Текст книги "Остановись мгновенье на… 4 дня: архитектура и рынок выставочных стендов в России"

Автор книги: Павел Сапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Перестаньте, пожалуйста, – пробормотала она уже по-французски, с жутким акцентом, но явно стараясь, торопливо оглянулась по сторонам, не слышит ли кто, и подняла на него глаза – огромные правильные арийские глазища. – Вас – я узнала.

– Славно выглядите! Французский воздух лучше германского, верно?

– Воздух свободы, господин офицер, – прозвучало почти неслышно.

– Как поживает ваш муж?

– Спасибо, Ноэль вполне здоров и, я думаю, будет рад повидать вас.

– Это прекрасно! – обрадовался Юбер и тут же припечатал ее насмешливым: – Но я спрашивал о герре Леманне. Как он? Есть о нем вести?

Кажется, даже зрачки у нее расширились от одного его вопроса, затопив чернотой густую, глубокую бирюзу взгляда. А свободная от пакета с выпечкой рука вдруг нервно дернулась и легла на живот. И только тогда он заметил, понял. И то, что она немного поправилась, и то, почему светилась – это не кожа светилась, это Грета светилась.

И все, что он мог сделать в таких обстоятельствах, это заставить себя мальчишески рассмеяться и притвориться, что шутка его удалась. Впрочем, и правда ведь – шутка. Даже несмотря на то, что она всегда, с самого начала выводила его из себя присущими ей одной упрямым противлением его желаниям и обреченным смирением перед обстоятельствами.

– Да бросьте, Маргарита! – выдохнул Юбер. – Решили, что потащу вас в каталажку? После всего, что мы провернули?

– Нет, – шевельнула Грета губами, вся натянутая, будто зазвенит, если тронуть.

– К черту! За столько времени могли бы понять, что шуму от меня много, но настоящей опасности для вас я не представляю.

– Ну отчего же? Я это знаю. Вы в Париже давно?

– Достаточно давно, чтобы вы утащили у меня из-под носа все бриоши. Я имел на них виды.

– Можете вернуться, она наверняка вынесет еще, – немного расслабившись, улыбнулась Грета.

– Нет уж, тут значительно интереснее. Как поживаете, Маргарита?

– А об этом, пожалуй, будет уместнее поговорить за чашкой кофе с вашими бриошами. Или даже за ужином, как вы думаете? Только его еще нужно приготовить.

– Я только что отобедал, но от кофе не откажусь. Если это не слишком затруднит.

– Нет… – она замолчала на мгновение, снова разглядывая его, куда внимательнее, чем в первые мгновения, а потом проговорила: – Но Ноэль ни за что не отпустит вас после одного лишь кофе.

На том они и порешили.

Уилсоны – Ноэль, Маргарита и их дочь Клэр без малого двух лет отроду, столь же правильное создание, как и ее мать, но на несколько десятилетий моложе, с меньшим количеством крошечных зубов в улыбке и очень легким характером – жили в нескольких шагах от того места, где Юбер поймал Маргариту.

И когда они вдвоем входили в просторную и светлую квартиру, в которой безраздельно властвовала образцовая во всех смыслах нацистка, их встречал отворивший двери Ноэль, такой же самый, каким Лионец его помнил, только к его коже прилип глубокий бронзовый загар, и одежда теперь была штатской.

– Да чтоб тебя! – ошалелое приветствие Уилсона было весьма красноречиво. – Откуда ты взялся!

– Твоя жена пригласила, – невинно брякнул Юбер и, деловито забрав из рук Греты пакет с выпечкой и сунув его Ноэлю, помог ей снять пальто. А после и свой тренчкот примостил на вешалку.

Уилсоны подвернулись ему весьма удачно и своевременно.

У Уилсонов он и остался до самой ночи, прекрасно понимая, что если не удержится сейчас по эту сторону здравого смысла, то рванет в форт, чтобы забрать папку с номером и адресом Аньес, чего делать было нельзя, потому что иначе вломится к ней в дом и вышвырнет из окна любого мужика, которого там обнаружит. Уж лучше наблюдать за этими… уникальными персонажами, встретившимися в собственной жизни. За национал-социалисткой не по призванию, но по надобности, сохранившей в себе что-то важное, что позволяет людям оставаться людьми. И за французом с британской фамилией и полузабытым позывным Могильщик, под которым его знали в Сопротивлении, женатым на этой самой национал-социалистке с лета 1946 года.

