет окончательно съехать. Но сейчас это было невозможно. Издательство мужа, которое было источником их дохода до войны, давно обанкротилось. Ценные бумаги – обесценились. Поместье его в Бордо – сожгли дотла, оно ничего не стоило. И вот только квартира с телефоном, по которому имеет наглость ранним утром звонить ее любовник.

Но то, что сказал ей Леру, заставило ее, запутавшуюся в пеньюаре и потерявшую комнатные туфли, резко проснуться.

– Я выполнил твою просьбу, – деловито и самодовольно сообщил ей Гастон. – Ты сегодня обедаешь с подполковником Юбером в два часа пополудни. «У приятеля Луи». Знаешь, где это?

– О Боже… – только и выдохнула она, – да! Да, конечно, знаю! Гастон, ты прелесть!

– Прелесть, – вальяжно согласился он. – Я прощен?

– Да разве можно долго на тебя сердиться? Тем более, мы еще не обсудили все до конца, – лукаво подыгрывала она, меж тем, судорожно прикидывая, в чем идти на эту самую важную – для нее, а не для дела – встречу.

– Я с тобой окончательно облысею, – сердито буркнул Гастон.

– А я буду очень любить твою плешь. Тем более, что это я приложила к ней руку.

В ответ раздался смех, от которого у нее сводило скулы. В это утро она почти ненавидела его. И ненавидела последние два года с ним. И думала только о том, что едва отправится в Сайгон, почувствует себя птицей, вырвавшейся на свободу. И будет лететь-лететь-лететь так быстро, что никто уже не остановит, никто не догонит, никто не посмеет снова посадить в клетку. Потому что сперва попробуй поймай.

[1] Кинематографическая служба вооруженных сил – созданное в 1915 году подведомственное Военному министру Франции учреждение связи, целью которого было формирование фото– и видеоархива французской армии во время первой мировой войны. Характеризовалась жесткой цензурой и созданием пропагандистского образа и имиджа французских вооруженных сил. Позднее эта служба являлась связующим звеном между армией и независимыми средствами массовой информации.

– Ваши обязанности в этом ведомстве будут сродни тем, что вы исполняли в Констанце. Я, естественно, не смогу уделять много времени форту – моя задача на данный момент не позволить Рамадье[1] развалить армию. Это удобнее делать из Отеля де Бриенн[2], как вы понимаете, Анри.

– Снова усадить меня за бумаги? – ухмыльнулся Юбер, стоя у окна кабинета генерала Риво и глядя за стекло, где во внутреннем дворике с небольшим садом, сейчас запорошенным снегом, прохаживалась его дочь с внуком. Куда ни кинь взгляд – везде идиллия. Потом он обернулся к генералу и легкомысленно спросил: – Давно я от них сбежал, что ли? Соскучиться не успел, прошу простить великодушно.

– Сейчас это самое подходящее для вас. Вы имеете опыт этой работы…

– Работы рыться в дерьме, – перебил его подполковник, не заботясь о том, чтобы подбирать слова. Риво и сам их редко подбирал.

– Этой работы, – с нажимом повторил тот. – И едва ли кто-то справится лучше. В этом я целиком полагаюсь на ваши способности. Нам приходит большое количество запросов на получение удостоверений, и это еще полбеды. В ряды ведомства записывается немало добровольцев. Каждый случай должен рассматриваться отдельно, тщательно проверяться. Мы не можем позволить портить репутацию вооруженных сил людям, сочувствующим врагу, симпатизирующим противнику. Здесь тоже война и мы должны быть особенно осторожны. Может быть, даже осторожнее, чем в Констанце.

– Словом, я снова буду завален анкетами, которые придется проверять с утра до ночи? И это после веселых приключений в тропиках?!

– Ваши веселые приключения вам до сих пор жизни не дают, – рявкнул Риво и принялся в очередной раз втолковывать: – Не вернут вас на фронт сейчас, как бы вы к тому ни стремились! Ваши раны не позволяют не то что в бой ходить, но даже в этих проклятых тропиках торчать больше недели. У вас в легких кусок железа, который вас доконает, Анри!

– Ну, это мы еще поглядим.

