Текст книги "Остановись мгновенье на… 4 дня: архитектура и рынок выставочных стендов в России"

Автор книги: Павел Сапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– К-то? – икнула Аньес, резко оторвав взгляд от красно-желтой стены за сценой, где продолжал балагурить джаз-бенд. От алкоголя ей сделалось горячо. Или от музыки. Или от имени.

– Подполковник Юбер… да вы видели его! Должны были! У Риво на новогоднем маскараде!

Пауза, которую она допустила, на ее счастье была почти незаметной. Между двумя сокращениями сердечной мышцы, наверное. Не больше.

– Это он теперь командует КСВС? – уточнила она.

– Да. Стоило догадаться еще тогда, что генерал не представлял бы чужого человека с такой помпой высшему командованию и членам правительства. Там обитают птицы совсем иного полета, чем мы с вами, кем бы мы ни были, да, Аньес?

– Да, Жером, – тупо повторила она за ним, в то время как вмиг протрезвела и теперь пыталась не утратить самообладания. Оно было слишком сильно необходимо ей, когда снова, опять прошлое ухватило ее своими скрюченными пальцами за горло, не давая дышать и сжимая все крепче и крепче, острыми длинными когтями раздирая кожу и пуская наружу кровь. А чуть выше, в бестолковой черепушке, содержимое которой раз за разом хотело верить, хотело доброты и тепла, отчетливо раздавался голос Лионца: «Им было за что?»

Может быть, все-таки было? Ведь не могут все ошибаться. И она виновата. Юбер даже не сомневался в том, что она виновата. Так к чему задавать вопросы, когда ничто не убедит?

[1] Французская коммунистическая партия

[2] Кинематографическая служба вооруженных сил

Она не помнила, как выходила на улицу, в ночь, на холод из Динго Бара. Как Париж встречал ее стелющимся тусклым светом витрин и фонарей. Как шла несколько кварталов неверным шагом без страха быть зарезанной или ограбленной здесь же, во чреве города, который готовился встречать утро. Как миновала тихий, будто бы омертвевший Люксембургский сад. Ничего не помнила и себя почти не помнила, пока не очнулась посреди одного из мостов, стягивающей с рук перчатки и захлебывающейся сыростью, веющей от реки.

Реки́…

Что-то было про ре́ки. Что-то важное. Что-то, что ускользало от нее.

И так отчаянно захотелось, чтобы пахло не от замерзшей поверхности воды, которая даже и не шумела под тоненькой-тоненькой коркой льда, а солью океана. Чтобы волны бились о камни под ногами. И маяк. И мама.

И еще плакать. Она так давно не плакала. Даже от радости, что закончилась война. Даже когда умер отчим. Даже когда Юбер прошел мимо ее дома, направляясь к маяку.

Аньес вцепилась в кованую решетку перил. Втягивала носом воздух – часто-часто. Ее грудная клетка поднималась и опадала, а она приоткрыла рот, как уставшее животное, и вспоминала, заставляла себя вспоминать. Должна была вспомнить.

Однажды вечером, когда они с мужем ложились спать, в их квартиру, в ту самую квартиру, которую сейчас среди ночи она должна была вернуться, позвонили. Отворила горничная, пока Марсель помогал ей надеть халат на сорочку. И одевался сам, на ходу продолжая ее, всполошившуюся, успокаивать, что, должно быть, это кто-то из соседей или, возможно, приехал его двоюродный братец Лоран, которого ожидали со дня на день из плена, куда он угодил в самом начале войны. Да, они хлопотали о нем. Долго и усердно. Даже не понимая, что в плену было менее опасно, чем им, на свободе.

Аньес хорошо помнила руки Марселя в тот момент, когда она сводил полы ее одежды и завязывал на ней пояс. Они способны были унять ее страхи, эти руки, если бы хоть немного меньше… цеплялись. За нее. Несмотря на его слова, несмотря ни на что. Паника, оказывается, может выглядеть настолько тихой, что ее и не заметишь. Только вот эти его пальцы, вцепившиеся в ткань… Золотисто-смуглые, с ровными ногтями… холеные пальцы.