При его, Юбера, непосредственном пособничестве женатым!

С того момента, когда Анри самолично вывез Грету Леманн из Германии в Швейцарию по подложным документам, он задавал себе вопрос: стоило ли оно того? Не напрасно ли?

Один умный человек ему ответил, что оно никогда не бывает напрасно, и только сейчас подполковник понял, о чем тот говорил. Любые поступки, о которых не жалеешь, – уже не напрасны. Как и их следствия. Почти двухлетнее следствие всех их поступков – троих взрослых людей, присутствующих в гостиной, – в тот вечер сидело на небольшом пледе, брошенном на пол, и усердно разбирало игрушки, а потом нагло вцепилось в его дурацкую больную ногу и потребовало качать.

Как отказать следствию? Тем более, такому красивому.

Что ж, одно хорошо – он и правда не жалел, а стало быть – не напрасно.

А еще Юбер помнил себя в то утро в Кройцлингене. Он был весьма доволен собой и людьми вокруг.

Между тем, Ноэль говорил, рассказывал, заполнял время, которое в своей комнате Анри метался бы между стен, из угла в угол. Первые недели они с Гретой оставались в Швейцарии, поскольку опасались, что их станут искать. Вот уж где нейтралитет, презираемый Юбером, хоть кому-то сыграл на руку. А когда стало ясно, что родственники Маргариты в самом деле не поднимают шума, они отправились в Каир, где прожили до тех пор, пока госпожа Уилсон не выказала явных признаков беременности, трудно переносимой в африканской жаре. Там же они поженились по-настоящему – денег семейство Уилсонов не пожалело, чтобы их реальный брак стал возможен, и лишь после этого вернулись в Париж, чтобы дать Клэр настоящий дом. Им всем, в конце концов, нужен дом.

Все они бесприютны.

У всех прошлое сожгло войной. И не суть важно, кто из них троих в этой квартире против кого воевал.

– У Пианиста тоже дом теперь где-то в Ренне, – задремывая от усталости, скорее душевной, чем физической, говорил Юбер. – И, кажется, целый выводок цыган по комнатам.

– Ну уж не преувеличивай. К июлю мы с ним сравняем счет.

– Писал?

– Приезжал в ноябре для записи на радио. Удалось повидаться. Я как раз вернулся из экспедиции.

– Так вот отчего ты такой черный!

– Не сошло еще, – потер шею Ноэль и улыбнулся. В комнате вновь показалась Грета – принесла на подносе коньяк и стаканы и негромко сказала:

– Все равно ведь этим закончится.

Что ж, это было весьма кстати. Бару господина Турнье повезло, впрочем, Уилсоновский коньяк всяко лучше любого дерьма хозяина пансиона. А вот госпоже Турнье не повезло, потому как пил Анри слишком много, чтобы уделить внимание хорошенькой женщине, чьей страстности не утолял один лишь супруг. Об Индокитае Ноэль не спрашивал, хотя Юбер еще сходу упомянул, где пропадал эти годы. А теперь, чтобы не молчать, заговорил. Впервые. Никому ведь не рассказывал прежде того, что видел. Ни к чему это тем, для кого наступил мир. Спокойным, добрым, славным – это ни к чему.

Это стезя других, которые уже ничего и не ищут, а просто пытаются хотя бы не слишком бездарно сгинуть.

Там было и о том, как торчал в Сайгоне в бездействии первые месяцы, бесясь и натурально издеваясь над мальчишками, которых ему присылали на службу.

И о том, как и он, и эти мальчишки угодили в мясорубку в Хюэ, где пули не разбирали, в кого попадают. Где французы больше не ведали, кто враг и с кем воюют, видя перед глазами вперемешку вьетнамцев и японцев, которых там быть не должно.

