Текст книги "От косяка до штанги"

Автор книги: Павел Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Я вызвонил Машу. Ночевать было негде, поехали к Сереге, который тусовался в очередной общаге у очередного кореша. За вахтерским бруствером сидела дочь пулеметчицы Анки, глаза вот-вот вылупятся, по неприятелю пли. К кому, куда, на сколько, есть ли с собой спиртное, не шуметь, на гитаре не играть. Пустила.

Серега обязался продать товар оптом по демпинговым ценам и вырученные деньги поделить пополам, но поскольку трава оказалась слабенькой, покупателей не находилось. Следовало более тщательно прозондировать рынок, а на это требовалось время. У меня времени не было. А денег, зарабатываемых в «Там-таме» хватало только на мелочи жизни.

Комната, в которой Серега на тот момент проживал, была оформлена полками с пластинками, кассетами и магнитофонными бобинами (магнитофон-бабинник ныне еще больший раритет чем проигрыватель «Вега»). Энциклопедия музыки от Чака Берри до Sisters of merci. Курнули гашика, легли спать. На следующее утро я понесся в ларек, купил аудиокассету и приступил к процессу записи понравившихся композиций. Сведение музыкальной массы в конечный отрезок времени 90 минут – ровно столько вмещал аналоговый носитель с коричневой лентой внутри. По одной песне, выборка, выжимка зе беста из мешанины записей. Впоследствии кассету сожрала Машина собака.

У нее дома жила борзая, которая периодически хавала понравившиеся ей предметы в независимости от их съедобности. Борзая – факт, содержащий в себе долю каприза. Неустроенная семья, мать одиночка, у которой дочь приторговывает телом по частям и в сборном варианте, но при этом в квартире собака на кузнечиковых ножках из породы тех, что ассоциируются с русским дворянством и аристократией, поскольку моду на них ввел Николай I. Маша зачитывалась Толстым, «Анна Каренина» была настольной книгой. Борзая была далеко не первой псиной. Второй. До этого была другая борзая, которую сбила машина прямо на глазах у Маши. Еще один излом детских впечатлений. Историю эту она мне поведала на крыльце магазина во время одной из выгулок четвероногой подруги. Проспект ветеранов пустовал, предвкушая зиму, когда машин станет поменьше. Это чувствовалось, исходило от асфальтного покрытия. Маша выгуливала собаку и меня, я выгуливал свои мысли и деньги, собака выгуливала свой мочевой пузырь и тоску по охоте. На перекрестке росли голубые ели. И между нами тоже что-то росло. Вырастало. Без конца и края.

– Я тебя люблю, просто бля-пиздец, – говорила она мне и смеялась, а я думал, что готов жениться хоть сейчас, но тому были преградой возраст, социальный статус, отсутствие норы в железобетонном холмике с антеннами сверху. Где-то жили дети, проводившие каникулы на Альпийских склонах в обнимку с лыжными палками и сноубордами. Глядя на хронометражную линейку своего возраста, они знали, что цифра 18 принесет им автомобильные права вкупе с самим автомобилем. И меньше всего хотелось сетовать на судьбу, на то, что мама моя, окончив университет с отличием, стала секретарем-машинисткой. От постоянного общения с печатной машинкой она зарабатывала больше мозолей на пальцах, чем денег.

– Я тебя люблю.

Следовало осилить две вещи – толстые бумажные утяжелители сумок, содержащие мириады букв, и чувство, юное как революция во время гражданской войны. Разговоры о книгах, книгах, книгах, там я искал ответ. Сейчас большинство из них я прочитываю у себя в туалете. Либо романы стали тоньше, либо читаю я быстрее, либо говна в моем организме поприбавилсь. Последнее наиболее вероятно. Остается вслед за Раневской удивляться количеству фекалий, содержащихся в человеке.

Отрезок шестнадцатый

В свой хэппибездыр Павлик поехал в Лигово. Прямиком из «Там-Тама». Серый барабанщик подарил пластинку «Нож для фрау Мюллер». Лаунж мьюзик там не было и в помине. Пресс для мозга – натуральная непопса. Пластинки, которые выпускал лейбл Стаса Намина и «Feelee» прорвали мощным потоком говнорокерскую плотину в виде пиратских винилов «Мелодии», когда издавался концерт набравших уже популярность групп, и сами группы узнавали об этом задним числом. Новая музыка (от Meomtraitors до «Коррозии металла») вышибла пробки в системе электроснабжения, которая обслуживала мозг любителей андеграунда.