Они не успели одеться полностью, Марсель застегивал пуговицы рубашки, когда в комнату вломились люди из милиции. Все до единого – французы. И все до единого – по их душу. У них не было ордера ни на обыск, ни на арест, они просто перевернули вверх дном их квартиру, перерыли все, что могли, в кабинете де Брольи, даже вспоров обивку дивана. А потом нашли записку в кадке с большущей розой в гостиной, увидав которую, Марсель побелел и больше уже ничего не говорил, хотя до этого и порывался возражать, не понимая, что происходит. Или наоборот – слишком хорошо понимая.

Его забрали тогда.

Аньес, ломившуюся во все двери, чтобы хоть что-нибудь выяснить – еще через два дня.

И то время в застенках напрочь вывалилось из ее памяти, будто бы его и не было. Последнее воспоминание заключалось в плаче горничной, напуганной до слез, когда уводили ее добрую хозяйку. Сама Аньес тогда уже не могла плакать. Не осталось слез. Выплакала все, что отведены ей были на ее век, в попытках узнать, куда увезли мужа. Звонила отчиму, обежала всех знакомых из старой жизни, которые хоть как-то держались при немцах, сохранив власть, стояла под дверьми мэрии, надеясь, что, быть может, там ей помогут. И кричала раненой птицей по ночам, когда вынуждена была бездействовать. Наверное, ей повезло, что ее так быстро арестовали. Всего двое суток им понадобилось, чтобы таким нетривиальным способом спасти от безумия. Потому что в тюрьме она попросту перестала существовать. Свет погас. Щелчок пальцев. В кинематографе это называют красивым словом монтаж. Монтаж означает подъем.

Бросили в самую черноту, а потом подняли.

В себя Аньес пришла поздней ночью несколько недель спустя уже в поезде, следовавшем на запад, чувствуя, как крепко-крепко прижимает ее к плечу Робер Прево и говорит, говорит, постоянно что-то говорит, будто бы надеется на то, что его слова заставят очнуться. Глупый, он и не знал, что часть ее всегда будет жаждать забвения!

Как сейчас.

Аньес отняла пальцы от холодных металлических перил и медленно-медленно отвернулась от них. Мост перейден. Она ступила на другой берег. Там, за спиной, Собор на острове посреди Сены. Тут – она, мало верящая во что-то, кроме самой себя.

А открывая дверь собственной квартиры ключом, она верила еще и в то, что в эту ночь единственное, чего она хочет, но что ей будет недоступно – это несколько часов здорового сна без сновидений. В некотором смысле она оказалась права. Спать ей не суждено. Но вовсе не потому, что для одного дня слишком много потрясений. Просто, едва Аньес вошла, обнаружила свет, льющийся из кухни. И мужское пальто на вешалке. До черта знакомое пальто песочного цвета с ароматом осточертевшего одеколона и сигарет.

Она устало перевела дыхание, бросила в углу сумку с перчатками, стащила с себя шубку и шляпку. Разулась. Вставила ноги в домашние туфельки – нежно-салатовые, очень хорошенькие, с игривыми бантиками на носках. И, расправив плечи, прошла на свет.

– Если до настоящего момента я хотя бы немного еще сомневался, то теперь все предельно ясно, – Гастон, сунув кулаки в карманы брюк, стоял у окна и напряженно смотрел на нее. В дверном проходе, где она замерла.

– Ну, раз уж тебе все ясно, то можно я уже пойду лягу? – задиристо поинтересовалась Аньес. – Ужасно устала.

– Нельзя! Где ты была?

– В Динго Баре. Слушала джаз и пила. Кстати, у тебя закончился коньяк. Думаю, это знак, – хохотнула она и прошла в кухню. Графин с водой. Стакан. Вмиг оказавшийся рядом Леру, тяжело задышавший ей в затылок.

– Кто он?

– Ты о ком?

– Тот, от кого ты сейчас вернулась! Кто?!

Аньес коснулась ладонью холодного стекла. Нестерпимо мучила жажда. Еще сильнее – тошнота от присутствия этого мужчины. Если выпить хоть каплю – может приключиться приступ рвоты. А это лишнее в текущих условиях.

– Ты меня что же? Взревновать решил? – хрипло произнесла она.

– Не разыгрывай из себя дуру. Ты ею никогда не была! А вот вести себя как последняя шлюха – в твоем духе.