И о том, как шли во Вьетбак, убежденные, что еще немного – и будет конец войне. Сколько же ей длиться? И во что превращался этот проклятый богом край, когда они, как взбесившиеся черти, жгли деревни, выгоняя людей на улицы и оставляя их в джунглях. И множа, множа, множа отряды Вьетминя – такими, как сами, бесприютными.

– Там правда были японцы? – спросил лишь единожды Уилсон, когда Юбер уже замолчал.

– Видел – как тебя сейчас, – мрачно ответил тот. – Полковник Танака. Его живьем взяли, а эта мразь заглотила какую-то дрянь и подохла раньше, чем мы хоть что-то понять успели. Под его командованием положили семьдесят человек моих ребят. Семьдесят, Ноэль. А наши твари молчат, они никогда не скажут вслух, с кем мы там воюем.

– Значит, они действительно используют военнопленных… – Уилсон помолчал, разглядывая янтарную жидкость в своем стакане. – Если Индокитай мы худо-бедно держим, то настоящую войну с Пекином сейчас никто не затеет – силёнок не хватит.

– Да это она и есть, Ноэль. С Пекином!

– Третья франко-китайская? Пожалуй! Но это не нашего с тобой ума дело. Не твоего и не моего. Уж лучше назад, в Египет, в Фивы.

– Ты счастливый человек. У тебя всегда найдутся какие-нибудь Фивы.

– Просто ты их не видел, Анри. Тебе бы понравилось, но ты не видел.

И, наверное, уже не доведется. Кусок железа в груди магнитом тянет туда, где можно довершить начатое. Но этого Юбер Ноэлю уже не говорил. Он даже себе об этом не говорил – было страшно, как в бездне. Он был и пьян, и зол, и до состояния искромсанного куска мяса истерзан ревностью.

И всё, что происходило в тот вечер, все события, все слова, вся его горячая бравада – лишь затем, чтобы хоть ненадолго забыть, где и с кем сейчас Аньес, которая пошла дальше. Так далеко, что Лионец и сам наконец уверился, что обоим было бы лучше, если бы он согласился.

* * *

Генерал Риво явился сам.

Юбер всё гадал: вызовет – не вызовет.

Но в эти дни нарочно избегал поездок в Отель де Бриенн, откладывая все дела там настолько далеко, насколько это вообще было возможно, и засев в форте. Почти что забаррикадировав собственные двери и превратившись в бездумного бумагомарателя – резолюции, отчёты, запросы, письма. Его жизнь длилась от одного росчерка пера до другого.

Всё было приведено в идеальный порядок, какого Кинематографическая служба не видела, пожалуй, со времени своего учреждения. А Юбера снова стала душить эта дурацкая форма – не позволяла развернуться и надавать по морде распустившимся идиотам, работавшим в ведомстве до него.

Так продолжалось несколько следующих после памятного обеда дней. Ничего не происходило. Папка с прошением Аньес перекочевала в архив. Подальше от соблазнов.

А потом генерал Риво явился сам.

Расположился в кабинете на стуле напротив, на котором обычно сидели «просители», и устремился к намеченной цели без вступлений и мудрствования, положив на стол лист бумаги, исписанный ровным почерком, и придвинув его к Юберу. Зацепил ладонью пресс-бювар и грубовато брякнул:

– Пришлось послужить посыльным, господин подполковник. Все равно ведь собирался заехать.

Лионец мазнул взглядом по прошению, не особенно задаваясь вопросом, чье оно и что вообще происходит. Дураком надо быть, чтобы не понять еще до того, как генерал вошел – после единственного оповещения лейтенанта Дьена. Что ж, Риво его не удивил. Он поступал ровно так, как Юбер и ожидал.

Лионцу же тоже оставалось лишь сыграть свою партию в их развеселой забаве на троих. Он взглянул на своего визави и очень спокойно проговорил:

– Мадам де Брольи отказано во вступлении в Кинематографическую службу добровольцем, господин генерал. Сожалею.

– Чушь! – отмахнулся Риво. – Она славная женщина, умная и очень способная. Я знавал их семейство еще до войны, чудесная была пара. Как жаль, что Бог забирает людей без разбору. Марсель де Брольи вполне послужил бы еще на благо Франции.

