Текст книги "Все разумные (Сборник)"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
3
Часы показывали двадцать-семнадцать. Время не позднее, но Филипп не знал, какой телефон дал ему Гущин – рабочий или домашний. Впрочем, эта деталь его не интересовала. Два прошедших дня оказались самыми мучительными в жизни Фила, почти все время он проводил с Лизиными родителями и возвращался домой в полном отупении – почему-то лишь сегодня, в вечер перед похоронами, он вспомнил о собственной просьбе и отыскал в кармане пиджака помятый листок с номером телефона, записанным четким почерком Гущина.
– Канович слушает, – протяжно объявил оперный бас, будто не на телефонный звонок отвечал, а распевался перед исполнением партии Мефистофеля.
– Лев Бенционович, здравствуйте, извините, что так поздно…
– Двадцать часов девятнадцать минут – это поздно, по вашему мнению? – удивленно пропел Мефистофель.
– Ну… – смешался Филипп. – Моя фамилия Сокольский, ваш телефон мне дал Вадим Борисович Гущин.
На мгновение промелькнула мысль, что не знает Канович никакого Гущина, пропоет сейчас прощальную-походную и не станет разговаривать.
– Сокольский, как же, я ждал вашего звонка, – заявил Канович, перейдя с кантилены на речитатив. – Вадим Борисович просил меня оказать вам всяческое содействие и ответить на вопросы. Вас интересуют обстоятельства кончины Елизаветы Олеговны Мартыновой?
– Да.
– Неудобно говорить об этом по телефону. Подъезжайте, так будет лучше.
– Куда?
– Как куда? – удивился Канович. – Сюда, конечно. Вы не знаете, куда звоните?
– Я не…
– Восьмой корпус Третьей градской больницы. Жду в течение часа.
Филу понадобилось сорок две минуты.
Врач оказался похож на известного баскетболиста Сабониса. Впрочем, Филиппа настолько поразил рост Кановича, что подсознание дорисовало и другие общие черты, которых на самом деле не было – вряд ли он сумел бы узнать Сабониса среди его коллег по баскетбольной площадке.
– Сюда, пожалуйста, – пригласил Канович в кабинет, более похожий на приемную государственного чиновника.
– Вы, – спросил он, – видимо, родственник Мартыновой?
Филипп неопределенно пожал плечами и задал заготовленный вопрос:
– Неужели в двадцать семь лет человек может погибнуть от инфаркта?
– Медицине известны случаи, когда инфаркт сердца наступал и у более молодых людей, – пожал плечами патологоанатом. – В данном конкретном случае могу сказать, что болезнь протекала чрезвычайно нестандартно. Поражена не только передняя стенка сердца – собственно, место разрыва, – но и ткани грудины. Если говорить, не используя медицинскую терминологию… у вас ведь нет специального образования?
– Нет, – пробормотал Фил.
– Тогда я постараюсь… Обычно при инфарктах происходит разрыв одной из внутренних или внешних сердечных стенок, ткань при правильном лечении срастается, в некоторых случаях показано оперативное вмешательство. Но у Мартыновой, кроме разрыва сердечной стенки, произошло омертвление и разрыв еще нескольких кубических сантиметров тканей, расположенных между сердцем и кожей на левой груди. Очень необычно, очень! Я, конечно, иссек образцы и успел провести кое-какие лабораторные исследования. Предварительно могу сказать: речь идет о чрезвычайно быстром, я бы даже сказал, взрывном старении и гибели клеток. Синдром Вернера. Вы меня понимаете?
– Нет, – нахмурился Фил.
– Ну… вы правы в том, что инфаркты обычно поражают людей гораздо более старшего возраста. Организм изнашивается, структура тканей в теле старика отличается от структуры молодой ткани. Изучая сердце, легкие или даже просто мышечную ткань, можно – приблизительно, конечно, но достаточно уверенно – определить возраст человека. Так вот: если бы я не производил лично патологоанатомическое исследование тела Мартыновой, а имел дело только с образцами, взятыми для анализа, то вывод мой был бы однозначен: этому человеку исполнилось лет восемьдесят, не меньше.
– Лизе было двадцать семь…
– Конечно! Молодая женщина, но внутренняя структура нескольких кубических сантиметров ее тела, расположенных, как я уже вам сказал, между сердцем и грудиной, соответствует возрасту человека восьмидесяти лет.
– Старость…
– Именно. И область локализации этих, как вы выразились, старых клеток захватила переднюю стенку сердца, что и привело к неминуемому инфаркту.
– Не понимаю. Старые клетки? Почему?