– Играя обманутого мужа, несколько переигрываешь. Ты – не муж. Да и у меня нет причин оправдываться.

– Я приехал к тебе после работы. Я всю ночь у тебя. Ты заявилась под утро и едва стоишь на ногах. Да от тебя разит мужчиной, Аньес!

– Боже, какая скука, – закатила она глаза и резко обернулась к нему. – Давай покончим с этим. Потому что больше я уже не могу и не хочу. Да, я изменила. Да, я тебя не люблю. И хочу, чтобы ты как можно скорее ушел, потому что мне нужно спать.

– Но почему? – почти по-женски взвизгнул Гастон. – Как ты могла? Как ты можешь?

– Тебе объяснить – как? – ее бровь чуть изогнулась, и Аньес вжалась в самый стол, чтобы хоть немного отодвинуться от него, отделить себя спасительными крохами расстояния, которого ей не хватало. – Это делается очень легко. Довольно найти мужчину, от запаха и вида которого не будет воротить так, как от тебя. И не изображай, будто не понимаешь, о чем я! Что ты сделаешь? Что ты можешь мне сделать? Выгнать из газеты? Изволь! Унизишь себя еще сильнее, чем шантажом ради того, чтобы меня удержать. А я… да, я захотела. Молодого, здорового и красивого. Мне надоели твоя плешь, твой пот, твой храп… Мне даже температура твоего тела надоела. Не могу больше! Не могу! Даже ради работы! Ты слабак, Гастон. Ни одного поступка, ничего, за что можно бы было хоть немного тебя уважать, ничего…

Ее пламенную, полупьяную речь, о которой она, даже протрезвев, уже не пожалеет, оборвал звук шлепка. Щеку обожгло ударом, голова мотнулась в сторону, сама Аньес боком завалилась на стол, схватившись за лицо там, куда получила удар.

Волосы упали на лоб, она откинула их порывистым жестом и глянула на Леру. Его физиономия была перекошена от бешенства. Бешенства и… страха.

– Хорошо, – выплюнула Аньес, – это зачту за поступок… первый за два года… А теперь уходи.

– Неблагодарная сука! – вскрикнул Гастон. – Ты мерзкая неблагодарная сука! Я давал тебе все, что ты хотела, все, что просила. Ты же просила!

– Это был честный обмен. Черта с два ты не понимал.

– Тебя больше не возьмут ни в одно издание, слово даю. Будешь катиться из Парижа в свою дыру, потому что здесь ты никому не нужна.

– Как скажешь. Значит, покачусь, – она тяжело втянула носом воздух и так же тяжело выдохнула, прикрыв глаза. Когда открыла их, увидела затылок Леру в дверном проеме. Еще через минуту громко хлопнула входная дверь.

Часы показывали четыре утра. За окном все еще было черно. А ей предстояло пережить ближайшие несколько часов и не рехнуться окончательно. Все, что у нее было, – это работа. И ту она потеряла. И не жа-ле-ла.

Мучительно ныла щека, и Аньес опасалась лишний раз раскрыть рот или сжать зубы. Все причиняло ей боль. У Гастона оказалась тяжелая рука, но едва ли такая же тяжелая, как все прочие тычки, которые она получала от жизни.

«Холодный компресс», – отстраненно думалось ей.

Но вместо этого она неспешно прошла в гостиную, где под столиком валялась заброшенная туда еще только прошлым днем папка с документами из КСВС. Так же неспешно она подняла ее с пола и открыла первую страницу с прошением и резолюцией. Аньес отчетливо помнила, что, когда заполняла формуляр, ей сказали не трогать строки с именем начальника – дескать, начало года, он еще не назначен. Эти строки пустовали и сейчас. Зато под размашистым «Отказать» в углу листа теперь значилось «H. Hubert». С четкими заглавными буквами «H» и малоразборчивыми прописными. Потому она и не увидела сразу. Потому и не поняла.

Должно быть, ему было весело. Во всяком случае, Аньес искренно надеялась, что Анри удалось вдоволь позабавиться за ее счет, ведь теперь ее очередь.