– И, тем не менее, ей отказано, – повторил Юбер ровно тем же тоном, что и в предыдущей реплике. Будто внутри него, под формой, под кожей, под ребрами – не клокотало.

– Да, я знаю, Аньес сказала мне. Потому я самолично заставил ее написать новое прошение и хочу, чтобы его удовлетворили.

– Замуж она не вышла? – насмешливо растянул губы Анри. – Помнится, в отказе фигурировало отсутствие разрешения.

– Бросьте дурачиться, – начиная сердиться, потребовал генерал. – Она вдова, отца у нее нет, а…

– … а отчим осужден за коллаборационизм, – перебил подполковник. – Мэр Ренна, господин Прево сотрудничал с немцами в годы оккупации. И, надо сказать, все семейство, которое при нем в ту пору находилось, отменно себя чувствовало. Комитет национальной обороны настоятельно не рекомендует давать ей разрешение на службу.

– Это мне тоже известно. Но я не знаю, известно ли вам, что сама Аньес вместе с матерью нашли способ помочь нескольким еврейским семьям избежать гибели? Черт, да они укрывали канадского авиатора в собственном доме, Юбер! И этим поступкам есть свидетели. Я ведь тоже провел расследование, куда более тщательное, чем ваш драный комитет! Или, по-вашему, это ничего не значит?

Это значило слишком много. Например, что сейчас Юберу хотелось стоя аплодировать этой великой авантюристке – она совсем задурила голову старикану! Что, впрочем, в его возрасте и неудивительно. Удивительно другое – как он еще не вцепился ему в шею. Или как не свернул шею ей. Потому что даже представлять… даже думать об этом… омерзительно.

Спасительница евреев и авиаторов!

Наверное, именно потому, что она спасала евреев и авиаторов, ее попытались избить в кабаке Бернабе земляки. Но последнего Юбер вслух не сказал. Он лишь пожал плечами и продолжил «сражаться».

– Она коммунистка. Смею напомнить, господин генерал, что мы воюем с коммунистами.

– Вы забываетесь, подполковник! – взорвался Риво. – Кто дал вам право поучать меня?

– Прошу простить меня за мой тон! Но, тем не менее, ее сочли неблагонадежной. Допускать таких людей непосредственно к местам боевых действий и давать им доступ к информации, которая, попади она в руки врага, может причинить вред, вот действительно то право, которого у меня нет!

– Вы подозреваете мадам де Брольи… – опешил генерал и тут же взревел: – В чем, черт вас дери, вы ее подозреваете!

– У меня нет оснований ее подозревать, но и доверять этой женщине не стоит.

– Я за нее поручусь, – выплюнул Риво. – Слышите, Юбер? Я. Мое слово что-то да значит, верно? Так вот – я поручусь за эту женщину, коммунистку и родственницу коллаборациониста. Знаете почему? Потому что ее муж был замечательным человеком. Потому что она – любит свою страну. А еще потому что вы, Юбер, хорошо выполняете свою работу – и без моего слова здесь не обойтись.

Лионец молча смотрел на Риво и не знал, что ему сказать, раз за разом прокручивая в голове все помнимые им ругательства. Ругательства, сквозь которые пробивался густой и хриплый, будто бы сорванный голос генерала, пытавшегося сделать из него человека. И довольно успешно пытавшегося. Ему, Грегору Риво, Анри был обязан очень многим в жизни. Слишком многим. Но, черт дери, что ему делать с этой маленькой бретонской идиоткой, которая вздумала, что может позволить себе все на свете только потому, что невозможно пройти мимо ее юбки – так и тянет залезть под подол?

Придушил бы обоих. Только вот мавр из него был никудышный. В конце концов, даже права на ревность у него нет. Лишь черная злость затапливала его мысли и его душу. Гнилая, зловонная, черная злость.

Потому что ему было больно.

Он думал, что уже не бывает больно, а оказывается – вот оно. Оно живо, и оно болит. Сердце. И вовсе не от куска железа, который, бог даст, к нему никогда и не подберется.

– Если вы не хотите брать на себя ответственность, я напишу резолюцию сам! – рявкнул Риво. – Я пришел к вам как к другу, но у меня есть полномочия.

