Текст книги "Остановись мгновенье на… 4 дня: архитектура и рынок выставочных стендов в России"

Автор книги: Павел Сапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Иди к черту, Юбер!.. Муж у нее до войны работал в правительстве. Из левых…

– Коммунист. Она говорила. Они его расстреляли.

– Она сбежала из Парижа к отчиму в Ренн, – кивнул Серж. – Здесь и была все время. И не спрашивай меня, бога ради, правда ли, что она его предала. Этого никто не знает, просто языки чешут.

– Неважно, – хохотнул Юбер. – Плевать. Они дохнут, а она всё жива. И свободна. Ясно же, да? Сейчас тоже лижет кому-то яйца. Помимо меня.

– Дай сюда! – раздосадовано выкрикнул Эскриб и выхватил из его рук флягу, но Лионец не сопротивлялся. Он выпил уже довольно для мрачного веселья, потому, покуда они ехали, распевал дурным голосом легкомысленные уличные песенки, тексты которых непременно ужаснули бы эту аристократку, в которой все было не так с самого начала. И вовсе не потому, что она летает куда выше его, падающего. А потому что, как и все, прячет правду за внешней благопристойностью.

Только она гораздо хуже других, кого он знавал в своей жизни. Ее благопристойность не заканчивалась даже в постели, где не должно оставаться покровов. Он ненавидел это чертово вранье. С другими она так же? И звука не издаст. Чувств – никаких себе не позволит. Подмораживает. И, впиваясь, как клещами, в душу – не отпускает.

Юберу было все равно, куда везет его Серж. Он едва ли понимал, что происходит, сознавая одновременно с этим, что сходит с ума от злости там, где оно того не стоит. Но когда выбирался из машины у дома, где теперь жили Эскриб и его семейство, только обрадовался:

– Отлично! У тебя ведь найдется еще какая-нибудь выпивка, да?

– Кровать для тебя, дурака, найдется, – отозвался Серж.

– Не будешь ты со мной пить, мадемуазель Ренар не откажет, – расхохотался Юбер и поплелся к крыльцу, совершенно наверняка уверенный в том, что эта гулящая лисица ни в чем никому не откажет, и, уж конечно, будет куда горячее проклятой женщины с маяка. Говорят, рыжие особенно хороши в постели.

– Катти! – заорал Юбер ввалившись в дом. – Мадемуазель Ренар!

[1] Бретонская националистическая политическая партия, существовавшая с 1931 по 1944 гг. Характеризуется сепаратистскими идеями, стремлением к независимости Бретани, принятием нацистской идеологии и сотрудничеством с Германией в годы оккупации Франции. Была запрещена во время правления Даладье в 1938 году, однако возродилась вместе с установлением режима Виши.

[2] Вольное перефразирование реплики, сказанной в саду Табор 24 сентября 1945 года расстреливаемыми в тот день осужденными бретонскими коллаборационистами-националистами: «Бретонский солдат не попросит пощады у главы французского государства».

– Катти! – заорал Юбер ввалившись в дом. – Мадемуазель Ренар!

– Заткнись, идиот, – ухватил его за шиворот Эскриб, не давая двинуться дальше. – Разбудишь всех.

– А мы будем тихо, а? Тихо пить – и никто не узнает. Когда тихо – все добропорядочным кажется.

– Да что ты, к черту, можешь знать о добропорядочности? Спать иди!

Одновременно с его грозным шепотом в комнате зажегся свет. На пороге стояла Катти Ренар собственной персоной, судя по всему, пока даже не собиравшаяся укладываться. Впрочем, времени было еще не очень много. Мгновенно оценив мизансцену, она двинулась к мужчинам, с улыбкой разглядывая обоих.

– Ты, как я погляжу, не ранен, – легко дотронувшись губами до щеки Сержа, произнесла она и посмотрела на Анри: – А над вами придется поколдовать. Я надеюсь, все остались живы после вашего геройства?

– А то как же еще! – самодовольно сообщил Юбер, и рука его вновь коснулась лица, ощупывая рот. Сейчас благодаря коньяку, пожалуй, было уже и не больно. Да и кровь запеклась. Но губа стремительно опухала. Он криво ухмыльнулся: – Только я и пострадал.