– О, это очень интересный медицинский вопрос! Честно скажу, мне не встречались в литературе случаи, в точности соответствующие данному. Известны, конечно, прецеденты спонтанного старения тканей, но всегда это касается организма в целом и называется синдромом Вернера – по статистике один случай на четыре миллиона человек.
– А, – сказал Фил, – вы имеете в виду… Девочка за несколько месяцев превратилась в старуху и умерла… Ей было десять лет или двенадцать, а на вид – все восемьдесят?
– Совершенно верно! – воскликнул Канович, энергично кивая головой.
– Я думал, что это газетная утка, – удивленно проговорил Фил. – Вы же знаете, как сейчас создают сенсации… Об этом случае в «Комсомолке» писали года два или три назад.
– Не читаю, – Канович провел ладонями по столу, будто стирая с поверхности пыль. – Не знаю, что там было в «Комсомолке», возможно, чушь. Я вам привожу в пример то, что… Впрочем, все известные случаи, как я говорил, относятся к старению организма как целого, причем процесс с момента начала болезни – а это, конечно, болезнь, причем, скорее всего, вирусной природы – так вот, болезнь, начавшись, продолжается не меньше года: организм не может скачком перейти из одного состояния в другое, вы понимаете меня? А у Мартыновой омертвление тканей произошло очень быстро. Это я могу сказать практически наверняка – судя по тому, какая резкая граница отделяет старые, отмиравшие ткани от молодых, здоровых. Видимо, именно локализованность процесса привела к его ускорению, я не вижу иного объяснения. Эти старые клетки для здорового организма – все равно что рак. Даже хуже – раковые клетки развиваются с гораздо меньшей скоростью!
Канович закончил свою лекцию, сложил на груди длинные руки и неожиданно сказал совсем другим, не менторским, а очень участливым тоном, какого Фил вовсе не ждал от этого человека:
– Такая молодая женщина… Просто ужасно. Примите мои соболезнования… Я что хочу сказать: никакая «скорая» не помогла бы. И самый лучший кардиохирург.
– Понимаю, – пробормотал Филипп и поднялся.
– Передавайте привет Вадиму Борисовичу, – сказал Канович, выйдя из-за стола и пожимая Филиппу руку. – И примите еще раз мои соболезнования.
Голова была тяжелой, и Фил пошел до станции метро пешком. Сидя в полупустом вагоне, он наконец сам для себя сформулировал причину, заставившую его выслушать ничего толком не объяснившую лекцию. В тот момент, когда он узнал о смерти Лизы, первой мыслью было: «Нас достали». Эта мысль исчезла так быстро, что Филипп даже не успел впустить ее в сознание. Но изнутри, из душевных сумерек, над которыми сознание не властно, мысль посылала сигналы, заставлявшие совершать не вполне объяснимые логикой поступки. А сейчас, когда Фил чуть расслабился, мысль вернулась – нелепая, он это и раньше понимал, но упрямая.
Нас достали.
Необходимо было исключить возможность такого объяснения. Что ж, разговор с Кановичем поставил точки над i. Конечно, сейчас существуют яды, производящие эффект естественной смерти от инфаркта или инсульта. Но тогда и вскрытие показало бы иную, более привычную картину.
А может, создан яд, вызывающий мгновенное старение клеток? Вряд ли, зачем нужен такой сложный способ, да еще и точно определимый при экспертизе?
Впрочем, нужно было все-таки избавиться от последних сомнений, и, выйдя из метро, Филипп позвонил Кановичу из телефона-автомата. Только бы он оказался на месте…
– Канович слушает, – на этот раз врач не распевал, как Шаляпин, а говорил усталым и тихим голосом.
– Лев Бенционович, это опять я, по поводу Лизы Мартыновой.
– А… – сказал Канович равнодушно. – Извините, я уже выхожу…
– Только один вопрос. Скажите, мог ли этот процесс быть вызван искусственно?
– Нет, – твердо сказал Канович. – Это, безусловно, естественный процесс. Возможно, у синдрома Вернера генетическая природа, но это не доказано. Еще есть вопросы?
– Извините, – сказал Фил так тихо, что сам не расслышал своего голоса, и повесил трубку.
4
Ночью Филипп спал не то чтобы плохо, но часто просыпался и почти мгновенно засыпал опять, будто плавал на поверхности теплого озера, погрузив в воду лицо, и время от времени поднимал голову, чтобы набрать в легкие воздуха.