– Не утруждайтесь, – поморщился Юбер, заставляя себя хоть немного выдохнуть. – Я подпишу, если вы за нее хлопочете. Должно быть, она и правда… – он помолчал, подбирая подходящее слово, а выбрав, усмехнулся, надеясь лишь на то, что усмешка его не выглядит слишком горькой, – и правда нечто особенное. Раз уж не смирилась с моим решением и стала упорствовать в поиске способов попасть на службу.

– Особенное, – неожиданно согласился генерал. – И муж ее был особенным человеком. Я так восхищался его умом… Аньес его стоит, поверьте.

Чего стоит Аньес, Юберу можно было и не рассказывать. Он и без того слишком хорошо с этим знаком. Потому лишь молча кивнул и придвинул к себе бумагу. Ну что же? Как там говорил Ноэль? Счет сравняется в июле? В его отношении – совершенно неизвестно, что будет в июле, а прямо сейчас Аньес опять ведет.

И дело придется доставать из архива. И думать о том, что теперь ближайшие месяцы она будет торчать в форте, прямо у него под боком. Дурная упрямая баба!

Анри опустил перо в чернильницу, черкнул резолюцию и оставил свою подпись. Прошелся по бумаге пресс-бюваром, после чего продемонстрировал генералу.

С этим делом было покончено. Еще бы дом и пекарню в Лионе продать, когда наступит март. В конце концов, теперь он знает, где продают лучшие бриоши в Париже.

Форт д'Иври, май 1949

* * *

Дождь лил такой силы, что даже одного вида из окна хватало, чтобы начать поеживаться.

Холодно. Чертовски холодно. Зуб на зуб не попадает. На этом мрачном и сером административном первом этаже, наверное, и летом тепло не будет, а ведь уже май. Впрочем, летом, если все будет складываться так, как ей бы того хотелось, она позабудет о европейском климате на ближайшие годы. О, как бы ей хотелось этого!

Сильнее всего на свете.

Не стоять вот так у кабинета капитана Бергмана, ожидая, когда ее впустят, чтобы она ответила на несколько вопросов, сути которых сам Бергман едва ли понимает в полной мере. Ей оставалось несколько дней до назначения. Они же и были самыми изнуряющими в процессе подготовки – ей так казалось. Может быть, разумеется, только казалось.

Но, господи, какой же отчаянный дождь! Стучит и стучит по стеклу до звона в ушах. Никакой тренч не спасет, а она будет похожа на мокрую облезлую кошку, едва выберется во двор, чтобы добежать до казармы. Аньес ведь казалось, что ей идет форма, даже щеголяла ею, прекрасно сознавая, как сворачивают ей вслед шеи мужчины вокруг. Но дождь всех людей делает одинаковыми. Может быть, кто-то из них и подержал бы над ее головой зонтик, если бы тот имелся хоть у одного из них.

– Аньес, вы следующая, – раздался голос совсем возле нее. Она качнулась в сторону, не желая совсем уж отрываться от окна, словно бы что-то удерживало ее взгляд. И понимала, что именно. Не могла не понять. Там, посреди черно-белого, одинаково серого, как на большинстве ее снимков, затопленного водой мира, показался Лионец, выйдя на крыльцо у главного входа, но оставшись под козырьком. Он рылся в карманах пальто, потом ожидаемо достал сигареты и зажигалку. Она прилепилась намертво к подоконнику, вцепившись в него ледяными, чуть влажными пальцами. Даже если ее сейчас позовут, не пойдет.

– Я знаю, Кольвен, спасибо, – блекло ответила Аньес.

Жиль Кольвен был ее собственным «выкормышем». Ни черта не умел, все мечты сожрали годы войны, но зато имел большое желание учиться и поразительный талант писать. Мог бы стать новым Сартром. С ним она возилась ночами, чтобы сейчас он взволнованно торчал под дверью Бергмана, который и половины того не знал о фотографии, что известно Аньес де Брольи.