– За что же?

– За Францию, разумеется! За что еще может страдать французский солдат?

– О, ну конечно! – усмехнулась Катти. – Вашему брату только дай пострадать.

– А вашему – раздвинуть ноги перед тем, кто сильнее, – не остался в долгу Юбер. – А виду-то – будто принцесса, а не шлюха лагерная.

– У моего друга Юбера нынче дурное настроение, – процедил сквозь зубы Серж. – И он обязательно извинится, когда проспится. Верно, Анри?

– Разумеется. Перед каждой немецкой подстилкой извинюсь за то, что ей, бедняжке, приходится терпеть мои пьяные выходки! – расхохотался он в абсолютной тишине дома, не видя того, как на мгновение остекленели невысказанным страхом глаза Катти, как она схватила за руку Эскриба и поглаживающим движением пальцев провела по его ладони, словно бы успокаивая. И как улыбка на ее губах сделалась веселой-веселой, будто она ни разу не слыхала шутки смешнее. А когда Юбер сам оборвал себя на очередном вдохе, мадемуазель Ренар, отпуская Сержа и неторопливо поправляя кружевные манжеты своего платья, медленно произнесла, приводя их всех разом в чувства:

– Я надеюсь, майор хотя бы имел удовольствие быть приобщенным к маленьким радостям в постели своей немецкой подстилки.

Лионец застыл, вмиг протрезвевший от звука ее красивого негромкого голоса. Поставленный в тупик и дезориентированный. И только сейчас заметил, как отчаянно сжаты кулаки Эскриба. Нет, не от намерения начистить ему рожу, а от желания сдержаться и не сделать этого. Он и правда держался, чтобы не превратить этот безрадостный вечер в отвратительный эпизод их жизни. Ради кого? Ради Катти. Исключительно ради Катти.

– Нет? – проворковала между тем рыжая лисица, чуть вскинув брови. – Жаль, но лишь майора. Как подсказывает опыт, мужчины все одинаковые. Что немец, что француз, какая разница? Впрочем, германцы зачастую куда старательнее и аккуратнее наших соотечественников.

– Какое счастье, что Эскриб гитан, – нашел в себе силы проговорить Юбер. Серж вздрогнул, сцепил зубы, да так, что заходили желваки. Но смотрел он по-прежнему не на друга – или теперь уже бывшего друга. Смотрел он на Катти.

– Да, это счастье, – тихо повторила она. – Мне пора спать. Доброй ночи. Постарайтесь не поубивать друг друга, пожалуйста. Мне категорически не идет черное.

И с этими словами мадемуазель Ренар направилась к лестнице. Едва она скрылась, Серж повернулся к Юберу и не своим голосом проговорил:

– Разумеется, я не могу заставить тебя уехать из Ренна, но в нашем доме ты более не желанный гость, Лионец.

Анри сунул кулаки в карманы так и не снятого пальто, которое он скинет и пристроит на крюк лишь в гостинице. В горле стоял ком, и его нельзя было ни проглотить, ни выхаркать. Оттого, наверное, и голос звучал иначе:

– Я уеду. И пришлю свои извинения в письменной форме, чтобы ты мог их ей показать. Что я еще должен сделать?

– Никогда больше не показываться мне на глаза, Лионец.

* * *

В обед 20 декабря 1946 года майор в отставке Анри Юбер находился на вокзале в Париже, чтобы пересесть на поезд, следующий до родного Лиона, где его, должно быть, заждались, а возможно, и не ждали вовсе. Он был в штатской одежде, которую так и не научился носить. На его лице живописно синели кровоподтеки: один у глаза, второй – на щеке возле рта. Ему в ноябре исполнилось тридцать. Он успел сдохнуть несколько раз.

Всего его скарба – один чемодан, который он вынес из войны. В его доме жили чужие люди, а булочная, доставшаяся ему от отца, теперь превратилась в захламленный склад чужих вещей. Но он не очень-то горевал по этому поводу.