Валил снег, я сжимал под мышкой картонный квадрат, внутри которого покоился виниловый круг, создавая тем самым гармонию подарка в целом – музыкальная мандала. Серый барабанщик, одетый в куртку американской инфантерии, покуривал на платформе Балтийского вокзала косячок, рискуя оказаться в каталажке. Электричка, наполненная пустыми скамейками, приволоклась с опозданием. Внутри нее было жестко и мутно от тусклого света, но все это были мелочи по сравнению с ожидаемой встречей. Нет ничего тоскливее пригородного питерского электропоезда в зимний период, оправляющегося с Балтийского вокзала в десять часов вечера. Как будто люди, в него севшие, выметаются вон из города из-за фатальной прихоти судьбы, которая не оставила никакого другого средства времяпрепровождения, кроме как сидеть внутри полого вагона с унылыми мордами лиц.

Я уставился в окно, наблюдая тысячи раз описанные и сотни раз заснятые сцены, возникающие вследствие передвижения пассажирского железнодорожного транспорта относительно местного ландшафта, – он не представлял собой ничего особенного на тот момент.

После станции «Ленинский проспект» Серый барабанщик занервничал, заерзал, будто у него трусы из наждачной бумаги сшиты.

– Не туда едем, – прокомментировал он свое напряженное состояние.

Вышли на станции «Аэропорт». Ветер вырывал из рук пластинку, меломан бестелесный. Я матерился и подсчитывал, сколько будет стоить уехать отсюда на машине. Оказалось, что нисколько, потому что машины здесь не ходят. И ничего не ходит. Кругом пустошь, подразумевающая, судя по названию станции, посадочные полосы для летающих крестовин. Но ни самолетов, ни пилотов не наблюдалось. Аэропорт находился в нескольких километрах отсюда.

Обратная электричка должна была прийти через час. Растянуть этот час на двоих не представлялось никакой возможности. Из-за дальнего поворота выполз фонарь, протыкающий тьму иголкой луча. По рельсам катилась механическая платформа: дрезина, или останки бронепоезда, на котором красноармейцы гоняли Колчака. Я вытянул руку, зажав в руке пластинку. Мальчик с хренью на перроне. Поскольку мне не икалось, вряд ли меня кто-нибудь вспоминал в тот момент. Но кому-то я шибко понадобился, потому что пердящая техническими парами шняга остановилась, и я даже удивился, почему ниоткуда не послышалось: «Станция «Аэропорт». Осторожно, двери закрываются».

Из пробоины окна выглянула геометрическая форма, схожая с той частью тела, что принято называть головой. Голова открыла рот, из которого вывалился набор звуков речи. Недолго думая, мы с Серым барабанщиком запрыгнули на борт. Дверь-люк приоткрылась, впуская нас внутрь.

Машинист был пьян. Я слышал от выпускников Академии имени Макарова рассказы о прохождении кораблей по Неве, когда рулевого шатает, будто корабль попал в шторм. Вождение в нетрезвом виде автомобиля чревато последствиями. Ну а попробуй-ка вписать сухогруз в узкие ворота моста лейтенанта Шмидта, когда во лбу пол-литра хлебной. Один раз не вписался, вытаскивали несколько недель. С дрезиной вроде проще – катись по рельсам, никуда рулить не надо, только все равно мандраж хватает за пятки.

– Это что? – пукнул ртом машинист, выпуская наружу мощный выхлоп, в котором содержалась информация о принятых не далее как час назад спиртных напитках.

– Пластинка, – ответил я, пытаясь сообразить, а не ошиблись ли мы транспортом.

– Как называется? – не унимался он.

– Нож для фрау Мюллер.

– Это что, рок?

Сашечку в армии застукали за чтением Мережковского и поинтересовались: это боевик или эротика?