Юбер закурил и поднял глаза к небу. Да, Лионец, да, погода нынче – как раз для прогулок. Будто весна – не весна. Должна бы трава зеленым раскрашивать форт в форме звезды, а забивает все жидкая грязь.

Аньес почти вжалась лицом в стекло, жадно выхватывая в облике подполковника все, что только успеет за эти мгновения. Они почти не виделись, а когда случайно их глаза находили друг друга, он лишь ненадолго застывал, чуть заметно хмурился, и она с уверенностью сказала бы теперь, что ему плевать, если бы не поспешность, с которой он проходил мимо.

И как снова заговорить с ним Аньес не знала, потому что он уже ее осудил. Как и тогда, когда шел к маяку, не забредая в их дом, в котором она ждала его. Ждала, уверенная, что совсем уже ничего не ждет. Оказывается, невозможно противиться жизни, когда та буйными побегами лезет сквозь пепел к свету. В ее случае свет оказался обманчив.

Нет, Аньес никого не винила. Разве только самую малость – себя. Потому что переступить через этого человека она смогла, а через собственные убеждения – нет. Потому что любовью жертвовать проще, чем верой. А может быть, потому что она до черта боялась: вдруг это все настоящее, и тогда опять, как в юности, стать уязвимой от чувства к человеку гораздо мужественнее ее самой – невыносимо.

К крыльцу подогнали автомобиль. Лионец всегда уезжал из форта служебной машиной. И иногда ей казалось, что вся эта жизнь идет ему куда больше, чем кому бы то ни было, потому что он заслужил ее каждой каплей пролитой крови. Собственной крови. В нем всего было слишком много, чтобы оставаться заурядностью. И это его она когда-то считала недалеким мужланом?

Дурочка!

Влюбленная дурочка, чей мужчина уходит в дождь.

* * *

– Капрал Кольвен, рядовой де Брольи! К лейтенанту Дьену за документами!

Аньес подняла голову и широко улыбнулась. Точно так же широко улыбался и Жиль, чей взгляд она поймала среди десятка других в аудитории. Собственно, ничего внезапного не произошло. Она ожидала этого вызова каждый день с тех пор, как подписала контракт, и это должно стать итогом трехмесячного прохождения подготовки в КСВС.

Здесь ее звали «рядовой де Брольи» и единственное послабление, которое было сделано ей ввиду того, что она женщина, – это койка в отдельном от мужчин помещении, которое она разделила еще с двумя служащими гарнизона в Иври-сюр-Сен. Первая из них работала на кухне, вторая, как и Аньес, пришла добровольцем и пока ждала назначения.

В остальном же ей спуску не давали и спрашивали с нее наравне с остальными. А может быть, даже и больше, учитывая, что гоняли куда чаще прочих. С чего такие преференции и гадать не стоило, но в детали она не вдавалась. Не позволяла себе, потому что неизбежно испытывала смесь злости и вины. Сумасшедшая смесь! Нацеленная на результат, Аньес предпочитала довольствоваться тем, что вообще сюда попала. Шансы, откровенно говоря, были призрачными, несмотря на всю ее решимость и устремленность.

Для чего над ней измывались, заставляя часами потеть на плацу, на стрельбище, в учебных аудиториях, она понимала тоже.

Выдавить.

Подполковник Анри Юбер хотел выдавить ее отсюда. Виной ли тому недоверие, уязвленная гордость или, как он однажды пытался показать, переживания о ее персоне, Аньес не задумывалась. Ей нужно было всего лишь удержаться наплаву эти три месяца. Потому никакой жалости к себе не позволяла.

Схватка характеров, вот как это называется. И пускай Юбер ни разу, ни единого разу не показался, она прекрасно понимала, кто стоит за ее мытарствами.

А ведь она полагала, что достаточно подготовлена к тому, что ее ожидает. И помимо немалой силы духа, имела хорошую физическую подготовку и была неплохим стрелком. Первое – результат стараний Марселя, который сам любил бокс, а ее убеждал ежедневно делать гимнастические упражнения, пока она не привыкла и не ввела в правило. Второе – Прево заставлял. Когда Аньес вернулась в Ренн, именно он учил ее стрелять и ухаживать за оружием. «Пригодиться может все что угодно, никогда нельзя отказываться от того, что дает тебе жизнь. И если она дала войну – надо и из этого извлечь уроки», – говорил отчим, но они оба понимали, что в действительности он готовился. Готовился к тому, что однажды некому станет защищать ее и ее мать. Ну а что до силы духа… к ней Аньес подвела сама жизнь. Вся жизнь, кроме детства и юности, представлявшая из себя одно сплошное испытание.