Он курил, стоя на платформе в ожидании поезда, и периодически поглядывал на часы, стрелка которых двигалась исключительно медленно.

Между тем, здесь же, по перрону, метался мальчишка и верещал на весь вокзал:

– Вьетминь атаковал силы Франции в Ханое! Убиты наши соотечественники! Французский союз требует немедленного разоружения Хайфона!

Люди вокруг не особенно волновались по этому поводу и спешили туда, куда им надо. Вокзал – место, где каждый оказывается лишь потому, что знает конечную точку своего следования.

Анри же курил и слушал. Слушал и курил. Он, прекративший воевать, мира так и не нашел. Что толку ему горевать из-за булочной? Что толку идти против судьбы? Если невозможно дышать на одном краю света, быть может, легче станет на другом?

Когда Юбер, так и не сев на свой поезд, вышел в город, план уже был сформирован. Ему он и следовал в дальнейшем, отмечая свои последние дни во Франции ожиданием, когда это все, к черту, закончится.

В январе, отправляясь в Сайгон, Лионец вновь носил погоны.

С ним по-прежнему было не слишком много багажа, но, ступив на борт корабля, увлекавшего его в далекое путешествие, он сознавал, что, помимо прочего, увозит с собой свой последний день возле Дома с маяком, где океан слишком прекрасен, чтобы когда-нибудь его позабыть. Юбер, уходивший водой, более нигде не встречал такого океана.

* * *

Аньес наблюдала за ним из окна гостиной. Приникла к стеклу и не могла отойти. Он не оглядывался на ферму, будто боялся увидеть ее. А она боялась, вдруг он оглянется и увидит. Нет уж, пусть дальше себе идет – она хоть наглядится, как воровка из-за портьеры.

Он ковылял по мощеной камнем дороге к маяку и припадал на больную ногу сильнее обычного, а она знала: это оттого что он пьян. И ей было невыносимо горько, что все так вышло. Теперь ее Лионец наверняка уже знает. Знает их сторону. И у нее нет ни малейшей надежды, что он сможет принять ее.

Потому что ему никто не расскажет, как они с матерью прятали несколько еврейских семей из Дуарнене в Тур-тане, а потом отправляли их на «Серебряной сардине» в Британию. И никто не расскажет, как она носила еду в башню маяка раненому канадскому летчику, когда никто не верил, что его можно спасти, и организовывала его побег, когда и сама уже не верила, что от отрядов Перро[1] можно сбежать. И никто не расскажет, как несчастная Женевьева кормила голодных и давала крышу над головой бездомным, даже если завтра они возьмут в руки ружье, чтобы пристрелить жену мэра-коллаборациониста. И все это с ведома Робера Прево, который умел договариваться с любой властью, даже если нужно было перекрашиваться.

Один, самый последний раз он перекрашиваться не захотел. У всего наступает предел.

Даже у веры Аньес в то, что когда-нибудь все наладится. Неприглядная правда предстала перед ней не в тот вечер, когда Лионец заслонил ее собой от разъяренных людей. А сейчас, в эту минуту, когда он подходит к скале, на которой стоит полуразрушенный маяк. И не оглядывается на ее окна. Ведь никто ему ничего не расскажет. И она тоже не станет – незачем.

Потом он скрылся из виду, зайдя за башню так, чтобы смотреть на удивительно спокойный в этот декабрьский день океан. А она медленно задвигалась прочь от стекла.

В комнате ничего не изменилось. Женевьева за вышивкой не заметила, что случилось минуту назад. Шарлеза принесла кофе и расставляла чашки на столе. Гастон с утра звонил из Ренна, и ему не ведомо, что Аньес умчалась в Требул зализывать раны. Он думает, она просто навещает мать. В камине весело потрескивал огонь, от которого ей не становилось теплее. А когда кухарка вышла из комнаты, с веселой улыбкой обратилась к Женевьеве:

– Я подумала, что хочу подстричься. Ты мне поможешь?

[1] Отряды милиции Перро – организованные бретонскими националистами боевые отряды, названные так по имени священника, убитого Сопротивлением. Ими командовал Челестин Лене, подчинявшийся отделению гестапо в Ренне. Они носили серо-зеленую форму и участвовали в операциях, когда гестапо или СД не хотели вмешиваться открыто.