Дрезина тряслась, ее лихорадило от переизбытка прожитых лет. Сидя в люльке, которая несется по американским горкам, я чувствовал бы себя гораздо спокойнее, чем в этой коробке на колесах, скачущей по отполированным рельсам. Аннушка точно не стала бы покупать подсолнечное масло в этот день – результат не сложно предугадать.

Машинисту требовалась лишняя пара ушей, чтобы поведать свое мнение об устройстве мира. Серый барабанщик совместил жопу и какой-то ящик, и принял сидячее положение. Через лобовое стекло, обконченное атмосферными осадками и дорожной пылью, на меня поглядывали проносящиеся мимо фонари. Здесь, внутри пепелаца из фильма «Киндзадза», посреди технических запахов, которые заложили нос, стало понятно, где находится центр вселенной. Он находится в руках у девушки, которая отказывается брить ноги и знает точное расстояние до моего сердца. Преодолеть это расстояние можно одним лишь словом, пустив его бегать по телефонным проводам, запечатав в конверт или написав маркером на обоях. Как только не лопнула моя черепушка от такого количества чувств – моих и ее? Балтийский вокзал – «Лигово» – улица партизана Германа. Голубые елки на перекрестке. Рядом с ними кинотеатр, в который я никогда не сходил и не схожу. За кинотеатром поликлиника. За поликлиникой дом-корабль. Мне надо в рубку.

То чем ты завлекла

След слюны с губ слизала

И в рукав затекла

Дальний путь от вокзала

– Это что, рок?

– Нет не рок.

– А что?

– Хардкор.

– Хор? Какой хор?

Мы вышли на станции «Ленинском проспекте». Расплатились пакетом травы.

– А, я про это слышал. Говорят, ничего, шибает, – сказал машинист, засовывая пакет в просмоленный соляркой карман.

Проспект Народного ополчения сдружился с железнодорожной колеей, будучи параллельным ей на протяжении нескольких километров. Количество километров измерялось в денежной сумме, которую я готов был отдать человеку, чьи ноги давят на три педали, чьи руки держат маленький обруч руля, чье тело покоится внутри автомобиля, чей автомобиль катится по проспекту.

Жигулина, обозванная самой мелкой деньгой, которая рубль бережет, притормозила у бордюрного камня. Игра вопрос-ответ, мы внутри, Серый барабанщик на переднем сидении, я на заднем. Деньги вперед для успокоения молодого водилы. У меня бездник, я перенапрягся, нужно расслабиться.

– Курить можно? – спрашиваю бритый затылок.

– Можно.

Приоткрываю окно, чуть стягиваю с беломорины тонкий папиросный гандончик, сильно дую в штакетину – табак вылетает, как малафья из члена, осыпаясь на посеревший от выхлопов придорожный снег. Разворачиваю бумагу, начинаю забивать хэш. Затылок интересуется:

– Это у тебя что?

– Хэш. Не желаешь? Менты все равно не просекут, даже если в трубку дуть придется.

Машина притормаживает у обочины.

– А ты знаешь, что менты – это я?

Еб. Тво. Ю. Мать.

Интермедия между основными действиями спектакля, заявленного на афишах, как «День рождения Павлика только раз в году». Хватит событий, хватит, хочу к Маше и покурить, больше ничего.

Серый барабанщик, борзый, как Машина собака, интересуется:

– Удостоверение есть?

Затылок вынимает из-за пазухи широких штанин дубликат бесценного груза в красном оформлении, обмахивает им мое вспотевшее лицо.

– Что мальчики, допрыгались?

– Это ты сейчас допрыгаешься! – с этими словами Серый распахивает дверь и пускается наутек в ущелье между домами. Оросив заднее сидение «копейки» несколькими каплями пота и измельченной травой, объемом в четыре косяка, я выскакиваю следом и бегу в заданном предыдущим спринтером фарватере. Сзади хлопает дверь, шаги в мою сторону. Потом тишина (остановился?), шаги удаляются.

Через три минуты скамейка перед незнакомым домом, два широкораспахнутых рта. Человек дышит легкими. Мы дышали тяжелыми. Сердце размером с грудную клетку. Серый барабанщик утирается снегом. Я беру с него пример, и остужаю самоварную рожу нулевой температурой.