И когда де Брольи бегала по плацу в полной экипировке с винтовкой в руках, а подполковник Юбер, которого здесь называли не иначе как «командиром из Вьетбака», пересекал двор по направлению от машины или к машине, ей отчаянно хотелось выкрикнуть ему вслед: «Эй, Лионец! Я здесь! Посмотри на меня!»

Только он никогда не смотрел. Ее как будто и не было.

А Аньес, изнывая от усталости, бежала дальше, ведь его тоже как будто и не было. И той ночи не было, когда она вдруг почувствовала, что больше уже не одна, потому что впустила его в себя так уверенно, так отчаянно, словно он с ней навсегда.

За столько лет впервые она была женщиной, которую любили, и безошибочно почувствовала эту любовь. Может быть, поэтому сейчас, когда вспомнила, что это такое, ей так сложно оставаться существом бесполым, даже более далеким от женской сущности, чем мужчины, пусть сослуживцы и сворачивали шеи ей вслед. Да, да, форма ей определенно шла никак не меньше платьев и костюмов от Пьера Бальмена[1]. Но эти три месяца, не выбившие ее из рядов добровольцев КСВС, из нее самой выбили способность радоваться по поводу собственной привлекательности.

Свободные дни выпадали ей нечасто, и когда отпускали хоть на день из форта, она немедленно ехала домой, в свою просторную квартиру, оставшуюся от Марселя, принимала там ванну с хорошим ароматным мылом, надевала шелковый халат и варила крепкий кофе, чтобы выпить его обязательно с пирожными из кондитерской напротив.

В эти моменты Аньес была даже счастлива. Почти.

К концу мая от нее осталась лишь половина, а она была почти счастлива.

Ее тело полностью состояло из костей, сухожилий и мышц, глаза сделались совсем огромными, а упрямый и всегда чуть-чуть тяжеловатый подбородок теперь стал острым и вытянутым.

Ее не узнала бы, наверное, собственная мать. А она была почти счастлива.

Просто от чашки кофе и ощущения чистоты, с которой придется расстаться на долгие пять лет контракта. А там как знать, куда дальше ее забросит судьба.

Лейтенант Дьен, тот самый, который давно-давно вручал ей в руки папку с отказом на прошение о вступлении в ряды Кинематографической службы, сейчас передавал им с Жилем Кольвеном назначения. Обоих по их же просьбе отправляли в Сайгон, где они должны были приступить к службе.

– Сегодня можете вернуться домой, – вещал лейтенант, не особенно стесняясь разглядывать рядового де Брольи, памятуя об их встрече в этой же самой приемной по зиме, когда она упорствовала, не желая смириться с поражением. – У вас будет два дня для того, чтобы вы могли навестить близких и утрясти оставшиеся дела. В понедельник вам надлежит вернуться в форт. Далее вас отправят в Брест, а оттуда в Сайгон. Вещей с собой брать немного, только самое необходимое. Уже в июне вы будете в Индокитае.

За то, чтобы увидеть чертово индокитайское небо, Аньес отдавала свою прежнюю жизнь.

Осознание этого так настойчиво и упрямо билось в ее мозгу, что ничего не оставалось, кроме как молчать, чтобы справиться с эмоциями. Именно сейчас, а не ранее, она делала последний шаг.

Выйдя на улицу, они с Жилем курили и улыбались, как два идиота. Только чувства Кольвена были куда чище ее. И улыбка получилась радостной. Аньес же пыталась скрыть собственный ужас от происходящего. Ужас, перетекающий в ликование. Ликование, затуманивающееся ужасом. И она не знала, что в ней сильнее. Замкнутый круг.

– Вы соберетесь – и едем? – спросил Жиль.