* * *

Антуан де Тассиньи. Советник Шумана. В его кабинете в форте д'Иври в конце рабочего дня, когда солнце уже скрылось за лысыми по зиме вязами и даже добралось до западной крепостной стены. Еще несколько минут – и сумерки. Юбер грелся крепким кофе. И лишь его мог предложить визитеру в качестве жеста вежливости.

– Черт подери, холод у вас собачий, как вы в этой конуре солдат держите? – возмутился де Тассиньи, поглядывая в окно.

– Солдаты живут не в этой конуре, а в казармах, здание справа, – кивнул подполковник. – Там отапливают вполне сносно, если вы обеспокоены содержанием капрала Эно де Тассиньи.

– Уже наслышаны?

– Разумеется. Его контракт подписывал я.

– И как? Решено, куда его отправят?

– Что бы ни было решено, у вас ведь свои соображения на этот счет? – приподнял бровь Юбер.

– Жюльен у меня один. Ему всего семнадцать. Я не могу рисковать им, как мой бесконечно великий родственник де Латр рискует своим Бернаром. Но и не подписать разрешение на его службу было бы ошибкой.

– Понимаю. Вы хотите оставить его во Франции?

– Уж во всяком случае, не пустить дальше Африки! Если ему охота надеть форму, как прочие члены нашей славной семейки, то отправьте его хоть в Алжир. Там служит двоюродный брат Жюльена. Разделять их я не хочу, чтобы потом не искать кости в разных частях света.

Юбер захлебнулся кофе и оторопело взглянул на де Тассиньи. Прокашлялся. Мысли в голове заметались хаотичным образом, но он усиленно пытался привести их в порядок. Вышло так, как вышло, но ему удалось спокойно выговорить:

– Как я погляжу, вы исходите оптимизмом.

– Я не слепой. И вы не слепой. Когда с нами будет покончено во Вьетнаме, начнется то же самое в Африке. Нас выкурят оттуда самое большее за десять лет. Но сколько могу, я буду оттягивать знакомство Жюльена с войной.

– Я полагаю, все мы с ней давно познакомились… самым тесным образом.

Де Тассиньи кивнул. Он казался довольно расслабленным и спокойным. И вполне добродушно улыбался, произнося вслух ужасные вещи. Этакий весельчак и балагур с вечеринки у Риво – таким он запомнился Юберу тогда. Таким он и теперь выглядел. Штука в том, что только лишь выглядел.

– Это разные вещи, господин подполковник, – заговорил он снова. – Вы воевали, и вы не можете не помнить… того, какие мы были тогда, здесь, у себя дома. Помните, ведь? За свой кров и воюется иначе, верно? Потому нет, я не принимаю ваш аргумент. Нынешняя война не чета той, что велась на наших улицах и в наших полях. Вы же все видите. Это… никому не нужно. Люди, которые встречали союзников с ликованием и благодарностью, далеко не в восторге от того, что творится в колониях. Они не понимают, за что там гибнут наши солдаты. И не сегодня – так завтра заговорят об этом не только на своих кухнях. У нас нет поддержки среди собственных сограждан, чтобы вести эту кампанию. Мы проиграли в тот момент, когда начали.

– Каждый делает то, что велит ему честь, – пожал плечами Юбер. – Я офицер. И если моя страна говорит мне идти и убивать вьетнамцев, я пойду и буду их убивать. Тем более, вам, как и мне, прекрасно известно, кто и как там воюет.

– Кроме соображений чести, есть еще и соображения совести. Быть может, потому я не военный. Иначе как знать… заткнул бы еще за пояс де Латра, – рассмеялся де Тассиньи. – А так я не мучаюсь выбором. Ныне моя страна велит мне кормить нашу армию, а это уж получше, чем стрелять.

– Почти все что угодно лучше, чем стрелять, – в тон ему с улыбкой на лице ответил подполковник. – Но ведь и ваш сын – всего лишь выучился на корреспондента. Ему полагается оружие, поскольку он считается военнослужащим, но… его задача иная – заставить людей на их кухнях… изменить нынешнюю точку зрения.

– И это тоже заранее проигранная война, – отмахнулся де Тассиньи.

– Потому что вы считаете неправильным происходящее?

– И поэтому тоже. И вы слукавите, если не думаете того же. Иначе при вас бы я всего этого не говорил – не рискнул бы.