– Либо работайте, либо идите в отставку. По состоянию здоровья. С такими увечьями все быстро подпишут, – угрюмо буркнул Риво, медленно поднялся с кресла и протопал к окну, где так и стоял Юбер. Идиллическая картина жизни, в которой его внук усердно сгребал снег с фонтана в одну кучу ярко-зелеными рукавичками, ничем не была нарушена. Отец этого мальчугана сейчас служил в Африке. Его краткий рождественский отпуск уже закончился.

– Руки и ноги у меня на месте. Голову тоже бомбой не снесло, – угрюмо ответил Анри, что означало, вероятно, его капитуляцию. – Еще послужу.

– Ну вот и славно. Приказ о вашем назначении уже в канцелярии. Приступать можете завтра же. И Анри… – Риво глянул на него и дождался вопросительного кивка, – я рассчитываю на вас, во всяком случае, до тех пор, пока мы не отладим работу. Я ведь тоже буду осваивать новое. И опыт Южного Бадена нам пригодится в этом деле.

– Не думайте, господин генерал, что это навсегда, – повернул к нему голову Юбер. – Как только у меня появится надежда пройти медкомиссию, я подам прошение вернуться в Индокитай.

– Вы невозможный все-таки человек, – из груди генерала вырвался смешок. – Другой бы кто рассыпался в благодарностях за протекцию, а вы будто одолжение делаете. Останетесь на обед? Симона и Брижит будут рады.

– Нет, благодарю. У меня сегодня еще встреча. Как раз в обед.

– Тогда заглянете завтра на ужин, – расплылся в улыбке генерал. – С отчетом о первом дне.

На том и расстались.

В тот день солнце было ярким до слепоты, но не спасало от непривычного мороза, который, собака такая, пробирался под одежду и не давал спокойно вздохнуть. И всю дорогу, запорошенную снегом, улицами Парижа по правому берегу Сены, подмерзавшей небольшими островками, он не переставал периодически сжимать челюсть, чтобы зубы прекратили отбивать барабанную дробь. Нервировало. Шофер Риво, которому было велено доставить его куда велит, помалкивал, хорошо успев усвоить: этот подполковник Юбер самомнение имеет до самой колокольни Собора Нотр-Дам и до общения с водителем не снизойдет. И отвечать станет односложно в случае чего. Потому случая шофер ему не предоставлял.

Как и полагалось в такую погоду, несмотря на собачий холод, было оживленно. Туда-сюда сновала ребятня, а кафе «У приятеля Луи» располагалось возле реки, где царящее вокруг праздничное веселье заметно особенно. Солнечные лучи скользили по ряби воды и по льду на ней, отчего все вокруг искрилось, переливаясь серебром и золотом. Особенно бил по глазам стоявший неподалеку темно-вишневый Ситроен, натертый до блеска и ловивший на себя каждый перелив меняющегося света. У самого берега барахтались несколько тощих, таких же замерзших, как и Юбер, уток, подкармливаемых зеваками. Да безымянный аккордеонист, каких много, собирал свой нехитрый скарб, чтобы уйти восвояси – незачем было и соваться на этот изматывающий и его, и инструмент мороз.

Отпустив шофера, Лионец прошел несколько метров к машине, привлекшей его внимание, и легко похлопал ее по корпусу. Удовлетворенно улыбнулся и, развернувшись к кафе, прошел в дверь.

Над головой запели колокольчики.

Привычно скрипнула половица возле самого порога.

От яркого света – шаг в мир приятного теплого полумрака и уютных вкусных запахов.

Он увидел ее сразу, едва вошел. Не так много людей разместились в небольшом симпатичном зале, убранном омелой и красными бантиками, в честь праздничных дней, а она сидела на виду у всех – за столиком возле большого камина, главного украшения кафе. На ней шляпка того же оттенка, что автомобиль, ожидавший на улице, узкий и ладный костюм шоколадного цвета и белоснежная блузка с шелковым галстуком – какао с молоком. Она пила черный кофе, а на соседнем стуле примостился кофр с камерой. Она не поворачивала лица в его сторону, но он знал, что она слишком хорошо слышала, чтобы не понять.

Коротким жестом пальто – на вешалку. Головной убор – долой.

И к ней.

Он изо всех сил старался не прихрамывать, хотя глупая, непонятливая нога донимала с самого утра – не иначе жди перемены погоды. А она сделала еще один глоток, оставляя на чашке след от помады. И тоже старалась – он видел, как напряглись и сделались еще ровнее ее и без того расправленные плечи. И вновь восхитился ее умению держать себя, как тогда, давно, в кабаке у Бернабе Кеменера.