Заставив себя подняться и выпить крепкий кофе без сахара, он напомнил себе слова незабвенного Гущина о том, что смерть Лизы не должна сказаться на работе группы – как в той песне, где отряд не заметил потери бойца, – и сел за компьютер. От всякой беды есть два патентованных средства: время и работа. Временем Филипп не распоряжался, а работать привык без напоминаний и больше того, что делал обычно, все равно сделать не смог бы.
Он отыскал протокол последнего обсуждения и заставил себя задуматься о том, можно ли в формулировке закона сохранения спина использовать уже наработанные варианты, придуманные для формулировки закона сохранения вращательного момента. Все-таки это разные категории, хотя в обоих случаях речь идет о вращении.
«Давайте для себя решим, – сказала Лиза. – Не существует первых приближений, нет каких-то специфических квантовых законов. Это единый мир, и мы должны взять его таким, каков он есть».
«Каким он может быть по нашим представлениям», – возразил Эдик, а Фил сказал, что наши представления в данном случае как раз и являются истиной, поскольку другие подтверждения мы вряд ли найдем еще в течение многих лет.
Провожая Лизу домой, он пытался и ее убедить в этой очевидной для него истине, но в ее романтическом мироощущении для прагматических заключений не было места.
«Как по-твоему, – спросила она, когда они вышли из метро и шли к ее дому по темной липовой аллее, – Гущин представляет, как мы проводим время?»
«Ты имеешь в виду – мы с тобой?»
«Да ну, мы с тобой ему интересны не больше, чем снег на вершине Казбека. Мы – группа».
«Не знаю, – сказал Фил. – Вряд ли».
Фил вообще плохо представлял себе ход мыслей этого человека. Увидел он его впервые полтора года назад, в марте 2002 года, и принял за одного из случайных посетителей – Филипп рассказывал в фирме волоконной оптики о возможностях висталогии, рассчитывая на то, что дирекция примет предложение о проведении полномасштабного учебного семинара, а Гущин сидел в первом ряду с края и со скучающим видом смотрел в окно, время от времени оборачивался и обводил взглядом небольшой конференц-зал, где собралось человек сорок сотрудников – видимо, всех, кто не участвовал в непрерывном производственном процессе.
Гущин раздражал Филиппа, а в таких случаях он всегда поступал одинаково: сосредотачивал внимание на самом невнимательном слушателе и не успокаивался до тех пор, пока не заставлял его забыть о собственных, не относящихся к делу мыслях. С Гущиным не получилось ничего: полчаса спустя зал слушал, затаив дыхание, а этот тип все так же смотрел в окно и считал птиц.
Зато после того, как Филипп закончил лекцию, Гущин первым подошел ко нему и сказал, твердо глядя в глаза:
– Если вы уделите мне час времени, я буду очень вам благодарен.
– Именно час? – удивился Фил и в ответ услышал:
– Пока час, а там видно будет.
Они уединились в дальнем конце длинного, как прямая кишка, коридора, и Гущин сказал:
– Дело у меня к вам достаточно деликатное. Вот – чтобы вы не подумали ничего дурного – мое удостоверение.
Судя по корочкам, Вадим Борисович Гущин работал в подкомитете по перспективным научным направлениям при Президиуме Российской Академии Наук. И должность у него была довольно странная: «куратор». Фил и не слышал, что в Российской Академии есть подкомитет с таким интересным названием.
– Собственно говоря, мы в Президиуме вроде рулевых – оцениваем, какие области науки следует при нашей бедности развивать в первую очередь, даем рекомендации, и с нашими рекомендациями считаются. В первую очередь речь идет о зарубежных фондах и стипендиях – решения наших экспертов практически однозначно отражаются в постановлениях Президиума. Вы понимаете меня?
– Ах, – сказал Фил, скептически глядя на собеседника, – какие нынче фонды? Сорос от России отказался…
– Есть другие источники финансирования, – улыбнулся Гущин. – Мы не афишируем, но, когда нужно…
– Типично российский подход: полная гласность в распределении научных средств, – с иронией сказал Фил и прикусил язык, потому что взгляд Гущина мгновенно стал жестким, а губы вытянулись в прямую линию.
– Вот что, Филипп Викторович, – проговорил Гущин, помолчав, – я думал, вы захотите говорить серьезно, потому что речь пойдет по сути о той помощи, какую ваша висталогия способна оказать самому важному в науке делу, существующему на сегодняшний день – борьбе с международным терроризмом. Инвесторы, видите ли, выделяют деньги именно под эти конкретные цели. Может, вы все-таки выслушаете меня?
Через час Филипп твердо знал, что не откажется от странного и неожиданного предложения.