Юбер бы тоже в эту минуту не рискнул бы ни согласиться, ни оспорить сказанное. Для него все одно. Немцев он ненавидел за то, что они сделали. Вьетнамцев, выходит, ненавидеть не за что. Тут их черед. Но если уж его колыбель – война, если это единственное, что он может, – куда идти? Не воевать же против Франции только потому, что сейчас он с ней не согласен!

Потому что есть еще соображения верности, о которой они почему-то не упомянули.

Оставалось лишь заверить посетившего его государственного мужа в том, что капрал Жюльен Эно де Тассиньи получит назначение в Алжир, но никак не в Индокитай. На том и распрощались, пожав друг другу руки и обещавшись еще увидеться. Юберу нравился этот человек, редко когда ему вообще нравились люди. Но де Тассиньи был искренен даже в том, против чего Лионец решительно протестовал бы.

Подполковнику оставалась еще одна встреча в этот бесконечный холодный день, закат которого отливал красным, но об этом он предпочитал не думать. У него припасено несколько минут для того, чтобы не думать. И ими он намеревался воспользоваться. Хоть немного побыть в тишине. Успеть вернуть себе холодность, которую напускал на себя перед боем, нарастить броню, отделяющую его от любых чувств или слов.

Потому что, стоя у подоконника с чашкой остывшего кофе, он отчетливо видел, как к зданию подъехал темно-вишневый Ситроен. И знал наверняка, что сейчас Аньес отстукивает своими каблуками ритм шагов по каменному полу коридоров.

Минута.

В двери лейтенант Дьен.

– Мадам де Брольи приехала, господин подполковник. Я могу ее пригласить?

– Да, проводите сюда, пожалуйста.

И снова мгновение между вдохом и выдохом, когда Аньес показывается в дверном проеме и решительно проходит внутрь. На его стол, громко стукнувшись о столешницу, падает папка с ее делом. Можно не открывать. Анри и без того знает, что там. Это ровно та же самая папка, что побывала в его руках несколько дней назад. Он же безотрывно смотрит на Аньес. На той темное пальто шоколадного цвета с пелериной и хорошенькая шапочка, похожая на кепи. Высокие перчатки и яркая зеленая сумочка в тон пуговиц. Какая, к черту, ей армия! Она одевалась не иначе чем в известных парижских ателье!

И так была хороша, что он почти и забыл в мгновение ока, отчего злится на нее. Отчего на нее нужно злиться.

– Долго ждала? – спросил Юбер вместо приветствия.

– Непозволительно долго. Три дня. И к ним еще добавь те, что консьерж врал, будто тебя нет.

– Он не врал.

Консьерж действительно не врал. Юбер являлся поздно ночью, почти что поселившись в Иври-Сюр-Сен. Работы навалилось слишком много, чтобы позволить себе слабость игнорировать Аньес нарочно, кроме самых первых суток, когда он попросту не хотел ее слышать, иначе еще тогда вытряс бы из нее душу, а Лионец предпочел бы этого избежать. Ему все казалось, что она должна значить для него куда меньше, чем в той степени, когда доходит до вытрясывания души. И отдавал себе отчет, что занимается самообманом. Ее стало слишком много вокруг и в нем самом, чтобы не желать от нее того же.

А то, что объясниться им придется, было очевидно с самого начала. Аньес не оставит все так, как есть. Не с ее характером. Мужчины дают ей то, что она хочет, а этот – тут можно было ткнуть в себя пальцем – отказался.

– Какая разница, – неожиданно устало вздохнула она и села напротив. – Поговорить с тобой не вышло, адреса твоего я не знала, пришлось записываться на прием. Потому что ждать тебя у форта и выслеживать – даже для меня слишком замысловато.

– А как же этот твой… шеф Леру, который раздобыл меня тебе? Номер дал, а адрес – нет?

– Номер дал, а адрес – нет, – кивнула Аньес. – Впрочем, официально даже лучше. Я пришла сказать, что не принимаю твой отказ. Я с ним не согласна.

– Строго говоря, отказывал тебе не я, а Кинематографическая служба вооруженных сил. Это с ней ты не согласна?

– Значит, с ней. Нельзя соглашаться с абсурдными решениями! Если завтра я приволоку новоиспеченного мужа, который подтвердит свое согласие отпустить меня служить, ты подпишешь мое прошение?