По полу скрежетнули ножки стула. Юбер наконец присел.

– Так и знал, что это будешь ты! – весело сказал он, впившись взглядом в нее, заново вбирая в себя ее черты, не стремясь отыскать нового, воспринимая и усваивая ее как-то сразу, всю, целиком.

Аньес подняла на него глаза – помнимые им в деталях, светло-серые, с голубоватыми прожилками, других таких быть не может – и удивленно вскинула тоненькие дуги бровей:

– Тебе что же? Не сказали?

– Речь шла о какой-то колонке, каком-то фотографе и каком-то портрете. Но так даже интереснее. Здравствуй, Аньес.

– Здравствуй, – с облегчением выдохнула она и улыбнулась.

Надо ж было такому случиться. Он удрал, чтобы позволить себе и дальше лелеять ненависть. Удрал так далеко, что дальше и некуда. А зимним солнечным днем вошел в кафе, чтобы увидеть ее улыбку.

– Ты переехала в Париж?

– Вернулась. До войны мой дом был здесь.

– И как? Сейчас дом тоже здесь?

– Ежедневно пытаюсь себя в этом убедить. Что ты будешь? Мне обещали обед с тобой. Я ничего не стала заказывать, кроме кофе, хотела дождаться.

– Думала, обеда может не получиться?

– Думала… думала, мне повезет, если я заполучу хотя бы снимки.

– А хотела заполучить меня! – расхохотался Юбер, откинувшись на спинку стула и игнорируя то, как резко сперло дыхание, будто бы грудь затянуло в тиски. Она задорно кивнула в ответ и этим вышибла остатки воздуха из его легких. Он хапанул его снова, как рыба, и замолчал.

– Так что ты будешь? – спросила Аньес, как ни в чем не бывало. – Я попрошу меню?

– Я буду баранину. У Луи хорошая баранина по-бордосски с картофелем и десятилетним вином.

– Ты живешь где-то рядом, верно? Раз назначил встречу в этом месте…

– Неподалеку, – уклончиво ответил Анри.

– И бываешь здесь?

– Когда захочется баранины.

– Ну тогда и я ее буду, – решительно сообщила Аньес и, не дожидаясь его, махнула официанту, что он счел решительно неправильным. Впрочем, эта сумасбродка всегда делала что хотела. И сейчас, и тогда. И, вероятно, в том ее прошлом, которое он даже не хотел себе представлять. Один раз заглянул, и ему не понравилось. Оно не вязалось с женщиной напротив него. Когда она оказывалась рядом – как в него можно верить? За вот этим ухоженным лицом Юбер не угадывал шлюхи, которой она должна была быть.

Пока Аньес перечисляла официанту, что присовокупить к двум порциям баранины, он ей не мешал, поражаясь восхитительной самонадеянности, которую она излучала, презрев порядки, которыми предписано жить. Но когда славный малый ушел, вынул из кармана пачку сигарет и зажигалку и положил их рядом с собой, впрочем, пока не закуривая. Уперся обоими локтями в столешницу и сцепил замком пальцы. Те еще были немного замерзшими. Да он и изнутри промерз за свою-то жизнь.

– Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что твое поведение ставит в тупик окружающих? – полюбопытствовал Лионец.

– Но это ведь замечательно! Значит, я запомнюсь. В моей профессии это важно.

«В твоей профессии важно другое».

Юбер помолчал. Все-таки закурил. Ему казалось, что, когда курит, легче, хотя врачи и запрещали. Что они смыслят, эти врачи? Он затянулся вполсилы, а потом посмотрел на нее.

– Будешь? – хрипловато спросил Анри. А она рассмеялась своим сводящим с ума грудным смехом и легко качнула головой. Раз-два.

– Не умеешь курить – не следует и начинать, – важно сообщила Аньес, но за сигаретой все-таки потянулась. Теперь уже не кашляла. Отпечатала помаду и на бумаге. Глядела на него озорно и явно веселилась: – Я думала, ты такой пьяный, что и не вспомнишь. Решила поиграть, а вот как оно вышло у нас…

– И в Ренне тоже хотела поиграть?

– Нет, там – нет. И сейчас тоже нет. У меня не получается играть с тобой.