Интермедия

Москва, июль 1980

– Гостиница «Космос», будьте любезны, – проговорила Аня шоферу и отвернулась к окошку, давая понять, что на разговоры не настроена. Знать бы еще самой, на что именно настроена.

Платье, поглаженное Зиной, она отвергла. Миленько, но просто. А ей, волей-неволей, надо произвести впечатление на человека, на встречу с которым она сейчас направлялась. Впечатление – не живущей милостью Страны Советов, но той, кем она стала. Ей все же было чем гордиться – иногда Аня в это почти что верила.

Оглядываясь назад, на свое прошлое, она подчас думала, что Аньес де Брольи, уверенная в том, что имеет мужской характер и способна на многое, на что женщины решиться не могут, в действительности обычная девчонка, которая долгие годы не давала себе труда повзрослеть. Этого не извели в ней ни оккупация, ни травля после победы, ни Индокитай. Об одном Аня не жалела – все решения, принимаемые в жизни, она и правда принимала сама.

Вот как теперь.

Точно как теперь, когда выходила из такси у гостиницы. Каблуки ее туфель отстукивали по асфальту четкий ритм. Темно-вишневые брюки с завышенной талией сидели на ней, как влитые. Кремовая блузка подчеркивала аристократическую бледность кожи. Пиджак в руках – в тон. Светлый клатч. Главное – помнить, что в шестьдесят два ей не дают и сорока пяти. И соответствовать. Даже если принятые решения приводят к тому, что все на свете выходит из-под контроля, вид Анн Гийо предпочитала иметь как можно более презентабельный. Как говорила Зина: красивая, хоть в гроб!

Впрочем, похороны – ритуал на редкость уродливый.

Аня оглянулась по сторонам. Полдень. Народ снует. Сунуться в холл гостиницы, где жили иностранные журналисты, располагались пресс-центр, валютные рестораны и черт его знает что еще, сейчас возможным не представлялось, даже если она с порога начнет щебетать по-французски. Ей слишком многое известно о том, как работают спецслужбы, чтобы лезть туда, где комар носа не подточит. Да и не пропустят, как пить дать. Но если в записке было указано подъехать к «Космосу» к двенадцати, значит ли это, что она должна пойти дальше, рискуя собственной шкурой? Стал бы Саша так ее подставлять?

«Какая разница», – сказала себе Аня и все же двинулась ко входу, когда ее вдруг окликнули. Совершенно точно ее.

– Это вы хотели поговорить со мной? – услышала она сбоку, на лестнице. И остановилась, как вкопанная, не смея пошевелиться. Потом медленно обернулась и, пока делала это плавное движение, заставляла губы, подкрашенные темно-вишневой помадой, растянуться в улыбке.

А.-Р. Юбер стоял чуть поодаль, скрестив на груди руки, и выражение его лица было довольно далеко от добродушия. Но, может быть, ей это только казалось. Во всяком случае, когда он зашагал к ней, хмурости как не бывало. Он тоже улыбался.

– Мне передали, что вы приедете в полдень, я вас ждал, – проговорил он.

– Да, я, – кивнула Аня и протянула ему руку. – Вы меня помните, я переводила в редакции?

Он ее удивил. Вместо ожидаемого пожатия наклонился и легко коснулся губами ее ладони. Вышло у него это так галантно, будто он только тем и занимался, что целовал дамам ручки. Но бога ради, кто сейчас так здоровается?! Хотя за столько лет – откуда ей знать? Смутиться она себе не позволила.

– Конечно, помню, – ответил А.-Р. – Встретить соотечественницу в московской газете – неожиданно.

– Пожалуй, да… немного.

– А я еще раздумывал, ехать ли, – снова улыбка. Совершенно обезоруживающая.

– И что же могло вам помешать?

– Бойкот[1], например.

– Какая же глупость – не дать выступить своим спортсменам. Счастье, что моя Родина всегда была осторожна относительно любых запретов, а глупых – в особенности.