– Группа уже сформирована, – сказал Гущин, когда они вышли на улицу. – Вы, конечно, можете подумать и…
– Я согласен, – быстро сказал Фил. – Это очень… просто невероятно интересно.
– Интерес на втором месте, – заявил Гущин. – На первом – важность и актуальность. Ну и… что бы вы ни говорили, это ведь и деньги кое-какие, на лекциях по висталогии сейчас много не заработаешь, верно? Необходимость вашей науки еще предстоит доказать, мало кто готов… А у нас инвесторы серьезные – и отечественные, и зарубежные. Работу свою мы не афишируем, и на то есть причины, надеюсь, вы понимаете…
– Борьба с террором, – пробормотал Фил. – Кого-то из наших убили из-за этого… Забыл фамилию.
– Брушлинский, – подсказал Гущин. – Он был директором Института психологии. И заместитель, Дружинин его фамилия, тоже погиб при невыясненных обстоятельствах… С тех пор мы эту работу, мягко говоря, не афишируем, как я уже вам сказал. В общем, если вы действительно согласны и не боитесь, то завтра я представлю вас остальным членам группы.
И представил – это было дома у Кронина на Сиреневом бульваре, там они собирались впоследствии, там родились главные идеи, там Фил впервые понял, что Лиза – лучшая женщина в мире.
Никто не требовал у группы отчета о проделанной работе, иногда им казалось, что о них вообще забыли, но это было не так: на банковский счет Фила каждое первое число исправно поступала сумма, позволявшая отказаться от всех ранее принятых обязательств по преподаванию висталогии и сосредоточиться только на главной проблеме. Гущин, однако, потребовал, чтобы никто не бросал прежней деятельности, вел обычный – по возможности – образ жизни и вообще старался без надобности не показывать, что в его существовании хоть что-то изменилось. Что означало это «без надобности», уточнено не было, и каждый понимал просьбу Гущина так, как считал нужным. Фил продолжал читать лекции там, где его соглашались слушать, а Лиза исправно ходила на работу в Институт философии Российской Академии Наук, где числилась младшим научным сотрудником…
Филипп сосредоточился и заставил себя не думать о Лизе и уж, тем более, о Гущине. Отогнав эти мысли, он обнаружил, что в голове пусто, как в новой квартире, куда еще не успели внести мебель. На чисто выбеленной стене была выведена углем надпись: «Полная формулировка законов природы должна учитывать материально-нематериальное многомерие Вселенной». Конечно, должна, это очевидно. Впрочем, это очевидно сейчас, а еще год назад показалась бы глупостью, которая не может прийти в голову человеку, воспитанному на школьных представлениях о диалектическом материальном единстве мира.
Кто из них первым сказал, что к проблеме нужно подойти совсем не с той стороны, с которой они набросились на нее в начале? Кажется, идея о неизбежности материально-нематериальной Вселенной принадлежала Николаю Евгеньевичу. А Фил сказал тогда: «Это уж слишком… Не то чтобы я возражал по существу, но к нашей проблеме как мы потом вернемся?»
Эдик в тот вечер вообще молчал и думал о чем-то своем, Фил спросил его, когда они ожидали лифта: «Что-нибудь случилось? Ты был сегодня явно не в форме». И Эдик ответил: «Все в порядке, Фил, просто сегодня восьмое июня, шесть лет как…» Он не закончил фразу, а Филипп мысленно обозвал себя и всех заодно бездушными склеротиками. «Прости, – пробормотал он, – как-то из головы вылетело»…
А что сказала в тот вечер Лиза? Она часто предлагала странные идеи, даже в самые первые дни, когда все плохо знали друг друга и не то чтобы стеснялись говорить о странном – полагали пока не нужным использование самых сильных орудийных калибров.
Сейчас Фил не мог понять причины, но сначала Лиза ему совсем не понравилась. Она вела себя естественно, но ее естественность не произвела на него впечатления. Не то что Вера. «Вот удивительная женщина, – подумал он, – умная, знающая себе цену». Фил напросился проводить ее после того, как все наговорились, распределили задания и назначили время следующей встречи. До ее дома шли пешком через всю Москву и добрались в три часа ночи. А от Вериного дома Филу пришлось возвращаться на такси, и всю дорогу он думал о том, что было бы правильнее, если бы она пригласила его к себе. Но Вера не сделала этого в ту первую ночь, а потом, когда она действительно его зазывала, Фил уже чувствовал себя не в праве принимать приглашения от какой бы то ни было женщины – у него была Лиза. То есть, это он считал, что она у него была, а сама Лиза об этом не знала – ей бы и в голову не пришло пригласить Филиппа к себе в три часа ночи. Фил был уверен, что ни Дина Игоревна, ни Олег Александрович не стали бы возражать против того, чтобы он ночевал у них и вообще переселился вместе со своим немудреным скарбом.