– Хорошо, это выяснили. А что насчет господина, который сопровождал тебя на вечеринке?

– Мой шеф Гастон Леру. Главный редактор «Le Parisien libéré». Я два года с ним.

– С ним – получается?

– Конечно! На нем я оттачиваю свое мастерство. Весьма успешно. Он же раздобыл мне тебя.

В ответ на ее откровенность, с виду так легко ей давшуюся, он медленно кивнул. Вместе с тем Юбер все еще не понимал, нужно ли ему разбираться дальше. Не все ли выяснил? К чему вообще согласился приходить, едва понял, с кем придется встретиться?

У Риво у него не было сомнений, что в ту комнату заходила Аньес, и до того, как он нашел в себе силы вернуться в зал, где продолжала играть музыка, где всё еще танцевали, ели, накачивались алкоголем те, кого генеральская чета считала важным пригласить. А уж едва вошел – убедился окончательно. Дама в отчаянно алом была только одна. Аньес. В маске, как и все, но не узнать ее значило расписаться в том, что вычеркивает собственное прошлое. Юбер же его хранил – и хорошее, и плохое.

Он тогда сунулся к Антуану де Тассиньи, продолжавшему пировать с офицерами, хоть и не носил форму сам. Вероятно, тень его славноизвестного родственника-генерала легла на всю их семью, относившуюся к старой фамилии, известной еще с семнадцатого века. Тут в кого ни ткни – все такие или стали такими. Вот и де Брольи – тоже здесь. Ясно же было – не по нему баба.

Но чувство, что он испытывал к ней с того вечера в течение всех этих дней до их новой встречи, не было ни ненавистью, ни яростью. Своим поцелуем в темноте она перечеркнула их. Обесценила. Женщину, потянувшуюся к нему за лаской, нельзя было оттолкнуть. Два года прошло, а она все тянется. Но обесценила ли она точно так же и все то, что было с ней до него?

Юбер привык жить, точно зная, где враг. Когда на земле мир, поди разбери, кому подставлять под удар спину. Не желавший удара, но получивший его, он трусливо сбежал воевать, пока не успел еще увязнуть в Аньес насовсем.

И вовсе не знал, что теперь, столько времени спустя окажется здесь, чтобы осознать в полной мере, что уже увяз. Давно. Один поцелуй пять дней назад и десять минут разговора.

Как же он, оказывается, скучал!

Эту мысль Юбер неожиданно для себя высказал вслух. Просто не удержал. Аньес, не дождавшись его ответа, немного неловко вновь взялась за свою чашку – сколько в той еще кофе! Неужели она бездонная? Потом опять улыбнулась и проговорила:

– Сегодня так холодно, я никак не согреюсь.

А он вдруг выпалил:

– Я рад, что ты меня раздобыла, я очень хотел увидеть тебя.

Аньес вздрогнула и подняла растерянные, как у ребенка, глаза. К ее глазам он никогда не привыкнет, такие они… будто из другой жизни, в которой затерялось лучшее в нем.

– Сейчас мне стало значительно теплее, – прошептала она, прижав ладонь к горлу. Руки ее были такими, как он помнил – красивой формы, но с кожей не очень хорошей. Они старели быстрее, чем Аньес.

– Ничего, принесут вино и будет еще лучше, – кивнул Юбер. – Как поживает океан?

– Что ему сделается? Может быть, самую малость тоскует по людям. Нам с мамой пришлось оставить Тур-тан. Дела шли паршиво.

– Продали? – искренно удивился Анри. Многие сейчас продавали свою землю, не имея возможности ее содержать, но ему почему-то казалось, что семьи́ де Брольи это коснуться не может. Слишком не вязалось с дорого одетой красивой женщиной за столом.

– Нет. Никто не хочет его покупать, но мы надеемся. Это позволило бы маме получить хоть какую-то независимость от меня. Сейчас я ее содержу. Странно, да?

– Да. Для меня – странно.

– Вокруг слишком много всего, сложного, разного… и этот глупый Индокитай, и Африка… Люди в городах думают иначе, чем в маленьких коммунах. Впрочем, ничего нового на земле не происходит. По весне я снимала антивоенное шествие. И мысленно шагала с ними. Тогда я еще не знала, что ты воюешь, иначе и правда… может быть, присоединилась бы.