– Я знал, – произносит Серый, отдышавшись, – что он машину не оставит.

– Откуда? – спрашиваю я, массируя щеки сырьем для производства снеговиков.

– Да по нему видно. Ему в лом бегать.

– Хуев мент. Зачем я ему деньги вперед отдал? Пакет жалко.

– Забей, – Серый встает со скамейки. – Нам повезло. ПО-ВЕЗ-ЛО.

Серый барабанщик, наркоман и каратист, борзый, как Машина собака, идет, расправив плечи. Уникальный экземпляр питерского андеграунда, мой личный комиссионер по сбыту конопли. Я завидую его самоуверенности. Он продает хэш в «Там-таме», разруливая возникающие в этой связи ситуации. Получает пятьсот рублей с пакета, я получаю две тысячи. В этом бинарном союзе мы нужны друг другу. Мы довольны устаканившимися между нами relationship.

Не доходя до проспекта Ветеранов, ныряем в какой-то подвал, где я наконец забиваю жирный косяк. Зерна взрываются, трескучая канонада игрушечных пушек, глубокий вдох. Обертка «Нож для фрау мюллер» чуть помялась. Я еду к Маше. Все будет окейно.

Отрезок семнадцатый

«Я не употребляю наркотики для того, чтобы словить кайф, как делают другие люди, или думают, что делают это ради получения удовольствия. Я совершил огромную ошибку, когда подсел на это дерьмо. Моя печень никуда не годится, она почти не функционирует, меня постоянно рвет. Это самая страшная боль в мире»

(Лэйн Стейли, вокалист Alice in chains (царство ему небесное). Напечатано в журнале Classic rock №5 за 2003 год).

Я все меньше старался курить, все больше пить. Горло першило. Поршень языка гонял туда-сюда слюну, пытаясь использовать ее как смазку. Не помогало.

Есть такие маленькие объявления на стенах (сниму-продам-куплю-сдам), а внизу бумажная лапша, нарезанная ножницами. Ее следует оторвать, если информация заинтересовала. На кусочке бумаги, величиной с полпальца, как раз умещается номер телефона. Перекурившись и перепившись, я нарвал бумажной лапши, и пытался просунуть ее в ларек, уверяя, что это новые деньги.

В училище травой не торговалось, хотя это был самый простой способ поменять ее на деньги. Не хотелось быть застуканным кем-то из учителей или мастеров. Это, во-первых. А во-вторых, в-третьих, в-четвертых, трава была слабенькая – бывалым людям не продашь. А лохам можно и зверобой втюхать. В фильме «Экстази» (не путать с романом Уэлша) героиня продает на вечеринке аспирин, и народ колбасит с аспирина не хуже, чем со «скорости». Там есть замечательная сцена, когда молодые люди сидят в машине, приняв по таблетке, и ждут прихода, дабы выяснить – стоит им брать еще или нет. Квазедилерша сидит рядом и подначивает их:

– Да ты подожди немножко, сейчас тебя накроет.

И тогда один из маменькиных сыночков начинает вещать о том, что его действительно накрывает, еще как накрывает. Опьянение водой в Астрахани – из той же серии.

Приходилось придумывать разные варианты, чтоб продать свою травку, но не от своего имени. Для этого я выцеплял в училище каких-нибудь столяров-первокурсников, которые еще молоток толком держать не научились, но уже горели желанием покурить чего-нибудь зажигательного в самом широком смысле этого слова. Разворачивался план действий.

Хэш есть

Но не у меня

У друга

Который живет в моем районе

Можем съездить после (во время, вместо) учебы

Только покажите сначала деньги

Отлично, тогда поехали

После чего я звонил какому-нибудь своему приятелю и говорил:

– Ты будешь дома в течение получаса?

– Буду, – отвечал приятель.

– Я к тебе зайду.

– Зачем?

– Ни за чем. Просто зайду и выйду. Ты, главное, дверь открой.

– ???

– Жди.

Мы ехали к мифическому дяде Вове, у которого есть турбо-мега-ультра-хэш. По дороге я сооружал у себя в голове историю, которую выдавал маленькими порциями, для лучшей усвояемости собеседников. История эта, как правило, тоже имела изначальный план.