И если бы произошло то, что ему так хотелось, то сейчас… Нет, тогда все было бы иначе. Они бы не бродили по городу. Сидели бы дома и разговаривали. Лизе не стало бы плохо. А если бы стало, Фил вовремя вызвал бы «скорую». А если бы «скорая» опаздывала, он мог бы…
Ничего он не смог бы. Ему казалось, что количество болезней на земном шаре достигло числа жителей планеты – каждому своя болезнь, и все разные. Кто еще умер от старости клеток сердца в возрасте двадцати семи лет?
Почему стареет клеточная ткань? И разве это смертельно? Все клетки в организме живут не так уж долго, каждые семь лет организм обновляется полностью. Да, но это совершенно иной процесс! Неужели возможно, чтобы некоторые ткани развивались с одной скоростью, а другие – соседние – с иной, гораздо быстрее? Если в течение жизни кому-то суждено испытать десять клеточных обновлений, то у Лизы это произошло за неделю или…
Нет, это не могло произойти за неделю. Разве не очевидно, что, если бы ткани тела начали жить вразнобой, Лиза это почувствовала бы? Появились бы боли в области сердца. Если не боли, то иное неприятное ощущение. Она бы сказала об этом. А если бы промолчала, Фил все понял бы по ее поведению, по словам, по взгляду. В тот вечер, как и всегда, Лиза была совершенно естественна.
И еще… Филиппу казалось, что в словах Кановича заключался какой-то подвох. Нет, не в том, что Лиза внезапно заболела чрезвычайно редкой и специфической болезнью. В чем-то еще. Что-то он сказал давеча…
Филипп набрал номер и долго слушал длинные звонки. Наверное, Канович работает, исследует очередного покойника. Может быть, какого-нибудь бомжа, убитого в пьяной драке ударом бутылки по голове. Таких клиентов у него, вероятно, пруд пруди. А таких, как Лиза…
– Я все время думаю над тем, что вы мне вчера сказали, – сказал Филипп, когда патологоанатом поднял наконец трубку. – Почему Лиза не чувствовала? Это ведь происходило в течение какого-то времени, да? Когда у человека рак, это тоже перерождение тканей, пусть другое, неважно. Начинаются сильные боли, а у Лизы не было ничего, я бы точно знал, если бы она что-то чувствовала…
– Стоп, – прервал Канович. – Вы очень правильно сформулировали проблему. Поражены сердечная мышца и прилегающие ткани. И процесс начался, конечно, не в сердце. В сердце он закончился – инфарктом. Но сначала произошло старение и омертвление тканей в подкожном слое чуть выше левой груди, потом легочной ткани – в левом легком, – и только после этого процесс дошел до сердца.
– Какая разница, – продолжал настаивать Фил, – все равно Лиза должны была чувствовать. Старые клетки – будто чужие. Это ведь больно?
– Если Мартынова ничего не ощущала, значит, болей не было, – резонно заметил Канович.
– А кожа? – спросил Фил. – Вы сказали, что старение началось с подкожного слоя…
– С эпителия, да. Кожная ткань нормальна. Процесс развивался вглубь организма, а не наружу.
– Вас это не удивило?
– Меня здесь все удивляет! Уникальный случай, я уже вам сказал, просто уникальный.
Похоже, он был рад этому.
– Лев Бенционович, – сказал Филипп. – Вы постоянно имеете дело с… ну, с криминалом. Если бы в человека стреляли и пуля попала в сердце, то… Извините, мне трудно сформулировать, я не специалист… Скажем так: пулевой канал был бы похож по форме на эти пораженные клетки у Лизы?
– Не вижу связи, – недовольно произнес Канович. – При чем здесь пулевой канал? Вы уже спрашивали о том, могла ли болезнь быть вызвана искусственно, и я вам определенно ответил.
– Похоже или нет? – должно быть, он был слишком настойчив, но ответ ему требовался немедленно.
Канович помолчал и сказал недовольно:
– Похоже. И что? В огороде бузина, а в Киеве дядька. Объясните мне толком, молодой человек, что вы хотите знать?
– Спасибо, Лев Бенционович, – сказал Филипп. – Извините за беспокойство.
Положив трубку, он подумал, что Канович, конечно, ничего не понял. Не должен понять. Никто пока не должен понять того, что ясно Филу.
Лиза умерла, потому что ее убили. И сделать это, кроме самого Фила, могли еще только четыре человека на всем белом свете.