– Да что мне собирать? Бросить расческу в мешок? – пожала она плечами.

– Негусто.

– Чем раньше привыкнуть иметь при себе не больше, чем возможно унести, тем легче жизнь обернется. В конце концов, фотоаппарат для нас с вами – самое главное, – рассмеялась Аньес. – Вам куда? Далеко?

– В Сен-Мор-де-Фоссе. У меня там родители.

– А мне в Париж. У меня там… никого. Не вижу смысла ждать друг друга.

– Да, совсем в другую сторону, – почему-то раздосадовано согласился Жиль.

На том и разошлись.

И в следующие сутки Аньес, обернувшись взбесившейся птицей, разворотила собственное гнездо – в порыве раздирающего душу желания привести его в порядок, упаковать вещи, прибрать неприбранное. Наперед зная, что никогда уже не переступит порога этой квартиры. Ей хотелось забиться в угол и плакать часы напролет, но этого допускать нельзя, иначе никак не заставить себя даже в форт вернуться, не то что следовать дальше.

Ей было страшно. Отчаянно, одуряюще страшно. И она не представляла, что с этим поделать.

Потому носилась по комнатам – платья эти с вешалок долой, уже не наденет. Через пять лет она станет для них старухой, никуда не годится. Косметика за этот срок испортится тоже, и ее тоже долой. Вещи Марселя, которые так и не сумела отдать, – долой! Все смести. От всего избавиться.

Начать начисто, заново, потому что, кем бы она ни была, тоже имеет право.

Любить свою страну.

Бороться.

Искать справедливости.

Строить совсем другой мир.

Вершить будущее.

Поступать правильно.

Любить свою страну.

Любить свой дом.

Любить отца и мать. Кем бы ни были они.

Любить свою страну.

Ее лишили этого, и не ее вина, что другого пути не существовало, чтобы оставаться той, кем она себя ощущала. Если нужно жертвовать собой ради того, чтобы у ее родины все еще была честь, когда все рухнет, когда человечество перестанет сомневаться в том, что есть зло, когда те, кто сеют зло, будут повержены, то она жертвует. Жизнь родственницы коллаборациониста не такая уж большая цена.

Кто будет встречать ее в Сайгоне, Аньес еще не знала. Знала только, что, конечно, с ней выйдут на связь. Вийетт назвал лишь пароль и отзыв, которые укажут ей на связного, через которого предстоит получать указания, кому она должна будет передавать информацию, которую сочтет полезной. Большего пока не позволялось. Задание было не сложным. Фотографировать расположение войск, вооружение, поставки продовольствия и передавать пленки. Если повезет, то делать фотокопии документов. В дальнейшем, Аньес в этом не сомневалась, ее ждут куда более важные ребусы от советской разведки.

Потому что она верила в то, что говорил когда-то давно Марсель.

И потому что она видела слишком много, чтобы не убедиться в его словах.

Если Франция не способна сама преодолеть зло, которое сеет, ведя войну, не имея на то морального права, то должны быть люди, которые однажды это остановят. Пусть даже такие ничтожно маленькие, как она. Пусть это предательство в глазах большинства соотечественников. Но никто не отменял совести. И если совесть и желание делать хоть что-нибудь лежат по одну сторону весов, то, конечно же, они перетянут на себя вес, потому что все прочее – лишь громкие слова и жажда наживы.

Вот письма. Ровной аккуратной стопкой. Письма Марселя в ящике его стола. Разложены педантично по алфавиту в зависимости от фамилий корреспондентов. Их без разбору изрезать ножницами и выбросить. С собой не заберешь, а оставлять на что? На забвение? Безвестность? Слишком горький финал такой яркой жизни.

Для нее писем нет. Они никогда не расставались, чтобы была необходимость писать. А ей бы сейчас хоть одно-единственное. Это было бы его приветом и благословением. Чтобы там, как он часто говорил вслух, было написано: «Аньес – умница, у нее все выходит верно».

Среди бумаг и холода ножниц в голову приходит мысль написать матери. Пусть в квартиру в Ренне проведен телефон, один черт. Может быть, и бедной Женевьеве останется только лист бумаги, исписанный родным почерком.