Хэш у дяди Вовы просто улетный

Собирался в Чуйке (Чуйской долине)

К дяде Вове со всего города приезжают

Поэтому он фильтрует посетителей и обслуживает только постоянных клиентов

Я – постоянный клиент

Поэтому мне он верит

А вам не поверит

И вообще, лучше вы со мной в квартиру не ходите

Да вас и не пустят

В парадняке подождете

А то, блин, кругом менты, не знаешь откуда подставы ждать

Таким образом к моменту нашего прибытия на место, ведомые мной покупатели были окучены. Мы заходили в подъезд, поднимались на нужный этаж, но покупателей я заставлял подниматься этажом выше и ждать. Можно было, конечно, оставить их ждать на улице, но хотелось достигнуть максимального эффекта правдивости и достоверности ситуации. А для этого требовалось, чтоб прозвенел звонок, чтоб открылась дверь, чтоб я зашел, дверь закрылась, дверь открылась, я вышел, дверь закрылась – и все эти подвижки на слуху у клиентуры.

Прямо здесь на лестнице я отдавал им пакет (деньги брались заранее), и счастливые дети бежали за Беломором, чтоб поскорее забить косячок. И они были довольны! На следующий день я интересовался их ощущениями и получал самые восторженные отклики. Овцы целы, волки сыты.

Легенда о неких точках, где торгуют лучшим хэшем, и куда вхож я, и не вхож более никто иной, постепенно обросла нужными рецензиями.

В «Трубе» я все-таки рискнул опять поторговать. Пакеты хранил с той стороны Казанского собора, которую Воронихин так и не достроил. Это такой городской закуток, оазис, где водитель троллейбуса №17 делает привал, бежит оросить унитаз скопившейся в организме влагой. Здесь тишина, покой и невзрачный дом хмурится своим фасадом в сторону прохожих. Бутики выставили напоказ модные шмотки.

Люди находились. Всем хотелось курнуть. Дунуть. Задуть паровоза. Взорвать косяк. Осторожность стала моим верным спутником. Я уже не ходил ни в какие подворотни, сам ставил условия: где и как встречаемся. Они приходили – разные, покупали и отваливали. Я считал деньги. Их получалось не так много, как могло бы быть. Но и на том спасибо астраханскому краю.

В училище все шло своим чередом. Повезло с мастером – он действительно пытался научить нас не просто колотить скворечники, а резать дерево, как будто это живая плоть, и от того, насколько правильно ты с ней обращаешься, зависит то, насколько оно тебе отдастся. На первом курсе я сделал стол. Немного резьбы, две точеные ноги, стандартная столешница. В мастерскую зашел приятель мастера, увидел результат моих усилий в деревянном воплощении и спросил:

– Сколько?

Его интересовала цена. С того момента я понял, что мама моя не ошиблась, отправив меня учиться на столяра. Мастер пытался совместить приятное с полезным – подкидывал халтуры. На квартирах у его знакомых мы приводили в божеский вид двери, шкафчики на кухне, туалете. От убогих хрущевок до элитных квартир в центре города. Деньги за работу платились ему, он выплачивал нам нехилый процент. Таких работников в группе было человек пять от силы. Чтобы попасть в число избранных, требовалось найти с мастером общий язык, и чтоб не было синдрома рукожопости, убийственного для столяра. Уже потом, благодаря одной из таких халтур, я попал в институт без экзаменов.

Были еще и официальные заказы, которые принимало училище. Заказы на изготовление партии мебели или на оформление и внутреннюю отделку тех или иных зданий. Тогда тебя официально посылали в командировку. Мне представилась возможность съездить в Кингисепп в компании старого маленького мастерового дяди Васи, похожего на большого ежика, и одногруппника Сказки, прозванного так за россказни, которыми он нас потчевал.

За неделю до этого Маша призналась мне в своих сомнениях, связанных с состоянием ее здоровья. По всей видимости, в животе у нее появилась еще одна жизнь, и не без моего участия. Слишком настырный спермотазавр добрался таки по маточному путепроводу до конечной цели. Явных подтверждений тому не было, но ультразвуковое исследование провести не мешало бы. Перед отъездом я договорился с мастером, он в свою очередь договорился со знакомым гинекологом. Это была женщина, которой я делал кухню. Она согласилась посмотреть Машу. В Кингисепп я уезжал в полнейшем неведении о том, папа я или нет. Командировка не могла продлиться больше трех дней, и по приезде в Питер меня должен был ждать ответ.