– Нет, но ты поставишь меня в очень неудобное положение, потому что мне придется приложить к твоему делу отчет Комитета национальной обороны. Им не нравится тот факт, что ты коммунистка.

– Я не имею никакого отношения к партии с довоенного времени! – возмутилась Аньес. – Или ты забыл, кто был мой муж?

Он помолчал, снова разглядывая ее. Пожалуй, возмущение было искренним. Обида, почти детская, плещущаяся в глазах, – тоже. Но и желание сделать по-своему сейчас превосходит все остальные. Она пойдет на многое, чтобы его убедить. На все ли? Ах да, он ведь тоже часть игры, существование которой между ними она отрицала!

– Помню. Еще помню твое мнение относительно нашей миссии в Индокитае.

– Если бы в тот момент я знала, чем все это обернется, конечно же, я бы соврала! И это все неважно, когда речь идет о настоящей работе, а не о том, чем я здесь сейчас занимаюсь!

На мгновение взгляд его вспыхнул, но он тут же погасил его, опустив веки. Этак с прищуром и откинулся на спинку стула. Очень хотелось раскрыть окно, потому что воздуха определенно стало не хватать. Мало воздуха – между ним и ею в этот момент. Но Анри странным образом не задыхался. И согрелся наконец в этих чертовых стенах, в которых невозможно не сдохнуть от холода с непривычки после вьетнамских температур.

Понимая наперед, что она сейчас ответит, Юбер все-таки спросил, очень спокойно и очень просто:

– Хочешь сказать, что ты не знала, что это я выношу резолюцию?

– Нет, конечно! – запальчиво возразила Аньес и тут же замолчала, вдруг наткнувшись на его взгляд – мрачный, злой, раздевающий до самой души, и как-то разом осознав, что вот сейчас – он ей уже не верит. Ни на секунду. Все вдруг стало на место. В рту образовалась горечь. Если Лионец доведет ее до оправданий в том, в чем не виновата, она стоит не дороже проклятого эшоде. Даст ли хоть обол за нее Юбер? Сколько вообще он за нее даст?

Аньес тоже бросило в жар от нахлынувшего гнева. И еще от азарта, который охватил все тело – от кончиков пальцев и до сердца. Она медленно облизнула губы, наплевав на помаду. Подалась вперед, опершись локтями о стол, и проговорила:

– Если хочешь, я повторю слово в слово все, что тогда сказала. Ты честно напишешь, что я неблагонадежна, и на этом мы разойдемся. В моем личном деле навсегда останется клеймо. Но я прошу… позволь мне работать. Мне нужно увидеть все это своими глазами, чтобы понять. Я хочу быть кем-то бо́льшим, чем портретистом в столичной газете. Ты считаешь, что в моем прошлом есть то, за что я должна расплачиваться этим недоверием, – так позволь мне искупить свою вину.

– Там нечего видеть, – хрипло выдохнул Юбер, резко поднявшись из-за стола и двинувшись к шкафу. – Там жара, насекомые и вооруженные до зубов партизаны. Я не знаю, что докучало мне сильнее.

– Анри!

– К черту! Мой рабочий день окончен. Ты что-то, кажется, рассказывала мне об играх? Так вот здесь для них точно не место.

Аньес сглотнула. Он успел это уловить. Как заставила себя подняться – уловил тоже. И ее отчаянно расправленные плечи. Такие прямые, будто сейчас она начнет восхождение на трон – не иначе. В нем болезненно сжалось и задергалось что-то внутри, под сердцем. Комок – ледяной, режущий, причиняющий страшное страдание. От того, что он собирался совершить. И от того, что ясно читал в ее взгляде: «Не делай этого с нами, пожалуйста».

Читал или придумал?

– Если хочешь, – ледяным голосом продолжил он, – можем поужинать вместе. В знак того, что работа для нашей дружбы ничего не значит, да?

– Значит, Анри, – звеняще ответила она.

– Тогда воспользуйся возможностью продолжить разговор за едой, – легкомысленно, но так же холодно рассмеялся он. – Я с удовольствием проведу с тобой время. Вдруг убедишь?

– Тебе так сильно этого хочется?