– Но триколор наши спортсмены вчера не вынесли. Итак, вы хотели со мной поговорить. На меньшее, чем обед, я не соглашусь. Можно вам обедать в компании журналиста из капиталистической страны?

– А вам в компании политической эмигрантки?

– Самое большее, что мне грозит – это что отправят домой.

– Ну а со мной самое страшное уже случилось. Старость – терять нечего, – кокетливо рассмеялась Аня. – Потому будем обедать.

По поводу старости он спорить не стал. По поводу выбранного ресторана – тоже. Аня любила «Золотую рожь» на ВДНХ. Старое здание – яркий образец архитектуры пятидесятых. В этом месте с незапамятных времен ели свои обеды экскурсионные группы Интуриста, принимались иностранные делегации, питались знаменитости. Аню тут знали тоже бесконечно давно, что при ее послужном списке неудивительно. Она здесь бывала и в качестве переводчика, и в качестве журналиста. Да и, чего уж скрывать, мужчины тоже приглашали ее в «Золотую рожь».

Сейчас она пила кофе, который в ресторане был очень хороший, и избегала смотреть в зеркало, которое висело напротив нее и прямо за спиной А.-Р. Юбера. Тот, наоборот, ел. И с немалым аппетитом. Плоскость разговора была безопасной. Воды – нейтральными. Говорили сейчас о спорте. Аньес в силу профессии могла говорить о чем угодно и сколько угодно. Он тоже изображал, что ему интересно. Его длинные аккуратные пальцы держали нож и вилку, деловито разделывая утку. На безымянном – левой руки – кольцо. Женат.

– Олимпийская Москва отличается от обычной, мадам Гийо? – поинтересовался Юбер, взглянув на нее из-подо лба.

«Нет, не похож», – мысленно изрекла Аня. А Аньес взволнованно подняла голову, жадно рассматривая его. Молодой. Лет тридцать с небольшим. Высокий. Выше и ее, и Лионца. Плечи широкие, хорошо развитые. Наверняка под этой бледно-желтой рубашкой – крепкое стройное тело. Его даже можно назвать по-настоящему красивым. Волосы темные. Черты лица крупные, но не грубые. Может быть, из-за молодости, которая еще не изошла в пепел. Глаза – глубокие, серые, бархатистые. Чем дольше смотрела, тем сильнее убеждалась, что только эти глаза ей откуда-то знакомы. И если бы это было правдой… Ее взгляд переместился за его плечо и снова уткнулся в зеркало, которого она откровенно побаивалась. По всему выходило, что там, напротив нее, женщина, которая ей даже не нравится. Интересная, ухоженная, но чужая. С неброской, но дорогой бижутерией. С соответствующим возрасту и статусу макияжем. В дорогих очках, которых просто так достать невозможно. Со светлыми волосами – этот цвет ее молодил и прятал седину. Впрочем, блондинкой она стала почти сразу по приезду в Москву. Ей все казалось, что чем дальше она от Аньес де Брольи, тем лучше. Лучше – слиться воедино с неизвестной ей тогда женщиной, чье имя она приняла.

– Меня очень давно никто не называл «мадам», – вдруг улыбнулась Аня. – Даже странно звучит теперь.

– А как называют? Товарищ Гийо? Гражданка Гийо? – рассмеялся Юбер.

– Вообразите себе, даже Анной Робертовной пытаются, – махнула она в ответ и отпила кофе. – Чаще – Аней. Если хотите, можете меня так звать, я привыкла.

– А-ня, – попробовал на вкус А.-Р. и закусил своей дурацкой уткой. – Товарищ Гийо веселее. Вы член коммунистической партии?

– Разумеется, – пожала Аня плечами. – Очень давно, вы даже не представляете себе насколько.

– Полагаю, еще до вашего… переезда?

– Побега. Но в целом да. Уж по сердцу – точно бесконечно давно. На бумаге, конечно, позже. Мой первый муж был в левоцентристском правительстве в тридцатые. В Сопротивлении тоже встречалось немало коммунистов. Я разделяла их взгляды. Я состояла в ФКП с тридцать восьмого.