Ехали на старом уазике, который выжимал на трассе 70 км/ч, притулившись ближе к обочине. Трясся, сморкаясь бензином из всех щелей. Нужно было облицевать листами ДСП холл кингисеппского ПТУ, изготовить панцирь для несущих конструкций. Я не мог сосредоточиться, потому что мыслями оставался в Питере. Вот она идет с утра в женскую консультацию, ничего не съев и выпив несколько чашек воды. Вот ложится на кушетку, оголив живот, который ей намазывают прозрачными соплями, напоминающими канцелярский клей. Ручка-фаллоимитатор скользит по коже, на экране вырисовывается ответ на вопрос.

Когда холл наконец покрылся деревянной чешуей, мы взяли бутылку перцовки и раздавили ее на троих вечером в номере гостиницы (официальное название). Понятно, что это была комната в какой-то общаге. Старенький мастер дядя Вася тут же вырубился, а мы со Сказкой взяли еще бутылку. Работа сделана, съедено 6 обедов, 6 завтраков и 6 ужинов. Заработано какое-то количество денег, которые должны выдать вместе со стипендией. Сказка морщился после каждой рюмки, я пил автоматически.

Следующим утром трасса, уазик, черепашьи бега в правом ряду. Странные ощущения. Стать отцом – круто. В 18 лет. Непонятно где жить и как, но это круто. Если призвать девственность к ответу, получим ответственность. И я бы ее получил, никуда бы не делся. Детство уползает умирать как кошка в неизвестный угол. Мир меняет очертания, начинает тыкать взрослостью.

Третий курс училища. Серега намекает на то, что траву придется увезти в Москву, его там ждут потенциальные покупатели. Ведь изначально планировалось, что не будет розничной торговли – мы не в универсаме. Продать оптом – деньги пополам, калькуляция выгоды проста как стамеска. Это бы все решило. Тогда можно и отцом стать. Но оптом не получалось. А продавая траву пакетами, денег не накопишь, это я к тому моменту уже осознал. Питер приближался, неизвестность разрасталась.

Дома я бросился к телефону.

– У нас будет ребенок.

Упало сердце и давай валяться. Маша, я люблю тебя. Значит, у нас будет ребенок. Меня даже не волновало, в каком состоянии он был зачат. В стенки разума стучала совесть, орала, что есть мочи. В компании с чистой совестью чувствуешь себя умиротворенно, но скучаешь при этом. В компании с грязной совестью чувствуешь себя неуютно, проявляешь активность. Иногда совесть покидает твою кампанию, и ты остаешься один. В такие минуты человек насыщается всем доселе невостребованным дерьмом жизни. Он просто не знает, что это дерьмо. Совесть – как рецептор вкуса, не позволяет чего-то отведать. С ее отсутствием шлюзы открываются, и человек тонет.

Зима провалилась в яму питерской ночи. Мороз бегал по лицу настырной мухой, раскатывал пластины холода, щипал и кололся. Красные носы прохожих вылезали вперед из под капюшонов и шарфов, светились в темноте, будто их намазали фосфором. Зима сжимала ноги в снежные тиски, и они коченели. Десять маленьких мумий, каждая размером с палец, заживо похоронены в двух ботинках. А десять других мумий скорчились в перчатках. Провода гудят как жилы, в которых стынет электрическая кровь.

– У нас будет ребенок.

Много ли я знал о жизни? Не больше чем сейчас. Пошел к мастеру и изложил суть проблемы. Больше идти было не к кому. Не хотелось говорить родителям, хотя они все равно узнали. Мастер дал мне словесного пинка, сказал, чтоб я не занимался идиотизмом – никакого отцовства. Не время еще. Та же женщина, что делал Маше УЗИ, согласилась сделать все остальное.

– Ведь что такое аборт, Павел? – говорил мне любующийся собой католик Стогов, когда я устроил ему очную ставку с батюшкой, – это когда мы с Вами пойдем в разведку, а Вы меня предадите.