– Мы оба солжем, если посмеем утверждать, что ты не за этим пришла. А я… да, я хочу услышать твою версию.

– Я не одета для ресторана.

– Это не страшно. Мы что-нибудь придумаем.

– В тебе я не сомневаюсь, – она подняла подбородок и этак встала, приблизившись к нему. А все, что он мог думать, о чем мог мысленно ее умолять, было заключено в одном только слове: «Откажись. Откажись. Откажись».

Откажись, и я усажу тебя назад на стул и буду целовать твои руки и твои ноги – прямо здесь и прямо сейчас, наплевав на все, что знаю о тебе уже столько времени.

Откажись, и я сделаю все, что ты ни попросишь – откинув любые сомнения и поверив тебе, наконец.

Откажись, и я уже никуда тебя не отпущу. Потому что ты мне нужна.

Но она не отказывалась. Она молчала, наблюдая за тем, как он одевается. Сейчас кабинет залили сумерки, искажая тенями их лица, будто бы это были и не они. Так, Юберу казалось, даже немного легче. Ему нужен, необходим был этот последний шаг, когда она докажет, что он для нее такой же набор из рук, ног и полового органа, который позволит ей и дальше делать карьеру. Уравняет с предыдущими. Сделает ступенькой в достижении целей. Потому что это всегда правда. С ним – всегда.

В Требуле вышло лучше. Там он хотя бы был человеком без прошлого, будущего и даже без настоящего.

– Поехали, – командным тоном разорвал тишину между ними Юбер. – Я полагаю, сегодня мы обойдемся твоим автомобилем.

– Как скажешь, – спокойно ответила Аньес.

Он отворил дверь и пропустил ее впереди себя. Попрощался с лейтенантом Дьеном. И бросал краткое «до свидания» и «хорошего вечера» всем встречавшимся им на пути. В ее машину Анри садился, не таясь от подчиненных. И ей почему-то думалось, что, может быть, это не самый дурной знак. И доро́гой до Парижа она лихорадочно соображала, как умудрилась загнать себя в угол.

Когда Аньес решила во что бы то ни стало переговорить с Юбером, то и правда не ставила себе никакой определенной цели. Ей просто хотелось посмотреть ему в глаза после всего, что он заставил ее чувствовать последние дни, пока она металась в горячке придумывая одно решение за другим.

Ну вот и посмотрела! Его сердитый, холодный, обволакивающий и полный желания темный взгляд не оставил ей выбора. И она испытывала животный страх перед тем, на что решилась, потому что никак не могла от себя этого ожидать – довольно уже было грязи на ней за два предыдущих года с Гастоном. Делать грязь еще и из Юбера она не собиралась. Но он сам принуждал ее к этому. В тот момент, когда с мрачным прищуром раздевал ее одним только блеском собственных глаз, откинувшись на спинку стула. Достаточно было просто почувствовать, что в каком-то самом первобытном смысле этот мужчина, как и все прочие, в ее власти, она бросилась с головой в эту пропасть. Да, страшно! Но, что ужасно, Аньес ведь этого хотелось. Его хотелось!

Нет, не так, как теперь, в эту минуту, когда она угодила в собственный кошмар. А по-настоящему. Но что, если ей остается только эта извращенная форма близости, потому что по-настоящему он никогда ей не поверит? Вердикт Лионец вынес два года назад, когда прошел мимо ее дома. Она для него всегда виновна.

Аньес разомкнула губы лишь двадцать минут спустя, на самом въезде в Париж. Коротко спросила: «Куда?»

Юбер чуть заметно качнул головой, будто бы в замешательстве, или, может быть, их просто подбросило на колдобине, и проговорил: «Ко мне».

«Я по-прежнему знаю твой номер, но не знаю адреса».

«Я все тебе расскажу».

А когда они добрались, и он подхватил ее под локоть, ведя за собой мимо консьержа и потом по лестнице, ей вдруг подумалось, что вот так с нею в первый раз. Так откровенно, низменно и одновременно с тем – желанно. Они поменялись ролями, и это страшно возбуждало что-то в ее нездоровой голове, отчего к щекам приливала кровь, а мысли бились о стенки черепа, образуя и разбрасывая пену, будто бы они волны в океане.