– В конце прошлого года я был уже здесь, – пожал плечами Юбер. – Меня никто не заставлял, но мое дело – воевать.

– Ты сделал это профессией, верно?

– Я просто больше ничего не умею.

– А я и рада сказать, что пацифист, но это не так. На месте Вьетминя я бы тоже пыталась нас вышвырнуть. Вряд ли это хоть немного важно для моей мамы в Ренне. Или для нашей кухарки Шарлезы. Или для тех людей, которые меня тогда…

– Им было за что? – вдруг спросил он и застыл. Вопрос, который нужно было задать еще тогда, сразу, прозвучал сейчас, спустя столько времени, когда он уже, наверное, не имел на него права. Да и имел ли тогда?

[1] Поль Рамадье – министр национальной обороны в правительстве Анри Кея.

[2] Отель де Бриенн – штаб-квартира Министра национальной обороны.

– Им было за что? – вдруг спросил он и застыл. Вопрос, который нужно было задать еще тогда, сразу, прозвучал сейчас, спустя столько времени, когда он уже, наверное, не имел на него права. Да и имел ли тогда?

Аньес удивила его. Она ответила. Качнула головой и…

– Нет, Анри, не было.

… и он сначала услышал, а потом понял. Понял, что впервые в жизни она назвала его имя. От необходимости реагировать спас официант. Принес заказ. Юбер переводил дыхание и понимал, что больше не будет ничего выпытывать у нее. Потому что перестал понимать, что правда, а что ложь. Где свои, а где те, кого он ненавидит. Легко было ненавидеть немцев. Легко – тех, кто им помогал. На берегу совсем другого океана у него никак не получалось ненавидеть объявленных врагами. Как сказала Аньес? Только что… прямо сейчас. На месте Вьетминя…

Нет, он не станет больше ничего выпытывать у нее, потому что, скорее всего, поверит. Уже верит. Сыпется все. Рано или поздно рассыплется.

Боль вот уже притупилась.

Аньес с достоинством королевы благодарила юношу и с тревогой наблюдала краем глаза за мужчиной напротив. А потом, когда они снова остались одни, уже взявшись за приборы, с усмешкой произнесла:

– Ты никогда не вписывался в мои планы на жизнь. Все последние дни я только об этом и думала.

– А у меня вообще нет никаких планов.

– Совсем?

– Ну, кроме, разве что, пообедать и дать тебе сфотографировать свою физиономию.

– Сейчас очень ярко светит солнце, – смутившись вдруг, пояснила она, – и снег слепит. Худшая погода для съемки. Хочу дождаться заката, раз облаков так и не наметилось. К тому же я тяну время.

– Значит, попробуем тянуть его вместе, – услышал Юбер себя и с несколько преувеличенным аппетитом принялся за еду.

Он желал эту женщину сильнее, чем два года назад. Но прежде ему хватило наглости позволить ее себе, а едва ли оно того стоило в те дни. Для него самого, да и для нее тоже. Тогда он был слишком озлоблен. Нельзя с таким злом на сердце чего-то ждать от других. Потому что руководствовался он все же сердцем, а не разумом.

Вот сейчас Юбер не ждал, он ел свою баранину, пил вино и говорил. Разговор давался им легко, как и раньше. Будто бы ничего не было, что он натворил и в чем ее обвиняли. Будто они были разлучены лишь временем, а не тем, что случилось в кабаке Бернабе, чему он стал свидетелем. Аньес не расспрашивала о том, чего ему не хотелось бы, словно чувствовала, как натянуты его нервы, но много болтала о работе.

Она рассказывала, как вся эта эпопея с портретами началась еще в Ренне, но здесь стала осмысленной, а он вспоминал смешное название железнодорожной ветки в Финистере, да так и не вспомнил. Она говорила, что мечтает о съемке с воздуха, а он думал, что в прошлый раз они оказались в постели в день знакомства. И сейчас он того повторять не желает.

Сейчас хочется узнавания. И если слушать, если верить… Если допустить мысль, что его имя в ее устах – это действительно важно… Может быть, что-нибудь и получится?

Или это он разомлел от вкусной еды, вина и красивой женщины рядом? В чем-то – его женщины. Помеченной им губами, руками, по́том и спермой. Всем телом помеченной им.