От одного конца палки до другого конца палки бежит проблема, словно серая мышь стащила мыло на кухне. У бега есть ритм, который начинаешь ощущать, когда его уже не отличить от ритма сердца. И чем старше становишься, тем острее чувствуешь конвульсии маятника, раскачивающегося между полярными точками – там, где начинается жизнь, и там, где смерть делает ей книксен. Аборт можно перевести как «выкинуть за борт». Понятно, какого корабля. Кингстоны вышли из строя, забортная вода затопила трюмы. Кто кого предал? Если только я самого себя. То, что думалось по этому поводу в семнадцать лет – мне известно. То, что думается по этому поводу в двадцать семь лет – мне известно. Эволюция данной мысли вряд ли понравилась бы католику Стогову. «Всякое убийство может быть оправдано только любовью», -говорил Камю. И точка за сим.

Из абортария она поехала ко мне домой. Лежали в кресле-раскладушке. Две гаметы, раздраконившие свою зиготу. Я пытался как-то смоделировать ситуацию, понять, что нужно делать в таких случаях. При этом ничего на ум не шло, кроме слова «секс». Желание засунуть свой детородный орган туда, где еще несколько часов назад железные культи тащили в помойку плод моих же с Машей постельных усилий – за это следовало бы провести человеческую вивисекцию, чтоб законспектировать посылы мозга и вывесить их по отдельности на доске позора с названием «Сучьи мысли Павлика». Член, в состоянии покоя мелкий, как анчоус, при приближении Маши начинал жить отдельной жизнью, конвоировал подростковую похоть, которую трудно распихать по дням недели, когда тебе семнадцать лет. Гранулированная сперма копится в мошонке, плавится, превращается в йогурт, который не каждая девичья ротовая полость в состоянии принять. Вулкан в паху, половой орган как альпеншток втыкается в горку трусов. Маша приняла и это. Стоический женский характер. Маша, профессиональная блядь, показала мне, бляде моральной, что есть любовь. Тогда я этого не осознал. Осознал позже, десять лет спустя, когда почувствовал, как в катакомбах души затихли молоточки, выстукивавшие мелодию памяти. Когда стало понятно, что из всех баб, что ползали по небосклону моей жизни, я сам вычленил для себя одну, невольно, рефлекторно, потому что она меня любила и никогда не лгала.

Проданная вовремя трава могла все изменить. Может, и не было бы аборта. Легкие наркотики в обмен на моего ребенка. Какова дилемма. Какой-нибудь Ежи Косински вставил бы данный кадр в свой роман между сценами совокупления с трансвеститом и выдавливания глаза ложкой – и он бы поблек на фоне пестрого событийного полотна. Но в моем романе этот кадр не блекнет.

Мама тактично помалкивала в тряпочку. Мама вообще не лезла в мою жизнь, за что я ей благодарен до сих пор. Нас в двухкомнатной квартире жило четыре человека – родители и я с сестрой. Когда приезжала Маша, сестра, которой было еще три года, отправлялась к родителям. Или спала на соседней кровати. Мы с Машей ютились на узкой лежанке, голова к голове.

Отрезок восемнадцатый

Серега уехал в Москву, оставив мне шесть стаканов анаши. Нужно было искать деньги и жилье. Каким-то образом я устроился работать ночным сторожем в здание, где на втором этаже размещалась мастерская по ремонту обуви и магазин, торгующий атозапчастями. Курить я перестал, начав отправлять в рот жидкости, обжигающие гортань. Такое впечатление, что всю водку, которую мне довелось выпить, я выпил там, в помещении, принадлежавшем кооператорам и мастерам сапожных дел.

Здесь были все удобства для жизни – кухня с газовой плитой и диванами, стилизованными под канапе, на которых, если постараться, можно было спать, душ, автомагнитолы, играющие музыку при наличии колонок. На двери висел плакат с изображением лысобородого гитариста Antrax, похожего на душмана. По вечерам приходили музыканты, расчехляли гитары, репетировали. Наличие очага муздеятельности было обусловлено тем, что мой напарник Коля, с которым мы работали посменно, играл на басу.