– Вы участвовали в Сопротивлении? – неподдельно удивился Юбер.

– Не совсем так, но все помогали, как могли, такое было время.

– И… давно вы здесь?

– Тридцать лет, – Аня улыбнулась и достала из сумочки сигареты и зажигалку. Курить она начала давным-давно. Марселя, который ей бы не разрешал, давно нет. Некому стало запрещать и со временем разболталась вконец. – А вы? Вы откуда?

– Из Финистера. Знаете, небольшой городок Дуарнене? Самый запад Бретани.

– Слышала, – Аньес, уже несомненно именно она, втянула в легкие дым, да так, что едва не закашлялась. Сил сдерживаться почти не осталось. – Вы там родились или росли? Или сейчас живете?

– Нет, живу я сейчас в Париже. Работаю в «Пари суар». Но детство провел там.

– Как ваше имя полностью? Я помню только фамилию с удостоверения. Как вас зовут?

– Анри-Робер, – с улыбкой повторил он сказанное Мартьяновым накануне. И Аньес глухо выдохнула, уставившись на него, но ничего не видя. Даже выражения ожидания в его глазах. Она медленно потянулась к пепельнице и стряхнула пепел. Снова наполнила легкие дымом. Что угодно, лишь бы занять эти затянувшиеся секунды.

– Ваше второе имя портит впечатление от первого, – проговорила она. – Смешно даже. Как в детской считалочке. Робер-Юбер. Для журналиста, мне кажется, не очень хорошо, нет? Вы не сердитесь, что я болтаю?

– Не сержусь. От второго имени я оставляю только заглавную букву, когда подписываюсь. Так лучше?

– Думаю, да.

– Вот и мне так кажется, – Юбер отодвинул в сторону тарелку и положил приборы. С уткой было наконец покончено. Довольно шустро к нему подскочил официант, и он попросил кофе. Самостоятельно, по-русски, не прибегая к помощи переводчика. – Вы же говорите, здесь хороший? – улыбнулся он, кивнув Ане. Та качнула головой в ответ. Кофе был хороший. И жизнь она прожила хорошую. Может быть, чужую, но хорошую. Так она говорила себе изо дня в день. Так – настойчиво повторяла и сегодня. А когда официант снова ушел, тот Юбер, который прятал имя «Робер» в подписи, вдруг произнес: – Почему вы никак не спросите того, что хотите? Уже столько наводящих вопросов задали, что должны бы созреть. Ни за что не поверю, что вы добивались этой встречи только ради удовольствия поболтать с соотечественником.

А Аня ни за что не поверит, что его визит в ее редакцию – случайность. Ни за что. Никогда. Не бывает таких случайностей. В ушах застучало. Сигаретный дым горечью лег на язык. Этим же языком она еле ворочала, когда заговорила снова, стараясь не подать виду, насколько ей страшно спрашивать:

– В сороковые я хорошо знала одного человека родом из Лиона. Он был офицером французской армии. Его звали Анри Юбер. Каковы шансы, что он ваш родственник?

Ответ, прозвучавший сразу, четкий и спокойный, шансов Аньес не оставил.

– Велики́, – с улыбкой и без обиняков отозвался младший Анри. – Этот человек – мой отец.

[1] Вследствие обострившегося политического противостояния между государствами Варшавского договора и НАТО, вызванного вводом советских войск на территорию Афганистана, некоторые страны объявили бойкот Летним Олимпийским играм в СССР. Участие в них не приняли 65 государств, среди которых были США, Канада, Турция, Республика Корея, Япония, Малайзия, ФРГ, чьи спортсмены традиционно сильны в летних олимпийских видах спорта. Некоторые спортсмены из Великобритании, Франции и Греции приехали на Игры в индивидуальном порядке по разрешению своих олимпийских комитетов, но команды Великобритании и Франции были намного меньше, чем обычно. По этой причине крупнейшей командой Западной Европы стала команда Италии, хотя спортсмены-военнослужащие не приехали и из Италии. На церемонии открытия и закрытия Олимпиады 14 команд шли не под национальными флагами, а под флагом МОК – в их числе так же и Франция.