Он скорее понял, догадался, чем услышал в словах, что в Париж ее перевез тот самый «шеф», который раздобыл ей подполковника Юбера. И строил предположения, что случилось бы, если бы этот чертов Юбер тогда остался. Ответ просился всего один: он не был бы подполковником.

И еще он не был бы здесь.

Потом Аньес пожелала сделать несколько снимков в кафе. Долго примерялась, выбирала ракурс, а Анри стал пить крепкий кофе с большим количеством молока и сахара – «У приятеля Луи» его варили так, как когда-то его мама. Это он зачем-то выложил ей сразу, едва попросил официанта. Вероятно, потому что вино развязало язык – Юбер после ранения быстро пьянел, отвыкнув за несколько месяцев.

– У тебя камера та же, – сказал он ей вдруг, когда она сделала снимок. Он помнил. Старая осталась от мужа – Фогтлендер Бриллиант тридцать второго года.

– На самом деле я давно уже обновила инструмент труда, – отмахнулась Аньес. – Но штука в том, что… ты этой нравишься.

Юбер широко улыбнулся, и этот момент она запечатлела на пленке. Широкую-широкую, неожиданно настоящую улыбку его крупного рта, от которой в уголках губ пролегли глубокие морщины, и мелкие лучики разошлись от глаз к вискам. Несмотря на это, улыбаясь – он выглядел немного моложе, чем был. Впрочем, Аньес и не знала, сколько ему. Иногда он казался ей на десяток лет взрослее нее. А временами, вот как сейчас – ровесником.

– У тебя остался тот снимок? – поинтересовался Анри.

– Конечно. Я его очень люблю. Хорошо получилось.

– Подаришь? У меня почти нет собственных фотографий.

– Как это – нет?

– Мне их негде хранить.

– А дом в Лионе?

– Аньес, – хрипловато произнес он ее имя, и его темные глаза задорно блеснули, отчего по ее пояснице пробежали мурашки, – ты ведь оставила свой Тур-тан? О чем же ты спрашиваешь?

– Вероятно, о какой-то чепухе, – согласилась она.

– Так что же? Подаришь? Страшно хочу получить собственную физию в рамочке.

– Я подумаю! – закусив губу, рассмеялась Аньес и, пряча камеру в кофр, заговорила теперь о другом. Ей приходилось подлаживаться под него, как будто она была инструментом, который он настраивал.

Когда они выбрались из кафе и побрели вдоль реки, от которой тянуло холодом, оба уже не думали о том, как светит солнце. Он забрал у нее сумку с фотоаппаратом и подставил локоть. Она этим воспользовалась, снова смеясь – утверждала, что так теплее. И жалась к нему, имея на то весьма веские причины – ведь правда же теплее?

Сделать еще несколько снимков решили на каменной лестнице под Аркольским мостом, до которого дошли. Было уже достаточно поздно. Солнце еще не ушло, но окрасило ненадежным, меняющимся, подвижным золотистым светом улицы и воду, схватившуюся плотной корой льда, которая все ширилась. И железные фермы от этого света сейчас тоже были изменчивы и напоминали фантастическое строение из мира Жюля Верна.

– «Искры города огней» говоришь? Их ведь ночью надо снимать! – прокричал, Юбер, пытаясь перекрыть рев проехавшей мимо машины, пока Аньес несколькими ступеньками выше распаковывала свой Фогтлендер. – Какие искры на закате?

– До ночей мы непременно еще дойдем, – деловито сообщила Аньес. – Стань, пожалуйста, ровно, не мельтеши. И не напрягайся. Перестань, Анри! Мы так никогда не закончим!

Он не слушал ее, прикованный взглядом. И поднимался назад, к ней, наверх, вместо того, чтобы прекратить делать все наоборот, не так, как она просила.

– Искры – это ведь люди? – его дыхание на мгновение согрело ее лицо, оттого что теперь он был рядом.

– Да. Люди, которые здесь… Которые приложили руку… Которые жизнью наполняют эти улицы, понимаешь?

– А себя ты снимала?

– Нет… – недоуменно ответила Аньес, совсем его не понимая. Понимала она только одно, но очень хорошо – ей нравится то, что он подошел так близко.

– Себя ты искрой не считаешь?

– Я чад, Анри.

– Какие глупости! Давай его сюда и покажи, что с ним делать.

– Что ты придумал?