Аппаратура на день убиралась в подсобки, а вечером вытаскивалась в коридор. Здесь и образовался равнобедренный треугольник будущей группы «Улитки». Одним из катетов были братья Журавлевы с Сенниковым, другим Кирилл. Гипотенуза оставалась за мной. Но до этого еще требовалось дожить.

Коля играл песни «Кино» с загадочным ансамблем «ВВС» («Войди в себя»). Такие группы тогда плодились быстро, как йоркширские свиньи – все они канонизировали группу «Кино», и своими сборищами на «Камчатке» заставляли Цоя перевернуться в гробу. Этакие толкинисты урбанистического толка, которые проштудировали песенное наследие своего кумира, прониклись им, и возжелали продлить прекрасное мгновение на свой лад.

Цоя я любил, и до сих пор люблю, хотя циничная мысль о его своевременной кончине уже тогда присутствовала в умах наиболее трезвомыслящих граждан, достаточно было послушать последний киношный альбом. Вовремя уйти – тоже искусство. Глядя на все разрастающееся море киногрупп, я тоже начал грезить о музыкальной карьере. Не все ж «ГО» в переходе играть. Песни, которые тогда у меня рождались после посещений наркоманской музы, одними своими названиями могли бы показать возраст автора: «Я болен СПИДом», «Моя паранойя» и все в таком духе. Нашлись братья по разуму, согласившиеся их исполнить. Кирилл играл на барабанах. Бас застолбил, понятное дело, Коля. Стасик играл на гитаре. Стасик – крупный человек, добродушный гамадрил с комплекцией Довлатова. Было непонятно, как такими толстыми пальцами можно играть такие неподражаемые соло. Примочки у Стасика переключались в том случае, если топнуть по ним ногой со все дури. Поэтому перед каждым припевом Стасик начинал колошматить по полу подошвами, и делал это до тех пор, пока не включался драйв.

– Ты, Паша, столько воды не выпил, сколько я пива, – говорил он.

Еще Стасик, взрослый мальчик с размером ноги что-то типа 46, любил компьютерную игру Dendy, приставку для которой таскал с собой даже на работу.

Когда встал вопрос о названии, я открыл книжку Воннегута на случайной странице (есть такой способ гадания), отсчитал некоторое количество строк и наткнулся на удобоваримое словосочетание «Пираты Пинзенза». Единственный концерт «Пираты Пинзенса» дали в зале, принадлежавшему сталепрокатному заводу, что на Косой линии В.О. Организатором выступал товарищ Альберт.

Хроника городских событий потеряет многое, если не упомянуть в ней данного персонажа. Наткнулся я на него в «Там-Таме», где он выступал в роли капельдинера, метя запястья посетителей чернильными зайчиками или рыбками. Такие печати ставились, чтоб можно было входить и выходить из клуба. Пиджак, большие очки, кашне, взгляд, излучающий позитив. Презентабельный дядечка, который еще и несет при этом достаточно логичные речи о том, как и где можно устроить акцию. Этакий молодой партийный деятель. Он кормил меня словесными завтраками о телевидении, радио, фестивалях, помещениях для репетиционных точек. Ну как было не повестить на столь многообещающие посылы, которые на деле оказались пением Сирены.

Товарищ Альберт предложил утроить концерт, которой должен был послужить основанием нового клуба. Товарищ Альберт уже обо всем со всеми договорился, оставалось только начать действовать. Группа «Взрослые дети» готовилась отметить свой день рождения, было решено, что отметит она его в клубе Сталепрокатного завода. В качестве гостей были приглашены я с только что собранным музыкальным коллективом, White cannibal dance (братья Журавлевы с Сенниковым) и пара таких же «мегапопулярных» исполнителей. Я вырезал из детского букваря картинки, написал над каждой имена и клички участников акции и отдал листик маме, которая на работе сделала несколько ксерокопий. Получившаяся афиша гласила: «Годовщина двулетия (вокалист «Взрослых детей» Добровольский придумал столь потрясающую формулировку) группы «Взрослые дети». Участвуют (дальше шел перечень групп). Вход бесплатный». Афиши были повешены в «Там-Таме», Трубе и прочих местах скопления нужной молодежи.