Тогда, в прошлой жизни, она приводила его к себе, как бродячего пса. Мыла дочиста, кормила, позволяла согреться. И получала ту часть тепла, что может дать такое же бесприютное существо, как она сама. Сейчас – он ее забрал к себе. Все остальное – лишь фасад, за которым это она бродячая.

В его жилище, куда он ее впустил, царил порядок педанта, которым Юбер не был, если судить по тому, что Аньес о нем знала. Значит, здесь убираются, а он и правда только ночует, будто в гостиничном номере.

Тут имелись комната и небольшая кухонька. В кухню он и проследовал, едва помог ей раздеться и примостил ее вещи на вешалку, на которой была только его одежда. Аньес, как ребенок, который боится, что родитель исчезнет из поля зрения, шла за ним. Стол, два стула, плита, кран. На столе – блюдо, накрытое салфеткой. Вся мебель и даже стены выкрашены в оттенки коричневого, который Аньес не понравился, как не понравилась и вся скудность обстановки. Впрочем, что здесь еще может быть нужно? Что может быть нужно мужчине вроде него?

Да и все эти наблюдения выходили какими-то не до конца осознанными, будто бы Аньес лишь краешком мыслей отмечала про себя все, что видела. Внимание ее было сосредоточено на человеке, который стоял здесь, крепко взявшись ладонями за спинку стула так, что побелели костяшки, и буравил ее тяжелым взглядом. Все остальное – как сквозь туман.

– Будешь вино? Или могу сварить кофе, – Юбер потянулся к блюду, снял с него салфетку и криво усмехнулся: – На ужин мясной пирог от мадам Турнье.

– Мадам Турнье? – пересохшими губами переспросила Аньес. В виске долбило от напряжения.

– Да… жена хозяина. В стоимость комнаты входят завтраки и обеды, а поскольку я никогда не обедаю, прошу оставить что-нибудь на ужин. Иногда забираю на кухне, а когда они убираются, то приносят сюда сами.

– Это хорошо, что сегодня тебе не нужно бежать на кухню.

– Хозяин из меня всегда был не слишком умелый. Так ты будешь пить?

– Нет, не буду, – Аньес уронила лицо в ладони и вдавила пальцы в лоб. Потом переместила их к вискам. Ничего не желало униматься. Руки свесились вдоль тела. – И кофе не вари.

Юбер вздрогнул и опустил глаза. Она понимала, что он еле сдерживает себя. Для человека с подобным норовом требовалось большое усилие. Так на сколько же его хватит?

– Послушай, Анри, я ведь ничего не прошу, кроме возможности уехать туда, где смогу помочь тем, что умею делать лучше всего, где буду чувствовать себя нужной. Мои взгляды здесь не играют ровно никакой роли. Ты ведь тоже… ты служишь… Ты не задаешь вопросов, а делаешь то, что должно в твоем положении, ты…

– Замолчи, – отчетливо проговорил Юбер и резко вскинул на нее пылающий взгляд. Слушать, как она озвучивает его собственные мысли, было невыносимо. Где, когда, как он был неосторожен, чтобы она могла их прочесть? Или била наугад и попадала прямо в его сердцевину?

Он оставил в покое спинку стула, за которую держался до этого мгновения, чтобы только не наброситься на Аньес – так велико было желание то ли поцеловать ее, то ли свернуть ей шею. И в два скорых шага оказался рядом. Его протянутая к ее лицу ладонь. Большим пальцем от уголка приоткрывшегося рта к щеке. Щека горит под его прикосновением. Глаза горят тоже. Испугом и чем-то еще. Юбер втянул носом воздух и потянулся к ее губам, вечно накрашенным, вечно красным.

Аньес дернулась и отвела голову в сторону. И уже не в его мыслях, а наяву проговорила:

– Не поступай с нами так, Анри.

– Не поступай с нами так, Анри.

– Почему? Другим можно? Другим ты и за меньшее позволяешь?

Кажется, сильнее унизить и себя, и ее было уже нельзя. Он был готов на все что угодно, лишь бы сейчас она влепила ему оплеуху и ушла. Но даже отворачивая голову, Аньес оставалась. Потому что, подобно ему, шла до самого конца. Они и правда как две катастрофы. Им нельзя было пересекаться.