– Придумал, что если уж заводить фотографии, то не откажусь и от твоей. Ты ведь сделаешь?

Что ей еще оставалось? Она не знала его прежде таким. Или он не был таким прежде? Или она не позволяла себе увидеть его настоящим, с душой наизнанку? Та ведь и правда была вывернута и обезображена. Не им самим, а людьми, даже ею – наверняка. Аньес чувствовала это так, как если бы он стал частью ее тела. Сколько времени прошло по часам? Два? Три? Что они делают и зачем? Мыслимо ли после двух лет? После того, как однажды он прошел мимо ее дома, не желая утешить?

Но все же она дала ему сделать кадр. И для него, и для себя.

Потом он проводил ее до машины – обратным ходом еще с полчаса. И думал, что покуда вернется, совсем стемнеет. Один. В пустую квартиру, которую занимает после выписки из госпиталя и до нового назначения. И понятия не имел, где окажется завтра. Но все же, подавая ей руку, чтобы она могла сесть в авто, подходившее ее характеру и шляпке, он не выдержал и проговорил:

– АРХивы 16.22.

Аньес вздрогнула и подняла на него глаза. В полумраке он различил, как уголки ее губ поползли вверх. И удовлетворенно выдохнул. Какой болван, господи!

Она же тихонько ответила, глядя снизу вверх:

– Спасибо. Сегодня утром я нашла этот номер у себя на столе в редакции на случай, если ты не придешь. Но ты оказался достаточно любезен, чтобы не забыть о встрече.

– И ты его не потеряешь, если как-нибудь захочешь мне позвонить?

– Я его хорошо запомнила. Я обязательно позвоню, – счастливо пообещала она, а затем поддалась порыву, быстро выбравшись из машины и оказавшись с ним почти что лицом к лицу – Юбер, несмотря на невысокий рост, был все-таки ее выше. Почти любой мужчина был выше ее. А этот – еще и не самый красивый из тех, кого она могла бы заполучить. Но то, что делали с ней его глаза и его губы, все еще оставалось для нее и тайной, и откровением. И это было куда лучше физической любви, давно не приносившей ей удовлетворения.

Она обвила руки вокруг его шеи и подалась к нему телом, чувствуя, как сомкнулись его ладони на ее талии. Крепко, как будто бы навсегда. И их дыхания встретились в миллиметре от поцелуя, от которого Аньес удерживалась лишь затем, чтобы снова разглядеть его вблизи. Анри не был столь терпелив. Его хватило лишь на несколько секунд. И он отпустил себя, наконец ее поцеловав. С ума его свело то, как громко, с какой силой колотилось ее сердце, и он даже не подозревал, что его колотится не меньше. Так отчаянно, что почти невозможно дышать, но и это он заметил лишь тогда, когда Аньес все-таки отстранилась. С некоторым усилием и вполне читаемым в ее взгляде сожалением, что все закончилось.

– Мне пора, – срывающимся голосом сказала она.

– Поезжай. Номер…

– Помню.

И торопливо забравшись назад в салон, она наконец-то дала себе осознать, что и правда почти счастлива, как не была уже много-много месяцев, будто бы с ним очищается от скверны, которой дала себя победить.

Юбер смотрел вслед отъезжающему авто и думал, как все же славно, что им довелось вновь повидаться. Даже если она не станет звонить. И как хорошо, что она… смелая. И тогда, у Риво, и сейчас, когда его отыскала. Он шел домой широким и быстрым шагом, как если бы маршировал, и лишь в конце пути, уже у самого дома, где сейчас жил, глядя на ворону, величаво усевшуюся на легкие резные перила и поеживающуюся от мороза, с удивлением обнаружил, что сам-то вовсе и не замерз. Совсем позабыл об этом собачьем холоде. И о ноющей ноге. А еще позабыл, с каким трудом заставляет себя делать каждый вдох, потому что дышалось этим морозом отменно.

Он взбежал на крыльцо, вошел в дверь, поздоровался с консьержем и уже было направился к лестнице на свой третий этаж, на ходу расстегивая пальто, когда за его спиной, возле господина в форменном френче, разрывая почтительную тишину, раздался звонок телефона.

Юбер замедлил шаг, пока не услышал после полагающихся приветственных слов оклик:

– Господин подполковник, погодите! Вас к аппарату